Текст книги "Ступеньки в небо (СИ)"

Автор книги: Лилия Хайлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Глава 14

– Это у тебя из-за фотографии настроение испортилось? – спросил Серж, когда мы, спустившись со второго этажа, направлялись к его машине.

Я ответила вроде бы невинным вопросом: – Твой отец когда умер?

– Два года назад, – нехотя, видно тема эта была для него все еще болезненной, ответил он. Потом объяснил, по-прежнему, нехотя, выдавливая из себя каждое слово: – Рак легких у него вдруг случился... Ни с того ни с сего, буквально за два месяца сгорел.

– Значит, ты уже был взрослым? – переспросила я.

Я прекрасно отдавала себе отчет, поведение мое в тот момент менее всего можно было назвать благородным, тем не менее, мне хотелось причинить ему эту боль, причем совершенно сознательно.

– Значит, ты не знаешь, что это значит – расти без отца? Когда, например, ты слышишь, как другие дети рассказывают друг другу про своих пап, а у тебя даже слова этого нет в лексиконе. То есть, ты изначала не на равных, поскольку обделен в том, чем естественно, как так и надо, обладают все вокруг, и только тебе этого почему-то не досталось.

Я сама слышала едкую желчь в каждом звуке своей пронзительной тирады, но не смогла себя перебороть.

Стемнело. На главных улицах Рино звезд обычно не видно, потому что каждое казино озарено слишком ослепительным неоново-электрическим сиянием, не говоря уже о рекламах, витринах, лампах и разноцветных лампочках арками через улицу. Но здесь, в отдалении от центра, был нормальный вечер со свежим, не отравленным смесью бензина с выхлопными газами воздухом. Вечер был, что надо, и со всеми полагавшимися светилами на темном небосводе. Удивительно, каким черным мне стало казаться ночное небо со времен Италии, где я его, пожалуй, впервые и заметила. Я не наблюдала до эмиграции этой классически глубокой тьмы. В Вене ее тоже не отмечалось, может, просто не было. Единственное, что сильно запомнилось, буквально въелось в Вене мне в душу – это запах. Я и сейчас чувствовала его, стоило только подумать о своем пребывании в Вене, этот крепкий запах лаванды с сельдереем и с примесями чего-то химического, не то духов, не то еще чего-то, чего так и не удалось разобрать, разнюхать по частям.

Причем тут Вена, тоже непонятно... Нет, понятно: я избегала схлестнуться с Сержем взглядами, вот и болтала головой, вспоминая всякую ерунду. Осознав это, мне пришлось буквально сделать над собой усилие, чтобы прекратить разглядывать окрестности и вернуться к Сержу. Луна нимбом повисла точно над его макушкой, а глаза на этом романтическом фоне выделялись как-то по особенному ярко. Опершись боком о бок своего "Шевроле", Серж смотрел на меня не отрываясь, в его глазах ясно читалось сострадание.

– Знаешь, что, давай, закурим, – тихо предложил он. – А потом поедем... Хочешь куда-нибудь в бар? Или в казино?

– Прости.

Я действительно уже раскаялась, ведь он менее всего заслужил мои упреки, тем более упреки такого рода. Чувство своей близости с Сержем остро кольнуло меня в грудь. Он был мне единственным родным человеком. – Я не хотела тебя задеть.

– Я тоже не хотел, – ответил Серж. – Наоборот, пытался успокоить...

Я вытащила свои неизменные "Капри", Серж в этом вопросе по-моему, постоянством не отличался: то покупал "Уинстон", то "Кэймел", на этот раз у него оказались "Марлборо", мы закурили.

Не хотелось мне ни в бар, ни в казино.

– Честно говоря, неохота мне никуда, – признался вдруг Серж. – Домой хочу.

Он взглянул на меня и улыбнулся: – Мне очень стыдно, но на самом деле желаю только одного.

Он опять улыбнулся. Выражение его лица при этом стало немножко виноватым, просительным и очень детским, когда, например, ребенок пытается подвигнуть взрослого на покупку очередной игрушки.

