Текст книги "Страшные истории для бессонной ночи (сборник)"

Автор книги: Лилия Белая

Соавторы: Лариса Петровичева,Мария Карапетян,Евгения Левицки,Рона Цоллерн,Лина Славянова,Андрей Вдовин,Александра Фартушная,Дмитрий Морфеев,Сергей Мельников,Мария Роше
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Никто не придет. Слуг я отпустил.

Говард взял ее за руку, перевернул кисть и раскаленным металлом прижег то место на безымянном пальце, где еще недавно было обручальное кольцо.

– Тебе никогда не снять его. Ты принадлежишь мне.

Шум лондонских улиц поглотил крик Флоренсии.

– Я должен сказать правду, – начал разговор Эрик. – Уоллес не моя настоящая фамилия. Моя фамилия Хардман.

Вот и долгожданное признание, которое я надеялся услышать с первого дня приезда в Отэм-холл.

– Фамилию моего отца раньше знали в доброй половине Лондона. Он занимался импортом алкоголя из Франции, Испании, Португалии. Когда дела в его бизнесе пошли не очень, чтобы их поправить, отец… пошел на преступление.

Грехи отца всегда нелегко признавать. Я понимал, что нынешнему хозяину Отэм-холла это далось тяжело.

– Конкурент должен был привезти из-за границы огромную партию на корабле. Но отец… устроил все так, чтобы корабль подорвали, едва тот пришвартовался в порту. Не сам отец, конечно, – договорился с местной бандой жуликов. Но заказчиком был именно он. Из находившихся на борту почти никто не спасся.

Эрик взял паузу, прочистив горло.

– Конкурент жаждал вендетты. Хотел уничтожить отца прежде, чем тот попадет в руки правосудия. Отец решил бежать во Францию, изменив фамилию и оборвав все связи в Англии. Вернуться сюда родители решили под старость лет – их здесь уже никто не узнал бы, да и фамилия другая.

– А ваше имя? – уточнил я, предполагая ответ.

– Мое имя Эрик, Эрик Хардман, – искренне ответил тот. – Имена мы не меняли, посчитали, что не было необходимости.

А вот это меня удивило. Почему Эрик? Зачем менять имя мальчику?

И тут я вспомнил неутолимую ярость Говарда. Очевидно, не я один догадался, в честь кого назвали мальчишку. Говард хотел избавиться даже от воспоминаний обо мне. Раз уж они меняли страну, фамилии, то отчего бы не имя сыну? Ребенок еще был слишком мал, чтобы в памяти отложилась такая существенная деталь.

– Простите, что солгал вам. Я правда не счел это важным, ведь все случилось так давно. Но, возможно, возвращение на родину подействовало на мою мать и привело ее к этому состоянию.

Стены с треском разошлись от пола до потолка со скоростью стрелки, пущенной на дамском чулке. Верхний этаж вместе с кровлей молниеносно отлетел прочь и исчез из поля видимости. Будто малое дитя открыло коробку с подарком и выбросило крышку за ненадобностью. Теперь над нами лишь купол неба – холодного, стального и равнодушного. Стены, поддавшись напору ветра, сложились, распластанные по разным частям света, словно распахнув руки. Дома как такового больше не существовало. Мы сидели на жалкой картонной подложке – я, не имевший возможности преодолеть слабость в ногах, и несчастный Вильям Хардман, опустивший голову и соединивший руки в замке на затылке.

Рассвет золотил обнаженные ветки кустов и деревьев. Прихорашивал пейзаж, добавляя мягкое свечение выцветшему холсту. Последние теплые деньки перед холодной вечностью. Последнее дыхание – и дремота завоюет край.

Мы сидели у фонтана с миссис Хардман. Я осторожно снял перчатку и, накрыв ее руку теплой ладонью, коснулся пальца, на котором вместо обручального кольца был застарелый ожог.

– Я знаю правду, – спокойно произнес я. – Мне искренне жаль, что все так печально закончилось.

Миссис Хардман сделала усилие, и из ее горла вырвался еле различимый скрип.

– Можешь не отвечать. Даже боюсь представить, как тебе жилось. Остается надеяться, что были моменты, в которых ты находила утешение.

Молчаливая собеседница смотрела на рассвет не моргая. Наверняка это причиняло боль, но женщина не обращала внимания. В конце концов, это не самая сильная мука, с которой она столкнулась на своем веку. Глаза слезились – но от солнца ли?

