Текст книги "Ступеньки в небо (СИ)"

Автор книги: Лилия Хайлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Глава 13

Серж отпер дверцу светло-серого Шевролета со своей стороны. Я уже хотела обидеться, но он, бросив на меня быстрый взгляд, бодро обошел машину, по-джентльменски отворил дверцу «для дамы» и сделал широкий жест, как будто снимал шляпу на манер мушкетёра при вызове на дуэль.

Я неловко села на переднее сиденье, стараясь, по возможности, слишком сильно не плюхаться. Не люблю сидеть рядом с водителем. То ли по причине привычки, то ли, уж не знаю, почему еще, мне как-то сподручнее садиться слева, на место водителя. Да и чувствую я себя в качестве пассажира гораздо хуже, особенно, на машинах без автоматического управления, каковой и оказалась эта.

– Может, лучше на моей? – предложила я.

– Чем тебе моя не нравится?

– Боюсь, укачает.

– Я осторожно, – пообещал Серж. – К тому же, до маман недалеко.

Он завел мотор, дернул тот самый стык (или стик? – черт его знает, как правильно) и Шевролет двинулся. Рывок действительно был не очень резким, но я немедленно услыхала какой-то трезвон. Звук был таким громким и таким тревожным, что я тут же вцепилась в рукоятку под окном.

– Что это у тебя звенит?

Правой рукой Серж ткнул куда-то в бок (я просто сразу не заметила жестяную пепельницу, прикрепленную клейкой лентой между двумя передними сиденьями. Чуть ли не до верхов пепельница была заполнена полтинниками и металлическими долларами, теми самыми, которые в казино забрасываешь в игральный автомат, а взамен они высыпаются кому-то другому. Ах, как меня обнадеживал когда-то звон тех высыпаемых другим игрокам монет. Может, в этой шумной копилке собралось все, что я когда-то по простоте душевной спустила в Рино.

– Да ты на автоматах играешь? – поразилась я.

– Ага, – небрежно, как нечто, само собой разумеющееся, сказал Серж. – Мне почему-то больше всего на автоматах и везет: всегда что-нибудь вылетает...

– Видишь, оказывается, не такие уж мы с тобой и одинаковые. Мне никогда ничего не приходит.

– Так не бывает. Просто надо уметь вовремя остановиться.

– Ну да, будто я не пробовала.

Я действительно пробовала. И в карты, и на рулетке... Почему-то играть на машинах для меня гораздо интереснее... Я до сих пор иногда езжу в Рино или Тахо, но, можно сказать, не играю. Так, брошу пятицентовик или два, – не более того. Интересно наблюдать людей за игрой, выражения их лиц, жестикуляцию, как дают чаевые или разменивают на жетоны новую бумажку...

– Пробовала, – повторила я. – Только мне во всем не везет, точно: бросаю, как в прорубь... Ахнуть не успеешь, а сотни нет. Я и перестала играть, довольно давно уже. Обидно только слушать, как из чьих-то чужих машин сыплются монеты.

– Может, тем в чем-то другом не везет?

– А конкретно, в любви, – усмехнулась я. – Если уж четко по пословицам. Ты хочешь сказать, что тебе не везет в любви?

– Ну да! – Серж беззаботно рассмеялся, повернув ко мне голову в пол-оборота, чтобы одним глазом, хоть немножко, но все-таки следить за дорогой. Неважный он, оказывается, водитель, хоть и напускает на себя. И машина у него постоянно дергается, никакой плавности...

Я ужасно боялась, что меня укачает, и вообще в этой машине мне было не по себе, только Серж этого не замечал. Он продолжал разглагольствовать о фортуне, хвастаться какими-то умопомрачительными ставками и выигрышами, наконец, поглядев на меня со значением, вернулся к пословице: – В любви-то больше всего и повезло... И вообще, удачливый я до чертиков!

Мне бы хоть чуть-чуть этой уверенности. Я боролась с тошнотой и молчала.

Серж вернул голову в прежнее положение, чтобы глядеть вперед, чуть-чуть подумал, а затем предложил: – Надо бы нам с тобой пойти вместе сыгрануть... Кто знает, может и твоя фортуна изменится к лучшему...

– А если твоя – к худшему?

