Текст книги "Страшные истории для бессонной ночи (сборник)"

Автор книги: Лилия Белая

Когда господин Виктор вернулся, то первым делом уговорил меня снова работать в его доме, но Анны здесь уже не было, Александра тоже, а все остальные дети в доме были очень перепуганы. Позже они рассказали мне, куда делись Анна и ребенок. Госпожа Кристина заперла его в темной комнате на чердаке, а ключ всегда носила при себе. Мальчику не давали еды и воды. Он плакал и кричал сутки напролет, звал маму. Детям в кошмарах снились эти крики… и Анна, рыдающая и мечущаяся, как раненая птица. Днем госпожа Кристина запирала ее в кладовке, а ночами Анна искала сына, на ощупь и на слух. А когда нашла, дверь было не отпереть.

Как-то под утро детские крики смолкли. Анну в тот день не заперли в кладовке. Она полдня прислушивалась, выла и орала под дверью комнатки на чердаке, а потом замолчала и, ни звука не проронив, пошла к озеру. Шла, ни разу не оступившись, словно видела каждый шаг. У озера в тот день было много отдыхающих. У них на глазах Анна вошла в воду и больше не вышла. Даже ныряльщики не нашли ее тело.

Все шесть детей госпожи Кристины и господина Виктора утонули в тот год. Хозяин так и не оправился от горя. Он тщетно пытался смириться с судьбой, а потом достал охотничье ружье и пристрелил жену, сам же попытался повеситься, но мы со сторожем прибежали на звук выстрела. Успели вытащить его из петли. Он сильно повредил шею и больше не мог ходить. Бедный господин Виктор остался заперт в немощном теле с грузом ужасных воспоминаний.

А в озере с тех пор никто не купается и даже не отдыхает рядом, но дети все еще продолжают тонуть. Говорят, им является призрак Анны. Нет ее душе покоя. Ищет сына, но не может найти, ведь нет его среди живых.

Катарина поежилась. От жуткой истории пробрал мороз, несмотря на жаркий полдень.

– Но девочку Алису еще не нашли, – уточнила она.

– А так всегда. Анна никого не отпускает сразу. Позже выплывет, – пожала плечами старушка и тут же спохватилась: – Может, чаю? Я сейчас заварю.

– Благодарю. Вы очень помогли мне, – сдавленно улыбнулась Катарина. – Мне пора. Нужно забрать заказ у аптекаря.

– Была рада, – улыбнулась та.

Катарина медленно шла к дому. Рассказ экономки не давал покоя. Выходит, призраки мальчика и Алисы ей вовсе не привиделись. Александр говорил, что взрослые их не замечают, только мама слышит, но не видит. Еще бы! Как ей увидеть, если глаза выжгли? Но Анна давно мертва… хотя никто из детей не говорил обратного.

В доме доктора Альберта творилась страшная суматоха. Два ночных гостя снова стояли посреди гостиной. С ними была молодая полная женщина. Она говорила, срываясь то на крик, то на визг:

– Доктор, вы поедете с нами? Сейчас же! Нам срочно нужна ваша помощь!

Доктор Альберт стоял мрачный и спокойный.

– Мне нечем вам помочь, – разводил он руками, – вашей дочери уже никто не поможет. Вызывайте священника.

– Но моя мать! – завизжала женщина. – Она не вынесла этой новости, ее еще можно спасти!

Доктор Альберт устало вздохнул.

– Вот с этого и стоило начинать. – Он перевел взгляд на Катарину: – Милая, сегодня ты ужинаешь с Эммой. Не ждите меня.

Катарина обеспокоенно глянула на женщину:

– Что-то случилось?

– Алису сегодня нашли, – захлебываясь слезами, прокричала незнакомка. – Она утонула в озере!

Доктор Альберт внимательно посмотрел на дочь:

– Прошу, без ночных прогулок, пожалуйста.

– Хорошо. – Катарина густо покраснела. Ей еще никогда не приходилось так откровенно врать.

За ужином девушка сидела как на иголках. Хотелось поговорить с Александром, узнать, зачем он уводит детей к озеру. Кусок в горло не лез, но не следовало привлекать лишнее внимание и тем более сказываться больной, а то еще и Лизу приставят.

