Текст книги "Идеальная для колдуна (СИ)"

Автор книги: Лика Семенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Амели попыталась дернуться, но ничего не вышло – она не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Полнейшее бессилие. Никогда в жизни она не чувствовала себя настолько уязвимой, настолько жалкой. Она с ужасом ощущала, как ослабевает корсет, как расходится шнуровка. Едва не вскрикнула, но тут же опомнилась и прикусила губу. Колдун ее попросту раздевал, вот так – не касаясь. Неспешно, наслаждаясь ее замешательством. Все разом упало к ногам: и платье, и корсет. Амели осталась в одной сорочке, но почувствовала, что руки и ноги свободны. Она попыталась прикрыться, сжалась, но колдун приблизился и развел ее руки, безжалостно припечатав к стене. Неожиданная хватка для такого утонченного человека. Запястья будто сковали железом.

Последняя попытка, несусветная глупость, но это лучше, чем ничего:

– Постойте, мессир.

Колдун с неохотой отстранился:

– Ты утомляешь меня.

Она замотала головой:

– Я не смогу полюбить вас. Вы должны это знать.

– Почему?

– Я порядочная девица. Я не смогу полюбить никого кроме законного мужа, данного священником.

Он неожиданно рассмеялся, сверкнув зубами:

– Надеюсь, вранье закончилось?

– Это не вранье. Так велел Создатель. Остальное – грех.

Колдун не ответил. Подхватил ее на руки и в мгновение ока опрокинул на кровать. Амели забилась, но тут же почувствовала, как руки и ноги будто подхватили веревками, не позволяя шевельнуться. Она лишь дергалась, ощущая, что с каждым движением вязнет все сильнее.

Феррандо со скучающим видом опустился на край кровати, провел над Амели рукой, и сорочка попросту растворилась. Амели пылала от стыда, будто заживо горела на костре. Колдун откровенно разглядывал, шаря по обнаженному телу тяжелым взглядом. Через мгновение к взгляду присоединились пальцы, легко порхая по коже.

– Если бы все это было таким грехом, Создатель позволил бы мне сделать это? Не поразил бы молнией?

У Амели не было ответа. Он навалился тяжестью своего тела, губы жгли шею, рука оглаживала бедро. Пуговицы камзола царапали нежную кожу. Дыхание Феррандо становилось тяжелее.

Амели была полностью в его власти, осознавала это. Было бессмысленно вырываться, кричать, умолять. Колдун был волен сделать с ней все, что угодно. Она инстинктивно чувствовала, что еще немного – и он уже не остановится.

– Вы можете все, мессир. Но и я кое-что могу, – Амели сама не понимала, откуда взялась эта отчаянная смелость, эти невозможные слова. Когда они сумели вытеснить страх и жгучий стыд? – Клянусь душой, мессир, если вы опозорите меня, мне ничего не останется, кроме как кинуться в Валору с башни вашего замка. Клянусь, мессир, меня ничто не удержит. Вам не понять женской чести. И вы останетесь ни с чем. Ни с чем, мессир.

Он лишь шумно дышал в лицо, а в глазах полыхало неудержимое пламя. Казалось, еще мгновение – и он собственноручно свернет ей шею. Может, так оно и лучше? В груди Амели клокотала такая безудержная решимость, что она была готова сей же час расстаться с жизнью. С рвением фанатика. Ничто не страшило.

– Не так добиваются любви, мессир, – она покачала головой. – Мое тело в вашей власти. Но тело – всего лишь тело.

Казалось, он сейчас ударит. Феррандо отстранился, навис на вытянутых руках:

– Ты не можешь ничего знать, – он усмехнулся и провел кончиками пальцев от ключиц до живота, заставляя кожу покрыться мурашками. – А я знаю, как отзывается женское тело. И твое мне отвечает, маленькая лживая ханжа.

Он склонился к губам Амели, опаляя дыханием, но лишь дразнил, едва касаясь. Припал к уху:

– Разве с тобой плохо обращаются? Тебе не нравятся новые наряды? – его голос обволакивал, будто ткал на коже замысловатые кружева. – Чего ты хочешь? Золота? Драгоценностей? Я готов щедро заплатить за твою любовь. Я дам тебе все, чего ты хочешь.