– Чему быть... – Серж опять улыбнулся, как будто вспомнил что-то, особо приятное, и мечтательно протянул: – В четыре руки.

– Я думала, с тобой в четыре руки можно только посуду мыть...

Не то, чтобы мне передавалась понемножку его беззаботность, нет... Мне обычно не удается почувствовать себя по-настоящему свободно. Даже, если хорошо, даже, когда очень, неправдоподобно хорошо, все равно сидит в горле какая-то тоска, грызет, гложет изнутри, не дает полностью насладиться счастьем даже на минуту.

– О чем задумалась?

– Правда, зачем тебе этот колокольный звон? На мелкие расходы, что ли?

– Ага.

Существование пепельницы объяснилось на первом же оживленном светофоре, где в самой середине перекрестка, на крошечном бордюре, разделявшем направления движения, торчал бородатый бродяга с плакатиком "Я голоден. Согласен на любую работу за пищу". Серж притормозил, открыл окно и протянул в пространство долларовый кружок. Бродяга торопливо приблизился, взял монету, пробормотал свое привычное "Блес ю" и вдруг приветливо улыбнулся.

– Сроду не видала, чтобы они улыбались, – заметила я.

– Зависит от партнера, – ухмыльнулся Серж.

– То есть, ты им первый улыбаешься?

– Жалко, что ли?

– Ну, знаешь... – сказала я. – Иногда сама даю, но чтобы специально на этот случай деньги держать? Да при том улыбаться? Ты бы его еще в щечку чмокнул.

– Давать надо так, чтобы не унизить, – назидательно произнес Серж.

– Правильно, – согласилась я. – А потом задницу лизнуть.

Лицо у Сержа сделалось нехорошее, видно, его опять покоробил мой выпад. Необходимо было скорее исправлять положение.

– Многие вообще считают, что давать в принципе неправильно, – поспешно отстранив сарказм, уже другим тоном сказала я.

– Я знаю, – кивнул он. – Но меня мало волнует, что многие считают. Маман всегда говорит, что, если человек подходит к тебе с протянутой рукой, ты ему должен в эту руку что-то положить. Притом не бросить, как собаке, а дать, как человеку: ведь ему скверно должно быть, если решился вот так побираться.

– Ишь ты... А потом он же первый над тобой смеяться будет.

– Это его личное дело.

– Или пойдет, да и купит на твои деньги бутылку.

– Это его выбор.

– Шел бы лучше работать, но зачем, когда такие люди, как ты, в стране советской есть.

– Ты это о Калифорнии или о Неваде? – уточнил Серж. Мое глубокомысленное "Ага" он тем не менее проигнорировал, зато, возвращаясь к прежнему спору, сказал, будто отрубил: – Я ему не судья.

Я заедаться не стала, поэтому голос Сержа быстро смягчился: – Да все это понятно. И все, что ты говоришь... И то, что один несчастный доллар никого не спасет. Понимаешь... – в голосе его появилась какая-то нерешительность. – Может, это и против правил... Наверно, я даю все-таки больше для себя, чем для него. Просто, мне легче дать, чем потом всю жизнь мучиться, что просто так мимо проехал. А вдруг именно этот доллар ему бы помог?

– Да, – ответила я. – Я вижу, как высвечивается нимб над твоей головой. А мне гораздо легче проехать, чем потом думать, что надо мной смеются... Видишь, вот и еще одно отличие.

– Бедная ты моя, – протянул Серж, совсем, как вчера. – Значит, над тобой много смеялись?

Я вздрогнула и съежилась.

– А за что? – настаивал он. Понадобилось вот ему зачем-то знать.

– Не хочу об этом говорить.

Я перешла чуть ли не на шепот, смешанный с каким-то странным горловым шипением. – Это страшнее всего, понимаешь? Никогда больше не спрашивай меня об этом.

– Хорошо, – обещал Серж. – Не буду. Мне просто жалко очень, что ты так мучаешься. Ты же по идее добрая...

– Злая, как собака!

– Напускаешь на себя... А на самом деле, я имею в виду, от природы...

– Я забыла, что я есть от природы, – сказала я. – И я не хочу вспоминать: не протянешь долго в этом мире с моей природой. И если уж ты не судья, то не суди и меня.