– Тебе нужно знать. Больше нет необходимости притворяться. Ты свободна.

Лицо ее менялось: мышцы расслабились, морщины стали мягче, а уголки рта чуть приподнялись. Я заметил небольшое подрагивание руки. Взгляд еще больше остекленел, зрачки оставались неподвижны, нижняя челюсть расслабилась и слегка провисла. Я попытался нащупать пульс. Но его не было. Миссис Хардман была уже далеко отсюда.

Занавес опущен. Теперь она по другую сторону представления, именуемого жизнью. Вдох, выдох. Сердце дрогнуло от нахлынувшей жалости. Но я понимал: для нее так лучше. Похлопал по руке в знак прощания и встал, чтобы уйти. Ей больше никто не причинит зла. Она ушла на своих условиях.

Я покидал Отэм-холл. Не хотел прощаться с Вильямом. Он сам все поймет, доктор не требуется. Не хочу стать горевестником. Как не желаю открывать еще более горькую правду о том, что встретившая смерть в рассветный час у фонтана женщина, с которой Вильям провел почти всю жизнь, не была его матерью. Ему было всего два года, а в этом возрасте ребенка легко обмануть.

После того как Говард Хардман помешал нам совершить побег и пытался меня убить, я пообещал, что не вернусь в Англию, чтобы он никогда не причинил вред ни Флоренсии, ни маленькому Вильяму. Но через год в газетах появилась информация о взрыве на корабле. И я понял: быть беде.

Вновь наведался к Хардманам и всю семью застал в ужасном состоянии. Сначала завязалась драка с главой семейства, но, немного выпустив пыл, Говард выслушал мое предложение. Я мог помочь ему сбежать во Францию. Однако Флоренсию с сыном я отпускать не собирался.

Я узнал, что он держал жену подле себя не из-за любви или чувства собственничества: каждый год только в присутствии супруги поверенный ее отца выдавал паре ощутимую денежную сумму. Без ее личного участия получить средства Говард не мог. Тогда, зная, что поверенный – ближайший друг отца Флоренсии и выступает в ее интересах, я предложил изложить все обстоятельства, побуждающие их немедленно покинуть Англию. Он согласился бы выдать оставшуюся сумму разом.

– Флоренсия на это пойдет, только если ты оставишь нас в покое. Мы с ней и ребенком также уедем из этих мест.

– Но как я объясню, куда делась жена? И ребенок?

– Скажешь, что ребенок не перенес поездки.

Флоренсия побледнела.

– А жена? Флоренсия отдала мне деньги – и ее не стало? Подозрительно.

В дверях замерла подслушивающая няня Эдна.

– Я готова изображать миссис Хардман, – подала голос она.

– Что? Ты в своем уме? – Говард расхохотался так, будто глупее шутки не слышал.

– В другой стране никто не знает, как выглядит Флоренс Хардман. Я примерно ее возраста и хороша собой. Разве не так вы сочли несколько дней назад?

– Зачем это тебе? – спросил я.

– Потому что она хочет, чтобы ей тоже досталось немного моего везения, – ответила за нее Флоренсия.

– Это абсурд! – сказал Говард, но взглянул на служанку, обошел ее кругом, и Эдна покорно повертелась перед ним. Глупая курица. – Как она будет изображать высокородную даму?

– Я умею молчать.

– К тому же первое время ты можешь не вывозить ее в свет. А сам будешь волен делать что хочешь, – поддержал я.

– Ты действительно желаешь этого? – спросила Флоренсия.

– Я уверена, – кивнула Эдна, уже мысленно примеряя дорогие платья и украшения, пересчитывая богатства.

– Докажи свою преданность. Что не подставишь меня.

– Что угодно, сэр.

Тут Говард подошел к камину, взял кочергу и сунул ее конец в полыхавший огонь.

– Что ты… – попытался остановить его я. – Ты обезумел! Отойди от женщины!

Служанка оказалась решительнее, чем я думал.

Говард взял ее за руку и прислонил к безымянному пальцу железо.

Мы договаривались встретиться с Говардом и Эдной в небольшой гостинице на краю города. Он должен был передать сына, а мы – новые документы и билеты на корабль. Но в назначенный час они не пришли.

