Текст книги "Идеальная для колдуна (СИ)"
Автор книги: Лика Семенова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
Когда все закончилось, Феррандо вновь накрыл ее своим телом и шумно дышал. Она наблюдала, как вздымается его широкая спина, тронула взмокшие волосы на виске, будто имела на это право. Но тут же отдернула руку, понимая, что это не ее выбор.
Наконец, Феррандо поднялся, по-хозяйски погладил Амели по бедру, ущипнул за сосок:
– Для первого раза довольно.
Он подхватил с пола ее сорочку, швырнул в руки:
– Надевай, пойдем.
– Куда?
Ответа не последовало.
Глава 27
Амели с трудом оделась. Руки дрожали, пальцы не слушались. Она спустилась с кровати, едва находя в себе силы. Между ног саднило. Хотелось просто лечь под одеяло, сжаться и не двигаться, чтобы не тревожить боль. Хотелось остаться в одиночестве. Казалось, что только что ее избили палками. Она уже предвкушала, как назавтра тело будет ныть.
Амели не заметила, когда Феррандо успел одеться, даже натянуть сапоги. Он схватил ее за руку и потащил из покоев.
– Куда мы идем?
Амели едва поспевала за его широкими шагами. Каблуки звонко чеканили по натертому паркету, свечи в канделябрах загорались с острыми щелчками, как пистолетные залпы. Разве что не пахло порохом, и не стелился длинными тенетами сизый дым.
– Я обязан перед тобой отчитываться?
Пальцы до ломоты сжались на запястье, будто сковали железом. Феррандо спустился на первый этаж, свернул в левое крыло, таща Амели через изрезанную окнами галерею. Лунный свет отбрасывал на шахматную мраморную плитку бледные призрачные прямоугольники. Только сейчас Амели поняла, что вышла босой. Гладкий камень казался куском льда, по которому она ступала голыми ногами.
Феррандо вышел из галереи во флигель, свернул на крутую узкую лестницу, ведущую, вероятно, в подвал. Он как-то говорил, что Валора подтапливает камеры, в них по щиколотку холодной воды. Неужели решил наказать за побег? Теперь? После всего?
Амели нащупала в стене одно из железных колец, которые должны были быть скреплены цепью. Дернулась, пытаясь выдернуть руку из пальцев колдуна. Феррандо остановился, разжал хватку и обернулся. На стене затрещал разгорающийся факел.
– Умоляю, – Амели едва шевелила губами.
– Что? – Феррандо нахмурился, приблизился на шаг, заставляя вжиматься в холодную стену. На его мраморно-белом лице плясали огненные блики, бесновались в глазах.
– Умоляю, сжальтесь, мессир. Я раскаялась. Я…
– Вот как?
Она неистово кивала, все еще сжимая онемевшими пальцами спасительное кольцо:
– Это не повторится, мессир. Я ваша жена. Я клялась повиноваться вам во всем. Я принадлежу вам. И я буду покорной. Такой, какой хочет видеть меня мой муж.
Его лицо смягчилось, но глаза не изменились. Он подошел совсем близко, прожигая взглядом:
– Ты будешь покорной?
Амели кивнула, замирая.
– Верной?
Вновь кивнула. Она готова была просто мотать головой, даже не слушая, что он скажет. Соглашаться со всем, даже самым невозможным, немыслимым, нелепым.
– Ты полюбишь меня?
– Я уже люблю вас, мессир.
Слова вылетели прежде, чем Амели осознала всю их фальшь. Наверное, именно так играют плохие актеры. С истерикой в голосе и заламыванием рук. Лучше бы она промолчала. Дура! Как же глупо…
Феррандо усмехнулся и отстранился:
– Тогда поцелуй меня. Как любящая жена.
Он стоял, опустив руки, и просто ждал, наблюдая, как Амели отчаянно борется с собой. Сейчас это казалось совершенно неуместным. Здесь? В подвале? Вот так? Кажется, это надолго станет ее персональной пыткой. До тех пор, пока она не научится убедительно лгать, пока не поборет стыд. Она переминалась на окоченевших ногах, подалась вперед, привстала на цыпочки, стараясь дотянуться до его губ. Чтобы не упасть с лестницы, оперлась ладонями о его грудь, чувствуя заледеневшими пальцами жар тела. Коснулась губами недвижимых губ, с опаской тронула их кончиком языка. Ведь этого он хотел. Чтобы ее язык скользнул в его рот и вытворял все то, что не так давно делал он сам. Это он называет поцелуем. Чтобы вешалась, предлагая себя. Он говорил об этом. Чтобы она делала это сама, как доступные девки, которые отираются у кабаков.