Ожидание было томительным. Не было страха, только любопытство и уверенность, что она сможет разобраться и помочь. Едва перевалило за полночь, с улицы наконец послышался вой ветра. Катарина накинула шаль и прокралась к выходу в сад. Она пожалела, что не взяла лампу, но свою девушка разбила, а никакого благовидного предлога, чтобы попросить новую, она не придумала. Густой туман спрятал ее под своим одеялом, а сверху светил яркий месяц, и его света было достаточно, чтобы разглядеть дорогу. Детского смеха слышно уже не было, и в саду так никто и не встретился. Катарина бесшумно отворила калитку и проскочила в сторону озера. Тонкий то ли вой, то ли песня едва различимо доносились от воды.

– Привет! – тихо прошептал детский голос.

Катарина оглянулась: у забора стоял Александр.

– Ты сегодня один? – удивилась она.

Александр кивнул:

– Да. Алиса ушла. Ты отведешь меня к маме?

– Прости. Я не нашла ее. Я была в твоем доме, как и обещала, но она там больше не живет.

Ответ ничуть не удивил Александра. Он подошел ближе:

– Я знаю. Она живет в озере. Она зовет меня и плачет. Мне страшно, очень страшно! Мама меня не видит. Я боюсь. Ты же не бросишь меня? Не оставишь одного? – Александр начал волноваться, и в прозрачных глазах его появились слезы. – Я очень боюсь и хочу есть. Я не знаю, почему мама меня оставила и почему она не замечает меня. Мне страшно. Ты поможешь мне?

Катарина едва сдержала желание убежать. Цепкий взгляд этого напуганного мальчика, такого маленького, сотканного из плотного тумана, казалось, ухватил за душу крепкими крюками и притянул к себе, не отпуская, сильнее всяких желаний.

– Хорошо, – тихо ответила Катарина. – Я пойду с тобой к твоей маме, но, скажи мне, зачем ты убиваешь детей?

– Я? – Александр заплакал. – Убивают только плохие! Я не плохой. Я никого не обижал, мы просто играли. Они мои друзья, но они бросили меня. Меня все бросают. Мне очень страшно! Я хочу на ручки. Меня никто не брал на руки и не кормил, кроме мамы, но она больше не любит меня.

– Александр, – позвала Катарина.

Мальчик затих и стал очень серьезным:

– Откуда ты знаешь мое имя? Я тебе не говорил.

Катарина крепче укуталась в шаль, борясь с ознобом.

– Я же ходила в ваш дом, там мне сказали. Александр, давай мы с тобой договоримся: я помогу тебе, если ты отведешь меня к маме.

– Она там, – махнул в сторону озера Александр, – сажает цветы.

– Цветы?

Мальчик кивнул:

– Она всегда так делает.

Катарина пошла к озеру, на ходу перебирая в уме все известные молитвы, какие только могли прийти в голову. Вой у озера стал более внятным.

 
Спи, мой хороший юный дружок,
Спи, мой родной красивый цветок,
Скажи мне, любимый, где мой сынок, —
 

напевал мелодичный женский голос.

У самой воды в цветах, едва различимая среди тумана, сидела прозрачная фигура в длинном платье и с тонкой лентой, перевязывающей глаза.

– Зачем ты пришла? – спросила она, стоило Катарине приблизиться. – Ты не мой сын и даже не ребенок. Думаете, я спутаю с ребенком взрослую женщину? Может, хватит издеваться над калекой? Я прошу лишь отдать мне сына! Моего сына, а не подсылать разных детей!

– Что ты здесь делаешь?

– Как и всегда – сажаю цветы. Ищу своего Александра. Я слышала его голос, он здесь.

Александр заплакал и ухватил Анну за платье:

– Мама! Почему ты не обращаешь на меня внимания? Мама, я же здесь!

Женская фигура содрогнулась и закрыла лицо руками:

– И вот опять! Я слышу голос моего мальчика, но не чувствую здесь никого, кроме тебя.

– Твой сын стоит рядом.

– Нет. Здесь тепло только одного человека. Большого человека.

– Анна, он не может излучать тепло. Он мертв.

Анна резко убрала от лица руки и закричала в сторону Катарины:

– Нет! Мой мальчик жив!

– Анна, ты не сможешь почувствовать его тепло, но он здесь. Ты же слышишь его.