Амели даже хмыкнула:

– Такими обещаниями покупают шлюх, мессир. Это не сложно, – она покачала головой. – Но никакие богатства не вернут мне чести. Никогда.

Феррандо усмехнулся. Рука порхнула на грудь, пальцы нежно зажали сосок, заставляя Амели судорожно вздохнуть. Она беспомощно дернулась, но магия не давала даже шанса освободиться. Он поглаживал самую вершину большим пальцем, добиваясь сбивчивого дыхания.

– Вот видишь, моя красавица, ты тоже шлюха. Я чувствую, как ты желаешь, чтобы я продолжал касаться тебя. Вот так, – он накрыл губами сосок, чуть прикусил, жаля раскаленным языком.

Пальцы легли на другую грудь, заставляя выгибаться, потом скользнули ниже, замерев между ног. Амели почувствовала, как лицо стремительно заливает краска стыда, накатывает жгучими волнами. Она не могла даже вообразить, что мужчина может касаться там. Какую бы ерунду они с Эн не выдумывали. Она беспомощно дернулась:

– Нет! Умоляю, мессир, нет. Создателем прошу, сжальтесь!

Феррандо оторвался от груди, заглянул в лицо и прошептал в самые губы:

– И вот так… А потом ты будешь умолять, чтобы я продолжал…

Его палец легким касанием нащупал самое чувствительное место, заставляя Амели в бессильном протесте сжать кулаки. Все это было невообразимо. Вопреки стыду между ног мучительно пульсировало, и легкие движения чужих пальцев доводили до безумия. Амели напряглась в невидимых путах, задерживала дыхание и подавалась навстречу, поводя бедрами. Она отчаянно понимала, насколько податливо тело. Оно будто не подчинялось разуму, сейчас им руководили чужие бесстыдные касания. И она горела. Как он и предрекал, была почти готова умолять, чтобы пальцы не останавливались. Но они не останавливались. Наконец, ее взмокшее тело окатило сладкой волной, и она сжала бедра, не сдержав шумных вздохов.

Губы Феррандо опалили шею, оставляя влажную дорожку:

– Видишь, глупышка, ты уже моя. Твое прекрасное тело решает за тебя.

Амели сглотнула, стараясь прийти в себя:

– Я всего лишь слабая женщина, мессир. Я не знаю своего тела. Вы правы – я могу поддаться. Могу умолять. По природе и слабости. Но клянусь душой, мессир, я сдержу свое обещание. И уже завтра вы найдете меня бездыханной. Это будет ваша вина.

Он вмиг помрачнел, склонился к самому лицу:

– Ты смеешь ставить мне условия? Обвинять меня? – его глаза прожигали.

– Это необходимость, мессир. Я должна защищаться.

– В таком случае, ты никогда не выйдешь из замка. Из этих покоев, если понадобится.

Амели покачала головой:

– Не думайте, что для отчаявшейся женщины Валора – единственный путь. Матушка говорила, что при желании можно утонуть даже в кружке или умывальном тазу.

– Твоя матушка говорила вздор.

– Дело не в матушке – дело в желании. Если не будет иного способа – я уморю себя голодом.

Он рассмеялся и, наконец, отстранился:

– Не воображай, что уморить себя голодом очень просто. Инстинкт выживания заложен в каждое живое существо. Все это не больше, чем слова глупой девчонки.

– Пусть так. Но между бесчестьем и смертью я выберу смерть.

Феррандо порывисто поднялся. Его лицо помрачнело, состарилось. Казалось, еще немного, и он превратится в старика без всякой магии.

– Ты пожалеешь, что посмела ставить мне условия.

Он стремительно вышел, хлопнув дверью так, что зазвенели подвески на люстре. Амели зажмурилась, и поняв, что больше ее ничто не держит, свернулась калачиком и разрыдалась.

Глава 19

Феррандо будто пробыл с нею целую ночь. Как проклятие. Неустанно преследовало его горячее дыхание, его касания, его губы. Амели гнала от себя эти фантазии, слезно взывая к Неурской деве, но ее будто рвало на части. Плоть требовала, чтобы он вернулся, а разум проклинал за эту муку. Колдун понимал, что делал. Лучше, чем она сама. Чтобы быть стойкой – нужно не ведать. Она теперь знала. Приоткрыла эту запретную завесу.

