Текст книги "Ступеньки в небо (СИ)"

Автор книги: Лилия Хайлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Хайлис Лилия Мойшевна
Ступеньки в небо

СТУПЕНЬКИ В НЕБО

РОМАН

Пролог

– Садитесь.

Зинаида произносит это слово всегда одинаково. Как будто срываются с крыши, больно ударяя по голове, ледяные сосульки. Глаза у нашей классной руководительницы тоже как ледяные сосульки: замороженные, прозрачные, пустые.

Только чересчур подозрительные бабушки оборачиваются назад для того, чтобы сесть. Девочкам же, тем более детям моего возраста, излишняя осторожность должна претить. К тому же я знаю: там стул. Это известно мне совершенно точно, потому что только-только, полсекунды назад, мои ноги прикасались к этому стулу. Вот сейчас я нащупаю его, вот-вот, ещё чуть-чуть. Мой корпус опускается глубже, спина проваливается в пустоту, ноги не удерживают равновесия...

Хохот.

Смеются все. Смеётся дисциплинированная Валя, и справедливая Света, и бледная Маша, и горделивая Лиля, и некрасивая Галя. На мальчишек я стараюсь не смотреть. И так, не глядя, знаю: им невероятно весело. Каждой клеткой своей кожи я слышу смех.

Я лежу перед всеми на полу в неловкой позе, с согнутыми в коленях ногами. Произошло непоправимое. Нет, вовсе не то, что я упала, это-то ладно. Страшно другое: во время падения задралась юбка. А задравшись, открыла всему классу мою самую интимную, самую постыдную тайну: вылинявшие трикотажные штанишки, длинные, на резинках, жутковатого, не то сиреневого, не то синего цвета. Моя мама почему-то называет такие красивым словом "трико", хотя, честное слово, к цирку мои "трико" никакого отношения не имеют.

У всех девочек в нашем классе одежда импортная. И белье тоже. Во всяком случае, так они говорят, закатывая от восхищения глаза. У Вали папа товаровед, у Маши – парикмахер, у Светы – директор техникума, у Лили мама на кассе в ресторане... Все дети в нашем классе из богатых семей.

А у некрасивой Гали папа вообще – шишка. Я даже толком не знаю, кем он работает, знаю только: большой человек. Ее мама всегда крутится в школе, вмешивается буквально во все. Даже учителям делает замечания, каковые полагается выслушивать безропотно, с вежливым наклоном головы... А язык у этой всезнайки безграмотный, деревенский, с сильным акцентом. Дочку свою она зовет не Галя, а Хала.

Только не обычное, как говорят, вроде бы невзначай, такое приглушенное "Х", а звонкое, будто пытались сказать "Г", но что-то там произошло с гландами и в результате "Г" не получилось, а выскочило вот это самое громкое "Х"...

Я однажды тоже попробовала. Пришла, как всегда, в школу мама некрасивой Гали, налетела вдруг на меня и спрашивает: а хде Хала? Из вежливости, чтобы не показать, что нашу семью от такого языка коробит, я ответила с таким же произношением: "Хала? Хде-то у стенхазеты". Звонкое "Х" я честно старалась выговаривать изо всех сил и, мне кажется, получилось очень похоже, но эта тетка, по-моему, не оценила: посмотрела на меня как-то странно... Я даже подумала, что она почему-то обиделась.

Может быть, это такое специальное правило произношения только для больших людей? Звучит, на мой взгляд, ужасно, да только меня не спросили...

Лично мне хвастать нечем: моя мама – учительница. Это означает, в первую очередь: ничего импортного. Во-первых, достать невозможно, во-вторых, нет денег. В-третьих, денег нет никогда. Денег нет катастрофически. Мне даже в голову не приходит что-нибудь просить у мамы, которая постоянно ломает голову на вопросом, у кого занять до зарплаты, и кому отдать первому. Я знаю, мы с мамой бедные. Я привыкла к тому, что моя одежда самая уродливая в классе... Впрочем, под стать мне самой.