Сколько лет мы с Флоренсией пытались их разыскать, узнать, куда они уехали, – но тщетно. Флоренсия была безутешна. Она не спала, плохо ела, думала лишь о своем мальчике… Время шло, а его нигде не было. Отчаявшись, мы тоже покинули Англию. Я продолжил практику, а Флоренс стала моей женой. Мы прожили вместе десять лет, и бывали дни, когда ощущали себя практически счастливыми. Но мысль об утраченном сыне не давала ей спокойно жить. Все чаще, возвращаясь домой, я замечал, как жена грустит и уходит в себя. Все реже видел ее улыбку…

Однажды я снова опоздал. И по приезде домой обнаружил, что Флоренс там нет. Разыскивал ее час за часом. Через пару дней жену нашли… Точнее, тело, плывущее вниз по реке. Она прекратила свои мучения.

Я хотел пешком добраться до ближайшего поселка и раздобыть повозку. Растер затекшие ноги, и колени перестали хрустеть. На удивление, каждый шаг давался все легче. Я ощущал себя иначе: бодрее, здоровее и даже слегка моложе. Утренняя прохлада подарила легкий румянец обветренным шершавым щекам. Воздух был свеж и чист, как после ночного дождя.

Я оглянулся на покинутое имение. Дом напоминал призрак, а роща – пустыню. Удручающий вид. Сад опавших листьев. Те немногочисленные кустарники, что торчали, словно взъерошенные волосы, поникли и прижались к земле.

Сосуд песочных часов пуст. Время вышло. Но на протоптанной тропинке, по которой я шел, виднелась горстка рассыпанных семян. Значит, по весне в Эссекс придет новая жизнь. Увы, не все это застанут.

Чем дальше я уходил из Отэм-холла, тем больше погружался в очарование увядающей красы. Ближе к лесу стало заметно, что не все деревья сбросили листву, то тут, то там мелькали медно-золотые островки среди могучих извилистых веток дубов и буков. Осенний калейдоскоп полыхал перед смертью. Горбатые одинокие холмы, тронутые первыми заморозками, создавали драматичный пейзаж.

Моя любовь снова пришла ко мне. Я обернулся, распростер объятья, что столько лет хранили тепло и теперь готовы были его подарить. По морщинистой щеке скользнула слеза. Я вытер ее в спешке и протянул руки, готовясь танцевать последний вальс. Она положила одну руку на мое плечо, а другую – в ладонь. Улыбалась, не тая печали.

Медленно мы поплыли по тропинке. Осторожные движения, хрупкое равновесие, поворот, другой. Теперь никто не боялся упасть. Мы танцевали осенний вальс, кружились, и смех разносился по всей долине. Вместе с нами кружилась листва. Скрывала от посторонних глаз, образуя вокруг странной пары вихрь. Больше нас ничего не держало в этом месте. Мы танцевали и наслаждались каждым движением, каждым вдохом. Танцевали, пока не смолкли наши шаги.

Мария Роше. Суженый из могилы

Элла – старая дева. Элле двадцать четыре. Черты ее миловидны, стан тонок, глаза глубоки, ложатся волной на плечи темно-русые пряди, когда она их не скручивает в безрадостные пучки. У Эллы доброе сердце, а нрав покладистый, кроткий, и, будь она чьей-то избранницей, их ждал бы счастливый союз, но есть у нее всего один существенный недостаток, и он не позволит ей познать сладость супружеских уз.

Семь лет назад variola vera[17]17
  Variola vera, или натуральная оспа, – в XVIII–XIX веках смертельно опасное вирусное заболевание.


[Закрыть] унесла жизни матери, братьев, отца. Эллу она пощадила – но лишила ее лица: прежде нежная кожа выглядит так, словно картечью стреляли в упор. Элла в ту пору едва вышла в свет – и вот от нее отвернулся двор: на выжившую и мужчины и дамы глядят с отвращением, никому бедняжку не жаль. В доме завешены все зеркала, на прогулках спасает вуаль. Год за годом идет, а женихи все мимо, к другим, и приданое их не прельщает – к сожалению, с ним придется брать и невесту и с этой уродиной жить. Что, если она умудрится и детей рябых наплодить?..

Куда бы Элла ни шла, следом толпы зевак, и смех их похож на лай: тычут пальцами, шепчутся, ждут, не поднимет ли ветер вуали край, чтобы крикнуть: «Чудовище!» – и громко захохотать… Элла долго терпела, но однажды устала ждать, продала особняк кому-то из дальней родни и с двоюродной теткой-вдовой переехала коротать свои дни от столицы подальше – в коттедж посреди лесов, где с холма виднеется море серою полосой, где рядом церковь, скромный сельский приход, преподобный с супругой – мистер и миссис Тротт, а дальше – старое кладбище вдоль дороги на Йорк.