– Когда он рядом, я чувствую его тепло, могу его обнять…

– Анна, это был не Александр. Ты обнимала и уводила с собой в озеро других детей. Живых детей… которых больше нет. Анна, ты… – Катарина поняла, что у нее не хватает смелости сказать это, – ты не там ищешь. Поверь мне, твой сын рядом с тобой. Я вижу его так же, как и тебя.

Голос Анны стал мягким, полным боли и надежды:

– Ты видишь моего мальчика? Как он выглядит?

Катарина посмотрела на Александра:

– Он очень красивый. У него вьющиеся волосы и курносый нос, оттопыренные уши и родинка на правой щеке.

Анна села на траву, сложив руки на груди.

– Мой мальчик… – заплакала она. – Как бы я хотела тебя увидеть, милый! Я бы все отдала за глаза, что могут видеть тебя.

Она вдруг перестала плакать, повернулась к Катарине и закричала:

– Отдай мне свои глаза! Прошу тебя! Позволь мне еще хоть раз увидеть своего мальчика!

– Мама! – горько заплакал Александр, обнимая ее.

Катарину не удивила просьба Анны, она будто была к ней где-то в глубине души готова, но голос ее дрогнул, когда она спросила:

– Если я отдам тебе свои глаза, ты перестанешь забирать детей?

– Мне не нужны никакие дети! Никто! Кроме моего сына. Я уйду, как только найду своего мальчика.

– Так забери же мои глаза – и будьте свободны. Пусть ни один ребенок в этом озере больше не утонет! – выпалила девушка, чувствуя, как темнеет в глазах и тело становится слишком тяжелым.

– Госпожа Катарина, – позвала старая Лиза. – Нам пора домой, скоро обед.

Катарина не видела старуху, но знала, что та стоит рядом. Ее приставили нянькой в то же утро, когда нашли на берегу тела Анны и Александра и совершенно слепую Катарину.

– Сейчас, Лиза, позволь мне еще немного насладиться этими прекрасными цветами.

– Но вы же их не видите. Зачем ходить каждый день к озеру? – в голосе Лизы появилось раздражение.

Катарина завороженно улыбнулась:

– Они поют чудесную песню. Они помнят души всех деток, что утонули в озере, и молятся о них. Неужели не слышите?

Старая Лиза горько вздохнула:

– Бедное безумное дитя.

Рона Цоллерн. Ааскафер

Мой спутник прислонился щекой к стволу раскидистого дуба, под которым оба мы пережидали дождь, и долго глядел на замок, выраставший из вершины холма. Городок у подножия этой твердыни был скрыт туманом, и только башни с узкими бойницами высились над молочно-белой округой, словно поднимались из облаков.

Человека, с которым вот уже несколько дней я делил все невзгоды путешествия, совершаемого по осенним дорогам под пронизывающим ветром, звали Ааскафер. Я знал его едва-едва, но много слышал об этом искуснейшем певце, принять которого почел бы за честь любой сеньор. То был сочинитель самых великолепных сирвент[25]25
  Сирвента – жанр поэзии трубадуров XII–XIII веков, который отличался поднимаемыми в нем темами политики, религии и морали, личных отношений сочинителя с его недоброжелателями.


[Закрыть], знаток темного стиля, не раз получавший награды на состязаниях певцов. Многие дамы рады были бы иметь такого вассала, только он ни от одной не просил поцелуя, и никто не слыхал, чтобы канцона[26]26
  Канцона – жанр лирического стихотворения.


[Закрыть] или альба[27]27
  Альба – жанр куртуазной (рыцарской) поэзии.


[Закрыть] слетали с этих уст, чаще сомкнутых, чем изрекающих любезности, что так необычно для странствующего трубадура. За несколько дней нашего знакомства я так привык к его молчанию, что даже вздрогнул, услышав звук его сильного голоса, необычайно приятного своим низким тембром.

– Взгляните туда, – произнес он, простирая руку к замку. На ладонь его и на рукав дорожного платья из грубого сукна падали крупные капли. – Вы знаете историю сего знаменитого замка?

Я отвечал, что об этих краях мне известно мало, и попросил рассказать ее.