Отстранив левую руку с сигаретой, я правой легонько погладила его по щеке. Серж, быстрым движением повернув голову, поцеловал мою руку и смущенно уточнил: – В койку хочу.

– Что ж...

Я несколько раз со значением кивнула головой. – Идея недурна.

Я хотела того же. Несмотря ни на что.

– Неисправимые мы, – вздохнула я.

Он улыбнулся. Наверно, это действительно лучше, чем думать о том, чего не было, хотя могло было бы и быть. Или не могло? Как же я устала от подобных вопросов! Боже мой, как сильно я устала!

– А потом займемся загадками, – нерешительно протянул Серж.

– Тоже неплохо.

Мы посмотрели друг на друга и одновременно улыбнулись. – Хотя, если честно, я чувствую, что до отгадок дело уже никогда не дойдет.

– А если нет?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты сказала: "Если честно", а когда так говорят, то автоматически возникает вопрос: а если нет?

Мы улыбнулись друг другу.

– Такое впечатление, что мы с тобой с койки вообще никуда не сдвинемся.

– Ну и что? – Серж изобразил свою саркастическую полуулыбку, полунасмешку. – Вот такие мы развратники.

– Ужас! – с отвращением согласилась я.

– Ну и что?

В этом вопросе явственно прослушивался внезапно вспыхнувший интерес, потом Серж пожал плечами и прибавил: – Плохо тебе?

– Почему? Наоборот.

Мы обнялись, зеркально отстранив сигареты, и немного помолчали.

– На самом деле – это невероятно, – отлепившись, чтобы затянуться, сказал Серж. – Просто невероятно, чтобы так все скрестилось.

– Да, – согласилась я. – Так не бывает.

– Но теоретически тут нет ничего невозможного, – размышлял он. – Ведь мог Вадим попасть из фашистского лагеря прямиком в советский...

– Таких случаев сколько угодно.

– А тогда он не стал бы искать своих, – сказал Серж. – Это уж точно. До пятьдесят шестого не стал бы рисковать семьей. Вопрос в том, что произошло после. Я имею в виду, если он остался жив, то почему так и не разыскал нас? А так – все возможно.

Когда Серж в очередной раз затянулся, дым попал ему куда-то не туда, заставив натужно закашляться и немного помолчать. Я тоже затянулась, насколько позволяла моя тонкая слабосильная сигаретка.

– С другой стороны... – сказал Серж. – Даже, если невероятное в данном случае оказалось возможным, и твоим отцом действительно стал Вадим, то во-первых: почему твоя мама называла его подонком? Судя по рассказам отца, он был порядочным и благородным человеком. Не мог он бросить на произвол судьбы своего ребенка.

– У моей мамы любой антисоветски настроенный человек назывался подонком.

Признание это вырвалось у меня без особого энтузиазма. – Даже не обязательно, – антисоветский... Она могла и не признаться ему вообще... Насчёт меня.

– Как?

– А вот так. Исчезнуть – и привет. У советских собственная гордость.

– Надо же... – Серж покачал головой. – Раньше, когда я слыхал про такие истории, я думал, что со стороны женщины – это очень благородно: исчезнуть, не связывая, и так далее... А теперь вот впервые пришлось взглянуть на это дело совсем с другой стороны.

– Чего тут рассуждать? – сказала я. – Все уже позади. Я уже выросла. И, скорее всего, это не Вадим. Или не ваш Вадим.

– Слушай! – глаза Сержа округлились. – А давай погадаем! В качестве последнего средства!

– Нельзя на себя гадать, – не без горечи, ответила я. Со дня знакомства с Сержем, я частенько об этом подумывала. – Надо попробовать медитацию. Если получится... Это единственное, что я вижу.

Мы затоптали окурки и сели в машину. Серж включил мотор, а потом стал вглядываться в заднее зеркало, медленно выдвигаясь из стоянки. Я подождала, пока мы не выползли на улицу и не поехали вперед, уже с нормальной скоростью.

– А во-вторых?

Пришлось перекрикивать звон монет: именно в тот момент машину резко дернуло на повороте.