– Что ты! Зачем мне тебя судить... Мне просто жалко очень, что у тебя все так...

Он замялся, потом вдруг нашелся: – А ты не пробовала сесть, написать?

– Тоже, Франсуазу Саган нашел.

– Нет, правда. Говорят, помогает, когда изливаешь душу бумаге.

– Бедная бумага! – с горечью засмеялась я. – Это только человек все выдерживает, а бумагу жалко.

– Теперь все изменится, – пообещал Серж с жаром. – Вот увидишь. Я за тебя возьмусь. А еще лучше – в четыре руки. Давай?

Тоска с новой силой стиснула мне горло. Не помню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь предлагал мне помощь. Мне так хотелось просто кивнуть, улыбнуться ему, моему любимому, и согласиться: "Давай".

– Это чтоб я раскаялась? – вместо ответа, спросила я. – Ты это имеешь в виду?

– Ага, моя личная Магдалина, – улыбнулся Серж. – Кому нужно твое раскаянье? Просто хочу, чтоб ты оттаяла, вот и всё.

Холодные костлявые руки сдавили мне уже не только горло, а грудь, сердце, душу, что там еще... Я молчала. Боялась собственной истерики, если решусь открыть рот.

– Или компьютер, – вдруг сказал Серж. – Я всегда удивлялся... Смотри, бумага – это что-то материальное. И написанное на бумаге – это материя: видимая, осязаемая материя. А что такое – компьютер?

– Ящик для идиотов, – тут же брякнула я, предварительно сглотнув ком в горле. – Как телевизор.

– Да ладно тебе, – нетерпеливо отозвался Серж. – Все равно, этому твоему тону я не верю. Внушила себе его зачем-то, отрепетировала, а теперь по инерции... Понятно, что ящик. Я про информацию говорю. Где она там записана? Как? Что такое – эти импульсы, которыми обозначена запись? Какие-то электроны, какие-то дырки. Их можно потрогать? Понюхать? Попробовать на язык? Я понимаю, это еще материя, но, честное слово, материя уже какая-то странная. Или любое из физических полей. Должна же быть в них заложена какая-то информация, в самих этих полях?

– Притягивается – отталкивается, вот и все мои познания в области физики, – вставила я. – А физику в нашей школе читал большой юморист, специалист по прозванию "Козел".

– За что это его так?

– Понятия не имею. Зато помню, что на все наши вопросы у него был один ответ: "О! Где же эти лошади, что тянут паровоз!"

– Вот именно! – воскликнул Серж.

По лицу просматривалось, что его осенила идея.

– Вот именно, – повторил он. – Где же эти лошади, что тянут паровоз? Где находятся эти буквы в компьютере? Куда они деваются, когда компьютер выключается? Откуда берутся, когда он включается? Знаю, что ящик, но ведь все, что внутри этого ящика можно увидеть – это все мертвое, неживое: неодушевленные предметы. А то, что главное, то, ради чего эти ящики и созданы... – Серж покрутил в воздухе рукой, ища нужное слово. – А, черт, ни слов, ни знаний... Ну вот, мне представляется что-то, вроде консервов... Законсервированные мысли... Но их не увидишь, не услышишь, не поймешь.

– Как "Марш Энтузиастов", – понимающе кивнула я. И осторожно начала: – Но ведь мы просто не специалисты...

– Не в этом дело... Наверно, и спецы могут информацию видеть только после того, как законсервированная мысль передается для них на экране, но ведь она существует как-то отдельно, в каком-то другом виде, как бы живет своей жизнью... А экран просто соединяет человека с этой чужой жизнью.

– Да, но если ты возьмешь закрытую книгу, ты по ней тоже ничего не прочтешь. Для того, чтобы в ней что-либо понять, тоже надо открыть, вчитаться. И тоже информация живет своей жизнью, независимо от читателя...

– Вообще-то да, – согласился Серж. – Вообще-то ты права. Ведь смотри, интересно-то как получается: книга – это отдельный мир, созданный фантазией автора. Несколько изданий одной и той же книги – параллельные миры...

– А почему именно одной и той же?