Я привыкла к нашей нужде, и к тому, что мы с мамой живем в крохотной однокомнатной квартире. Все равно к нам не ходят гости, если не считать тети Муси, которая недавно умерла, а раньше, пока была еще жива, все равно заходила очень редко. Моя мама не любит гостей. Ее тоже не любят. Даже с собственной сестрой она не ладила: та была против чего-то там, за что, видите ли, стояла моя мама. Зато на похоронах она рыдала, как сумасшедшая. Скажете, ей Мусю было жалко? Как бы не так. Больше всего она сокрушалась, что теперь осталась совсем одна.

Так и есть. Мы отверженные. Как прокаженные в средние века. К нам не прикасаются. В Индии таких, как мы, называют париями. Мы парии, только по-русски.

Все вечера мы просиживаем в нашей единственной комнатушке вдвоем, друг перед другом. Я не знаю, где мой отец. Он исчез до того, как я родилась. Может, его и не было никогда. Помню, в розовом детстве никак не могла понять, что такое ПАПА, и зачем он у всех бывает, и почему тогда у меня его нет, раз уж он так всем позарез нужен... Я, кстати, не особенно понимаю и сейчас: ведь рожает-то мама, причем же тут папа? Почему какой-то посторонний мужчина должен считаться самым близким родственником? Стоит спросить об этом, хоть кого, начинают нехорошо хихикать... Да мне и спрашивать-то особенно некого, а с мамой разговор короткий: "Что это тебе в голову приходит? Да пропади он пропадом, подонок!". Ну и ладно, черт с ним, с папой, которого нет...

Я не хочу, не могу, мне стыдно, мне больно... Нет, не то, что я лежу на смех всем: к тому, что надо мной смеются, мне тоже не привыкать. Но моя страшная тайна... Ведь они все, все-все, все до одного видели мои ужасные "трико".

Господи, ведь Он тоже среди них! Он так прекрасен, что я боюсь даже взглянуть в Его сторону, а если случайно попадаю, то теряю дыхание, вот какой Он красивый. Он такой светлый, что глазам моим больно смотреть на него. Боже мой, как я Его люблю! Уже целых два года, с самого третьего класса.

Господи, если ты есть, умоляю тебя, сделай как-нибудь, чтобы Он не заметил! Пожалуйста... Но ведь это вздор, бога нет, об этом все знают в нашей стране.

Бога нет, поэтому мой возлюбленный, – ах, как мне нравится это красивое, полное поэзии слово "возлюбленный", могу повторять его без конца, – мой возлюбленный, конечно, видит. Вот ведь Он, стоит прямо передо мной. Неужели тоже смеется? Пусть, пусть смеется, тогда я буду знать, что Он не стоит моей любви. Пусть Он засмеется, и я моментально разлюблю Его. Но Он серьёзен. Даже пичужка Пуська, которую не рассмешить никогда, даже она смеется сейчас. Не смеется только Он, один-единственный Он.

Он, конечно, умнее их всех. Ему не смешно. Ему противно. Это я со своими несчастными штанами противна Ему. Я и не заслуживаю от него ничего другого. Разве Он может полюбить меня? Меня, самую уродливую. Меня, самую толстую. Меня, над которой постоянно насмехаются все.

Я смотрю на мир снизу вверх. Над поверженной мной развеваются кудряшки, косички, бантики...

А Женька-Бегемот бегает вокруг оживленный. Он всегда в отношении меня старается усерднее других. Хотя, казалось бы, должен понимать: ведь из мальчишек самый толстый – он. Но он почему-то презирает меня больше всех. Похоже на карлика в стране великанов, который ненавидел Гулливера, оказавшегося еще меньше, чем он сам. Я где-то читала, что это психология вассала, который дрожит перед своим сеньором, зато не упустит возможности пнуть раба.

Значит, это Бегемот незаметно убрал мой стул? Нет, на этот раз постарался кто-то другой. Мне-то Женькины штучки, самые изощренные, самые обидные, давно известны. Потому-то я с Бегемота все время глаз не спускала. Он никак не мог стащить мой стул.

Я медленно поднимаюсь на четвереньки, неуклюже оправляю юбку. Лучше всего было бы умереть сейчас на месте, может быть, тогда бы они, наконец, сжалились надо мной. Или хотя бы грохнуться в обморок... Но нет, даже такого оборота мне не положено в этой жизни... Почему-то я должна домучиться до конца.