Только сейчас я подумала, что Серж выпил, и выпил за маминым обедом не так уж мало. Говорил он, правда, вполне трезво, но машину заносило на каждом углу. Мне вспомнилось то, что до сих пор я усердно старалась выбросить из головы: советы Деби не ехать в Рино, а потом взгляд Анжелы мне вслед и как качала головой старая гадалка. Рино не Сан-Франциско, до дома Сержа было совсем не далеко, тем не менее я отчаянно вцепилась в ручку на дверце, и все равно чувствовала, как меня мотает, болтает и укачивает опять до тошноты.

Справившись с очередным креном, Серж спросил: – Что – во-вторых?

– Ну, о Вадиме ты говорил "Во-первых", – напомнила я.

– А... – протянул Серж. – Я думал, это было давно и неправда... Впрочем, ладно; наверно, во-вторых тоже о нем. Я хотел сказать, что если даже все так закручено, что это действительно Вадим, то, значит, мы с тобой – двоюродные, да и то только по отцам. В этом смысле, кажется, все в порядке: не совсем же родные все-таки. И это могло бы многое объяснить. Ведь у нас с тобой может во многом быть один и тот же генетический набор. Допустим, не во внешности, зато во многих чертах характера.

– А общие сны? Тоже генетический набор?

– А кто, собственно, знает на сто процентов природу снов? А вдруг?

Я покачала головой: – Не нравится мне эта идея. То есть, насчет генетического набора – тут действительно все может быть, только я хочу сказать, что одно это ничего еще не объясняет: должно быть что-то еще.

– А что еще?

– Что такое вообще человек? – сказала я. – Слушай, да не дергай ты так, ты мне все кишки уже вымотал. Сейчас как заблюю тебе машину, не посмотрю, что у нас одинаковые сны.

– Извини, – вскричал Серж. – Это яма какая-то непредвиденная. Ну прямо Россия, да и только.

– У тебя вообще вся дорога – это одна сплошная яма.

– Я сказал – извини. Да тут уже близко, не ругайся, терпи, казак.

– Я не ругаюсь, – уже миролюбиво сказала я. – Это у меня крик души.

– Так что там насчет человеков? – напомнил Серж, когда мы, наконец, въехали во двор его дома, запарковались и он выключил мотор.

Я с облегчением откинулась на спинку кресла.

– Ты только не обижайся, – начала я. – Не сердись, ладно? Только в Тахо я сама поведу.

– Ни за что! – гордо вскричал Серж. – Еще пару миль – и ты привыкнешь.

Оставив пока вопрос открытым, мы вылезли из машины, отдышались. Вернее, это мне пришлось сделать несколько глубоких вдохов. Серж, по-моему, даже не подозревал, что не все в порядке с его умением править автомобилем.

Уже в квартире, он опять переспросил: – Так что такое – человек?

– Мне кажется, что не просто тело, которым управляет мозг. Ты трогал когда-нибудь мертвеца?

– Да, – быстрым шепотом проговорил Серж. – Целовал отца в лоб.

– Так вот: что такое тело без жизни? Глина и есть. Не просто холодная – застывшая, неподатливая.

– Да, – сказал Серж. – А ведь правда. Я тоже тогда думал и поражался. Когда трогаешь живую руку, она не только теплая, она еще мягкая... Даже, если жизнь в ней едва теплится, все равно, чувствуешь, что это живое. Я еще тогда думал, почему именно глина? Именно на глину и похоже... Когда мертвое...

Он надолго задумался. – Мертвое и есть. Предмет неодушевленный.

– О чем и разговор, – согласилась я. – Нечто делает мертвое живым. Нечто заставляет сердце начать гнать кровь, а нервы – передать первый импульс. Если искусственным путем сделать тело и напичкать его готовыми к работе органами, его надо включить, дать толчок, чтобы органы начали действовать. Значит, все же душа? О чем бы там ни картавил ленинский материализм.

– Ну? И к чему же ты ведешь? – прошептал Серж.