Маленький дом, двое слуг, на окне – свечи огонек. Тетка вечно зябнет и кутает плечи в шаль. Дни идут… Элла вновь надевает вуаль, и выходит одна, и бредет до холма и вниз, прямо к морю, где дует прохладный бриз. С высоты обрыва глядит, как лижет скалу волна, как под ней зияет манящая, темная глубина. Легкий плеск – и бегут по воде круги…

Элла стоит на краю и шепчет: «Господи, помоги!»

Пульс стучит – оглушающий шум в ушах. Все закончится, стоит лишь сделать шаг. Она смотрит в небо, ищет в тучах просвет: «Боже, Боже, я чуда жду столько лет! Одиночество беспросветное точит душу, как гниль. Я хочу любить и чтоб кто-то меня любил, чтобы детский смех в нашем доме старом звучал… Что ж ты молчишь? Впрочем, ты же всегда молчал…»

Элла горько вздыхает и уходит чуть погодя. Подсыхают на вуали то ли слезы, то ли брызги, то ли капли дождя. Не спеша возвращается к тетке ворчливой и теплому очагу. Ветер с севера дует, быть скоро земле в снегу. В октябре дни короткие, рано ложатся спать, вот и Элла забирается с книгой в кровать, но глаза слипаются – девушку тянет в сон, где впервые, как наяву, ей является он – высокий и стройный, с бархатом карих глаз. Руку подал с поклоном, и она ее приняла, затаив дыхание. Медленно с ним вдвоем по аллее пошли, разговаривая обо всем на свете: о прочитанных книгах, трофеях на последней охоте, о волшебных рассветах, коварных феях, живущих в холмах и на болоте зажигающих огоньки, ведущие в самую топь… А вокруг цветут маки и васильки, он набрал ей букет полевых цветов, и Элла смущенно в ярких соцветиях прячет лицо. Он улыбается ей. У него на пальце кольцо – золотое, старинное: роза и спящий лев. Он снимает его и, видимо осмелев, встает на одно колено…

Элла с трудом разлепляет ресницы. Уже рассвело, за окном каркают вороны – а ей чудится соловьиная трель. Одурманенная видением, девушка покидает постель и по комнате мечется, прижимая руки к груди: «Мое счастье нежданное, умоляю, не уходи! Возвращайся, желанный мой, каждую ночь ко мне. Если наяву не судьба, будем вместе хотя бы во сне…»

С той поры, стоит Элле закрыть глаза и отправиться в царство грез, незнакомец встречает ее, и все у них там всерьез: он руки попросил, и она ответила «да», подарил нить жемчуга белого в три ряда – значит, точно не беден. Кольцо скрепило обет: лев и роза на безымянном пальце сияют, и нет в целом мире счастливее Эллы…

«Да что с тобой? – беспокоится не на шутку пожилая вдова. – Ты как будто под властью темного колдовства: вроде здесь сама, а мыслями далеко, вроде на ночь пьешь теплое молоко, а в глазах поутру – хмельной, сумасшедший блеск… Не причащалась давно, вот тебя и попутал бес!»

В воскресенье они на исповедь вместе идут. Преподобный Тротт каждой выделил пять минут: тетку выслушал и, зевнув, отпустил грехи, Элле строго сказал: «Не читайте на ночь стихи! Романтичные бредни терзают и ум, и плоть. Помолитесь лучше, как нам велел Господь».

Под вуалью пряча улыбку, Элла вернулась домой. Горячо помолилась – о встрече очередной – и ускользнула в мир, где молодой кареглазый бог целомудренным поцелуем ее губы впервые обжег…

Морфеева нареченная, придуманная невеста, она бы и дальше жила, не находя себе места в реальной жизни, по неведомому тоскуя, считая часы до ночи, до нового поцелуя… Но однажды ей снится река и крутой обрыв. Он стоит на краю, молча голову наклонив. Ветер треплет темные кудри. Элла бежит к нему. Женский голос шепчет ей вслед: «Вам вместе не быть!»

«Почему?!»