Встаю. Оглядываюсь. Позади трепещет от восторга Нюська Каргова. Прямо светится от счастья. Значит, она.

Нюська Каргова, единственная девочка в классе, которая еще беднее меня. У нее мама вообще горькая пьяница.

Мальчишки однажды сфотографировали Нюськину маму, в непотребной позе валявшуюся в канаве. А фотографии пустили по кругу. Это был первый и последний раз, когда над Карговой смеялись. Она ведь даром, что тупая, всем показала Кузькину мать.

Они теперь все с ней носятся, с уроками помогают, подкармливают, даже дают напрокат свои вещи. Не потому ее боятся, что Нюська спортсменка, а потому, что у нее старший брат – хулиган, целыми днями болтается со своими дружками в центральном парке. Перед их компанией не только наш класс дрожит, перед ними весь город трясется от страха.

Неужели можно так сильно ненавидеть человека только за то, что он толстый? Или бедный? Или еще, ко всему прочему, еврей. Оказывается, да. Вполне. И называть специальным, ужасно противным, похожим на жгучий плевок словом, – "жид".

Значение объяснила мне тогда еще живая Муся. Я ринулась было наградить, не хочу повторять чем, в ответ соседскую Людку, которая выкрикнула мне эту гадость за то, что я пожалела побитую ею собачку. Тетя, случайно оказавшаяся свидетельницей сцены, ужаснулась, отвела меня в сторонку и почему-то полушепотом рассказала, что жиды – это, наоборот, именно мы: я, мама и тетя Муся. Только так говорить некультурно.

В первом классе про евреев выяснилось все остальное. Оказывается, евреи – самые плохие люди в нашей стране. Когда они ведут себя совсем плохо, вот тогда их разрешается называть некультурно: "жидами". Во-первых, они хитрые, во-вторых, богатые, в-третьих, едят советский хлеб. Все это я узнала в первую же неделю в школе, а потом каждый раз прибавлялось что-нибудь новое. И так по сей день.

Правда, кое-что мне не ясно до сих пор. Например: разве все остальные не едят хлеба? И если евреи богатые, то какие же мы с мамой евреи? А Муся точно сказала: мы все трое. Что же касается хитрости, коварства, то тут, я думаю, та же Нюська Каргова любому еврею, не только мне, даст фору в сто очков. Не говоря уже об остальных обвинениях.

Да только что это такое – евреи? Ну хоть убейте, все равно не понимаю, даже если я тысячу раз – да!

На самом деле меня ненавидят не только за то, что я кто бы то ни было. Они говорят, я заносчивая. Но ведь я вовсе не заношусь, я просто их не понимаю.

Например, не понимаю игры в прятки. Лично я не вижу никакого смысла в том, чтобы прятаться и застукивать. И вся их беготня вокруг кустов мне тоже не понятна.

А уж что касается разговоров, вчера гесточка на шее, завтра выточка к рукаву или еще куда-то, сегодня красно-черное, завтра желтое, ах, фермуар, ах косая строчка, – это вообще выше моего понимания. Мама говорит, все это мещанство, и я с ней вполне согласна.

И если уж до конца откровенно, я не очень понимаю, почему нужно так стесняться своего нижнего белья. Даже если оно не импортное. Все же ведь, в конце концов, носят штаны.

А люблю я "Алые паруса" Грина. И Лермонтова вслух...

Вот за это они меня, кажется, больше всего и ненавидят, хотя я, в отличие от них, никого не высмеиваю, когда они читают по слогам всякую чушь, "про войну – про шпионов".

Я часто представляюсь себе Ассолью. Вся деревня считает меня сумасшедшей. Даже деревенские собаки, и те презирают меня. За то, что я другая, не такая, как все. За то, что я жду, что Он, мой принц, когда-нибудь придет за мной, и непременно под алым парусом... Правда, у нас моря нет, но ведь главное в сюжете – не море, главное – алые паруса. Принц придет обязательно, иначе не было бы всей этой истории. И тогда они все поймут. Когда-нибудь. Потом.