– А вот к чему, – ответила я. – Помнишь, что ты говорил о компьютере? Что плюсы-минусы обозначают жизнь. Может, и генетический код так же? Только человек – не компьютер. Тут не программа определяет информацию, а наоборот: для души заранее составляется план, программа развития в этой конкретной жизни. Включающая и программу развития тела. И записывается эта программа в виде генетического набора.

– Подожди, – остановил мои излияния Серж. – Но ведь генетический набор человека ограничен набором хромосом родителей. Тут уж наука собаку съела.

– Фигу с маслом она съела, – мрачно сказала я и тут же процитировала. – "Родителей не выбирают". А вот выбирают! Так, чтобы их хромосомы соответствовали!

– Ну, это уж ты того...

Он со значением покрутил у виска пальцем. – Что это значит – выбирают, составляется? Кто выбирает? Кем составляется?

– Я откуда знаю? Кому Бог, кому Черт, или вместе они... Или сама душа как-то себя программирует... Понятия не имею.

– То есть, ты об этом не думала...

– Ну и что? Даже, если это все спонтанно, откуда ты знаешь, что я не права? – запальчиво сказала я. – А я так чувствую. Гадаю вот по руке иногда, а там вся эта программа, между прочим, тоже записана. Только более понятным для человека языком. И между прочим, я могу ошибиться в картах, но по руке или по лицу – никогда в жизни не ошибусь!

Серж, не говоря ни слова, протянул мне руку ладонью кверху. Линии его оказались очень похожими на мои, только одна из них была намного короче. Я взглянула и сама почувствовала, как холодею от страха, уставившись в резкий обрыв этой, не дошедшей даже до середины линии.

Я схватила руку Сержа и плача стала покрывать поцелуями ладонь, как раз в той самой точке, где заканчивалась линия жизни.

– Не хочу, – орала я. – Не хочу без тебя. Не смогу без тебя. На что мне оставаться тут одной без тебя?

– Что ты там увидела? – спрашивал Серж. Лицо его стало белым.

– О Боже! – я, кажется, вопила так, что в Сан-Франциско слышали. – За что ты так сильно ненавидишь меня, господи? Я не хочу жить в этом поганом мире, если останусь в нём одна!

– Да неужели я тебя оставлю! – орал мне в ответ Серж. – Даже, если мы все время будем ссориться. Даже, если я до конца своих дней не смогу спать спокойно ни одной ночи, я тебя все равно не брошу!

– Ты не понимаешь! – плакала я. – Ничего от тебя не зависит. Они все равно нас разведут. Так или иначе разведут! Причем тут ты, это я, это мне ничего! Никогда ничего, а ты тут ни при чем. И не спросит тебя никто!

– Да кто это – они?

– Говорю же тебе, – не знаю! А может, это Он, или вообще Оно, мне почем знать? Знаю только, что чем бы это ни оказалось, оно сильнее нас с тобой, и ему почему-то позарез нужно, чтобы я всегда страдала. Понимаешь? Из любой ситуации чтобы извлекать мне только страдание. Вот увидишь, разведут! Как пить дать – разведут! Как бы мы с тобой не сопротивлялись, по кускам растащат, но разведут!

– Нет, не разведут, – твердил Серж. – Я все равно буду с тобой. Что бы ни случилось – буду с тобой, до последнего вздоха.

– Да не говори ты мне о конце своих дней, не хочу слышать о последнем вздохе, ты же не знаешь ничего – это судьба!

– Неправда! Человек сам делает свою судьбу!

– Обычная советская дребедень. Как всё – ложь, так и это. На самом деле, все давным-давно запрограммировано.

– Нет, не все. Что же, выходит, ничего от нас не зависит? Но это же не так, ставится же перед нами какой-то выбор. Ставится или нет?

– Откуда мы знаем? Может, это нам кажется, что мы что-то выбираем, а на самом деле все уже выбрано?

– Хорошо, тогда почему выбрано так несправедливо? Почему, в таком случае, один беден, другой богат? Один красив, другой уродлив? Почему, скажи? Один несчастен, другой счастлив?

– Много ты видел этих... счастливых?

Я заметила, что общее возбуждение исчезло, как не бывало. Как-то само собой случилось, что мы уже не кричали. Просто я говорила с горечью, Серж – с не понятной мне улыбкой.