Его кожа бледна, а глаза черны и пусты. Он шагает вперед – и падает с высоты. Элла кричит… и, очнувшись в постели, слышит собственный стон. Перед глазами – лицо мужчины, который в нее влюблен, его обреченный, прощальный, тоской наполненный взгляд… Элла дрожит в темноте, словно в кровь ей впрыснули яд: что случилось, какие силы решили их разделить? До утра не смыкает глаз, не может ни есть, ни пить – страшный сон терзает ее весь день, словно было все наяву… Тетка сердится и ворчит, за окном дождь хлещет листву, и предвестником важной встречи бежит по стене паук.

Спускаясь на кухню за новой свечой, Элла слышит негромкий стук.

Кто-то робко просится внутрь, не надеясь на милость, впрочем. Оно и понятно: снаружи льет и дело близится к ночи, но не в каждом доме рады поздним гостям и готовы пустить в тепло. Только Элла добра, и на этот раз путнику повезло.

Она отпирает, еще не ведая, кто там за дверью ждет. Темная, согнутая фигура… да это же старая Мод, что живет на краю деревни, редко куда выходя, – рыже-седые патлы висят, намокшие от дождя. Говорят, она ведьма и следом за ней всегда приходит беда. Говорят, у ее сына черный камзол и синяя борода. Говорят, ее дочь ушла под холм и стала сиду женой. Говорят, на Самайн она ночью в лесу пляшет с самим сатаной. Говорят, у нее видали в гостях валашского упыря. Говорят… ну, про одиноких женщин много чего говорят.

Элла ведет ее к очагу, заваривает шалфей и все, что осталось от ужина, ставит на стол перед ней. Старуха кряхтит, с аппетитом ест, лукавы ее глаза: «А что, красавица, ты ничего не хочешь мне рассказать? Вижу, что-то гнетет и пугает тебя – поделись, не держи в себе. Вдруг сумею словом ли, делом помочь разобраться в твоей судьбе?»

Элла горько вздыхает. Красавица? Что ж, Мод, похоже, как крот слепа. Но сердечная тайна уже заплясала на кончике языка: отчего бы не поделиться тем, что душу на части рвет? Если пастырь Господень не преуспел, может, с ведьмой ей повезет?

Та внимательно слушает и качает растрепанной головой: «Подумать только, в какую игру провиденье играет с тобой! И неясно, к худу или к добру… впрочем, скоро мы это поймем. Отвезешь меня домой поутру – подскажу, что делать потом».

И, закутавшись в плед, Мод ложится спать на кухонном сундуке.

У бедной Эллы стакан с молоком подрагивает в руке: если тетка узнает – поднимет крик, племянницу проклянет, и страшно представить, как разозлится на них преподобный Тротт… но, с другой стороны, не выставишь же старуху на улицу в ночь. Элла дает слуге пару шиллингов и умоляет помочь.

Едва на востоке светлеет небо и над лесом встает заря, они уезжают втроем, вдове ни слова не говоря. Карета скрипит на ухабах, кони фыркают, ведьма Мод курит трубку и всю дорогу болтает, не закрывая рот. Мол, навещала внучку – отбилась от рук, хоть плачь: спуталась с волком, сбежала из дома и носит алый плащ; лучше бы выбрала дровосека – тот надежный, видный мужик…

Остановились у развилки, где дорога на Йорк бежит.

«Дальше не нужно, дойду сама. – Старуха прячет кисет. – Что до тебя… хорошенько подумай, слушать меня или нет. Хочешь суженого увидеть, от беды его уберечь – отправляйся в город прямо сейчас, но знай, что можешь навлечь беду и страдания на себя, страшнее которых нет. Все в твоих руках, сделай верный выбор – таков будет мой совет».

Оставшись одна, Элла смотрит вдаль и в смятении мнет платок: вернуться домой, не играть с огнем – или отправиться в Йорк? Продолжить жить затворницей под надзором строгой вдовы? Или дерзнуть и поверить в чудо, а потом не сносить головы? Возница-слуга молча ждет указаний. Решиться, сейчас и здесь…

Элла протягивает ему шиллинг и велит ехать через лес в сторону города – мол, давно хотела его посмотреть.

И сразу же за воротами Йорка ей навстречу выходит смерть.