– Не знаю, даже не утверждаю: просто мне так кажется. А может, и не одной... Не знаю... Параллельные миры изучал, в основном, по фантастам... – Серж въехал во двор квартирного комплекса и затормозил, выворачивая на парковку. – Что-то совсем запутался цирковой клоун. Что я хотел сказать? Ах, да... Вот ты бы взяла, да выложила бы все на бумаге, весь твой мир, – и тогда он сразу отдалится, станет тебе чужим. Нет, что-то еще я хотел сказать...

– Может быть, ты хотел сказать, что наверно и наш мир – это созданная кем-то книга, да?

– А что? Может быть... – прошептал Серж.

Он немного подумал, затем покачал головой: – Вот так люди придумывают себе богов.

– Make up your mind.

На всякий случай тут же даю русскую версию: – Ты уж выбери что-нибудь одно, ладно?

Серж молчал.

– Так кто же кого все-таки придумывает? – переспросила я. – Они нас или мы их? Лев Толстой придумал Наташу Ростову, Анну Каренину, Нехлюдова? Или же герои того мира нафантазировали себе Толстого? Для нас реален писатель, для его героев – может, он и есть – Бог? Если они живут где-то там, своей жизнью? А вдруг и живут?

– Ты на меня смотришь, как будто я могу знать ответ. Как будто, этот ответ вообще существует...

Он выключил мотор, молодецки выпрыгнул из машины и открыл мою дверь.

– Какой ты сегодня джентльмен.

Я вылезла, что было очень кстати: на свежем воздухе, да когда тебя не швыряет взад-вперед при каждом переключении скоростей, с тошнотой справиться легче.

– Стараемся по силе возможностей, – покладисто ответил Серж, запирая машину ключом. – Ты мою маман не бойся, она у меня ничего старушенция.

Если я до сих пор о предстоящем визите к маман как-то особо не задумывалась, то после этого замечания у меня внутри все замерло в напряжении.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж к зеленой двери, над глазком которой темно-золотой краской была начертана огромная, с красивыми завитушками, цифра двенадцать.

Серж постучал, мы услыхали торопливые шаги. Затем с той стороны двери в глазок уперся зрачок. То есть, я, конечно же, не могла его видеть, но зато очень хорошо почувствовала, что меня разглядывают, да ещё через лупу.

Серж обнял меня, легонько похлопывая по плечу.

Дверь, наконец, стремительно раскрылась, представляя моему взору изящную брюнетку средних лет.

– Ну, наконец-то! – брюнетка картинно раскрыла мне объятия.

Я стесненно взглянула на Сержа и обомлела: тот стоял с вытаращенными глазами и обалдело раскрытым ртом. Патетическое молчание, как в сцене немого кино, длилось довольно долго. У меня в голове уже начал было возникать детективный сюжет, когда открывшая нам дама подала голос.

– Ужасно, да? – смущенно улыбнулась она, опуская руки.

– Маман! – буквально возопил Серж. – Где твои благородные седины? Что ты над собой сотворила?

Бедная женщина потрогала волосы, продолжая смущенно улыбаться. Похоже, ей хотелось плакать, даже рыдать, и она с трудом заставляла себя сдерживаться. Наконец, маман немножко пришла в себя и заговорила, главным образом, обращаясь ко мне: – Хорош сынок. Нет, чтобы комплимент сделать... Или, уж на крайний случай, не заметить...

– А по-моему совсем неплохо, – выдавила я.

Первое, что всплывало в памяти при виде этих неестественно черных, отливавших синевой волос, был знаменитый краситель Ипполита Матвеевича Воробьянинова.

– Мне нравится, – твердо сказала я.

– Спасибо, миленькая.

Она опять полезла обниматься. Бывают же такие люди, которые, как собаки, чуть что, сразу лезут целоваться. Делать было нечего, пришлось обнять ее тоже. Я боялась, что по спине у меня пробежит судорога, но ничего подобного не случилось. Несмотря на то, что маман откровенно позировала, ее объятие оказалось не противным и не лицемерным, даже наоборот, понравилось. Она прижалась щекой к моей щеке, а потом отстранилась, гостеприимно пропуская нас в лоно своей квартиры.

Пока Серж бормотал что-то насчет "бабского содружества" и "это ж надо, такое самой над собой сотворить", я огляделась.