– Да, – твердо сказал Серж. – Сам такой.

– А я тебе не верю.

Я тоже улыбнулась. В конце концов, пока-то он все еще был со мной...

– А я тебя люблю, – ответил он.

Мы поцеловались.

– И ты поверь, – прошептал Серж, прилаживаясь поудобнее своими губами к моим. – Уж поверь на этот раз, пожалуйста, ладно?

Мы опять поцеловались.

– Боюсь, что таким путем мы с тобой никогда не доберемся до истины.

– Я думаю, наоборот, именно так все же доберемся. У нас с тобой, истина родится в поцелуях!

– Неужели ты хочешь назвать так мою будущую дочь?

– Или сына... А что – плохое разве имя – Истина? Почему может быть Вера, Надежда...

Только потом, после того, что произошло в заключение этого сумасшедшего дня, я поняла, что он был прав. Уже в самой высшей точке, когда случилось то, о чем сочиняют стихи, а потом ещё поют... Я вообще ни о чем подобном никогда раньше не слыхала, а когда оно совершилось с нами... Это было, немного похоже на то, что случилось в Сау-Сэлито, только там я испытала это одна, и как-то по-другому, а тут мы вместе... Короче, мы оторвались от своих тел и повисли сами над собой. До нас даже не сразу дошло, что вон там, в полутора метрах под нами, лежим мы, и мы же вот тут, все еще в той же позе, парим под потолком. А потом мы переглянулись, разделились, без слов отлично понимая друг друга, и взметнулись вверх. В долю мгновения проникли сквозь потолки, балки, перекрытия, крышу...

Как будто, оказались между сном и явью.

Мир, каким мы привыкли его видеть, странным образом изменился. Но опять же не так, как в Сау-Сэлито, когда я попала в какое-то чужое время. Никаких пирамид, никаких трупов в юбках трапециями, вообще никакой исторической фантастики. Все то же Рино, те же домишки, те же дороги, а посередине, в центре, – несколько высотных зданий отелей да казино. Но только осязаемые ранее предметы потеряли свою твердость, а приобретя шаткость взамен, стали похожими на призраки, нелепые остатки распадавшегося на кубики хаоса. Пустое, вроде бы, в физическом мире пространство заполнилось сгустившимися прямо из тумана телами... И вот эти-то тела, иногда светившиеся, иногда, наоборот, пугавшие своей темнотой, но единственно реальные, обремененные теперь некоей странной прочностью и не менее странной сутью, парили, летали, проносились вокруг. И где-то далеко-далеко был свет.

Мы рвались на него, как бабочки, пока не наткнулись на неожиданное препятствие. Длиннющая линия жизни – это оказалась моя, разросшаяся до размеров горы, ладонь. А рядом возникла необратимо обрывавшаяся в середине линия жизни на такой же огромной руке Сержа. В узком пространстве между обеими громадами появились четыре человека: моя мама, Муся, Вадим и отец Сержа. Они приветственно махали нам. Мамина рука отталкивала от себя, не давая мне зайти за предел, очерченный нашими ладонями. У мамы сильно изменилось выражение лица: я никогда при жизни не видела её спокойной. Вадим улыбался мне, а Муся крикнула: – Успеете ещё сюда! Назад! Назад!

Серж устремился к отцу и уже протянул руки, чтобы обняться, но тот отрицательно качнул головой и сказал: – Не гони картину. Всему своё время.

Серж всё рвался вперёд, но я схватила его и держала изо всех сил. Он отбивался, но отец толкнул его ко мне, а Вадим успел с гордостью кивнуть на мою маму: – Это она добилась! Вы пока остаётесь. Оба!

– Да не хочу я оставаться! – возражала я.

– Мало ли, что ты хочешь! – запальчиво ответствовала Муся. Даже там моя тётка не изменилась.

– Ещё встретимся, – пообещал Вадим. – Потом всё поймёте. Возвращайтесь.

Внезапно, всю меня охватил трепет, который, постепенно материализовываясь, стал превращаться сначала в частые, все более сильные, все более учащавшиеся вибрации, а в конце – в озноб всего тела.