Медленно движется сквозь толпу обитый бархатом гроб. Город пропитан горем, с неба сочится скорбь, лица бледны у четы супругов, что следом едут верхом. Элла бросает взгляд на покойного – и тут же холодный ком в горле встает, не дает дышать, из груди вырывая хрип: это он! это он! Ее суженый не во сне, наяву погиб! Она в страхе смотрит: родные черты неподвижны, тень от густых ресниц лежит на его щеках, впалых и восковых, губы, дарившие ей поцелуи, сомкнуты, на груди сложены руки…

Неужто правда бес лукавый чудит?!

Девушка, выскочив из кареты, следует за толпой – и видит знакомый вышитый герб у мертвого над головой: роза и спящий лев… Палец вспомнил холодную тяжесть кольца. Хочется прочь бежать без оглядки, но Элла идет до конца. «Кто он? Что случилось?» – расспрашивает она, и ей вываливает охотно все сплетни торговка одна: «Его звали Роланд, и лорду Йорку – чтоб жить ему лет до ста! – он приходился младшим сыном. Наследник, хоть и бастард: мать его, Роуз, простая крестьянка, с нашим лордом жила, после того как законную леди родами смерть унесла и остался младенец – старший, Генри, вон, за гробом едет с женой. К нему кормилицей Роуз взяли, оставшуюся вдовой: ее мужа проткнули вилами в драке, она на сносях была и, узнав об этом, мертвого первенца в тот же день родила. Груди разбухли от молока, а у лорда – голодный сын… Словом, взяли в замок ее почти сразу после родин. А Роуз была хороша собой, но больше – добра и мила, и Генри любила как своего, и растопить смогла холодное сердце вдовца-милорда. Условности все презрев, сделал своей незаконной леди ее гордый Йоркский Лев, души не чаял и общего сына, всему вопреки, признал законным наследником. Роланд был славным, народ его обожал: не такой суровый, как Генри, любитель книг и поэт… И надо ж было ему умереть во сне в двадцать восемь лет! От страшной вести наш старый лорд едва концы не отдал: три года назад, как скончалась Роуз, он слег и почти не вставал, и сыновья ему были отрадой, его золотым венцом, его надеждой… И что же будет теперь с несчастным отцом? А Генри – взгляните! – как он печален, как сердце его скорбит, и у жены его молодой расстроенный, бледный вид…»

Элла устала от болтовни – лишь молча кивает в ответ. С процессией вместе идут они по жесткой сухой траве, по бездорожью – к старому кладбищу: для Йорков – семейный склеп, а сыну крестьянки лежать рядом с матерью в черной сырой земле. Крышка прилажена ровно, гвозди входят легко, и гроб опускают в свежую яму, медленно и глубоко, под бормотание преподобного, шепот и плач людской – и бледные лица Генри с супругой вновь плывут над толпой, но, кроме скорби, на них облегчение: выполнен братский долг, теперь старику дарить утешение едет будущий Йорк.

Элла смотрит на свежий холмик, на крест с гербом – роза и лев, и в сердце ее, разбитом, обманутом, зарождается гнев. Она возвращается к карете и мчится обратно. Вот уже виднеется домик у леса, логово старой Мод. Старуха сгорбилась у очага, в трубке щерится злой огонек. «Как вам не совестно?! – Элла с порога бросает ведьме упрек. – Я вас приютила ненастной ночью, устроила на ночлег, домой отвезла, как почетную гостью, а вы отплатили чем?» Мод улыбается, выпуская сизый дым из ноздрей: «Но ты же его увидела? И узнала? Слезы не лей, это еще не конец истории, будет вторая глава…» – «Да, но он, к сожалению, мертв, а я, к несчастью, жива! Смерть разлучила нас… Что же мне делать?!» – «Ступай себе с Богом домой. Сегодня ночью ты точно узнаешь, мертвый он или живой».

Пророчества – одно другого страшнее… но в целом ведьма права: утро вечера мудренее, а дома еще вдова, наверное, потеряв племянницу, шум подняла и вой… Темные тучи зла сгущаются у Эллы над головой. Она приезжает в свой дом, перед теткой смиренно держит ответ, кается, просит прощения, готовит поздний обед, обещает ей, что впредь не будет надолго так пропадать, потом желает всем доброй ночи и отправляется спать: день был тяжелый, сил не осталось – растерзана в клочья душа…

Элла проваливается в сон и вдруг чувствует: нечем дышать! Тьма окружила со всех сторон, давит на плечи, грудь: не повернуться, не шевельнуться и глубоко не вдохнуть. Ужас сковывает ее, и внезапно из темноты перед ней выступают застывшие, до боли родные черты… «Роланд!» – зовет она исступленно, давая волю слезам, и видит, как задрожали ресницы и приоткрылись глаза, а в них такая смертная мука – словами не передать… Элла вскакивает в поту и больше не может спать: сидит до рассвета, обняв колени и унимая дрожь. Как распознать в череде видений, где истина, а где ложь?