Он придет, я протяну ему руки и скажу: – Здравствуй. Наконец-то я тебя дождалась. Спаси меня.

Я слишком увлеклась, я уже забыла, где нахожусь. С дурацким мечтательным видом выкладываю всю эту тираду вслух. А спохватываюсь слишком поздно. Они уже смеются с новым усердием.

Каргова так хохочет, что на ее тупом лобике напряглась синяя жилка. Давным-давно, тыщу лет назад жила в какой-то деревне злая карга. Дочку ее, тоже злючку, знакомые звали сначала "Карговой девчонкой", потом просто "Карговой". Я где-то читала, как складываются фамилии. Нюська все никак не могла успокоиться, а у меня в мозгу выстраивалась длинная вереница вот таких же Нюсек, злыдней с тупыми лобиками, которые все, как на подбор, были карги.

"Вот оно что! – Я даже не заметила, что снова говорю вслух. – Значит, и ты, и мать твоя, и бабка, и прабабки, все, одна за другой, – карги!"

Класс засмеялся по третьему кругу.

– Чья бы корова мычала, – огрызнулась покрасневшая Каргова.

Я молча глядела на нее.

– Сама ты Хайка, – смачно ругнулась на меня Нюська.

Не то, чтобы со злости – даже сама не понимаю, зачем я сделала то, что сделала в ответ... Вообще не понимаю, что получилось и как получилось. Будто бы то, что произошло потом, образовалось как бы само собой, отдельно от меня... Вроде бы и не принимала я в этом никакого участия... Но так уж почему-то вышло: я посмотрела на свою обидчицу как-то по особенному внимательно. Как-то даже не глазами, а совсем по-другому... Смотрела и представляла себе, что из ощеренной Нюськиной пасти, прямо из середины, выпадает зуб. Потом другой, третий... Затем перевела взгляд на Женьку-Бегемота, во всех подробностях видя, что с него при всем честном народе вдруг сваливаются штаны...

Нюськин вопль был страшен. Над бесштановым Бегемотом даже засмеяться не успели. И на громадный вулканический прыщ, попутно взыгравший прямо на носу красавицы Маринки, никто не обратил внимания.

Потому что все еще раззявленная пасть Карговой кровила. В самой середине этого ужасного рта, уже не в моем воображении, а наяву зияла черная дыра. Нюська, будто ей было не десять лет, а все сто, выла, раскачивалась, с недоумением разглядывая три зуба, покоившихся на ее грубой большой ладони.

– Хайкина, ты почему ударила девочку? – вмешалась, наконец, Зинаида.

Зинаида стояла тут же. Она очень хорошо и отчетливо все видела. Я до Карговой не дотронулась даже пальцем, да и что за глупости – кого-то бить? Я – не они. Мне подобные идеи в голову не приходят...

– Я не ударяла.

– Ты что же, хочешь сказать, что зубы просто так с кровью вылетают?

– Может, я еще одновременно с Бегемота штаны сдернула?

Я пожала плечами.

– Хайкина, ты мне плечами не пожимай. – Зинаида шипела злобно, ее уродливый живот с ребенком, которого она должна вот-вот родить, трясся в такт. – За срыв урока ответишь перед директором. Иди. И без мамы в школу не возвращайся.

Я смотрела на беременную громаду нашей классной руководительницы. Если бы не она, меня бы, возможно, не третировали одноклассники. Это Зинаида всех настроила против меня. Вот она-то меня точно ненавидит именно за то, что я еврейка. И не спрашивайте меня, что это. Лично я так и не знаю. Я – из них. Все. А ее угораздило попасть жить в еврейский двор. Опять же не понимаю, что в нем особенно страшного. Специально внимательно осматривала и ничего не нашла. Двор как двор.

Раз заходила я к ней переписывать задание после болезни, и услыхала, как моя классная руководительница выговаривала четырехлетнему сыну, чтобы он не играл с жиденятами". Мне уже знакомо это уменьшительное от некультурного слова, в нашей стране оно обозначает детей евреев. Зинаида же во время выговора сыну неожиданно оглянулась и догадалась, что я слышала ее некультурный разговор. Понятно теперь, почему учительница возненавидела меня еще больше.