Когда Мари пришла ее будить, Амели, конечно, уже не спала. Лежала, укрыв нагое тело одеялом до самого подбородка, и смотрела в окно, наблюдая, как розоватые лучи восходящего солнца расцвечивают парк. Касаются глянцевой, будто лакированной, листвы апельсиновых деревьев, пламенят песчаную дорожку. Вдали, едва различимо в легком утреннем тумане, поднимавшемся с реки, виднелись городские крыши. Кажется, навсегда потерянные. Отныне удел – стоять у кованых ворот, не имея возможности сделать шаг. Так и будет, Амели это чувствовала. Кажется, этой ночью она сделала непоправимую ошибку.

– Доброго утра, барышня, – Мари аккуратно поставила на консоль вазу со свежими розами. – Славное утро, сударыня. Ясное, теплое. Просто чудо!

Она улыбалась, легко порхала, прибирая мелочи, будто бабочка.

Амели вцепилась в одеяло:

– Доброе утро, Мари.

Она была с ним этой ночью. С Феррандо. Амели чувствовала это каким-то кошачьим женским чутьем. Затаенной черной завистью. Создатель! И как же хотелось залепить ей пощечину, будто Амели имела на это полное право. Будто была законной женой. Она пристально смотрела на Мари, словно надеялась разглядеть следы прикосновений, поцелуев. Будто хотела считать все слова, которые Феррандо говорил ей. Он непременно что-то говорил. Внутри все клокотало и одновременно замирало. Что он ей говорил? Что обещал? А что отвечала она? Если бы спросить… Но это было просто невозможно.

Совсем не хотелось любезничать с Мари. Видеть ее тоже не хотелось. Амели лишь вытерпела, когда та оденет ее в голубое платье и причешет. И поспешно выставила, сказав, что не хочет даже завтрака.

Едва служанка скрылась за дверью, Амели кинулась к комоду, достала рисунок. Снова долго рассматривала, сличая портрет и реальность. Подмечено все до мельчайших черточек. У Нила хороший глаз, и рука верная. Амели буквально до дрожи хотела видеть себя на бумаге. Сей же час, немедленно! Хотела иметь возможность доставать рисунок и смотреть, уверяясь, что красива, что не хуже Мари. Она вернула лист в тайник – Нил должен нарисовать и ее портрет.

Амели решительно направилась искать кухню, молясь только об одном: не встретить демона или горбуна. Этих двоих она сейчас просто не вытерпит. Как и в большинстве больших домов, кухня размещалась в подвале. Запахи разносились далеко по коридорам, давая понять, что Амели идет в правильном направлении. Она остановилась в дверях, наблюдая за дородной кухаркой в белом чепце. Толстуха обминала тесто в деревянной кадке, сноровисто работала крепкой, как дубина, рукой. Накрыла кадку чистым мокрым льном и отставила на скамью, поближе к разогретой печи, чтобы поднималось в тепле. Развернулась, обирая с пальцев налипшее, обтерлась полотенцем и хмуро кивнула Амели:

– Ну, заходи, коли пришла.

Кажется, она была недовольна. Взгляд колючий, губы поджаты.

– Здравствуйте, – Амели так и терлась в дверях, но жадно втягивала кисловатый запах сырого теста, разогретой печи. Так бы и стояла.

Толстуха выставила на длинный скобленый стол корзину с луком и принялась чистить, складывая шелуху в глиняную миску:

– Чего в дверях застыла? Иди, садись, – она указала на табурет.

Амели зашла в кухню и сиротливо присела, поджав ноги и комкая на коленях юбку. Она робела перед толстухой. Но и показаться полной растяпой тоже не хотелось.

– Вы ведь тетушка Нила?

Толстуха так и застыла с занесенным ножом. Опустила луковицу и уставилась так, что хотелось сбежать:

– Стало быть, тетушка, раз так говорят.

Амели уставилась на свои пальцы:

– Где мне Нила разыскать?

– А тебе зачем? – толстуха прищурилась и скривила пухлые губы.

– Нужно. Дело у меня.

Тетка хмыкнула и, как ни в чем не бывало, вернулась к луковице:

– Какое такое дело?

– Поговорить нужно.

– Ишь, какая! Мало ли, что тебе нужно. И о чем же ты с ним говорить собралась?