Едва после завтрака с книгой псалмов уединилась вдова, Элла хватает плащ, вуаль – и была такова: мимо деревни, в сторону леса – Мод уже ждет на крыльце, и, кажется, глубже стали морщины на хмуром ее лице. Она внимательно слушает торопливый девичий рассказ, молча кивает, все больше мрачнея и не поднимая глаз, а потом бормочет себе под нос, как будто бы мысли вслух: «Волчий корень, черное зелье… с виду мертвец, а дух жив внутри до поры до времени… Плохи, плохи дела! – Ведьма вздыхает. – Дитя, послушай, хочу, чтобы ты поняла и поступила правильно, так, как совесть тебе велит… Здесь, за холмами, растет ядовитая смерть-трава – аконит[18]18
  Аконит – ядовитое растение, по легенде выросшее из слюны Цербера – трехголового адского пса. Другие названия: прострел-трава, борец, смерть-трава, волчий корень, волкобой, царь-зелье, черный корень и т. д. Считалось, что его выращивают ведьмы, чтобы использовать для приготовления яда, поскольку аконит имеет свойство нарушать ритм сердечных сокращений. Являлся символом Гекаты, покровительницы темного колдовства.


[Закрыть], из которой умельцы-фейри варят снадобье долгого сна и за склянку берут мешок золотых: этот яд нельзя распознать. Человек засыпает мертвым сном, день-другой он как труп почти, и его успевают оплакать, отпеть и на кладбище отнести… Но на третью луну жизнь берет свое, и несчастный, кляня судьбу, умирает уже по-настоящему, запертый в тесном гробу. Эта участь грозит и Роланду – кто-то посулил ему страшный исход: он задохнется, лишь солнце дважды над могилой его взойдет».

Элла смотрит на небо – в полдень светило стоит высоко, но осенью дни коротки, оно скоро покатится на покой. Медлить нельзя: время неумолимо роняет за мигом миг, и ей уже чудится скрежет ногтей и глухой, отчаянный крик из-под земли, где могильные черви ползут изо всех углов…

Нужно позвать кого-нибудь на помощь, пока светло.

Она прощается со старухой и быстрым шагом идет в деревню, к скромному домику, где живут мистер и миссис Тротт. Кто, как не добрый священник, самый влиятельный в этой глуши, окажет содействие ради спасения гибнущей в муках души?

Но преподобный, выслушав Эллу, хмурит сердито бровь, и все внутри покрывается инеем от его резких слов: «Вы в своем уме?! Осквернить могилу сына Йоркского Льва?! Если кто и дерзнет, в тот же вечер скатится по плахе его голова! И кто сказал, что восстанет из мертвых опущенный в землю прах? Неужто вернулся Спаситель, дарующий жизнь сущим во гробах? Вам снятся кошмары – что ж, это, поверьте, всего лишь пустые сны, опасные тем, что приходят к грешникам от самого сатаны. Молитесь, кайтесь – над вами тьму свою древний демон простер. Еще недавно таких, как вы, ждал путь один – на костер, но все изменилось, и нынче время законов совсем иных: принудительный постриг или приют для душевнобольных. Внемлите моим словам: отрекитесь от чтения глупых книг! Одно лишь Евангелие – чтобы дьявол в разум ваш не проник и не довел до греха».

Запрягает приходского мерина Тротт и, не слушая возражений, Эллу домой везет, передает с рук на руки тетке, велит посадить под замок, оставив для чтения молитвослов: «И да помилует Бог вас обеих!» Девушка взаперти рыдает и в дверь стучит, но глухая к просьбам ее вдова подальше прячет ключи… Элла обещает гинею слуге, но в ответ – отказ: волю святого отца не посмеет нарушить он в этот раз. А солнце уже повисло над лесом, скоро станет темно…

Элла решает: была не была – и вылезает в окно, путаясь в неудобном платье. Не взяв ни вуаль, ни плащ, она бежит знакомой тропой туда, где уже была сегодня: к домику старой Мод, укутанному плющом, где стелется горький табачный дым.