– Ты меня слышишь, Хайкина? – Зинаида так орала, что только совершенно глухой человек мог бы ее не услышать. – Или ты уже русский язык позабыла? На свой, – она ядовито выделила это "свой", – на СВОЙ перешла?

Вот какой "свой", кто-нибудь понимает? У меня, кроме русского, какой может быть "свой"? Мы же английский только начали! Я внимательно, опять не глазами, а каким-то особенным зрением, тем же, что до этого и на Нюську, посмотрела на учительницу. И увидела совсем не то, что вижу обычно. Не человека, состоявшего из тела, рук, ног и головы, не Зинаиду с ее огромным пузом и выпуклыми голубыми глазами, а только силуэт. Границы этого силуэта волновались, очертания все время менялись... Все же было заметно, что он отдаленно напоминал женскую фигуру, содержанием которой была напряженная концентрация какой-то ужасной злой черноты. От нее ко мне густым строем неслись черные пики. Как будто расстояние между нами кто-то заштриховал жирными стрелами, и каждая из них била в мои глаза, лоб, грудь.

Я ничего не сделала. Но по тому же наитию, которое показало мне пространство как бы под странным, диковинным микроскопом, я мгновенно поставила перед собой зеркальный экран. Экран был мысленным, но он существовал в действительности. Я ясно видела, как вся та злобная тьма, которую Зинаида сейчас насылала на меня, ударялась в него с размаху, а затем, отражаясь от зеркала, стремительно возвращалась обратно к Зинаиде. Опять же не знаю, что произошло на самом деле. Не знаю, почему и как поставила перед собой воображаемый щит. Никто никогда не учил меня этого делать, но я почему-то чувствую, что защищаться нужно именно так.

Вдруг классная руководительница посинела под моим взглядом, зашаталась и всем своим телом шмякнулась на пол, подмяв под себя огромный живот.

Зинаиду увезла "Скорая Помощь", а нас сразу отпустили по домам.

Ночью мне снился красивый черноволосый мужчина в черном одеянии, который рукой манил меня к себе. Я чувствовала страх перед ним и не шла.

– С каких это пор ты меня боишься, – улыбался мужчина. – Ну вернись. Иди сюда. Я сделаю так, что над тобой больше никто не будет смеяться. Знаешь, что станет с вашей классной дамой? Она уже никогда не родит.

– Нет – нет, – я отрицательно покачала головой.

От него исходила какая-то жуткая волна, от которой цепенело мое тело.

– А хочешь, Он тебя полюбит? Я все могу, – хвастал черный мужчина. – Дай мне твою руку, я заставлю Его полюбить тебя.

– Разве можно заставить полюбить?

– Еще как!

Мужчина расхохотался. – Говорю тебе, я все могу. Хочешь, они тебя всегда все будут только любить?

Что-то в душе говорило мне не поддаваться на уговоры. Страх перед этим Монтекристо превратился в ужас. Такой сильный ужас, что я могла его не только чувствовать, но и слышать...

Помню, была у меня лет сто назад такая игрушка, называется "Дюймовочка": нажимаешь на квадратную кнопку, а там такой твердый тюльпанчик с куколкой внутри, начинает раскручиваться, жужжать, и все время кажется, что эта куколка сейчас как размахнется, как выбьет тебе глаз. Вот нечто типа той игрушки мне и почудилось... Будто жужжит что-то у меня во лбу... Или вообще в мозгу... И раскручивается, раскручивается... И пошевелиться, чтобы это "что-то" отбросить, оборвать этот проклятый звук я от страха не могла, ну никак.

– Ладно, – пообещал, наконец, черный. – Поживи, помучайся, все равно вернешься ко мне, никуда не денешься. А я тебя тут подожду.

Я проснулась с ощущением того, что ночью случилось что-то очень-очень плохое. ужасное, только уже не в моем сне – наяву.

А в школе узнала, что Зинаида очень больна: у нее произошли искусственные роды... Я, правда, не понимаю, что это такое. Мне-то вообще никто ничего не объяснял. Просто девчонки громко разговаривали и я краем уха услышала. Во всяком случае, одно я уяснила: насчет классной руководительницы черный человек во всем оказался прав. Во-первых, у нее родился мертвый ребенок, во-вторых, если можно верить тому, что про нее говорили, ей пришлось срочно вырезать что-то такое, без чего она больше рожать уже никогда не сможет.