Мы с Сержем лежали на софе в его квартире, плотно прижавшись друг к другу, обоих нас била крупная дрожь.

– По крайней мере, я теперь понял, почему всякие ведьмовские шабаши сопровождались оргиями, – сказал Серж.

– Здрасьте, – отозвалась я. Кто о чем.

– Нет, правда... Точно, с чем-то секс связан, чего мы еще не знаем.

– А что мы вообще знаем? Я хотела сказать, что мы знали до сих пор? Бредем по жизни, как слепые котята, думаем о деньгах, о благах, черт знает о чем, а ведь совсем не то все, не то. Боже мой, а ведь раньше мир казался таким однозначным, таким устойчивым! А на самом деле все это просто чушь собачья. Совсем не то, не то, не то...

Мой страх потерять Сержа улетучился, ведь теперь было, правда, неизвестно откуда появившееся знание: что бы с нами не случилось дальше, я пройду остаток своего пути, не плача, не стискивая зубы, а стараясь по максимуму осмыслить и освоить все то, что вот сейчас начало укладываться в голове.

Например, любовь и уверенность в правоте Провидения, Я чувствовала размягченность и непонятно к кому благодарность. Исчезли куда-то ненависть и злоба: душу мою теперь переполняла жалость. Одна сплошная жалость: к Вадиму, который, может быть, был моим отцом, а может, и не был, а если не был, то к отцу, которого я никогда не знала, а теперь простила и отпустила с миром; к матери, которая до могилы была погружена в свой маленький, своим же страхом созданный мир, и потому никогда не испытывала счастья, но которая, пусть по-своему, но все-таки любила меня, а сейчас я, наконец, каким-то шестым чувством поняла ее и тоже простила. Я вспомнила, пожалела и простила учителей, недостойных быть учителями, но на собственные муки ставших ими по каким-то своим причинам. Я видела сверстников, одного за другим; и Его, мою первую любовь, извечную мою муку, как бы ни сложилась его жизнь, я пожалела, остро, всем сердцем – и так же, всем сердцем ощутила, что потихоньку все мои беды и обиды остывают, отодвигаются, покидают меня совсем... Я пожалела и Гленду, и Соню-диллершу... Осталась только последняя боль: та маленькая девочка из парка и ее, такая же маленькая мучительница. Я подумала и пожалела обеих. Ведь кто на самом деле знает, что должно происходить в душе, чтобы этой душе хотелось и доставляло удовольствие вызывать и видеть чужие слезы! А еще мне стало жаль сильных мира сего, и тех, кто накапливал блага, идя ради них на любые подлости, совершенно не зная, даже не имея представления о том, что совсем рядом, рукой подать, существовал другой мир, в котором блага мира этого превращались в смешные безделушки, не играли роли, а доступ туда был открыт немногим, и открылся почему-то мне и Сержу, вот сейчас, случайно, а может, наоборот, с какой-то неведомой мне целью.

Потом я вспомнила и пожалела Алекса, с которым, и это я знала наверняка, меня и Сержа связывали столетия, а может, даже эпохи боли и столько взаимных обид, и взаимной мести, и столько жизней и смертей, и с которым я должна была примириться. Не просто должна – обязана, потому что это и было одной из главных моих задач в этой жизни, – примириться с Алексом. Значит, вот, что это такое: подставить левую щеку, когда тебя бьют по правой! Научиться, если не прощать, то хотя бы не желать мстить; ах, Карамазов, сукин ты сын, ведь все-то не так ты выстроил, все на самом деле выстроено по-другому, не в крови замученного ребенка дело, а в чем? А вот это-то еще предстояло понять.

В заключение, несмотря на то, что мне так еще не удалось пожалеть и простить одно единственное существо, – себя самое, все же на какое-то короткое мгновенье передо мной предстал Черный Человек. Он помолчал, затем горестно махнул рукой, как бы прощаясь, а после этого, так и не произнеся ни единого слова, медленно растворился в воздухе.

– Сережа... – тихонько позвала я: – Сережка... Сереженька...