– Вот такой же туман покрывал землю вокруг этого холма, когда много лет назад барон Асбар фон Баренхафт прощался здесь со своей возлюбленной госпожой Алейсейн. Тяжело им было думать о расставании, ведь барон отправлялся в Крестовый поход и вверял судьбу свою в руки Господа на этом опасном и трудном пути. В тот день в последний раз перед долгой разлукой он мог поцеловать белые нежные пальцы госпожи Алейсейн и насладиться красотой любимых глаз. Перед ним в глубокой скорби стояло создание, прекраснее которого не было на свете. Гордость боролась в ней с любовью, и в темно-зеленых глазах ее дрожали слезы, но упасть на щеки, что нежностью своей могли сравниться с тончайшим китайским шелком, а румянцем – с самой свежей зарей, госпожа Алейсейн им не позволила. Долго стояли они рука в руке, и не было слов, которые сгладили бы горечь влюбленных в эту минуту. Они молчали, сумерки сгущались над замком.

Ааскафер прервался, отошел к своему коню. Мне показалось, что глубокая печаль сдавила ему горло и он не может продолжать рассказ. Но немного погодя он сказал:

– Дождь кончился, мы можем развести огонь, если найдем немного сухого хвороста. Темнеет.

Так мы и сделали. Когда скромная трапеза наша была готова и мы, вознеся молитву, приступили к ней, я ожидал продолжения рассказа.

Мой спутник, потеплее укрывшись плащом, продолжал:

– Наконец последний долгий взгляд завершил этот тягостный для обоих час. Рыцарь вышел во двор, где ему подвели коня, а его дама стояла у окна, провожая глазами своего паладина, и сердце ее разрывалось от тревоги и печали. В тихой грусти провела госпожа Алейсейн остаток вечера…

Последние слова были произнесены рассказчиком почти шепотом. Затем он совсем смолк и прислушался. Позади меня в темноте хрустнула ветка, раздался легкий шорох, и несколько крупных капель, собравшихся на листьях после недавнего дождя, упали на землю.

– Кто здесь? – громко спросил Ааскафер, поднимая горящую головню, и шагнул к зарослям, откуда раздавались эти звуки.

Ему навстречу двинулась человеческая фигура. Незнакомец был, видимо, как и я, семинаристом.

– Здравствуйте, добрые христиане, – приветствовал он нас. – Позвольте мне обогреться немного у вашего костра. Я нищий студент и никому не могу причинить вреда. В котомке моей осталось немного хлеба и сыра, которыми я охотно угощу вас.

– Не ты, а мы должны поделиться с тобой, ибо наши припасы побогаче, – ответил я семинаристу, к которому почувствовал симпатию и сострадание, так как он промок, к тому же шел пешком, и поддержкой ему в борьбе с усталостью служил лишь посох.

Спутник мой не стал возражать, чтобы я пригласил незнакомца к огню погреться, послушать историю и отужинать с нами, и по моей просьбе продолжил прерванный рассказ:

– В пути через чужие земли не раз вспоминал барон свою любимую, и казалось ему, что она где-то совсем рядом. Множество раз в минуту опасности он призывал ее светлый образ, и это придавало ему сил. Однажды отряд рыцарей остановился на ночлег среди песков пустыни. К вечеру так похолодало, что воинов до костей пробирал мороз. Побежденные усталостью, они все же уснули, а ветер, перекатывая песчаные бугры, потихоньку заносил спящих. Барон не спал. Он сидел на склоне бархана и вспоминал госпожу Алейсейн: как наяву слышал ее голос, и дыхание, которое источали ее уста, согревало ему сердце. Ночью многие замерзли, и на рассвете, когда звук рога разбудил отряд, воины поняли, что их стало вполовину меньше. Оплакав друзей и похоронив их по христианскому обычаю, рыцари двинулись дальше. Еще много дней длился их путь через пески. От сильной жажды невозможно было сказать и слова, но под мерный шаг коней в голове у рыцаря простые слова складывались в песню. Она ни в какое сравнение не шла с теми, что сочиняют трубадуры, однако придавала силы и бодрости духу.

 
Твоим дыханием согрет, я выжил в лютый хлад,
Разлуки тягостный обет приму и буду рад,
Теперь нежнее и сильней стучится сердце в грудь —
Любовь прекраснейшей из фей я взял с собою в путь.
И если кажется: тщета наш путь среди песков,
То мне прекрасная мечта сияет с облаков,
И солнце яркое горит, целует горячей,
И над пустынею разлит свет ласковых очей.
 