Позже, уже до самого выпускного вечера я почему-то чувствовала себя виноватой перед всеми: перед одноклассниками, перед Зинаидой, перед всеми ее, рожденными и не рожденными детьми, перед Маринкой, с тех самых пор постоянно рыдавшей, потому что никак не могла избавиться от прыщей... Даже перед Женькой Бегемотом, который теперь, едва только стоило ему увидеть меня где-нибудь поблизости, немедленно бросал все, чем бы ни был занят, хватал обеими руками штаны и убегал на расстояние, каковое, вероятно, считал безопасным.

Что же касается Нюськи, то она стала усиленно улыбаться мне во весь свой беззубый рот, отчего казалась еще противней, и во всеуслышанье объявила: "если кто Хайку тронет, тот сам виноват".

В ее защите уже не было необходимости. Меня стали бояться гораздо пуще Нюськи Карговой.

И с того дня, хоть ничего подобного больше не повторялось, раз и навсегда прозвали ведьмой.

Глава 1

Если въехать в парк Золотых Ворот со стороны сорок первой авеню, то почти сразу же справа можно заметить небольшую стоянку, а на ней несколько авто. В двух шагах от стоянки озерцо, со всех сторон окруженное растительностью. Что это за растительность – мне неведомо: из всех деревьев узнаю только плакучую иву, да еще, кажется, листья осоки. С немедленной оговоркой на зачаточный уровень моих познаний в ботанике рассуждаю так: раз торчат прямо из воды, раз узкие, длинные и ядовитые на цвет – значит, надо полагать, осока. Но утверждать ничего не берусь.

Жаль, что я так мало разбираюсь во флоре... Впрочем, и в фауне дела мои не лучше. И вообще в жизни...

Тем не менее, почему меня так сюда тянет, я все же определила. Очень уж здесь природа напоминает родную российскую... Только слишком подозрительно лиственные деревья соседствуют с хвойными, да еще в двух шагах возвышаются пальмы. К тому же то там, то сям вмешиваются мелкие кустики, вроде ничем особо не примечательные. Ничем, кроме того, что издают назойливый запах китайской или еще какой-нибудь арабской кухни. Я сначала долго грешила на один из ресторанов с иероглифами в квартале отсюда, но в конце концов принюхалась и поняла: тот самый случай, когда китайцы, и даже арабы не виноваты.

Посередине озерца – нечто, сравнительно большое, зеленое и горизонтальное: может, поваленный ствол, а может, островок. Чем бы это "нечто" на самом деле ни было, оно, по всей вероятности, искусственное. Весь парк, и насколько мне известно, сим фактом жители города гордятся чрезвычайно, сделан из ничего, на громаднющем песчаном пустыре. Уложенная поверх песка почва, насаженная зелень, выкопанные озера, навороченные из камней горки с водопадами, привезенная откуда-то живность: утки, гуси, черепахи. Даже бизоны мечутся неуклюжими скачками на отгороженном металлической сеткой поле. Тоже, конечно, завезены, бог знает, откуда.

Левее из воды вертикально вверх бьет сильная струя. Пусть сперва все было искусственное, теперь-то оно давным-давно, что ни на есть, настоящее. Понятно, струя эта на самом деле не от напора местного Гольфстрима, а замаскированный фонтан, или что-нибудь, еще более прозаичное... Скажем, водопровод прорвался, но чинить нарочно не стали, ну и? Прохладно, приятно, чего ж еще.

У берега внушительных размеров пень, а рядом гладкий поваленный ствол, на котором по-английски написано по-русски знакомое: здесь сидели А.Б. плюс С.Д. Не волнуют меня эти А.Б. плюс С.Д. и не интересует, от настоящего ли это дерева остались ствол и несуразно перевернутый пень. Было оно когда-то деревом или сделано из пластика, оно все равно, когда потрогаешь, живое и теплое. На нем можно сидеть почти с комфортом, да к тому же для вящей сентиментальности в бедро тычется белка, чуть ли не ручная. Настойчиво требует мзды за удовольствие. В виде орехов, разумеется.