Нельзя сказать, чтобы квартира блистала чистотой, даже, пожалуй, наоборот: царил тут так называемый благородный беспорядок. Мебель была подобрана кое-как. Бросался в глаза обшарпанный буфет, заставленный декоративной ерундой, а у другой стены – не менее потрепанный диван в темно-серую клетку и два желтых плюшевых креслица. У окна, мигая красными и зелеными точками, горделиво таращил огромный экран телевизор "Сони".

– Это я все с гаражек притащил, – с гордостью заявил Серж. – Кроме телевизора, конечно. Правда, уютно?

Нельзя не признать, что своеобразный уют действительно был.

– Ах, все это ерунда, – томно сказала маман, уже успевшая найти очередную позу.

Заготовлены они у нее заранее, что ли? Как бенефициантка актриса, ожидавшая аплодисментов, честное слово. После короткого молчания, она жеманно протянула мне руку. – Меня зовут Адель Мехиаэльевна.

– С ума сойти! – подумала я и представилась, в свою очередь.

– Как я рада, наконец-то познакомиться с вами, Юлечка!

Вопреки всем моим страхам, получалось достаточно тепло и вполне непринужденно. Адель Мехи – о, Господи! – аэльевна усадила нас за стол, покрытый белой, накрахмаленной, видимо, привезенной оттуда, скатертью, и начала хлопотать. Я, конечно, встала и тоже засуетилась, помогая. Со стороны все это, наверно, напоминало телеспектакль из семейных, серии которых идут по полчаса в день в течение многих лет.

Вдвоем, под беспрестанный аккомпанемент Сержа, опять-таки то насчет бабского содружества, то по поводу импортных красителей с Малой Арнаутской улицы, мы накрыли на стол, вернее, перетащили из холодильника блюда с едой, а посуда уже стояла там, приготовленная заранее.

Наготовила маман кучу всяких салатов: "А вот это свекла с чесночком и орешками, а это – чернослив фаршированный, попробуйте, как вкусно, а вот это – заливная осетринка – семейный рецепт, сто лет не готовила, да уж для такого случая". Все действительно было очень вкусно и все хотелось пробовать. На горячее нас обрадовали жареными пирожками с капустой и курицей, запеченной тоже по какому-то особому рецепту. На десерт был испечен кекс столичный, да еще Серж притащил бутылку кофейно-шоколадного гавайского ликера "Калуа", а я принесла коробку "Птичьего молока" из русской деликатесной, рядом со все той же Рашн бэйкери.

– Ой! – жеманно обрадовалась маман. – Какая прелесть! Ты только взгляни, сынок. – Птичье молоко! – она восхищенно покрутила коробку в руках: – Без всякого сомнения, если у птиц молоко и бывает, то на вкус должно быть именно таким, разве нет? Сто лет не едала.

Удивительно, что эта дама, со всей своей претенциозностью, совсем не раздражала меня. По-видимому, та непосредственность, которую маман, конечно же, спервоначалу просто навязала себе, решив почему-то, что именно эта театральность и должна быть ее манерой поведения, разыгрывалась Аделью Мехиаэльевной столько лет, что вжилась, в конечном итоге, в характер этой женщины, стала ее свойством... А почему я, собственно, так подумала? Разве не бывает от природы непосредственных людей? Ах, моя проклятая мнительность...

– Ладно, маман, хватит тебе прыгать, мы потом все уберем, а теперь, – давайте просто посидим, поговорим, по-хорошему, по-семейному. Дамы, попрошу вас не переглядываться с тревогой во взорах: ничего непоправимого еще не произошло... Маман, сядь спокойно и внимательно осмотри Джульетту.

– Я не Джульетта, я просто Юлия, – попыталась было возразить я.

– Успокойся, тебя никто не намеревается душить...

– Господь с тобой, Сереженька, что ты мелешь... Юлечка, уверяю вас, он великолепно знает Шекспира.

– Я не сомневаюсь...

– А как замечательно он играет на рояле! Сереженька, тебе не пришлось еще сыграть Юлечке что-нибудь из Грига? Знаете, миленькая, когда он родился, ко мне подошла одна сестра, посмотрела на него и сказала: "Вы, мамаша, можете сразу покупать пианино, у вашего ребенка потрясающе длинные пальцы". А вы, Юленька, освоили какой-нибудь музыкальный инструмент?