Амели молчала.

– Знаю я ваши разговоры. Голову дурить удумала? А ну как Феррандо узнает?

Амели подскочила и сжала кулаки:

– Ничего я не удумала. И срамного ничего говорить не собираюсь!

Тетка вдруг улыбнулась, взгляд смягчился:

– Ишь, какая! – она покачала головой. – Своевольная. Аж щеки загорелись.

Амели открыла, было, рот, сказать что-то обидное, но толстуха расхохоталась:

– Да будет тебе, милая! Сядь. А я тебе молока налью.

Она отставила лук, обмыла руки в медном тазу, достала кружку и кувшин, накрытый салфеткой:

– На-ка. Свежее. Молочница только принесла. Хочешь булочку с маслом?

Неожиданно для себя Амели кивнула. Ей здесь нравилось, в кухне. Очень нравилось. И аппетит разыгрался. Не то, что в покоях.

Кухарка глянула на нее и улыбнулась. Залезла в шкафчик, достала чашку с маслом, на удивление, холодным, свежую булку; подала нож.

– Ешь, милая, если хочется. Меня теткой Соремондой зовут. Можешь и ты так звать.

Амели кивнула:

– Хорошо.

Она разрезала булочку, пахнущую ванилью, не удержалась и поднесла к носу, жадно вдыхая:

– Ваарская ваниль?

Тетка Соремонда округлила глаза и удивленно подняла тонкие брови:

– И все-то ты знаешь. Шустрая какая!

Амели улыбнулась. Угадала. Конечно, на этой кухне и ваарская ваниль, и габардский мускат. И, наверняка много того, о чем Амели только читала в кулинарных книгах. Возможно, есть даже настоящие бобы какао, из которых готовят изысканные соусы и сладости. Вот бы хотя бы понюхать…

Вопрос про бобы вдруг показался безотлагательно важным:

– А бобы какао тоже у вас есть?

– Что? – тетка Соремонда нахмурилась. – Какие такие бобы? Бобов в кладовой полные мешки.

– Бобы какао.

– Вот про это не знаю.

– Это очень изысканный продукт. Настоящая роскошь.

Толстуха пожала плечами:

– Не знаю такого. И не видала никогда… Феррандо любит простую пищу. Мясо, овощи, пироги. Особенно пироги. А мою стряпню всегда хвалит. И без всяких какао. Но больше всего любит пирожки с требухой. Вон, – тетка Соремонда кивнула на кадку, – как раз пирожков ему затеяла. Уж больно просил.

Амели не знала, что сказать. Требуха… В голову не могло прийти, что в таком богатом доме едят требуху, будто от безденежья. Дома часто подавали – но даже не каждый день. Бывало, Фелис иногда ходила к закрытию мясного рынка, чтобы купить самые остатки – так выходило дешевле. Это было вкусно, гораздо вкуснее пустой капусты, но… заказывать требуху, когда есть выбор, когда можешь есть все, что захочешь… Может, тетка просто смеется?

Амели нахмурилась:

– Неужто, впрямь, требуху?

Толстуха пожала плечами:

– Отчего бы и не требуху, если вкусно? Хочешь – оставайся, помогай. Только рада буду такому поваренку.

Она поставила кадку с тестом на стол, достала холщовый мешок с мукой и начала припылять поверхность:

– Ну? Помогаешь?

Амели все же кивнула – соблазн был слишком велик. Возня с тестом всегда поднимала настроение, наполняла все внутри теплом и будто музыкой. Даже хотелось улыбаться, если оно сжималось под пальцами так, как надо, а не липло глиняной лепешкой. Тетка Соремонда выдала Амели чистый фартук, поставила разделять тесто на порции, а сама принялась жарить лук на огромной черной сковороде. Через пару минут по кухне поплыл аппетитный запах. Амели ловко орудовала огромным ножом, отрезая одинаковые кусочки, и ловила себя на мысли, что почти счастлива. Как же мало надо – всего лишь любимое дело – и все отходило на второй план. Почти забывалось. Она не хотела думать, для кого эти пирожки. Старательно подкатывала кусочки, чтобы получались идеальные ровные кругляши, раскладывала на одинаковое расстояние и оставляла расстаиваться, накрыв чистой тряпицей. И любовалась, как они подходят, время от времени приподнимая ткань. Мягкие, как пух. Тетка Соремонда лишь кидала лукавые взгляды и улыбалась, размешивая лук с рубленой жареной требухой в большом медном тазу. Наконец, поставила таз на стол и взяла скалку.