Я и сижу чаще всего там, на этом стволе, вся из себя, задумчивая, с тонюсенькой сигареткой "Капри" и развевающимися на ветру волосами, намертво сожжёнными рыжей краской. По-русски то, чем я здесь занимаюсь, называется "ждать у моря погоды". Я мало уверена в том, что действительно чего-то жду и еще меньше в том, что чего-то дождусь, но все равно каждый день между двумя и четырьмя, когда меня не донимают клиенты, торчу здесь и курю, вперившись в одну точку.

Иногда вдруг рассеиваются бесконечные туманы, терроризирующие Сан-Франциско. В эти редкие дни с сильными пенистыми брызгами начинает кокетничать солнце, подсовывая нуждающимся всякие алые паруса. В подобных случаях я строго объясняю себе: это обман зрения, алых парусов не бывает, а если и попадаются в виде исключения, то я не Ассоль. Мне необходимо отчетливо это помнить, а когда вылетает из головы, с силой треснуть себя кулаком в бедро, чтоб не забываться: ни алые паруса, ни господин Печорин здесь появиться не могут. По той простой причине, что ни того, ни другого нет. Не существует в природе. Выдумка.

Затягиваюсь, насколько это возможно, имея в наличии ультра-легкие "Капри", и перевожу взгляд на двух черепашек. Панцири их посверкивают в лучах. Безмозглые создания только и делают, что наслаждаются жизнью и любовью. Медленно, тихо, торжественно. Все проблемы человечества черепашкам до фонаря. И мое одиночество тоже. Животные откровенно демонстрируют мне интимные нюансы своей жизни, а я наблюдаю и думаю о своей, неприкаянной.

Мои бедные еврейские мозги со времен юности забиты героями русской классики, которых русские же критики гуманно, тепло и раз навсегда обозвали лишними людьми. От глупого пристрастия к лишним людям все мои несчастья. Я когда-то долго думала: как же это – лишний человек? Что это? Есть Земля, на ней сколько-то миллиардов людей, положенных, тех, которые по праву, по билетам, что ли? А есть лишние? Случайно проскочившие? Зайцы? И вдруг поняла, что ведь я и сама лишний человек... Правда, мои клиенты со мной в этом не согласны. Им, они утверждают, гадалки нужны, а потому совсем не лишние на этом свете.

На самом деле, всем, кого я знаю, и всем, кто знает меня, как тем черепашкам, до фонаря, вон до того искусственного фонтана существование гадалки Джули со всеми ее, то есть, моими, делами. Ну, есть в этом мире гадалка Джули, ну и прекрасно.

Откуда, из России? Ах, с юга России? Да это же почти Трансильвания... Вот-вот, так и сказано на желтых страницах. Гадалка родом из Трансильвании... Значит, настоящая... Надо полагать, к вампирам имеет отношение... Тем более интересно... Значит, надо назначить по телефону встречу... Клиенты приходят, отсиживают передо мной положенные сорок минут и исчезают, чтобы появиться через месяц или не появиться никогда.

Чаще всего, это вообще-то клиентки, а не клиенты. Одинокие страдающие американки охотно платят за болтовню. Я гадаю по руке, по картам, рассказываю об интересующих их людях по почерку, зодиаку и фотографиям. Той лапши, что я за двадцатник вешаю на уши, для общения явно недостаточно: клиентки со своей стороны непременно должны ответить мне встречной лапшой. Комментируют, добавляют пикантные подробности, задают вопросы, от которых хоть стой, хоть падай. Например, обещаю молодого поклонника, а барышня требует, чтобы я сообщила ей его имя.

– Как насчет адреса и телефона?

Другой обещаю приятное знакомство, а она тут же спрашивает, обеспеченный ли он человек.

– Простите, номер счета карты не показывают.

Съязвлю и сразу думаю, что ж я, дура, делаю, она же гадать больше не придет, немедленно начинаю улыбаться, выкручиваться, обещать через две-три недели что-нибудь, более определенное. Увы, даже легкая ирония в нашем серьезном деле может только навредить. Да в конце концов, понятно же, что человеку хочется поговорить, а не с кем. Иначе, пошёл бы человек гадать?