Я отрицательно мотнула головой, прямо-таки сгорая от стыда из-за этого пробела в своем воспитании.

– А мы нашего Сереженьку даже французскому языку обучали. Моя приятельница была из настоящих дворян. Конечно, отсидела свое, но каким-то чудом, выжила и в конце пятидесятых все-таки вернулась в Москву... Исключительно образованная дама была, и такая приятная!

– Маман, я надеюсь, ты не собираешься мучить гостей воспоминаниями и старыми фотографиями?

– Ну, конечно, миленькая, вам, может быть, интересно будет взглянуть...

Не могла же я ей в лоб сказать, что просто терпеть не могу, когда малознакомые люди часами тычут тебе в физиономию фотографии каких-то совершенно тебе не интересных, одним им известных, да и то давно позабытых, родственников. Тебя развлекают, значит, сиди смотри и время от времени произноси ничего не значащие фразы.

Но тут ведь был свой, особый интерес. Мне самой, своими глазами хотелось взглянуть, а вдруг действительно обнаружу какое-нибудь сходство. Никто однако на этих фотографиях не напомнил мне ни мою маму, ни Мусю. Семейных коллекций в нашем доме вообще не водилось. А если кто из альбомов Адель Мехиаэльевны и походил на моего отца или его родственников, этого я никогда не узнаю.

Серж позевывая заглядывал в альбом через мое плечо. Вдруг я почувствовала, что дыхание его стало напряженным.

– Маман! – тут же воскликнул он. – Посмотри, она же просто вылитая копия деда Гоши.

Адель Мехиаэльевна в сомнении поджала губы.

– Точно, похожа! – радовался Серж. – Одно лицо!

На фотографии был изображен интеллигентного вида мужчина в пенсне и старомодном черном костюме. Решительно ничего общего между этим человеком и собой я не усматривала.

– Я бы не сказала, что так уж... – с осторожностью в голосе возразила маман.

– Нет, ты посмотри хорошенько, – настаивал Серж. – Представь себе, если пенсне убрать... Подумай. Линия бровей... И подбородка... И во взгляде есть что-то такое...

Адель Мехиаэльевна взглянула, подумала, а потом, взяв фотографию в руки, стала вертеть ее во все стороны.

– Вообще-то все возможно в этом мире... Нет, невозможно. Ведь Вадим погиб в сорок четвертом, а Юлечка, конечно же, помоложе...

– Маман, во-первых, расскажи ей, что Вадим – это старший сын деда Гоши, во-вторых, откуда эта уверенность, что в сорок четвертом он погиб, а, скажем, не попал в плен?

Адель Мехиаэльевна пожала плечами: – Все могло случиться, конечно... Из плена тем не менее возвращались.

– А у вас нет фотографии этого... Вадима?

Мне самой показался странным тот шепотом, на который я вдруг перешла.

– Да, деточка, должна быть, разумеется... Вот же я ищу...

– Да не суетись ты так.

По голосу я поняла, что Серж по крайней мере раздражен. Пальцы Адель Мехиаэльевны торопливо перелистывали страницы и действительно казались нервными.

– Господи, да где же она, я ведь точно помню, была же фотография, где они вдвоем, Вадик и Сашенька...

– Сашенька – это мой отец, – мрачно пояснил Серж. – Вадим был его родным братом, только по отцу. Они были очень не похожи внешне: каждый пошел в свою маман.

– Бедная, бедная женщина! – вздохнула Адель Мехиаэльевна. – По слухам, была красавицей. И умерла такой молодой.

– Хорошо, что умерла вовремя, – проворчал Серж. – А не то – попала бы в мясорубку...

– Да.

Маман покачала головой. – Славное было время. Тех, кто умирал в своей постели, считали счастливчиками.

Она провела пальцами по фотографии, на которой были изображены двое. По напряженному сопению Сержа я поняла, что это была та самая фотография.

– Вот они, – прошептала Адель Мехиаэльевна. – Сашенька здесь еще мальчишка, а вот Вадик... Это они на прощанье сфотографировались вместе. Вадик ушел на фронт и почти сразу пропал без вести.

