Текст книги "Идеальная для колдуна (СИ)"

Автор книги: Лика Семенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Входите, отец.

Скрип петель будто перетряхнул все внутри. Амели попятилась, пока не уперлась в подоконник – дальше отступать было некуда.

– Доброе утро, сударыня.

Этот тон не предвещал ничего хорошего. Впрочем, на хорошее Амели давно уже не надеялась.

– Доброе утро.

Отец подошел и протянул ей распечатанное письмо. Ветер из окна колыхал уголок со сломанным красным сургучом. Амели взяла бумагу дрожащими пальцами, но развернуть не решалась:

– Что это?

Отец молчал. Наконец, поджал губы, покачал головой:

– Ну… знаете ли, сударыня… Вы едва не загнали в могилу собственную мать!

Другого ответа Амели не дождалась. Она развернула письмо дрожащими пальцами, увидела ровные аккуратные строчки, будто выписанные искусным каллиграфом. Безупречным. Письмо к ее отцу… от ее мужа.

Внутри все похолодело, письмо в пальцах ходило ходуном, изящные чернильные завитки плыли перед глазами:

«Досточтимый господин Брикар…»

Амели решительно опустила бумагу:

– Отец, это адресовано вам. Я не решусь читать чужую переписку.

– Читай!

Это походило на пытку. Амели вновь развернула бумагу:

«Досточтимый господин Брикар. Надеюсь, ваша дочь, прояснила для вас причину своего неожиданного визита. Смею заверить, что я, как супруг, не намерен препятствовать ее желанию и полностью одобряю это решение, ибо не вижу ничего дурного в желании навестить родительский дом. Зная безграничную любовь моей жены к вам и вашей уважаемой супруге, полностью разделяя ее чувства, я позволяю ей пробыть у вас так долго, как она того пожелает. Об издержках не беспокойтесь. Мой слуга передаст вам на расходы и содержание моей жены пятьсот саверов золотом. Когда эта сумма закончится, прошу известить меня письмом…»

Далее следовали дата и подпись.

Амели не верила глазам. Так просто? Внутри все гудело, как ветер в каминной трубе. Она чувствовала себя легкой, невесомой. Пушинкой одуванчика, подхваченной ласковым летним ветром. Муж отпускает ее? Без скандалов и угроз. Так просто… Хотелось улыбаться, кружиться. Амели уже вмиг представила, как славно будет жить в этой комнате, совсем как раньше. Она снова и снова перечитывала письмо, лишь бы убедиться, что поняла все верно. Наконец, подняла голову и едва сдерживала ликование.

Но отец вовсе не разделял этой радости. Он казался не просто хмурым – он был в ярости:

– Так ты радуешься?

Амели кивнула:

– Конечно. Вы же сами видите: мой муж позволил мне остаться здесь. Погостить.

Отец побагровел:

– Погостить? – он заложил руки за спину и перекатывался с пятки на носок, припечатывая каблуками, совсем как вчера. – Он выставил тебя? Говори!

Амели задрала подбородок:

– С чего вы это взяли, отец?

– С того, сударыня, что где это видано, чтобы замужняя дочь являлась в родительский дом ночью с намерением проживать, как ни в чем не бывало.

– Мне всегда казалось, что это и мой дом тоже. Я имею право…

– … нет у тебя никаких прав! – отец с остервенением махал перед ее носом указательным пальцем. Кружево на его белоснежных манжетах металось, как безумная бабочка. – В этом доме – больше никаких! Все твои права остались в доме твоего законного мужа!

Он побагровел и, казалось, сейчас закипит. Но тут же сгорбился, будто долго бежал, и тяжело дышал. Амели впрямь показалось, что отца вот-вот хватит удар. Она взяла его за руку и помогла сесть в кресло. Он не противился. Достал из-за обшлага платок, с усилием вытер лицо:

– Ты же понимаешь, что это неприлично, – тон смягчился, в нем сквозило отчаяние. – Что люди скажут?

Амели отошла к приоткрытому окну, отвернулась, обхватила себя руками на зябком ветерке, плотнее кутаясь в шаль:

– А вы разве не привыкли?

– Что? – отец нахмурился, но казался растерянным.

– Что люди говорят. Не привыкли?

– Завистливые языки всегда будут.