Нет, не желаю о них думать, когда у меня перерыв и я отдыхаю.

Я умею заставить себя переключиться и начать думать о чем-нибудь другом. Проблема в том, что мысли мои получаются невеселыми, независимо от темы, с одним единственным итогом: все не так, ребята.

Недавно я где-то в отделе юмора прочла название страны, с ударениями на последних слогах, звучало очень по-русски: ни кара, ни гуа. Именно так я живу всю жизнь. Ни кара, ни гуа. Ни там, ни здесь. Ни кара, ни гуа.

Я поссорилась со своей единственной приятельницей художницей Деби, и виновата в этой ссоре, разумеется, я: Стюарт Хикки был нужен мне, как зимняя экскурсия на Тахо эскимосу.

Больше приятелей не допущу: я не желаю портить себе без того уже достаточно испорченную жизнь надеждами, которые не сбываются, и разрывами, которые неизбежны. Довольно иллюзий. Господин Печорин, вы мне больше не снитесь.

Последнюю веру в Печорина я потеряла пару лет назад на танцульках в еврейском центре. Собственно все случилось, когда танцульки почти закончились и больше ничего уже не предвиделось. Я стояла у сцены, напоследок обшаривала глазами полупустой зал, интересного для себя не находила и собиралась исчезнуть. Или это произошло после того, как публика разошлась? Конечно, ведь было полно света. Что я делала у сцены, забыла. Помню возникшую в дверях в другом конце зала высокую мужскую фигуру в белом шарфе. Вот он-то и нанес решающий удар, этот длинный белый шарф. Мгновенное столкновение с острыми блестящими глазами, и я мысленно назвала вошедшего Печориным. Мы оба одновременно двинулись навстречу друг другу по диагонали, сошлись в центре зала и без лишних церемоний начали целоваться.

Если хотите, присутствует некая романтика в том, чтобы медленно сойтись, а потом целоваться посредине и на виду, не зная даже имени партнера. Возникла своя химия, как говорят американцы, и вперед... Но потом, кажется, в тот же вечер выяснилось: мой Печорин терпеть не мог евреев. Главное, поражает оригинальность.

"Некрасивые еврейские лодыжки", – небрежно бросил он о ком-то, поигрывая концами своего знаменитого шарфа. Он говорил о качествах моего племени что-то еще, стандартное и обидное, поэтому наши отношения тут же закончились, не успев, по сути, даже начаться. Если мы с той поры натыкаемся иногда друг на друга, то не узнаем, ни он меня, ни я его.

Осталась глупая тягомотина: тоскливо и сильно осязаемое ощущение всего того, что Грин красиво назвал Несбывшимся. Но это только в книгах Несбывшееся романтично и трогательно пощипывает душевные струны, вплетая свои мажоры в любой минорный лад. И тоже только в книге, ну разве еще в кино, Печорин способен на благородство, всякие там мальчишеские порывы. А в жизни, к сожалению... Не надейтесь, глупые еврейские девочки, не на что вам надеяться.

Паруса, если даже и задуманы алыми, к берегу приходят серыми, грязными, потрепанными от пережитых на пути бурь. Суда не ходят в придуманные порты Дагон и Зурбаган. На мальчишеские порывы давным-давно не способны даже мальчишки.

Княжна Мери в лучшем случае успела удрать за кордон, но скорее всего сняли ее с поезда лихие молодчики на издевательство батьке Махно, потом освободили большевики, изнасиловал комиссар Грушницкий, а в результате сгинула бедная княжна где-нибудь на Соловках. И расстрелял ее, конечно же, собственноручно Максим Максимыч...

Что же касается Ассоли, тут все гораздо проще и безнадежнее. Нарожала кучу детишек, погрязла на кухне, научилась базарить и хамить...

Потому, очевидно, сентиментальные барышни вроде меня, этакие дамульки-финтифлюшки с мозгами, затуманенными коктейлями из Лермонтова с Грином, у нормальных людей ничего, кроме насмешки не вызывают.