 
В кровавой сутолоке дней бывает тяжело,
Но до сих пор в руке моей твоей руки тепло.
И в битве пламенного дня, и в вылазке ночной
Хранят меня моя броня и взор лучистый твой.
 

– Да простит меня сеньор трубадур, – раздался голос сидевшего рядом со мной семинариста, – я вижу, что вы прекрасный рассказчик, но мне кажется, не все в этой истории вам известно. Если позволите, я добавлю несколько слов.

– Что ж, извольте, – отвечал мой спутник. – Любопытно, что вы можете добавить.

– Вы пропустили то, что случилось с госпожой Алейсейн.

– Я еще не дошел до этого печального места – барону стало известно обо всем гораздо позже.

– Барону вообще не было известно то, о чем я сейчас поведаю. После прощания со своим паладином госпожа Алейсейн несколько дней не могла найти себе места от тоски. В тот вечер, о котором я рассказываю, красавица, рыдая, возносила молитвы Спасителю, орошала слезами роскошные свои одежды, но душе ее не было облегчения. «О, как бы я хотела отправиться с тобой, мой Асбар!» – воскликнула она, ломая руки.

И тут из-под алькова, что укрывал кровать госпожи Алейсейн, появилась фигура, при виде которой девушка вскрикнула и прижалась к стене. Он был, как показалось ей, молодым, но глаза тонули в бесчисленных морщинах, и, хоть локоны его были чернее ночи, лицом он показался ей темнее собственных волос. Глаза его горели, как у кота. Рука госпожи Алейсейн поднялась, чтобы сотворить крестное знамение, но незнакомец схватил ее за рукав и резко дернул вниз. Теперь он казался ей красивым смуглым юношей, похожим на людей южных земель, темноволосых и темноглазых.

«Кто ты?» – затрепетав, спросила госпожа Алейсейн.

«Зачем задавать вопрос, если ответ тебе известен?» – пророкотал под сводами комнаты голос, заставив прекрасную девушку задрожать еще сильнее. Казалось, сознание вот-вот покинет ее, и, будучи не в силах стоять на слабеющих ногах, она опустилась в кресло.

Он подошел и встал у нее за спиной. Помолчав немного, наклонился к самому уху и произнес: «Я могу помочь тебе. Ты сможешь быть со своим рыцарем, видеть то, что видит он. Твоя душа отправится с ним в путешествие, а тело останется здесь. Люди сочтут, что ты умерла, и положат тебя в склеп, но не бойся: когда барон воротится, душа твоя снова соединится с телом, не постаревшим ни на день, а если он погибнет…»

«Тогда и мне лучше не жить», – прошептала девушка.

«Может, и так… Я могу сделать это, разумеется, за определенную плату, – продолжал он странным леденящим голосом, от которого готово было оборваться сердце. – Согласна ли ты на эту сделку?»

«Согласна!» – отвечала госпожа Алейсейн так твердо, насколько это позволяли дрожащие от ужаса губы.

«Постой, ведь ты даже не узнала условия сделки!»

«Всего несколько дней разлуки столь тяжки для меня, что я не задумываюсь над условиями, когда могу быть рядом с любимым».

Он расхохотался, и звуки зловещим рокотом разнеслись по комнате.

«Любовь! – воскликнул он, смеясь. – Ты мне хорошая помощница! – Он снова наклонился к госпоже и тихо сказал: – Так слушай. Ты благополучно вернешься со своим рыцарем, если он останется жив, или твоя душа вместе с его душой отправится на небо. Ведь папа римский пообещал, что все крестоносцы получат местечко в раю, а уж за тебя я похлопочу самолично. Но если твой рыцарь полюбит другую женщину, твоя душа станет моей. Уверена ли ты в своем возлюбленном настолько, чтобы пойти на такую сделку?»

«Да», – отвечала девушка.

«Тогда дай мне руку – мы заключим наш договор!»