– Завистливые? – Амели повернулась, даже усмехнулась, глядя на отца. – Да они меня все ненавидят. Гнали тогда по улице, как паршивую собаку. Едва не прибили!

Отец, впрямь, ничего не понимал:

– Создатель с тобой! Что за вздор, Амели?

Она зло хмыкнула:

– Не нужно, отец. Сама видела. И бабку Белту. У самой сын моему мужу глину с Красного озера возит, а она… слыхали бы вы, какими словами меня называла.

– Да что с тобой? Бабка Белта первая о тебе справляется, да выбор твой нахваливает. Все удивляется, как тебе удалось. Каждую неделю к матери ходит. Сидят в кухне, как две сороки. Только треск стоит! Чир-чир-чир! Чир-чир-чир! – отец комично затряс кистями рук, как бродячий артист. – Тьфу!

– Нахваливает? – Амели даже уперла кулаки в бока. – Чир-чир? Да она сама его душегубцем называла! Бабка Белта!

Отец отмахнулся:

– Ты сама знаешь, что все только лишь сплетни. Чернь всегда зубоскалит.

Амели растерялась. Смотрела на отца и не понимала, что происходит. Казалось, он сошел с ума. Может, заболел от расстройства? Нельзя же отрицать очевидные вещи. Амели никогда не забудет тот день. Это очень страшно, когда ты один, а против тебя толпа. Будто остаешься наедине с диким зверем.

Она оправила сорочку, помолчала какое-то время, раздумывая:

– Пятьсот саверов – достаточная сумма. Я сниму дом. Если угодно, как можно дальше от Седьмой площади.

Отец, кажется, не сразу понял смысл сказанного. Поднял голову, даже сощурился несколько раз:

– А уж вот это ни за что! – он порывисто поднялся и принялся снова грозить пальцем. – Уж это только хуже! Одно дело – в родительском доме. И совсем другое – жить в городе одной, при живом-то муже!

Отец вздохнул, опустил голову. Вновь обтер лицо платком:

– Вот что: останешься здесь покамест. А потом вернешься к мужу. – Он направился было к двери, но развернулся: – И имей в виду: в лице Сесиль ты наживешь врага. Это теперь ее комната. Но бедняжке придется размещаться вместе с сестрами.

Амели поджала губы:

– А это ничего. Переживет.

Кажется, аргументы у отца закончились. Он вышел и прикрыл за собой дверь.

Амели поплотнее укуталась в шаль и не сдержала улыбку. Победить в битве – еще не значит выиграть войну. Но она отвоевала немного времени. А там… только Создатель знает, как оно будет дальше.

Глава 49

Самым страшным было выйти к обеду. По-обыкновению обедали в доме поздно, не раньше пяти часов. Весь день Амели просидела в комнате, глазея в окно. Раздетая, в сорочке, с неизменной шалью на плечах. Все еще смотрела украдкой. Придвинула стул, залезла с ногами и наблюдала в щель, сложив локти на широкий подоконник с продольной трещиной. Все же непривычно было видеть за окном людей. Слышать уличный шум. Так шумит жизнь. Самая обычная, самая настоящая. Там, в замке своего мужа, она слышала из окна лишь птичьи пересвисты, завывание ветра и плеск фонтанов. Там не было голосов, смеха, ругани, скрипа повозок. Не проходили, звеня своими колокольчиками, свиньи, которых хозяева поутру попросту выпускали на улицы пастись. Раньше они раздражали. Особенно если находили что-то под самым окном и принимались копошиться, оглашая улицу хрюканьем. Однажды Амели не сдержалась, подпалила на свече старую тряпку и швырнула вниз. Животные побежали по улице, истошно визжа, а в воздухе пахло паленой шерстью.

Самым отвратительным было, обернувшись, обнаружить за своей спиной сундук. Орикад… Способность демона появляться в любой момент просто выводила из себя. Амели чувствовала себя уязвимой. За уличным шумом она не расслышала отвратительный шлепок, с которым демон обычно появлялся. Но она вынуждена была признать, что это оказалось вовремя. Гардероб в комнате был забит новыми туалетами Сесиль. А два оставшихся скромных платья самой Амели, которые составляли почти весь ее гардероб до замужества, наверняка давным-давно продали старьевщику. И одолжить платье Сесиль попросту бы не вышло – та была гораздо меньше ростом и совсем худая, как тростинка. Корсаж бы не сошелся, а из-под короткой юбки наверняка виднелись бы чулки. Это неприлично.

Амели подняла крышку сундука и принялась раскладывать вещи на кровати. Туалет за туалетом. Некоторые платья она даже ни разу не надевала. Под аккуратно сложенным бельем обнаружилась шкатулка с драгоценностями. Амели перебирала камни, заворожено наблюдая, как они искрят при малейшем попадании света. Сейчас все это вызывало совсем другие ощущения, совсем не те, что в замке. Сейчас просыпалось какое-то тщеславие. Амели все же понимала, почему – там, в замке, некому было все это показывать. Горбуну и Орикаду было все равно. Тетке Соремонде – как ни сделай, все хорошо, она все одобряла и хвалила. А мужу… она и сама не знала. Прежде она так боялась своего мужа, что все это попросту не имело никакого значения. Не было естественного женского кокетства, желания понравиться. Едва Амели отворачивалась от зеркала, исчезала вся мимолетная радость. Каждый раз в присутствии Феррандо она ощущала себя разряженной куклой. Не женщиной. Не женой. Не красивой, не желанной, а… одной из его статуй. С такой же пустотой внутри и уродливым железным каркасом.

Амели положила шкатулку на кровать. Эти прекрасные вещи невольно пробуждали воспоминания, которые она старательно гнала со вчерашнего дня. Она сама стыдилась их, густо заливалась краской. Лицо обдавало жаром, ладони потели. Амели все бы отдала, лишь бы этого не было. Никогда. Она осталась наедине со своим стыдом. Чувствовала себя продажной девкой. Совсем такой же, как та голодранка на барже. От мысли о том, как она льнула к Нилу, ее почти трясло. Была ли Амели искренней тогда – она так и не знала. Не понимала.

О да, злость, охватившая в тот роковой миг, когда раскрылся обман, теперь отступила. Больше не клокотало в груди. Теперь Амели вся сжималась под грузом своего греха. Хоть по факту это и не было грехом. Но, как же было хорошо тогда…

Она порывисто опустилась прямо на пол, с силой прижала ладони к лицу. Старалась ровно дышать и гнать, гнать. Гнать этот жгучий стыд, который уничтожал изнутри, как кислота. Гнать эти мысли, гнать воспоминания. Ничего не исправить. Нужно учиться с этим жить. Нужно суметь простить саму себя. Не оправдать – простить, вынеся горький и поучительный урок. Она сама себе суд, сама себе палач. Она сама – больше никто. Никто не знает всей правды. Никто не смеет ее судить. Никто не понимает, что творилась в ее душе все это время. У каждого есть грехи. Грязные тайны, дурные поступки.

Амели решительно поднялась, оправила сорочку. Гордо задрала подбородок и глубоко вздохнула несколько раз. Она представляла себя одиноким лесным деревом, которое тянется к солнцу. Ветер шуршит в его кроне, срывает листья. А оно просто растет. Живет. Нужно быть спокойной, гордой и очень красивой.

Амели дернула шнурок сонетки у кровати в надежде вызвать служанку. Как ее… Понина, кажется. Но она бы многое отдала за то, чтобы увидеть Мари. Ее ясное спокойное лицо, чистые глаза. Надо же… Она привыкла к ней. Удивительно, но это впрямь было потерей.

Служанка пришла достаточно скоро. Тихо постучала в дверь, протиснулась под скрип петель:

– Звали, барышня?

Она встала у порога прямая, как палка, сцепила руки и смотрела себе под ноги. На Амели взглянуть не решалась. Наконец, воровато зыркнула и снова потупила глаза:

– Барышня, прошу простить меня за вчерашнее. Я новая в доме, не знала, что вы дочь хозяина.

– Кажется, тебя зовут Понина?

Она кивнула:

– Да, барышня.

– Я не сержусь на тебя, Понина. Ты поступила так, как должно. Всего лишь выполняла свою работу.

Служанка встрепенулась, взлетела крылом оборка чистого чепца:

– Вот спасибо, барышня! – она была искренне рада. – Я так переживала – ночь не спала.

Амели кивнула:

– Забудем об этом недоразумении. Ты можешь одеть и причесать меня?

– Конечно, барышня. Я ваших сестриц каждый день одеваю.

– А матушку?

– У вашей матушки своя горничная. Но, к слову сказать, – Понина заговорщицки понизила голос, – она такая неаккуратная! Я бы такую растяпу ни в жисть в такой достойный дом не взяла.

Амели понимающе кинула и приветливо улыбнулась, а про себя отметила, что служанка, видимо, из болтливых. Не со злого умысла, а такова, что сыплется из нее по простоте да по глупости.

– Но ты же, конечно, не такая? Ведь так, Понина?

Девица даже покраснела. Лошадиное лицо вытянулось, глаза округлились:

– Что вы, барышня! Конечно, нет! Я за всем слежу. Завсегда стараюсь.

Было похоже на правду. Внешний вид Понины не давал в этом усомниться. Чистенькая, будто хрустящая от крахмала и пахнущая ключевой водой. В сравнении с Фелис она казалась просто образцом опрятности.

Амели выбрала новое платье из тафты, которое ни разу не примеряла. Шуршащее, с деликатным глянцем. Алое, как ягоды свежей малины. Она украдкой смотрела на служанку и понимала, что та в невообразимом восторге от туалета. Она с таким наслаждением касалась дорогой ткани, что не замечала даже взглядов Амели.

– Тебе нравится?

Понина вздрогнула и отстранилась, смутившись:

– Очень, барышня. В жизни такой красоты не видала. Как носить-то такое. Измять побоишься.

Амели лишь улыбнулась, ухватилась за витой столбик кровати, а Понина – за тесемки корсета. Несмотря на свою субтильность, действовала девица весьма уверенно и ловко. Не прошло и получаса, как Амели была одета. Осталось лишь уложить волосы.

Амели сидела на табурете перед зеркалом и рылась в шкатулке с драгоценностями. Перебирала ленты, уложенные в гофрированном кармашке в крышке шкатулки. Понина ловко втыкала в волосы шпильки и перевивала пряди ниткой жемчуга. Амели вытянула широкую красную ленту с тонким шитьем серебром:

– Тебе нравится?

Та аж вздохнула:

– Небывалая красота, сударыня. Как вы хотите ее повязать?

Амели повернулась:

– Никак. Хочу, чтобы ты взяла ее себе. Это подарок. Будет праздник в городе – украсишь прическу.

Понина онемела. Лишь выставила вперед открытые ладони и попятилась на шаг, качая головой:

– Что вы, барышня. Да разве я могу?

Амели кивнула:

– Очень даже можешь. Я хочу, чтобы ты наверняка знала, что я на тебя совсем не сержусь. Возьми, – она вложила ленту в руку Понины, – и непременно носи. Тебе очень пойдет.

– Ах! Спасибо, барышня! Обязательно стану носить. И всем расскажу, что вы подарили! Что вовсе вы не заносчивая! И не злая. А очень добрая!

Амели насторожилась:

– Что?

Понина стушевалась:

– Простите, барышня. От радости мелю невесть что. Мне отродясь таких подарков господа не делали. От счастья одурела, барышня!

– А кто говорит, будто я заносчивая? Будто злая?

Понина поникла, несмело пожала плечами:

– Да вы не слушайте, барышня. Люди всякое говорят. Языки – что помело. Им бы лишь бы чесать. А об чем… так то без разницы.

– Так что люди говорят?

Кажется, Понина готова была провалиться сквозь землю. Смотрела умоляющими собачьими глазами и поджимала губы. Но Амели была решительно настроена услышать ответ.

Глава 50

– Что люди говорят? – Амели не намеревалась отступать. – Говори, не бойся.

Понина не знала, куда деть глаза. Пятилась к двери, будто искала момент улизнуть. Но вдруг выпрямилась, вздернула подбородок:

– Не просите, барышня. Не стану я сплетни повторять. Вот что хотите, делайте. – Она протянула руку с зажатой лентой: – Возьмите. Даже за подарок не скажу. Дурно все это.

Амели опустила голову:

– Оставь – это твое. Подарки не забирают.

Сказать по чести, долговязая Понина была стократ права – не в ее положении было пересказывать сплетни. Она поправила фартук:

– Вы лучше сестрицу свою расспросите. Ей тоже все известно. А пока извольте к обеду. Наверняка уже накрыли.

Амели лишь кивнула и не стала больше задерживать служанку. Что могли говорить в городе? Все то, что кричали тогда на улице? У мельницы? Но отец дал понять, что все не так… Впрочем, что бы не говорили – с этим надо было как-то жить. И, может, лучше вовсе не знать?

Амели едва нашла в себе силы, чтобы выйти в гостиную, где было накрыто к обеду. Все уже собрались и, по всей видимости, ждали лишь ее. Отец сидел во главе стола. Мать – по правую руку. Рядом с ней стоял пустой стул перед прибором. Как и раньше – место Амели. Сестры расположились с другой стороны, по левую руку от отца. По старшинству: Сесиль, которой уже исполнилось шестнадцать, двенадцатилетняя Элоиза и девятилетняя Манон. Младшие смотрели с нескрываемым восхищением, Манон даже приоткрыла рот. А вот Сесиль… Если бы живописцу понадобилось отыскать для картины самый ненавидящий взгляд – это, без сомнения, был бы взгляд Сесиль. Она крепко поджала губы, смотрела исподлобья. Нервно теребила в пальцах край красной тисненой скатерти. Тянула так, что поехали тарелки. Но отец лишь строго взглянул, и Сесиль будто опомнилась, хоть выражение лица и не изменилось.

Отцовский лакей, который прислуживал за столом, придержал стул, и Амели уселась рядом с матерью, будто нарочито громко шурша тафтой. Сидели в полнейшем молчании, пока лакей обносил сидящих блюдом с тушеной олениной и разливал вино. Наконец, когда тарелки были полны, отец взялся за вилку и нож с филигранной рукоятью:

– Приятного аппетита, сударыни. Благословит Создатель те дары, которые послал к нашему столу.

Послышалось постукивание ножей по серебряным тарелкам. Отвратительный звук, почему-то напомнивший копошение свиней под окном. Кусок не лез в горло. Она жевала мясо и не чувствовала вкуса. Раньше было все совсем иначе. Стол был самым бедным, тарелки оловянными. В подсвечнике теплился одинокий огарок. Но здесь было уютно. Сестры баловались, пинали друг друга под столом, хихикали, несмотря на замечания отца. Даже Сесиль, которая мнила себя уже совсем взрослой.

Сейчас Сесиль не ела. Демонстративно сидела, выпрямившись, сложив руки на коленях. На отца с матерью она опасалась смотреть лишний раз, но Амели буквально кожей чувствовала этот острый взгляд. Отец не выдержал:

– Сесиль, изволь вести себя, как подобает.

Та лишь поджала губы. Молчала. Она всегда напоминала Амели маленькую юркую мышку. Остроносая, бледненькая, с тонкими чертами. Но сейчас, с взрослением, это сходство уже не вызывало умиления. Все эти ужимки выдавали в Сесиль будущую стерву. И чем старше она будет становиться, тем яснее будут проступать эти нелестные черты.

Сестра взялась было за вилку, под пристальным взглядом отца, но тут же демонстративно отложила и вновь напряжено выпрямилась.

Отец поджал губы:

– Сударыня, извольте проявлять уважение хотя бы ко мне и к вашей матери.

Сесиль вскинула подбородок, кивнула в сторону Амели:

– И к ней тоже?

– И к ней тоже, – отец казался невозмутимым.

Но Сесиль не унималась. Казалось, с каждым взглядом на Амели она лишь распалялась:

– Рядом с матушкой теперь мое место.

– Твое место там, где велит отец.

– Это несправедливо! – Сесиль едва не сучила ногами.

Амели никогда не видела ее такой. И уж конечно, сестра никогда прежде не смела высказываться подобным образом.

– Отец, пусть она освободит мою комнату! Это моя комната! Вы сами так распорядились!

Отец опустил приборы:

– Если вы не намерены униматься, сударыня, и уважать меня, вашу мать и сестер, то извольте выйти вон.

Сесиль колебалась какое-то время. Переводила взгляд с отца на Амели. Наконец, демонстративно поднялась, но лишь для того, чтобы встать за спинкой стула. Кажется, это придало ей смелости, она будто отгородилась:

– Пусть идет к своему мужу – там ее место!

– Сесиль! – теперь не выдержала матушка. – Немедленно уймись!

– Уж и сказать нельзя? – сестра лишь горячилась, даже лицо стало безумным. – Пусть убирается, раз за золото продалась! Бесстыжая!

– Сесиль!

Та попятилась, сжала кулаки:

– Уж чем только она его прельстила? Люди все ждали, что ее в реке выловят, а она явилась, как ни в чем не бывало. Видно правду говорят: сама колдуньей стала.

Амели не удержалась. Поднялась из-за стола, подошла к Сесиль и залепила сестре звонкую пощечину:

– Как тебе не стыдно? Да на тебе все, до последней булавки, куплено на деньги моего мужа!

Та на какое-то время опешила, лишь прижала ладонь к щеке и онемело уставилась на Амели. Наконец, будто очнулась, задрала подбородок:

– Вот ты как заговорила! Ослепла от своего богатства! Ненавижу! Одну тебя теперь ненавижу!

Она выскочила за дверь, и в гостиной повисла удушающая тишина. Слышался лишь треск свечных фитилей. Амели так и стояла у дверей.

Отец нарушил молчание:

– Ты должна извинить Сесиль. Она еще совсем ребенок.

Амели пропустила эти слова мимо ушей:

– Все считают, что я продалась?

Отец ответил не сразу. Сглотнул, хлебнул вина:

– Она наговорила сгоряча.

– Продалась?

Теперь он молчал. Трудно было отрицать очевидное. Мать опустила глаза в тарелку:

– Умные люди никогда не верят сплетням.

Амели кивнула:

– А на глупых мне плевать.

* * *

Сесиль не разговаривала с Амели уже почти целый месяц. Но виноватой себя, конечно, не чувствовала. Впрочем, это не имело никакого значения – Амели никогда не была особо близка с сестрой. Зато отец чувствовал за собой вину и смирился с присутствием дочери в доме. И все стало почти как прежде. Разве что на улицу она старалась не ходить без нужды. Молчали, но глазели. Зато теперь Амели получила возможность целыми днями пропадать в кухне, никого не спросив. Порхала, как бабочка. Она скупила половину товара в лавке Марты, и каждое утро начиналось с ревизии запасов. В последнее время мать частенько садилась на стуле у окна и просто смотрела. Молча. Порой приносила вязание, как сейчас. Вязала очередную пуховую шаль для кого-то из девочек. Нужда ушла, а привычки остались.

Амели выглянула в окно, задрала голову, пытаясь разглядеть над кромкой крыш полоску хмурого серого неба. В такую погоду порой просто не было сил. Руки и ноги казались тяжелыми, движения медленными. Иногда Амели даже задумывалась, стоит ли в такой день что-то печь. И верх одерживало, скорее, упрямство. Мать с тревогой поглядывала из своего угла, но молчала. Лишь слышался стук вязальных спиц.

Амели перетерла в медной плошке муку со сливочным маслом, обтерла руки. Мать подняла голову:

– Что будет сегодня?

– Луковый пирог.

Мать лишь кивнула. Амели вдруг охнула, прикрыла рот ладонью:

– Кажется, закончился мускатный орех…

Если так – это целая трагедия! И непременно нужно будет послать Понину в лавку. Она кинулась к шкафчику, в котором были составлены маленькие глиняные горшочки с плотными деревянными крышками. В поисках, откупоривала пробки, нюхала содержимое, ненужное ставила обратно на полку. К счастью, мускатного ореха хватит еще надолго. Амели забрала нужный горшочек, с наслаждением понюхала, но тут же отвернулась, едва не выронив. Ее скрутило пополам в приступе внезапной тошноты. К счастью, желудок ничего не исторг. Она ухватилась за край столешницы, выпрямилась, глубоко дыша и часто сглатывая. Такого не бывало раньше.

Мать бросила вязание и уже стояла рядом. Ее прохладная рука накрыла руку Амели. Она внимательно вглядывалась в ее лицо, будто оценивала. В последнее время Амели часто ловила на себе такой взгляд. Наконец, мать кивнула:

– Амели, ты беременна.

Глава 51

Хотелось рассмеяться. Глупости! Вздор!

– Что за выдумки, матушка? – Амели все же улыбнулась и мелко покачала головой. Даже отдернула руку.

Мать не разделяла этого веселья. Лицо было напряженным, губы плотно сжаты. А взгляд будто резал.

– Я уже несколько дней за тобой наблюдаю. Ты беременна. Даже не отрицай.

– Да нет же! Нет!

Мать пододвинула табурет, опустилась, будто навалилась великая усталость:

– Я четверых выносила и родила. Поверь, дочка, я не ошибаюсь. Сколько у тебя уже крови нет?

Сколько? Да она и сама не обращала внимания. Вот теперь внутрь пробиралась ледяная колкая паника. Студила грудь. Амели поспешно отвернулась, подошла к ведру с чистой водой, плеснула в лицо. Этого не может быть. Не может быть!

Не может!

Ноги стали ватными, руки тряслись. Амели тоже в бессилии опустилась на табурет и теребила заледеневшие пальцы. Бросало то в жар, то в холод. Тут же снова в жар. Кожа взмокла. Наконец, она посмотрела на мать и покачала головой:

– Нет, матушка. Вы ошибаетесь.

Мать лишь неспешно кивнула, со вздохом. Не ей, собственным мыслям. Помолчала какое-то время, раздумывая. Наконец, решительно подняла голову:

– Ты должна вернуться к мужу.

Амели даже выпрямилась от возмущения:

– Ни за что! И завтра же выяснится, что вы ошиблись! Клянусь, матушка, ошиблись! Я не беременна!

Но мать будто не слышала. Смотрела с каким-то грустным спокойствием. С сосредоточенной обреченностью:

– Ты пойми, глупая: чем дальше – тем заметнее. Такое не утаишь.

– Нечего таить.

Мать не отступала:

– Хочешь, врача приглашу. Уж его, наверное, послушаешь.

– Нет! – Амели едва не подскочила. – Не надо никого звать!

Хотелось проснуться. Где-то глубоко внутри Амели точно знала, что мать права, но никак не хотела принимать эту новую реальность, которая в единый миг перетряхнула мир с ног на голову. Будто, убедив матушку в том, что та ошиблась, можно с легкостью избавиться от самой причины. Все это оказалось настолько неожиданным, что никак не желало укладываться в голове.

Нет, Амели, конечно же, думала о детях. Часто, разгуливая с Эн, они обе мечтали о том, какая у каждой будет семья. Сколько детей. Сколько мальчиков, а сколько девочек. Эн непременно хотелось одних мальчиков, она настаивала, что мужья только мальчиков и хотят. Она всегда мечтала быть хорошей женой. А Амели все время представляла чудесных крошечных девочек в розовых муслиновых платьицах. Четверых, как у матушки. И чтобы у каждой дочки обязательно были нежные щечки, как розовые лепестки, поджатые пухлые губки бантиком и светлые кудряшки, как у самых дорогих красивых кукол, которых выставляют в витрины. И, конечно же, огромные чистые глаза, голубые, как небо. Все время представлялось, как она гуляла с крошками в парке у дворца Конклава, тоже вся в розовом муслине, а проходящие мимо роскошные дамы, графини и герцогини, непременно останавливались любоваться и говорили, какие прекрасные у нее девочки. Порой мечты выходили такими красочными, что Амели едва не раздувалась о гордости. Будто все это было наяву.

Но, мечты мечтами. Когда-нибудь. В будущем. Обязательно. Потом.

Но не сейчас!

Вновь бросило в жар, а к горлу опять подкрадывалась тошнота. Мечты были красивыми, но теперь память подсовывала совсем другое, вселяя едва ли не панический страх. Амели, конечно слышала, что такое роды. Как это мучительно и опасно. Иногда мать уходила помогать повитухам, если пришел срок кому-то из приятельниц. Она накидывала на плечи плащ в любое время дня и ночи, и уходила в сопровождении Фелис, торопясь, с таким лицом, что с ней страшно было даже заговаривать. Один раз вернулись в слезах. Умерли оба: и мать, и ребенок. Но тогда эта новость не вызвала в Амели должного трепета. Зато воспоминание об этом сейчас просто сводило с ума. Парализовывало. Она неосознанно прижала ладонь к животу, будто хотела защитить.

Нет, она еще ничего не понимала, не принимала. Все еще пыталась проснуться. Вновь посмотрела на мать, покачала головой:

– Не надо никого звать.

Мать вздохнула:

– Об этом надо сообщить твоему мужу.

Внутри все забурлило:

– Нет! Только не это! – Амели даже подскочила. Да так резко, что на мгновение закружилась голова. Собственный голос звенел в ушах.

Мать повела бровями:

– А как иначе? Ты живешь в родительском доме без мужа. Его визитов за это время отродясь не видали. Как только станет заметно – мигом слухи пойдут, что дитя нагулянное. Что потому тебя и выставили.

Амели лишь качала головой.

Мать вздохнула:

– Уж если себя не жалеешь, да дитя свое, хоть нас с отцом пожалей. И сестер. Мы приняли тебя, огласки не побоялись. После всего, что ты учинила. Но всему есть предел, Амели. Отцу в лицо плевать станут, а девочек приличный человек замуж не возьмет.

Амели опустила глаза. Матушка права. Во всем права. Но что делать ей? Муж выставил ее, даже отцу отписал, чтобы претензий не возникало. Вернуться, как ни в чем не бывало, да еще и наследником обрадовать? Казалось, единственным человеком, который впрямь обрадуется, будет тетка Соремонда. Но никак не муж… Казалось, мозг закипал. Амели лихорадило, будто кровь неслась по венам бушующим пенным потоком. Она с надеждой посмотрела на мать:

– Матушка… – она помедлила, будто не решалась. – А когда всем… заметно станет?

Та помолчала, будто прикидывая:

– У кого как. Но через полгода уж точно не скроешь.

Амели оживилась:

– Так через полгода уж зима будет. Плащ на меху – и никто ничего не прознает.

Кажется, матушка едва заметно улыбнулась:

– Ты с ума сошла. Срок придет – повитуху звать. Я одна не справлюсь. А повитуха узнает – весь город знать будет. Уж поверь. Да и вздор все это! Вздор! Ты, видно, от этой новости сама не своя – это понятно. Но думать головой надо.

Амели не хотела отступать:

– Я могу уехать заранее. Куда-нибудь в деревню. Там и повитуха меня знать не будет.

Мать вновь помрачнела:

– А потом что, глупая? С дитем возвратишься? Или вовсе дитя бросишь да возвратишься? – Она покачала головой: – Вот тогда запомни: я знать тебя не захочу. Создателем клянусь! Не будет у меня больше дочери, если невинное дитя загубишь. – Она помедлила, метнула острый взгляд: – Или впрямь нагулянный? Говори, как есть. Что уж теперь…

Амели отвела взгляд – в какой-то степени мать была права, но… Она снова опустилась на табурет, уткнулась лицом в ладони. Такое не расскажешь. Не объяснишь. Никогда не объяснишь. Наконец, покачала головой:

– Конечно, нет, матушка, – Амели чувствовала себя лгуньей, хоть и говорила чистую правду.

Мать встрепенулась, резко повернулась к двери:

– Сесиль!

Голос резанул так жестко, что Амели вздрогнула. Груть прошило холодом. Из коридора доносились лишь спорые удаляющиеся шаги. Сесиль убежала. Подслушивала… маленькая гадина! Что ж, она будет счастлива, когда Амели придется уехать. Наверняка, сестрица уже ликует.

Амели с мольбой посмотрела на мать:

– Матушка, умоляю, запретите ей болтать! Тем боле отцу! Дайте мне немного времени, молю. Свыкнуться с мыслью. Я сама не своя. Прошу, дайте немного времени.

Мать спешно кивнула, подошла и наконец обняла, ласково поглаживая по голове, совсем как в детстве:

– Все будет хорошо, девочка моя. Просто все оказалось слишком неожиданным для тебя. – Она поцеловала Амели в щеку: – Не переживай, я не стану сильно торопись. Ты поразмыслишь, сама поймешь, что так будет правильно. Все наладится, деточка. Верь мне. Стать матерью – это такое счастье.

Амели лишь кивала. От материнских объятий всегда становилось легче.

Матушка отстранилась:

– Пойду, разыщу Сесиль. Не переживай – она будет молчать. Отец не узнает.

Никакого пирога, конечно, уже не хотелось. Амели просидела в своей комнате до самого вечера, до темноты. Лежала в кровати, словно больная. К обеду не вышла, сославшись на плохое самочувствие. Казалось, она сходит с ума. Все еще хотелось проснуться. Она не могла поверить, что совсем скоро станет матерью. Еще не успела решить, хочет ли.