Амели видела их. Да их все видели! У уличных шлюх особый угрожающе-жалкий вид. Как у бродячих собак. С одной стороны, приблудная собака ластится к прохожим, ждет минутной ласки, подачки, с другой – боится их до невозможности, потому готова напасть каждую минуту. Мальчишки, собравшись ватагами, с воем гоняют их по улицам, швыряются камнями. В девок тоже швыряют. И те, как собаки, готовы к ежеминутному нападению. И ластятся к каждому, проходящему мужчине. Бесстыдно распускают руки, улыбаются крашеными губами.
Этого он хочет?
Амели скользнула языком по его гладким зубам, чувствуя, что не встречает сопротивления, протиснулась глубже и тут же отстранилась, будто обожглась, едва не закрыла лицо руками. Было в поцелуе нечто большее. Он казался интимнее всего того, что только что было в постели. Или его приказы наделяют этот жест иным смыслом?
Феррандо лишь презрительно усмехнулся:
– Приверженцы старых практик утверждают, что души сливаются именно в поцелуе. Искренний поцелуй выражает истинную любовь. И он ценнее всего остального. Квинтессенция. Даже девственность имеет меньшую цену. Я тоже так считаю, как адепт истинных учений. Значит, ты только что солгала мне?
Амели сглотнула, нервно покачала головой:
– Нет, мессир! Нет!
– Тогда в чем дело?
Она не знала, что отвечать. Едва не рыдала. Лучше еще раз повторить все то, что было в спальной, чем отвечать на эти вопросы.
Феррандо вновь схватил ее за руку и потащил вниз. Амели что-то бессвязно лепетала ему в спину, но колдуна это не волновало. Он открыл какую-то дверь и втолкнул Амели в темноту. Она лишь вскрикнула, сжалась. Едва дышала от страха.
Свечи загорались по кругу – одна за одной, создавая подобие иллюминации. Амели подскочила, когда камень загорелся под ногами, расцветился десятками горящих цветных линий, исходящих неземным светом. Она старалась не наступать на линии, чтобы не обжечься, но свет был холодным. Точнее, никак не ощущался. Просто невиданное свечение без огня и тепла. Амели прижала ладонь ко рту, огляделась. Помещение чем-то напоминало лавку аптекаря. Вдоль стен теснились стеллажи, заставленные склянками с разноцветным содержимым, пузатыми колбами разных размеров, стеклянными трубками, глиняными горшками. И книги. Десятки книг с толстыми кожаными и матерчатыми корешками. У стены, возле окна, стоял резной стол, заваленный бумагами.
Амели опустила было голову, но вдруг снова повернулась к окну: посреди ночи за приоткрытой створкой звенел летний день. По спускающемуся к спокойной глади реки холму рассыпались деревенские домики. Вдалеке неспешно вертелись лопасти мельницы. Порывы ветра приносили запах разогретого разнотравья. Амели невольно перевела взгляд к двери, туда, где стоял Феррандо:
– Как это возможно?
Он лишь повел бровью:
– Для меня невозможного мало.
Амели будто забыла про страх и холод, подошла к столу, оперлась о столешницу, выглядывая в окно, подставляя лицо теплому ветру:
– Что это за деревня?
– Я там родился. И по-своему был счастлив какое-то время. Мне нравится видеть ее за окном.
– Значит, теперь вы не счастливы?
Амели тут же прикусила язык, проклиная себя за этот вопрос. Ей было не интересно, счастлив ли он. Она даже хотела бы, чтобы он был несчастен.
– Довольно.
Окно попросту растворилось. Растворилась деревянная рама, свинцовый переплет. Растворилась деревня вместе с домами и запахом луговых трав. Теперь Амели смотрела в глухую каменную стену, на которой плясали апельсиновые отсветы огня. Сердце вновь заходилось, болезненно билось. Зачем он привел ее сюда?