– Вот видишь, – сказал Серж. – Значит, не точно погиб, а только без вести...

– Да откуда же мне-то знать? – ответила маман. – Я же ведь только в пятидесятом познакомилась с этой семьей.

Я молча смотрела на молодых людей, застывших перед камерой. Старший, горделивый, с лихими усиками брюнет, снисходительно обнимал за плечи младшего, светловолосого подростка.

– Это вот мой... – ткнул в светловолосого Серж. – Вернее, станет моим отцом, когда вырастет. Правда, похож?

Я молча кивнула. Я смотрела на брюнета с лихими усиками и мне хотелось заплакать. Может быть, мне хотелось остаться с этой фотографией один на один и плакать очень долго. Даже имени его я не знала. Только об одном проговорилась мама, да и то случайно: он был жгучим брюнетом. Да мало ли их, жгучих? С лихими усиками... К тому же, если он остался жив, то почему исчез? Почему не разыскал семью?

– А может, не мог? Может, его из немецкого лагеря сразу в наш хапанули? Мало таких случаев было?

– Что, твоя мама сидела? – тихо спросила Адель Мехиаэльевна.

– Нет. А впрочем, не знаю: если бы она и успела отсидеть, то вряд ли сочла бы необходимым рассказывать об этом мне. Но во всяком случае, мне известно, что выросла она в детдоме.

– Должно быть, из семьи репрессированных? – догадалась Адель Мехиаэльевна.

Я молча кивнула. Разговаривать не хотелось. Не то, чтобы я вот так сразу вдруг поверила в это решение загадки... Да и не бывает так... Плывя по океану из Сан-Франциско в Сау-Сэлито, ну и пусть это не совсем океан, а только залив, воды все равно хватает... В любом случае, плывя из Сан-Франциско в Сау-Сэлито, случайно встретила единственного и самого близкого родственника из Москвы... И случилось же так, что эти двое полюбили друг друга...

– Несчастная страна, – заметил Серж и улыбнулся: – Счастливый случай.

Маман покачала головой.

– Хорошо, – нетерпеливо сказал Серж. – Оставим Вадима. А ты уверена, что у его младшего брата не было привычки гульнуть на стороне?

– Мой был брюнет, я же тебе говорила, – напомнила я.

– Тебе не стыдно? – одновременно со мной вскинулась маман.

– Я просто хотел узнать правду. Что ж тут такого, если бы и так?

– В таком случае, мне стыдно за тебя, – со сталью в голосе, произнесла Адель Мехиаэльевна.

– Ладно, хватит, – сказал Серж, с силой захлопывая альбом. – Все равно, это все уже не имеет значения.

Да, наверно, теперь все это уже значения не имело. Я вспомнила, как года в четыре страдала от одной мысли, непонятно, как затесавшейся в моей детской головке, но застрявшей там на многие лета. Мысль была такая: неужели я настолько плохая девочка, что со мной невозможно жить? Иначе, если бы я не оказалась хуже всех остальных детей, за что бы мой папа бросил меня?

Я поморгала глазами, потом, стараясь, чтобы меня не услыхали, сделала глубокий, в несколько ступеней вдох. Наверно, они все же заметили мое состояние: Адель Мехиаэльевна деликатно отвернулась, а Серж заговорил чуть громче, чем следовало.

– Маман, – начал Серж. – У меня к тебе профессиональный вопрос.

– Да-да, – официально откликнулась та. – Я тебя слушаю, сынок.

– Расскажи, что ты знаешь о садизме?

– Господь с тобой, Сереженька, что это за вопросы тебе в голову сегодня приходят?

– Да это просто мы тут с Алексом маленько поспорили о психических болезнях...

– На садиста он не похож, – заметила Адель Мехиаэльевна. Потом сказала: – На самом деле, садизм сам по себе – не болезнь, это симптом какой-то другой болезни, причем однозначного мнения о происхождении психических расстройств до сих пор нет. Являются ли они следствием дурного воспитания, химическим дисбалансом, или частью генетического набора, – до сих пор точно неизвестно.

– Приехали, – сказал Серж. – Это все, что заслуженный московский психиатр имеет мне сообщить по этому поводу?

– Бывший психиатр, – вздохнула маман.