С этими словами он встал напротив нее. Поднявшись, госпожа Алейсейн смело протянула руку тому, кто смотрел на нее черными, как угли, глазами. И в этот момент нежное тело девушки безвольно упало в кресло, а душа – яркий золотой огонек – осталась в ладони Люцифера. Некоторое время он рассматривал этот огонек, а после затрясся всем телом, острый нос его стал удлиняться и превратился в клюв, которым он осторожно взял со своей руки душу девушки. Ноги Люцифера почернели, вытянулись и обросли чешуйками, на пальцах вместо ногтей выросли черные когти, руки стали крыльями, а сквозь одежду проросли перья. Темной птицей пронесся дьявол по окрестности и оказался на постоялом дворе, где барон и другие рыцари остановились в ту ночь.

Асбар спал, укрывшись меховым плащом. Люцифер, снова принявший обличье человека, наклонился над ним, и лицо спящего осветилось огнем горящих глаз дьявола. Схватив цепочку, на которой висел медальон, подаренный Алейсейн, он сорвал его с шеи рыцаря. Длинным когтем осторожно открыл его – и душа девушки влетела внутрь. Люцифер бросил медальон на грудь барона и исчез, прежде чем тот открыл глаза…

Семинарист опустил лицо так, что капюшон совсем скрыл его черты, и сказал:

– Да простит меня сеньор за то, что я прервал его рассказ. Возможно, дополнение мое незначительно, но без него история кажется мне неполной.

– Я благодарю вас за столь интересные детали. Несомненно, они разъясняют многие темные места сей истории, но я хотел бы узнать, от кого вы все это услышали?

– От одного помешанного старика, который утверждал, что некогда служил у госпожи Алейсейн и что сам дьявол рассказал ему это, дабы утешить, когда ее нашли в спальне бездыханной.

– С каких это пор дьявол сделался утешителем несчастных? – пробормотал Ааскафер совсем тихо и снова обратился к семинаристу с вопросом: – Давно ли это произошло?

– Да. Тогда я еще был мальчиком, и мы с дядей во время своего путешествия ненадолго останавливались в замке Аверглоб.

Спутник мой выслушал его, понурив голову. Такая глубокая печаль отобразилась на челе Ааскафера, что я не смел просить его возобновить рассказ, но новый наш знакомец, видимо, не обладал чуткостью и обратился к нему со словами:

– Отчего вы замолчали? Мы с нетерпением ждем продолжения.

– Что ж, – отвечал тот. – Вот что случилось дальше. Рыцарей ждали новые земли и несметные богатства Востока. Барон получил большой лен[28]28
  Лен, ленные владения (от нем. Lehn) – в Средние века так называлось земельное владение, пожалованное кому-либо за выполнение военной или административной службы.


[Закрыть] в западной части королевства. Радость его была велика, и казалось ему, что госпожа Алейсейн радуется вместе с ним. Шли дни и месяцы. Однажды, когда барон отдыхал в тени деревьев в полдень, слуга доложил ему, что паломники, богатый старик-купец и его дочь, просят разрешения остановиться в его доме. Барон вышел встретить их. Старик изнемогал от жары. А девушка была так мила, что барон невольно улыбнулся при виде столь нежного создания. Красавица смущенно потупила взгляд. Асбар подал ей руку и повел ее в беседку, куда приказал подать сладостей и вина.

Уже два дня гостили путники в доме барона фон Баренхафта. По тем взглядам, которые удавалось поймать рыцарю, он мог догадаться, что прекрасная гостья влюблена в него – таким счастьем озарялось ее милое личико, когда она встречала барона, и такая грусть отражалась на нем, когда он уходил. Рыцарь был ласков и вежлив, он привязался к ней и очень огорчался при мысли, что бедная девочка страдает от любви к нему.

Однажды ночью Асбар отдыхал в своих покоях. Вдруг ему почудилось, что дверь скрипнула и легкий вздох раздался где-то совсем рядом. Барон приоткрыл глаза и увидел юную паломницу. Девушка, думая, что он спит, присела на край кровати. С такой тоской смотрела она на любимые черты, что у Асбара сердце сжалось от боли. Он сел на постели и накрыл руку девушки своей ладонью. Бедняжка не знала, куда деться от стыда, и тихонько заплакала. Рыцарь обнял ее и стал ласково гладить по голове. Наконец она подняла лицо и взглянула на Асбара. Никогда еще не видел он такой цветущей и юной красоты! Он уже наклонился, чтобы поцеловать нежные алые губы красавицы, как вдруг почувствовал биение в медальоне на своей шее.