«Чего же тебе еще?» – хрипло каркает ведьма, прищурившись.

«Близится ночь, а я не знаю, что делать… Никто не хочет помочь! Все боятся: кто – преподобного, кто – гнева семейства Йорк, ведь если ошиблась я, то осквернителей ждут палач и топор…»

«Послушай. – Мод в сердцах швыряет на стол потертый кисет. – Легко надеяться на других, коль у самой смелости нет! Никто не пройдет за тебя испытания, посланные судьбой. Сейчас твое счастье в твоих руках – борись за него и не ной. Пока ты мечешься тут в сомнениях и докучаешь мне, твой возлюбленный бьется один на один со смертью в холодной мгле, где каждый вдох приближает миг, когда она победит…Так беги к нему!»

И у Эллы стон вырывается из груди. Ноги сами несут ее во двор, и уверенная рука поднимает забытую кем-то в траве лопату без черенка. Губы шепчут, как заклинание: «На счастье ли, на беду, не знаю… но я иду к тебе, слышишь? Держись, я уже иду!»

И к старому кладбищу по тропинке Элла стремглав бежит.

Мод ее провожает взглядом. Трубка во рту дрожит…

Скользят подошвы по гладким корням, за платье цепляет репей, и холодные, вкрадчивые голоса тихо шепчут в затылок ей: «Забудь о нем, Роланд обречен, вернись к очагу, в тепло, и живи себе дальше, как будто с тобой ничего не произошло… Земля не отдаст то, что взяла, с ней тягаться не хватит сил. Вернись домой, а ему быстрой смерти у Господа попроси».

Но Элла в ответ, не замедлив бег, повторяет, словно в бреду: «Потерпи немного, я уже близко… Дождись меня, я иду!»

Над черными соснами рыжее зарево – там догорает день. На каменных лицах кладбищенских статуй лежит вековая тень, и Элла ищет среди надгробий скромный крест над холмом. Вот роза и лев… Голоса вновь шепчут: «Ты повредилась умом! Между вами два ярда[19]19
  Ярд – английская мера длины, равная примерно 0,9 метра.


[Закрыть] промерзших за ночь тяжелых комьев земли: могильщики здешние, не сомневайся, на совесть его погребли! Подумай еще раз и от поступка немыслимого удержись, иначе, пытаясь спасти мертвеца, ты свою потеряешь жизнь!»

Элла мгновение медлит, и слезы текут по ее щекам: «Жизнь без семьи, без любви, без ласки – я даром ее отдам. И пусть за дерзость меня ожидает на плахе позорная смерть, я выбор сделала и никогда не стану о нем жалеть».

Лопата вонзается в чернозем, все глубже, за разом раз. Для захороненного живьем святотатство – единственный шанс… А вот для местного сторожа это попытка нарушить закон, и за подмогой в деревню немедленно направляется он. Долго ли, коротко – мчится повозка, кони храпят, и вот из нее выходят два дюжих могильщика и преподобный Тротт. Что они видят? На месте холмика – яма в ярд глубиной, а в ней – осквернительница погоста, измазанная землей: волосы растрепались, и платье в грязи, и лицо. Праведный гнев овладевает почтенным святым отцом: «Хватайте преступницу! Ждет ее кара за поруганье могил!»

Элла сражается с плотной толщей песка из последних сил.

Сломаны ногти, кровят мозоли, пот струится по лбу, она плачет от боли, но продолжает неравную эту борьбу со смертью, не думая, как отразится она на ее судьбе.

«Еще немного… я уже рядом… Держись, я иду к тебе!»

Кто-то прыгает в яму, хватает и тащит ее наверх. Она вырывается, кричит, в ответ – лишь злорадный смех, и чужие руки прямо по насыпи прочь ее волокут. «Вы только гляньте на это чудовище! Ведьма бесчинствует тут!»

Элла беспомощно затихает: все кончено…

Только вдруг стоящий в яме могильщик слышит глухой, размеренный стук из-под земли и как будто крик… Перепуганные мужики бегут за лопатами и поднимают гроб в четыре руки, сбивают крышку – и над кладбищем вопль летит: «Он живой!»

В суматохе Эллу сажают в повозку и отправляют домой под присмотром сторожа. Но до того как ее увозит старик, она с трудом поднимает голову и на короткий миг встречается взглядом с Роландом…