Феррандо подошел к комоду черного дерева, достал длинный деревянный ящик, полный выставленных в ряд маленьких склянок с деревянными пробками, взял крайнюю из них, пустую, и откупорил. Поставил на консоль и накрыл матовым стеклянным колпаком.
Амели с немым недоумением наблюдала за этими приготовлениями, совершенно не понимая, что происходит. Понимала лишь одно – она отчаянно мерзла, так, что начали стучать зубы. Она обхватила себя руками, чувствуя, как возвращается забытая, было от страха, боль между ног. Феррандо бесцеремонно ухватил ее за руку, поставил в центре световой паутины, сам встал напротив.
– Целуй меня.
Амели опешила. Нет, не от просьбы. Она уже стала навязчивой и едва ли неожиданной. Амели не понимала, зачем это нужно делать так, здесь? Но лицо Феррандо не оставляло места возражениям. Казалось, если она ослушается, он попросту ударит. Напряженный, сосредоточенный, будто закаменевший. Черное и белое, свет и тень в бледных цветных отсветах. Амели привстала на цыпочки, снова потянулась к губам, обещая себе в этот раз сделать так, как он хочет. Наплевав на все. Не струсить. Если это единственный способ, чтобы он оставил ее в покое и позволил вернуться в комнату…
Она положила руки ему на плечи, тронула губы так же, как несколько минут назад, но клятвенно пообещала себе не отступать. Она целует собственного мужа – в этом нет ничего постыдного или греховного. Вдруг Феррандо обхватил ее за талию, прижал к себе, едва не ломая, яростно отвечал на поцелуй, удерживая за затылок. Амели закрыла глаза, чтобы не видеть окружения, не думать об этом. Попыталась отдаться его губам, отвечала сама, становясь смелее. Она открыла глаза и увидела, что их охватывает белое сияние, яркое, как полуденное солнце, от которого можно ослепнуть. Исчезли полки, исчез каменный пол. Они будто висели в сияющей пустоте, слитые одним дыханием. Амели вновь закрыла глаза, отдаваясь касаниям Феррандо. Стало тепло и легко. Она слышала его шумное дыхание, обвивала руками его шею, ныряла пальцами в волосы, чувствуя, как они струятся шелком. Внутри, в самой груди, что-то трепетало, разливалось по телу жаркими волнами. Если бы всегда было так, не было бы ни страха, ни сомнений. Феррандо задрал сорочку и гладил голую спину Амели, а она лишь льнула к нему, прижимала к себе и целовала до бесконечности.
Вдруг все погасло. Молниеносно, будто дуновением затушили свечу. Феррандо разжал объятия и уже поспешно шел в сторону консоли. Поднял стеклянный колпак, подхватил пустую склянку тонкими пальцами. Его лицо выражало полнейшую растерянность, но тут же словно посерело от гнева:
– Здесь ничего нет.
Он будто обвинял. Голос стал резким, острым, как наточенный нож. Амели вновь обхватила себя руками, понимая, что ее трясет. Феррандо подошел и вертел склянку у нее перед самым носом:
– Здесь ничего нет. Ни крупицы, – он потряс флакон. – Ни следа.
Амели сглотнула:
– Что там должно быть?
– Квинтессенция.
Это слово ни о чем не говорило Амели. Она лишь опустила голову.
– Ты лгунья.
Она уже не отпиралась. Сложно возражать, когда даже не понимаешь, о чем идет речь.
Феррандо ухватил за подбородок, заставил смотреть в глаза:
– Я тебе дам еще один шанс. Только один. Если эта склянка не наполнится… Думаю, ты помнишь наш разговор.
Амели лишь опустила взгляд и шумно вздохнула, стараясь не потерять остатки самообладания. Но слезы уже покатились по щекам. Она не понимала, чего он хочет от нее.
– Если я виновата, мессир, скажите, в чем моя вина? Что я должна сделать? – Она схватила черный рукав: – Создателем прошу, мессир, скажите, что вы хотите от меня?
Он выдернул ткань из ее тонких пальцев, прокричал куда-то в стену:
– Орикад!
Демон появился из воздуха с легким шлепком, будто лопнул мыльный пузырь:
– Я здесь, мессир.
– Проводи мою жену в покои.
Демон лишь кивнул, ухватил Амели за рукав сорочки и вывел за дверь.