«Неужели кровь с такой силой пульсирует в моих венах?» – удивился Асбар.

Тут с улицы донесся громкий стук в ворота. Девушка вскочила и скрылась за дверью, а Баренхафт кликнул слугу и приказал открыть ночному гостю. Когда же Асбар оделся и сошел вниз, его взору предстал рыцарь, утомленный долгой дорогой. Он сказал, что прибыл из тех земель, где жил барон.

– Простите, что прерываю ваш рассказ, сеньор Ааскафер, – робко заговорил я. – Но мне непонятно: как же барон Асбар так скоро позабыл госпожу Алейсейн?

– Как так получилось? – тихо промолвил мой спутник, глядя в ночное небо. – Вы еще очень юны и, наверное, не испытывали подобного, но скажу вам по своему опыту: бывает очарование такой силы, что человек на мгновение лишается всего своего прошлого. Перестает быть самим собой, тем, кто носит имя, титул, тащит на плечах грехи или венец добрых дел на челе. Он остается только свидетелем прекрасного, явленной красоты жизни, и с необычайной легкостью душа его воспаряет к свету, излучаемому этой красотой, если она истинна. Как ни жаль, но очень скоро очарование исчезает, и мир снова наваливается на человека своей тяжестью. Так было и с Асбаром.

«Я рад приветствовать тебя в моих владениях», – сказал барон гостю.

«Благодарю тебя, Асбар фон Баренхафт, – отвечал тот. – Горько мне оттого, что я привез невеселые вести».

Барон видел, что силы покидают путника, поэтому велел принести ему еды и питья, а когда тот немного насытился, попросил рассказать те новости, которые он привез.

«Когда рыцари собирались отправиться на защиту Гроба Господня, я всей душой желал поехать вместе со всеми, – начал рассказ гость. – Но внезапная тяжелая болезнь задержала меня. Когда я поправился, то услышал о событии, которое потрясло наши земли, а тебе, барон, узнать о нем будет тягостнее остальных. Через несколько дней после отъезда рыцарей умерла самая прекрасная девушка нашей округи, госпожа Алейсейн. Многие хотели бы назвать ее своей невестой, но догадывались, что она желала бы видеть своим мужем только тебя. Больно мне сообщать это. Скорбью было переполнено мое сердце на протяжении всего пути, но с твоим горем мое не сравнится. Пусть Господь пошлет тебе утешение, Асбар».

Кровь отхлынула от лица барона, и глубокая печаль покрыла его чело. Он сидел недвижим в своем кресле, и перед глазами его вставал образ той, что была теперь навек потеряна для него. Без сна провел он ночь, а утром велел седлать коня и за завтраком объявил всем о своем намерении ехать обратно на родину. Девушка-паломница видела, в какой печали был ее возлюбленный, но после ночной их встречи не смела не только заговорить с ним, но и поднять на него глаза. Вскоре барон простился со всеми и отправился в обратный путь.

Переправляясь морем в Италию, Асбар все чаще призывал смерть и, держа в ладонях дорогой медальон, мечтал о том, как встретит свою возлюбленную на небе. Он перестал есть и спать и только постоянно призывал свою любимую и молил Господа о встрече с ней. Силы совсем покинули его, и он заболел. Лежа на коврах на палубе, он повторял в горячке дорогое имя. Чудилось ему, что в его груди живет маленький золотой огонек и что огонек этот – существо, обладающее собственной волей и чувствами. Грезилось, что это она, его любимая Алейсейн, с которой они и не расставались вовсе.

К тому времени, как корабль вошел в порт, Асбар сделался уже совсем плох. Его спутники позаботились о нем и отвезли его в стоящий неподалеку замок, хозяйкой которого была прекрасная графиня Соль. В беспамятстве привезли его туда, и служанки графини, сведущие в целительстве, принялись лечить барона.