Как же было хорошо… У тетки получалось очень ловко, несмотря на толстые, казалось бы, неуклюжие пальцы. Одинаковые пирожки с тонким аккуратным швом. Но и Амели не отставала – выходило ничуть не хуже. Но в голове забилась вдруг отчаянная шальная мысль: этак в пирожок все что угодно можно завернуть, тетка и не заметит… Собрать лошадиного навоза… или какого мерзопакостного снадобья, от которого наступает легкая, но неприятная болезнь… А то и вовсе смертельного яду. Кто знает, может, и такое покажется необходимым. У требухи яркий специфический вкус, он многое способен скрыть.

От этих мыслей сделалось не по себе: неужели Амели на такое способна? Подсыпать яд? Она даже замерла, занеся руки над тестом.

Тетка насторожилась:

– Что это с тобой, милая?

Она посмотрела на тетку и выдавила улыбку:

– Можно, я свои слеплю? Какие хочется?

Соремонда молча кивнула, но в глазах промелькнуло беспокойство.

Амели вспомнила рисунок Нила. Чудесных золотых рыбок. Она слепила три пирожка, придавая им нужную форму, из оставшегося теста сделала роскошные хвосты с мелкими бороздками, плавники. Маленькой ложкой наколола чешую, почти как настоящую. Глазами послужили горошинки черного перца.

Тетка Соремонда смотрела, качала головой:

– Экие ловкие руки у тебя. Как славно получается. Чудо какое-то. Мне такую красоту ввек не сделать. У меня все по-простому, по-деревенски.

Амели улыбнулась, чувствуя, как в груди потеплело от похвалы. Аж все запело. Матушка никогда так не хвалила, лишь сдержанно кивала. Ей, конечно, нравилось, но она считала все это непозволительной расточительностью, потому не поощряла. Все это казалось тогда дорогим развлечением.

– Я у Нила рисунок видела. Там были вот такие рыбки. Совсем как живые. У него большой талант.

Тетка Соремонда улыбнулась и покачала головой:

– Талант… Одного не пойму: кому нужны эти его картинки? Какой от них прок? Лучше бы за ум взялся. То ли дело твои руки. С такими руками знатной хозяйкой будешь. Такая жена каждому нужна. И красавица, и умелица.

Амели помрачнела и опустила голову. Не быть ей женой. Колдун не отпустит. А если отпустит – то опозоренной. Такая жена никому не будет нужна, пусть у нее хоть трижды золотые руки. Эти мысли все испортили. Теперь хотелось скорее уйти прочь. Амели напоследок поправила хвостики:

– Можно оставить эти пирожки для Нила? Ему, наверное, будет приятно. Он поймет. Скажите, что от меня.

Тетка лишь повела бровями:

– Можно, наверное, раз так хочешь. Большой беды не будет.

– Я пойду… – Амели сняла фартук и повесила на крюк в деревянной балке. – Мне пора, наверное… Тетушка Сремонда…

– Да, – толстуха посерьезнела.

– Можно, я буду иногда приходить помогать вам.

Та улыбнулась:

– Конечно можно, милая. Всегда приходи. Хоть каждый день. И сама стряпай – все продукты тебе дам. Вижу ведь, как расцвела вся. Нравится.

Амели кивнула:

– Нравится. Очень нравится.

Она развернулась и вышла с кухни: теперь стало тоскливо, будто что-то тянуло в груди.

Глава 20

Амели задыхалась в доме. После теплого уюта кухни роскошные анфилады будто давили, втаптывали в натертый узорный паркет. С запахом теста, с его мягкой податливостью исчезло умиротворение. Стало холодно и пронзительно одиноко, будто Амели стояла в глухом осеннем лесу, коченела, кричала до хрипоты, но в ответ слышала лишь звериные шорохи и птичьи вопли. И равнодушный шелест ветра в умирающей листве. Все было чужим. Пустым. Враждебным. Но больше всего она боялась столкнуться с колдуном. После того, что было. Как теперь смотреть на него, как говорить? Перед глазами то и дело всплывало улыбающееся лицо Мари. Щебетала, как ни в чем не бывало, видно, не чуяла за собой никакой вины. Отчего-то казалось, что девица и вовсе не понимала таких элементарных вещей. Делала, что велят, тем и была счастлива. Она казалась какой-то пустой. Как стеклянная ваза. Щелкни пальцем по прозрачной стенке – и услышишь хрустальный звон, переходящий в легкое гудение. Будто подули в маленькую дудочку.

Амели вышла на террасу и вздохнула полной грудью. На улице стало лучше. С реки ветер приносил прохладу, веяло тонким ароматом апельсиновых цветов. Очередной резкий порыв подхватил струю фонтана, и в лицо брызнуло мелкой моросью. Будто приводя в чувства после обморока.

Она ревновала. Не хотела признавать, но, все же, ревновала. Невыносимо было представлять, что Феррандо точно так же касался Мари. И та млела, замирая под его пальцами, тянулась к губам. Хотелось надавать ей по щекам, до красноты, чтобы зажгло ладони. Или оттаскать за волосы. Амели ревновала не человека – ощущения. Глупо ревновать того, кого не знаешь, кого боишься. Но было нестерпимо, что он способен дарить эти ощущения кому-то другому. Служанке! Пусть и необыкновенной красавице. И это пугало так, что хотелось рыдать. Неужели прав папаша Эн, неужели впрямь девиц так легко затуманить? Но ведь это не любовь. Отец Олаф именует подобное вполне определенно – вожделение. И клеймит на проповедях, называя грехом, потому что это лишь угода плоти. Но тогда зачем плоть создавали такой податливой? Чтобы искушать и наказывать? Разве это не жестоко?

Амели спустилась в сад и пошла по засыпанной желтым песком дорожке, огибая террасу. Песок влажно шуршал под ногами, и кожаная подошва туфель тоже стала быстро напитываться, холодя ступни. Ночами с реки ползут туманы, особенно весной и осенью. Но сегодня было не холодно, скорее свежо и приятно. И дышалось здесь легче, вдали от городских улиц. В окна, выходящие в Ржавый переулок, постоянно тянуло помоями, из-за вечно забитой сточной канавы. Потому их и не открывали, разве что зимой, когда не так смердило. Здесь же, вдали от тесных улиц, пахло свежестью, горьковатым илом, цветущими апельсинами и померанцами, к которым примешивались розы и жонкили. Хорошо… если бы не обстоятельства.

Амели свернула налево, огибая дворцовое крыло. Сюда вчера закатывались бочки. Бочки… Она забыла обо всем, пытаясь разобраться в своих глупых ощущениях. Забыла даже об угрозе, которую колдун бросил на прощание. Точнее, будто и вовсе не заметила. Тогда слова казались лишь словами, всего лишь звуками. Она слушала только собственное тело, которое словно горело, требуя чужих рук. Сводило с ума. Подталкивало к самым неблаговидным мечтам. Создатель, как же грешно… Она вчера была такой бесстыдной, такой порочной. Можно сколько угодно оправдываться чужой волей, но от собственных желаний не спрятаться. Разве может быть что-то хуже этого осознания? Осознания собственного падения? Амели решительно покачала головой: нет, нельзя просто ждать, если милость Создателя позволила отсрочку.

Идея с бочками уже не казалась такой хорошей, как вчера. Какой там: глупость, к тому же трудноосуществимая. Без точного знания, когда их забирают, все попросту бесполезно. Да она и представить не могла, как можно просидеть в грязной бочке. Но это была хоть какая-то идея. И нужно делать хоть что-то, пока не подобрался вариант получше. Все умнее, чем сидеть и обреченно ждать.

Амели несколько раз шумно втянула воздух, будто с каждым вдохом наполнялась решимостью, и зашагала, жадно вглядываясь в песок. Народу в замке было мало – едва ли дорожку успели сильно истоптать свежими следами. Через некоторое время она сумела различить одинокие вмятины от каблуков, вероятнее всего принадлежащих горбуну. По крайней мере, так хотелось думать. А по краям дорожки, особенно на поворотах, появлялись жесткие линии, будто вычерченные по линейке. Наверняка оставленные железными ободами, когда бочки кренились.

Дорожка ныряла в парк, который Амелии уже видела из чердачного окна, к остекленному павильону. Стройные ряды стриженых деревьев по краям центральной аллеи казались бесконечными. Сквозь птичье щебетание доносился плеск большого фонтана. Очень хотелось посмотреть фонтан, но это после. Вероятнее всего бочки закатили в павильон, и если там не заперто…

Амели торопливо зашагала в сторону павильона, выискивая глазами двери, но тут же остановилась и огляделась – нет ли поблизости горбуна. К счастью, никто не окликал, не торопился поставить на место, но это лишь видимость: оба уродца вполне могли затаиться, с них станется. Лишь ветер и шелест листвы. Пусть так. Амели подошла, тронула белую дверь. Внутри оказалось совершенно пусто. Вероятно, это и вправду оранжерея, в которую убирали на зиму кадки с теплолюбивыми деревьями. Белый камень, много света, изящные пилястры на стенах. Пустынно и гулко. Каждый шаг отдавался раскатистым звуком.

Амели посмотрела в окно, в сторону реки, и обомлела: павильон стоял у самого обрыва, недалеко от парковой ограды. Она вышла через противоположные двери, подошла к каменному бортику. Город лежал как на ладони – Валора в этом месте была совсем узкой. Отчетливо просматривались дома на противоположном берегу, желто-бурые черепичные крыши. По мощеной набережной сновали конные и пешие. Левее виднелась паромная переправа, а дальше – мост Красавиц. И там, за мостом, Седьмая площадь… Она старалась не думать о доме – иначе станет невыносимо. Едва краешком сознания воображала горе матери, и тут же мотала головой, отгоняя. Осеняла себя знаком спасения и запрещала эти мысли. Каждый раз запрещала. Амели вновь посмотрела за реку: если громко крикнуть, люди ее, наверное, услышат. Вон тот господин на пегой лошади. Или лоточница у городского фонаря. Но чем поможет этот крик? Можно сразу сказать, что сделают люди: посмотрят, а потом опустят головы и сделают вид, что показалось. Она сама бы поступила так же.

Амели оперлась о бортик и глянула вниз, но тут же отпрянула. Отвесная скала с глыбами искрошенного известняка у самой воды. Пожалуй, идеальное место для того, чтобы свести счеты с жизнью. Камни и вода не оставят шансов. Стало одуряющее страшно, но одновременно удивительно спокойно, будто она нашла крайний выход. Думать о том, насколько страшен такой шаг, конечно, не хотелось. Разве об этом думают? Если все время думать – никогда не решишься.

Амели вновь подошла к бортику, оперлась локтями. Камень нагрелся на солнце, и это было приятно, учитывая, что ноги совершенно замерзли. Она жадно следила, как скользит по течению наемная лодчонка. Такая же, как та, что привезла ее сюда. Вероятно, та точно так же проплывала мимо этого страшного обрыва. Амели поджала губы и отстранилась: калитка со стороны реки… Она подобрала юбки и решительно зашагала вдоль ограды. Лодка в тот вечер отчалила недалеко от моста Красавиц и плыла по течению. Амели толком не помнила, сколько павильонов они миновали тогда в темноте. Если бы она знала, что именно стоит запоминать. Но, если есть ограда, значит, будет и калитка.

Она решительно шагала, касаясь камня кончиками пальцев, но он вдруг сменился безликой железной решеткой, торчащей из зарослей можжевельника. Здесь ничего не напоминало о роскошном парке. Просто запущенный не облагороженный клок земли с кучей камней, похожих на старый колодец. Разве копают колодцы в таких странных местах? Она подошла поближе, колючие ветки цеплялись за юбку, будто хотели содрать. Амели заглянула в черное нутро. В колодце не было воды, но она отчетливо увидела уходящие вниз каменные ступени. Сердце заколотилось. Конечно, кто знает, может когда-то давно в колодцах строили ступени, чтобы можно было добраться до воды. Этот находился слишком высоко над рекой. Она отстранилась, огляделась, отыскивая взглядом подходящий камешек. Подняла и, прислушиваясь, кинула в непроглядную черноту.

Всплеска не было. Из глубины донесся лишь дробный звук падения. Там сухой камень. Но это утверждение могло значить лишь то, что колодец давно пересох. Амели перегнулась через бортик, жадно вглядываясь, но все равно ничего не смогла разглядеть – глубоко. Вероятнее всего, он прорыт на всю высоту обрыва. Спуститься в черноту она не решилась, но в голове билась шальная мысль, что это может быть выход наружу. Нужно вернуться с фонарем, опустить его на веревке и посмотреть. Но не сейчас – сейчас нужно попробовать отыскать калитку.

Амели вышла из зарослей, кое-как обобрала с бархата налипшие сухие листья и вернулась к павильону, намереваясь обойти с другой стороны. Она смутно представляла, что станет делать, если все же найдет калитку. Бежать прямо сейчас или дождаться ночи? Лучше, пожалуй, ночью… но если ночью снова придет он? Амели остановилась и невольно сглотнула, ощущая, как по телу прокатывает колкая волна.

– Вот ты где!

Она вздрогнула и обернулась: навстречу по шуршащему песку важно вышагивал Гасту. Она всматривалась в его уродливое лицо, пытаясь понять, заподозрил ли он хоть что-то.

– Что это ты здесь делаешь?

Амели поджала губы:

– Парк смотрю.

– И как, посмотрела?

Она замотала головой:

– Нет еще.

– Значит, в другой раз. – Горбун кивнул в сторону замка: – Пойдем, мессир зовет.

– Зачем?

Гасту пожал перекошенными плечами:

– Мое какое дело. Сказал сыскать.

Амели просто одеревенела, едва перебирала ногами, шагая за горбуном. Успокаивала себя лишь одним: сейчас день. Едва ли такими вещами можно заниматься днем. Но это была лишь догадка, которая совсем не прибавляла уверенности.

Глава 21

Амели стояла перед знакомыми дверями в столовую и не могла сдержать дрожь. Пальцы ходили ходуном, даже челюсть подрагивала. Внутри все обрывалось, замирало. Дыхание сбивалось. Двери открылись, и Амели едва шевелила озябшими ногами. Сейчас они казались смерзшимися ледяными глыбами.

Феррандо сидел за сервированным столом и теребил в тонких пальцах вышитую салфетку:

– Почему так долго? – взгляд резанул холодом.

– Я гуляла в саду, – Амели едва шевелила губами и опустила голову, как можно ниже, стараясь не смотреть на колдуна. Разве теперь возможно на него смотреть – провалиться со стыда. От ужаса даже уши закладывало.

– Опять слонялась у ворот?

Конечно, о вчерашнем доложили – можно было не сомневаться. Она удрученно покачала головой:

– Нет, ведь это не имеет смысла. Я больше не хожу к воротам. Любовалась цветами.

Не сводя с нее синих глаз колдун, отбросил салфетку, взял с серебряного блюда румяный пирожок и впился белыми зубами. Предлагать разделить трапезу он, похоже, вовсе не собирался. Оно и к лучшему – все равно кусок в горло не полезет.

– Это мило. Даже трогательно.

Амели нахмурилась, не понимая, что он имеет в виду, и все же подняла голову. Опасливо, готовясь в любое время спрятать глаза. В его руке золотилась поджаренными боками рыбка из теста. Феррандо с аппетитом откусил «голову» вместе с черной горошинкой перца, в пальцах остался кудрявый рыбий хвостик. Внутри все заклокотало. Амели часто шумно дышала, чувствуя, как вздымается грудь, едва не вырываясь из корсажа. Это не для него! Не для него! Хотелось кинуться и отобрать, но это ничего бы не изменило.

– У тебя искусные руки.

Амели молчала, лишь сопела и комкала пальцами юбку. К щекам приливали волны жара. Даже стыд исчез.

– У тетки Соремонды слишком толстые пальцы и мало фантазии. Чего взять с обычной деревенской женщины.

Колдун откусил еще и демонстративно пережевывал, лениво ворочая челюстью:

– Почему рыбы?

Амели смотрела на его полные губы и не могла отделаться от вчерашнего воспоминания, как они смыкаются на самой вершинке ее груди. Она жгуче покраснела и снова опустила глаза. Скоро, будто вор. Это было слишком стыдно. Нестерпимо. Теперь она просто не могла видеть его губы. Но тут же Амели представила, как они касаются груди Мари. И, кажется, побагровела еще больше, аж в ушах зазвенело.