Глава 28
Утро выдалось хмурым. Сквозь щели ставен виднелись полоски серого неба. Хотелось так и оставаться в постели, сказаться больной. Лежать весь день и просто смотреть в окно. От самого незначительного движения ныли мышцы на животе, будто Амели накануне весь день таскала тяжести. Она потянулась, растягивая эту тупую боль. Неужели так будет каждый раз? Она вновь сжалась калачиком и поплотнее укуталась в одеяло, наблюдая, как мутный бледный луч ложится на паркет.
Она была благодарна демону за то, что не донимал вчера расспросами и насмешками. Просто довел до дверей и исчез. Он сам будто поблек. Пропала задорная искринка в золотистых глазах, даже позабылись дурные замашки, будто бесстыдное позерство больше не развлекало.
Мари прошмыгнула в дверь, и видя, что Амели не спит, принялась открывать ставни, впуская в комнату мутный серый свет:
– Доброго дня, барышня.
Амели села в кровати, прижимая одеяло к груди:
– Дня?
– Полдень уже. День нынче скверный – с утра дождь моросит.
Амели нехотя встала, сунула ноги в домашние туфли и подошла к окну. Долго смотрела в сад, будто утративший краски. Интересно, а за окном в лаборатории по-прежнему солнце?
Она велела одеваться. Молча терпела, пока Мари затянет все шнурки, наколет все булавки.
– Что к столу пожелаете? Кухарка с раннего утра выспрашивала, что вам подать.
Амели пожала плечами. В покоях сидеть не хотелось.
– Ничего не говори – я сама в кухню схожу.
Хотелось сесть у очага, выпить кружку молока, съесть сладкую булочку или кусок хлеба с маслом. Да и тетка Соремонда казалась такой теплой, домашней. Уж, не погонет.
Амели протиснулась в кухонную дверь, наблюдая, как кухарка высыпала на стол миску с фасолью. Взяла маленькую корзинку, положила на колени, застланные передником, и принялась перебирать.
– Что же ты в дверях стоишь, госпожа?
Амели понурила голову: какая она госпожа? Одно название.
– Доброе утро, тетушка Соремонда.
– Уж день давно, милая. Скверный день, – она кивнула в сторону серого окна. – Хмарь одна. А ты пришла – и светлее стало. Ну, чего тебе подать?
Амели вошла, села на табурет с торца стола:
– Молока, если можно. И булочку. Или хлеба.
Тетка улыбнулась и покачала головой:
– На одном хлебе долго не протянешь.
Она полезла в резной шкафчик, достала хлеба, сыра, масла, холодную курятину и выставила на стол. Налила молока в серебряную кружку:
– Новобрачной, милая, силы нужны. А ты одни крошки собираешь, как птичка. Куда такое годится? Сказала бы, что любишь – я бы и подала. Павлина, конечно, не зажарю, но кое-что могу.
Амели спрятала руки на коленях и опустила голову.
– Что? – Соремонда убрала кувшин с молоком. – Не ладится?
Амели покачала головой. Тетка села на лавку, поставила на колени корзину и занялась фасолью:
– Все наладится. Только уж и ты похитрее будь. Улыбнись, ласковое слово скажи.
– Ласковое слово…
Амели усмехнулась – уж больно негодным выходил теткин рецепт. Ласковое слово в горле застрянет. Да и зачем ее мужу глупые слова?
– Приготовь что своими искусными ручками, да сама подай. Они это страсть как любят. Да с улыбкой, с нежностью.
Амели опустила голову:
– С нежностью…
Тетка Соремонда многозначительно повела бровями и кивнула:
– С нежностью. От нежности самый дикий зверь ручным становится.
С нежностью… Да что тетка понимала? Какая тут нежность, когда Амели холодела в его присутствии. Цепенела. Боялась до самой крайности и одновременно горела в порочном огне его голоса, его касаний. Разве так бывает, когда в сердце нет ни капли любви? Когда вместо сердца ощущается лишь гулкая пустота? Был бы на его месте кто другой… Тот, кого можно понять, услышать. Хотя бы, Нил. И как бы стало просто и тепло.
Амели допила молоко, сосредоточенно отставила кружку:
– Что он любит? Кроме пирожков?
Тетка Соремонда едва заметно улыбнулась:
– Решила послушать старуху?
Амели хмыкнула, вскинула голову:
– Вы совсем не старуха.
Тетка лишь кивнула:
– Видишь, можешь, когда хочешь.
– Да о чем вы? Да разве же можно сравнить?
– А ты не сравнивай. Просто принимай. Тебе достался не самый худший муж, уж поверь. А вот какая ему досталась жена?..
Амели вздохнула, ковыряла ногти и смотрела на свои руки. Сколько кухарка служит ему? Наверняка, долго. Привыкла, может даже успела по-своему полюбить, привязаться. Вот и находит ему оправдания – по доброте. Да из благодарности. Что скажет тетка Соремонда, узнай она о его угрозах? Или знает? Но выбора не было: Амели должна полюбить своего мужа. Или искусно обмануть, чтобы он поверил. Другого не дано.
Амели краем глаза наблюдала, как тетка Соремонда перебирает фасоль, выцеливая пухлым пальцем негодное зерно и стряхивая со стола в корзинку. Она казалась настоящей, теплой, живой. Очень хотелось ей доверять, поделиться своими страхами. Но нельзя. Нельзя.
Амели кивнула на кучу фасоли:
– Можно, я помогу?
Соремонда улыбнулась:
– Отчего нельзя – помогай. Только спасибо скажу, – она указала на лавку рядом с собой. – Мне одной здесь тоже страх как тоскливо бывает. Особенно в такой непутевый день.
Амели пересела и стала загребать фасоль, разравнивая на столе и высматривая негодные зерна:
– А вы были замужем?
Соремонда грустно улыбнулась:
– Была, милая. Была.
– И были счастливы?
Та пожала плечами:
– Не слишком. Муж мой был стар, да и характера скверного. Детей Создатель не дал. – Кухарка переменилась лицом, сползла с нее напускная веселость. – Сестрица моя младшая дите тогда нагуляла. А через полгода померла. И остался мальчик сиротой – ни отца, ни матери. Хорошенький, – она расплылась улыбкой. – Глянешь – и сердце заходится. Муж мой ни в какую не хотел ребеночка оставлять, все твердил, что приблудный, не нашей породы. Да сам с горячкой от злости слег, и не поднялся. Так мое замужество и закончилось.
– А после?
Тетка так говорила, что хотелось слушать и слушать.
– А после так и остались мы вдвоем. Тогда я и порешила, что при мальчике буду. Заместо матери. Так и жили. А как подрастать стал, начала я замечать, что все мычит да мычит – ни слова внятного. Знахарке деревенской показывала – та и сказала, что немой он. Ты, говорит, Соремонда, чуда не жди. Однажды денег скопила, да повезла его в город, к доктору. Тот все и подтвердил. Сказал, никакое лечение не поможет. Видно, мальчик мой за грехи материнские расплачивался.
Амели затаила дыхание, боялась пошевелиться, сбить тетку Соремонду. Та тоже бросила фасоль, сложила пухлые руки на корзину, смотрела куда-то в пустоту влажными глазами и едва заметно улыбалась.
– Дети деревенские его дразнить начали. Бывало, вбежит в дом, ничего сказать не может – только плачет. Уткнется мне в колени, руками обхватит со всей силы. Потом перестал плакать – я уж никогда больше в его глазах слез не видела. Один только раз. Сторониться всех стал. Нажжет в печи тонких веточек до углей – и рисует на чем не попадя. Видать, подглядел где. И ладно так у него все выходило, что и бранить грех. Стала я ему тогда бумагу в городе покупать. Он рисовал, потом вытирал рисунки, и так раз за разом, пока бумага держала. Где же мне, простой крестьянке, напастись.
Амели кивнула:
– Я видела его рисунки. Это необыкновенный талант. Никакой бумаги не жалко.
– Вот видишь. Разве дурному такая благодать может дароваться?
– Конечно, нет. Я так и подумала. Сразу так подумала. А что потом?
– А что потом? – тетка Сремонда звучно утерла нос рукавом. – Плотник уж больно искусный у нас был. Заметил его талант, да и позвал подмастерьем. Учил по дереву резать. И красота такая выходила… – Она живо развернулась, открыла шкафчик за спиной и достала деревянный ковш с узорной резной ручкой. Старый, потемневший от времени. – Вот. Его руками.
Амели провела пальцами по гладкому дереву, обводя дивный узор, достойный собора святого Пикары. По длинной ручке вилась изящная виноградная лоза. Прорастала листьями, плодоносила тугими гроздьями. Тонкая безупречная работа.
– Это очень красиво.
Тетка Соремонда многозначительно повела бровями:
– То-то…
Казалось, она очень давно хотела все это высказать, да некому было. Кто бы ее здесь слушал? Демон? Или, может, горбун? Или сам колдун? Конечно, нет. А теперь она только распалялась, будто была не в себе.
– А дальше? Что дальше?
– И все бы ничего, да подрастал он, на девиц стал глядеть. Да и сам каким красавцем стал, даром что немой.
Амели затаила дыхание.
– Все смотрел да рисовал. Все больше лица. До сих пор рисует. Я, мол, тетушка, красоту идеальную ищу… Однажды, на нашу беду у одной молодой графини, из замка неподалеку, карета сломалась посреди деревни. Позвали плотника. А мальчик мой как эту стерву увидал – так и пропал. Все лицо ее потом рисовал – остановиться не мог. Все листы измарал и вытирать не хотел. А та ему и говорит: «Приходи, милый, вечером в замок. Я тебе бумаги за талант твой дам». – Тетка Соремонда многозначительно выкатила глаза: – Он и пошел.
И замолчала, выдерживая актерскую паузу. Амели какое-то время сосредоточенно смотрела в ее лицо, дожидаясь, что вот-вот продолжит, но тетка не торопилась.
– Так дала графиня бумаги?
Соремонда поджала губы и пренебрежительно кивнула:
– Дала – не унесешь. – Вновь помолчала, погрузила пальцы в фасоль в корзинке и зашуршала, перекатывая. – И смотрю: как дело к вечеру, так он собирается, берет свои угли. Объясняет, мол, с натуры рисовать буду. А возвращается только поутру. Почитай, целый месяц ходил. Мальчишка! Усы не проклюнулись!
Амели отстранилась и торопливо прикрыла рот ладошкой, только-только поняв, о чем речь. Даже покраснела, чувствуя, как щеки наливаются жаром:
– Так что ж… эта графиня…
– Да, милая. Наигралась с мальчишкой, как с котенком. Со двора спустила, когда надоел, и прибавила, что тем он только и хорош был, что немой – языком чесать не пойдет. И потому ее тайна самым надежным образом запечатана. Немой да не грамотный.
Амели не выдержала:
– Зачем же она так? Ведь это жестоко.
Она даже едва не расплакалась, представив, какое унижение пережил Нил. Сердце заколотилось, внутри заклокотало от чужой обиды.
Тетка Соремонда скривила губы:
– А ей-то какая беда? Я все тогда молилась, чтобы отозвалась этой шлюхе его боль. Всю ночь рыдал в сарае, меня не подпускал. Чуть не в горячке бился. Рычал, как волчонок. А наутро и след простыл. Я все ноги стерла, всю округу оббегала, видел кто, слышал? Люди лишь сказали, что на заре видели его на дороге. Так и осталась я одна, места себе не находила. Все глаза выплакала. А через месяц приехал в чужой карете, меня забирать.
– Так, где он был?
– Здесь и был. Уж и не знаю, кто на такое надоумил. Кинулся в ноги колдуну. Тот сжалился, дал ему голос, а взамен повелел здесь остаться. Навсегда. Я тогда и не знала, чем он заплатил… – Она будто очнулась, приободрилась, вернулась к фасоли на столе: – А я и не жалуюсь. Сытая, обогретая, и мальчик мой рядом. Разве надо еще что? Все же еще и лучше обернулось.
Амели тоже развернулась к столу:
– Значит, он тоже пленник? И вы?
Тетка Соремонда повела бровями, шумно выдохнула:
– Да, можно и так сказать. Но, замечу тебе, милая, это не самая плохая тюрьма.
Амели вновь взялась за фасоль, стараясь скрыть, как дрожат пальцы. Эта грустная история зацепилась глубоко в душе, будто рыбацким крючком. Было больно и обидно. И теперь казалось, будто она знала Нила очень-очень давно. С самого детства.
И Амели, и тетка Соремонда вздрогнули с громким оханьем, когда со скрипом отворилась дверь. На пороге стоял горбун в длинном кожаном фартуке, сплошь перемазанном глиной. И уродливое лицо, и огромные ладони Гасту были запачканы.
Тетка Соремонда вскинулась, едва не уперла руки в бока:
– Что это ты мне в кухню грязь тащишь?
Тот лишь сверкнул глазами, но ответил на удивление любезно:
– Мне бы кувшин молока, хозяюшка.
Соремонда поджала губы, но ругаться не стала. Полезла в нишу в стене, закрытую деревянными створками, достала кувшин, накрытый салфеткой. Прихватила оловянную кружку и всучила в лапищи горбуну:
– На, пачкун. И грязный в мою кухню больше не входи.
Едва тетка вернулась на место, Амели кивнула на дверь, будто между прочим:
– Чего это он? Грязный какой.
– А ну их, паразитов! Нагваздают кругом, а ты потом убирай.
– Горшки что ли лепят?
Амели, конечно, уже оставила идею о побеге в пустой бочке, но любопытство оставалось любопытством: зачем столько глины?
Кухарка ничего не ответила, лишь махнула рукой и вернулась к своей фасоли. Теперь молчала. Сосредоточенно тыкала пальцем. Хорошая она. Добрая. Разве такая плохого пожелает? Может статься, и дело говорит.
Амели встала из-за стола, уперлась кулаками в столешницу:
– Тетушка Соремонда, пирог буду печь.
Глава 29
Амели провозилась с пирогами до самого вчера. Тетка Соремонда не мешала, лишь одобрительно поглядывала. Выспрашивала про миндальное тесто, восторженно качала головой, когда помогала выливать горячий сахарный сироп во взбитые белки. Где-то раздобыла свежей вишни и сама выбирала косточки, не позволяя Амели запачкать пальцы. Когда, наконец, достали из печи два небольших круглых пирога под нежной зарумяненной шапочкой мягкой меренги, Соремонда лишь всплеснула руками и, кажется, потеряла дар речи. Наконец, пробормотала, качала головой:
– Ох, и руки у тебя, госпожа!
Амели сама была довольна результатом. В такие моменты на душе становилось тепло и хорошо, будто она сделала что-то очень важное. Осталось лишь дождаться, когда остынет. И подать…
Она вернулась в покои, тщательно умылась, поправила прическу, платье – нельзя показаться неряхой. И Мари, как назло, не было. Приходила, когда не звали, а когда нужна – не дозваться. Оставалось лишь выяснить, где муж. Амели решила поступить так же, как Феррандо, хоть и совсем не надеялась на результат. Скорее, убедиться, что ничего не выйдет.
– Орикад!
К удивлению, демон появился из воздуха со щелчком мыльного пузыря, завис у камина. Огляделся и вытаращил огромные желтые глаза:
– Ты что это?
Амели усмехнулась:
– Выходит, ты и моих приказов слушаешься?
Он закусил губу и деловито скрестил ручки на груди:
– Ты жена мессира. Мне, вроде как, положено.
– И ты этак в любом месте появишься? Где бы ни позвала?
Орикад насупился, длинные волоски на бровях трепетали, как усики бабочки:
– Станешь звать без нужды – мессиру пожалуюсь. Тогда сама на себя пеняй.
Она погладила пальцами его руку. Теплое бархатное ощущение, но демон, кажется, был не в восторге: фыркал и кривился.
– Не обижайся, мне очень нужно. А если я прикажу тебе исчезнуть? Ты исчезнешь?
Орикад молчал, все так же раздраженно жевал губу.
– Орикад, исчезни!
Вновь легкий шлепок – и демона будто не было. Амели едва не запрыгала от детской радости. Словно бестолковый домашний щенок, наконец, выполнил команду.
– Орикад!
Он вновь болтался в воздухе под аккомпанемент шлепанья собственных крыльев. Сжал кулачки и подался вперед:
– Прекрати немедленно! Глупая девчонка!
Амели вздернула подбородок:
– А разве я тебе теперь не госпожа? Раз я жена твоего хозяина?
Он снова поджал губы и барабанил маленькими пальчиками по собственному животу:
– Пусть мессир создаст для тебя такую же бестолковую демонессу – ее и гоняй. А меня без надобности не тревожь – пожалуюсь.
– А он может?
– Еще как, – Орикад насупился и добавил едва слышно: – Только не хочет.
Кажется, он был этим очень обижен.
– Не хочет? – Амели удивленно подняла брови. – Значит, ты уже просил?
Демон надулся, давая понять, что не собирается это обсуждать:
– Не твое дело.
Она кивнула:
– Прости. Наверное, ты прав. Скажи, а Мари я точно так же могу позвать?
Орикад хмыкнул, важно приосанился:
– Она же не демон. Просто кукла пустоголовая.
Амели лишь кивнула.
– Отпускай меня, раз ничего не надо.
Она вновь тронула его теплую ручку:
– Надо. Где сейчас твой хозяин?
– В лаборатории.
Амели вновь кивнула.
– А зачем те…
– … Орикад, исчезни!
Демон не успел договорить и исчез с уже знакомым шлепком мыльного пузыря.
Эта мелочь заставила улыбнуться: так вон оно как… Значит, бедняга обязан теперь появляться по ее первому зову и исчезать по приказу. И можно легко отослать его, не выслушивая глупости. Все это развеселило на пару минут, но при одной только мысли, что Амели покажется на пороге проклятой лаборатории со своим пирогом, все холодело и замирало. Глупость… Самая настоящая глупость. Но тетка Соремонда говорила так уверенно, будто знала все на свете. Будто этот несчастный пирог был способен что-то наладить. В конце концов, она знала Феррандо гораздо лучше, и уж точно лучше разбирала, что уместно в этом доме, а что нет.
Когда Амели вернулась в кухню, Соремонды не было. Видно, пошла на воздух, отдохнуть от печной духоты. Амели выглянула в окно, высматривая кухарку, но не нашла. Зато отметила, что, наконец, к ночи распогодилось. Парк накрывали прозрачные сиреневые сумерки, а разошедшиеся тучи обнажили усеянное звездами небо.
Она взяла с полки плоскую корзину, поставила тарелку с пирогом, прикрыла салфеткой и направилась в подвал. Все еще не верила, что делает это. Прошла уже знакомой галереей на первом этаже, спустилась по каменной лестнице. Встала перед дверью, сжимая корзину обеими руками. И просто стояла, немея и холодея от накатившего ужаса. Глупая идея. Совсем негодная. Хорошо, что она не успела постучать.
Нужно просто уйти.
– Зачем ты здесь?
От звука знакомого голоса, доносившегося из-за двери, Амели вздрогнула всем телом, но не знала, что отвечать.
– Разве тебе не говорили, чтобы ты не смела сюда ходить?
Хотелось попросту сбежать, но ноги будто приросли к полу. Как тогда, в столовой. Отвратительное липкое ощущение полнейшей беспомощности.
– Я… Мессир… – Она не могла и двух слов связать. – Я принесла вам пирог.
Молчание. Все это время Амели тщетно пыталась оторвать ноги от пола. Если Феррандо не намерен больше ничего говорить, зачем держать ее перед дверью?
– Какой еще пирог?
Как же глупо это звучало… Амели готова была разрыдаться, чувствовала, как лицо заливает краска. Будто всю ее из могильного холода бросило в жар, в самое пушечное жерло. Зачем она поддалась на уговоры тетки Соремонды? Даже если та и хотела добра… как же все это глупо!
– Какой пирог?
– Я… испекла для вас пирог, мессир.
Если бы можно было в эту минуту провалиться в бездну, разменяв этот стыд, Амели с радостью выбрала бы бездну. Что угодно, только не стоять перед этой дверью.
– Я не голоден. Ты можешь идти.
Она почувствовала, что ноги стали значительно легче. Мигом развернулась и побежала по лестнице, едва сдерживая слезы. В галерею, к дверям, на террасу. Обежала дворец уже знакомым путем и остановилась лишь у пустующего павильона оранжереи. Прислонилась спиной к холодному камню и зажмурилась, сбивчиво дыша. Повесила корзинку на руку, ладонью зажала рот, стараясь сдержать слезы. Она не должна плакать. Просто нужно вынести урок и никогда, никогда больше так не поступать. Никогда. Он этого не заслуживает.
Проклятый пирог будто прожигал корзину. Еще немного – и запалит платье. Швырнуть в обрыв, в Валору, на корм рыбам. И собственный труд, и все свои попытки хоть что-то изменить. Тетка Соремонда не права. Она искренне считает, что Амели достался не самый плохой муж. Она просто ошибается. Или врет нарочно, чтобы хоть как-то приободрить.