И вот наконец Асбар смог подняться на ноги. Он горячо поблагодарил госпожу, которая столь долгое время заботилась о нем. Графиня тепло поприветствовала барона фон Баренхафта и долго с ним беседовала, расспрашивая о его родине и о Святой земле. Он многое рассказал ей, умолчав лишь о своей возлюбленной и о печальной ее судьбе, поскольку сама мысль об этом терзала его сердце по-прежнему. Вскоре вошедший слуга доложил, что столы в зале накрыты и все готово к обеду. Баренхафт и графиня Соль направились в залу, где уже собрались рыцари и дамы. Графиня отвела барону самое почетное место подле себя. Асбар ел и пил очень мало. Воспоминания о минувших днях нахлынули на него, и он, разглядывая собравшихся, грустил о пирах прошлых лет, когда сидел рядом с госпожой Алейсейн. Печалился он и о своих друзьях, большинство из которых покоились теперь кто на дне морском, кто под песками пустыни, кто в Святой земле. Блуждая взором по лицам собравшихся за трапезой, он вдруг заметил прекрасного юношу, который, как и барон, рассеянно озирал глазами общество за столом. Он был смугл и темноволос. Темно-карие глаза его, окаймленные длинными ресницами, глядели задумчиво и печально. Совершенные черты лица говорили о нем как об отпрыске знатного рода, но платье его печалилось о том, что он небогат.

Фон Баренхафт обратился к графине, дабы узнать, кто этот юноша. В ответ она сказала, что это трубадур, который гостит в замке со вчерашнего дня, и что после обеда он обещал исполнить свою новую песню. В первый раз Асбару, любителю пиров и застольных бесед, обед показался бесконечно длинным. Но вот все встали из-за стола, перешли в другую залу, где были расставлены кресла. Певец поклонился зрителям и, настроив лютню, заиграл и запел. Необычное волнение охватило барона. Сердце его забилось так, что медальон, с которым он никогда не расставался, задрожал на его груди.

– Вы не учли того, что я рассказал вам, – вставил семинарист. – Медальон задрожал оттого, что душа госпожи Алейсейн была взбудоражена и зачарована песней трубадура.

– Возможно, – сухо ответил Ааскафер. – Но я рассказываю эту историю такой, какой слышал ее из уст самого барона Баренхафта.

Помолчав немного, он продолжил:

– Асбар слушал по-юношески нежный голос, стихи, написанные темным стилем, и в душе его воскресала прежняя любовь. Он забыл о смерти, забыл о своей скорби, и прекрасные звуки наполнили его сердце радостью и блаженством. Певец умолк, и когда барон оглядел слушателей, то заметил, что суровые лица рыцарей посветлели, дамы улыбнулись своим тайным мечтам, а глаза их засияли. На молодого трубадура бросали немало благосклонных взглядов из-под темных пушистых ресниц. По просьбе графини он спел еще несколько песен, и она щедро наградила его, подарив прекрасный подбитый мехом плащ. Под вечер все разошлись, и фон Баренхафт ушел в свои покои. Он еще не окреп после болезни, и ноги еле держали его. В изнеможении упал он на постель, но волнение не проходило. Медальон на груди продолжал дрожать, барон накрыл его рукой. Золото до того нагрелось от внутреннего жара, коим рыцарь был терзаем последние часы, что жгло кожу.

Кинув взгляд на семинариста, Ааскафер добавил:

– Если верить тому, что вы сказали мне, то причина этого станет ясна.

Студент по-прежнему прятал лицо под капюшоном. Но от меня не ускользнуло, что юнец при этом усмехнулся едва заметно, одними губами.

– Ах, эти трубадуры, что они делают со своими прекрасными слушательницами! – с притворным осуждением заговорил он. – Темный стиль их канцон – настоящая любовная магия! Слова подогнаны друг к другу так сладостно, двусмысленности и тайные символы в стихах под аккомпанемент волнующей музыки исподволь пленяют души девушек-невест и замужних дам, заставляют алкать нежной страсти, забыв о долге и благочестии. Это и произошло с госпожой Алейсейн, когда она слушала юного трубадура. С тех пор она желала неотступно следовать за тем, кто сулил ей блаженство беспечной любви, не отягощенной узами и невзгодами, любви освобождающей, юной, вечной… Совсем не той, что мог ей предложить мужлан Баренхафт!

Смущенный этой грубостью, я отвернулся от наглеца.

Ааскафер молчал. Видимо, примерял слова семинариста к своему рассказу, а потом снова заговорил: