Текст книги "Мы жили в Москве"
Автор книги: Лев Копелев
Соавторы: Раиса Орлова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)
Литература всегда оставалась его главной страстью – его работой и досугом, игрой и повинностью. Из этого единства выросла "Чукоккала". Он любил общество; был веселым тамадой на трезвых пирах слова, мысли и шутки. Для большинства их участников эти встречи оставались просто приятными воспоминаниями. Он же в дневниковых записях, которые вел на протяжении десятилетий, отмывал из потоков досужей болтовни драгоценные крупинки для сокровищниц своей памяти.
* * *
Когда мы впервые пришли в его дом, он был уже общепризнанным и прославленным. Старики, знавшие его стихи с детства, читали их внукам. Его книги издавали в Западной Европе, в Японии, в Америке. К нему ежедневно прорывались писатели, журналисты, редакторы, режиссеры и операторы кино и телевидения, библиотекари, учителя... Постоянно звонил телефон, почтальоны тащили охапки писем, бандеролей, авторы книг и статей просили об отзывах.
Он не был смиренником. Он знал цену своему слову, образованности, известности. Ревниво дорожил своим временем, которого никогда не хватало. Его рабочие часы были священны. Случалось, он резко, даже грубо отваживал тех, кто мешал ему.
Но, закончив статью, очерк, заметку или деловое письмо, он тут же спешил прочесть написанное вслух – друзьям, знакомым, и отнюдь не только профессиональным литераторам.
Нам он читал свои предисловия к сборнику Пастернака, к "Чукоккале", статью о "Поэме без героя", некоторые письма и жалобы; давал с собой рукописи своих очерков о Зощенко, о Гумилеве. Первый раз нас это ошеломило, да и позднее всегда поражало, как настойчиво он требовал критических суждений.
– Прежде всего скажите, что именно не понравилось. Что режет ухо. Что кажется недостаточно убедительным, недостаточно понятным.
Многие уже тогда считали его олимпийцем. Добрым дедушкой всех советских детей. Старейшиной литературного цеха...
Таким изображали его юбилейные статьи, литературные обзоры, позднее некрологи и воспоминания...
Нет, он никогда не застывал в монументальном величии. И менее всего был благостным патриархом.
"Молодость долго не покидала его", – писал он о Пастернаке. Молодость Чуковского длилась еще дольше. Молодыми были все его повадки-ухватки, ненасытная любознательность, порывистый нрав, неутомимое прилежание и юношески страстная приверженность к печатному слову.
Первую статью "Что такое искусство" он опубликовал семнадцатилетним. И в последующие семьдесят лет он каждый раз волновался, тревожился из-за каждой новой публикации. Клара Лозовская рассказывает:
"Когда рукопись, наконец, отвозили в редакцию, он нетерпеливо ждал сначала набора, потом корректур, первую и вторую, потом чистые листы, потом авторские экземпляры книги. Он засыпал меня вопросами... Малейшая задержка чудилась ему катастрофой, потому что каждый год, каждый день своей жизни он считал последним подарком судьбы".
Престарелый автор десятков книг каждую новую заметку готовил, напряженно беспокоясь, ждал ее появления нетерпеливо, трепетно и встречал радостно, как начинающий репортер.
Это безудержное стремление публиковать оказывалось иногда сильнее потребности высказать все, что первоначально хотел и именно так, как думал, ощущал. Властное желание увидеть свое слово напечатанным приводило к тому, что иногда он позволял это слово урезывать, корежить.
* * *
– Писатель в России должен жить долго!
Эти слова мы не раз слышали от Корнея Ивановича. Он повторял их, говоря о новых публикациях Ахматовой, Булгакова, Мандельштама, Зощенко, вспоминая о своих тяжбах с редакторами. Впервые он сказал это, кажется, в 1956 году, когда начали воскресать из забвения и люди и книги.
Тогда стало обнаруживаться и то, как необычайно богат он, шутливо именовавший себя самым богатым стариком в Переделкине. В его памяти и в его архивах были накоплены несметные сокровища: образы людей, творивших русскую культуру, события, речи, стихи, рукописи, черновики... Он столько накопил и сохранил потому, что жил долго; и потому, что страстно любил все это; и потому, что его природа, его душевный строй позволили ему усвоить, осмыслить опыт своей жизни и многих других жизней, творческий опыт литературы, исторический опыт народа.
Первые напористые просветители XIX века – шестидесятники и семидесятники, "ходившие в народ", и все их либеральные и революционные последователи – пролеткультовцы, рабфаковцы, энтузиасты ликбеза, – верили, что вершины культуры можно победно штурмовать в лоб, завоевывать лихими атаками, верили, что от миллионов букварей ведут прямые, короткие пути к Пушкину, к Толстому, в Эрмитаж, во МХАТ, к созданию новых, еще более значительных сокровищ культуры.
Подобными иллюзиями жили Чернышевский, Горький, многие старшие и младшие современники Чуковского; и он сам тоже не избежал влияния просветительских утопий.
Но с годами он постепенно убедился: чтобы вырастить колос, недостаточно самого сильного желания, – необходима долгая, упрямая, часто неблагодарная работа. И необходимо время. Он убеждался, что на высоты культуры нельзя вбежать, что ни колос, ни человек, ни книга не созревают ускоренно, досрочно.
Ему посчастливилось. Годы оттепели пришлись ему как раз впору. Его сосредоточенная воля восторжествовала. Он дожил до той поры, когда его сокровенные накопления стали жизненно необходимы для множества людей. И он – щедрый скупой рыцарь – успел раздать немалую часть своих сокровищ.
Под его рабочим столом в переделкинском кабинете стоял сундучок, в котором лежали стопы пожелтевших листов, тетради, записные книжки. К. И. годами собирал рукописи Некрасова.
В том же сундучке хранились рукописи Толстого и Чехова; их подарил Анатолий Федорович Кони – сенатор, тайный советник, академик, ученый, юрист и писатель – был председателем того суда, который в 1876 году, вопреки воле императора, оправдал революционерку Веру Засулич. Кони встречался, переписывался, дружил с Некрасовым, Гончаровым, Львом Толстым, Достоевским, Чеховым, Репиным. И в последние годы жизни дружил с Корнеем Ивановичем Чуковским.
В кабинете, где стоял заветный сундучок, Корней Иванович слушал стихи молодых поэтов, читал рукописи начинающих писателей, разбирал их, критиковал, хвалил.
И тогда связь времен становилась явственной, зримой, осязаемой.
Входя в эту комнату, мы испытывали и жадное любопытство, и счастливое сознание причастности.
Корней Чуковский олицетворял бесконечность, непрерывность жизни русского слова.
Каждый раз мы уходили от него со смешанными чувствами – стыда и радости. Стыдно было за то, что так мало сделали сами, так легкомысленно расходуем время и силы, так невзыскательны к себе и к друзьям...
И всегда радовались, что он есть. Дожил. Вопреки всему – успел. Не только посеял, но и увидел хоть некоторые плоды.
Он жил долго. К счастью для русской культуры.
В рабочем кабинете все сохранилось, как было в тот день, когда его увезли в больницу. Те же книги на столах; те же игрушки; снимки; тот же листок календаря. Дом стал музеем. Без помощи каких-либо учреждений. Его сохранили только любовь и самоотверженность дочери, Лидии Чуковской, внучки, Елены Чуковской (Люши), их сотрудниц, Клары и Фимы.
Приходят люди из разных городов и разных стран. Приходят в одиночку, группами, многолюдными экскурсиями...
Дважды в год – в день рождения и в день смерти Корнея Ивановича – дом полон гостей. Они рассматривают выставки, специально подготовленные материалы из его архива. Читают воспоминания, слушают страницы из его дневников. Слушают звукозаписи его голоса. И нередко звучит смех. Почти так же, как бывало при нем...
Остались книги – слова, мысли, запечатленный голос, остались ученики.
Но нет Корнея Чуковского, который всем своим существом воплощал и олицетворял неразрывность живых нитей, тянувшихся от журналов Некрасова к "Новому миру" Твардовского, от Владимира Короленко к Фриде Вигдоровой, от современников его молодости Чехова, Репина, Блока к его новым молодым современникам.
Хорошие детские стихи писали и будут писать другие поэты. Историю литературы, язык и психологию детей исследовали и будут исследовать другие ученые. И, возможно, с большей свободой и большей глубиной, чем удавалось ему. Высокое искусство перевода, которому он обучил стольких талантливых литераторов, совершенствуют новые мастера. За чистоту, за обогащение живого русского языка продолжают бороться и союзники и противники Чуковского...
Однако нет слова – понятия, чтобы определить его особое дарование, то, которое сделало его соединителем, сцепщиком эпох, поколений, культур, влекло к нему людей разных возрастов, разных стран и разных взглядов.
Это неуловимое и неподражаемое дарование трудно обнаружить в одной книге, нелегко проследить и по собранию сочинений. Но его отсветы явственны в беспримерной "Чукоккале", в тысячах писем, в несчетных лекциях, речах, беседах...
И следы его живут в творчестве многих литераторов, зараженных, вдохновленных примером Чуковского, его помощью, критикой, шуткой... При нем люди становились лучше, женщины обаятельнее, мужчины – мужественнее, и все хотели быть умнее, талантливее, добрее.
Во всем этом не было ему равных, и нет у него ни наследников, ни учеников.
Р. говорила в доме Чуковских 1 апреля 1980 года:
"Мы собираемся за этим столом с тех пор, как умер Корней Иванович, в двадцать первый раз. Но сегодняшний день отличается от предшествующих двадцати. Потому что все мы очутились в другом времени.
Оно началось для меня, как, вероятно, и для других сидящих здесь, двадцать второго января тысяча девятьсот восьмидесятого года. Когда был насильственно оторван от Москвы человек, бесконечно дорогой многим и многим *. Одно его присутствие вселяло надежду. С того дня живу в непрекращающейся тревоге за него, за близких, сознавая трудно переносимое бессилие чем-либо помочь. Может показаться, что наши новые общие и личные беды никак не связаны с памятью о Корнее Ивановиче. Но это только так кажется.
* А. Д. Сахаров.
Нас разъединяют все нарастающие злые силы. Вольно или невольно порою и мы сами способствуем разъединению. Потому так бесконечно важно все то, что нас может объединить. Ваш дом, дух Чуковского нас объединяет.
Очень это трудно, но прошу вас, Лидия Корнеевна, вас, Люша, вас, Клара, вас, Фина, пока можете – продолжайте.
Об этом же прошу всех нас..."
ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ В КОНЦЕ КРУТОГО МАРШРУТА
1
Л. Она умерла 25 мая 1977 года в семь часов утра.
Хоронили на следующий день.
Никаких траурных объявлений не было. Известить удалось лишь немногих.
С ночи зарядил дождь – серый, холодный, осенний, то затихавший, то нараставший. К полудню маленькая ее квартирка была полна. В тесной прихожей в углах и вдоль стен грудами – плащи, пальто, зонты.
Гроб в комнате на столе.
Она неузнаваемая. Шафранно-желтая старушка. А ведь никогда не казалась старухой, даже в самые трудные дни болезни.
Все время входили и выходили друзья, знакомые, читатели. Бывшие колымчане и воркутинцы, жители соседних домов... На кухне курили. Толпились на лестнице, в подъезде.
В углу комнаты – проигрыватель. Бах. Негромко.
Ее сын Василий Аксенов, почерневший, осунувшийся, молча здоровался, медленно двигался, менял пластинки.
Гроб выносили под дождем. Автокатафалк, автобус, несколько легковых. До самой могилы провожало не меньше ста человек.
Кузьминское кладбище. Старое. Просторное. Зеленое. Широкая главная аллея. Гроб везут на каталке вроде больничной.
Свернули в боковую узкую аллею. Остановились. Дальше нужно было пробираться по щелям-проходам между оградами.
Потемневший крест на могиле мужа Антона Вальтера. Рядом свежая глинистая яма.
Дождь утих. Гроб опять открыли. Еще явственней неестественная желтизна чужого лица. Я спросил у Васи: "Можно говорить?" Он кивнул.
"Она была рождена для счастья. Чтобы быть счастливой и дарить счастье. Чтобы любить и быть любимой. Растить сыновей. Писать стихи и прозу. Учить студентов. Учить прекрасному. А на нее – на молодую, красивую, жизнерадостную женщину – обрушилось такое несчастье, такие беды и страдания, которые сломили многих крепких мужчин; она испытала все ужасы сталинской каторги, погубившей сотни тысяч людей. Там она узнала о гибели старшего сына... А после десятилетнего заключения, после короткого промежутка надежд – новый арест, новые муки, осуждение на вечную ссылку. И уже на свободе – смерть мужа, доктора Вальтера, и все новые горести, новые разочарования. Короткие радости и долгие беды. И, наконец, мучительная, страшная болезнь. Но всегда и везде она оставалась сама собой. Всегда и везде была настоящим человеком, настоящей женщиной. Подобно тем деревьям на Севере, где она столько выстрадала, – деревьям, которые растут вопреки морозам и ураганам, растут и приносят плоды. Так и она каждый раз поднималась над своими несчастьями – работала, дарила радость и сама умела радоваться.
Ее книга приобрела всемирную славу. Эта книга была первой в ряду, который еще продолжается и будет продолжаться. Все, кто с тех пор писал и пишет воспоминания, кто старается запечатлеть, осмыслить наше прошлое, трагическую судьбу нашей страны, мы все пошли по ее следам. "Крутой маршрут" – это начало новой главы в истории нашей общественной мысли и нашей словесности... Какое счастье, что она успела сама вкусить хоть частицу своей славы. Увидела Париж, побывала у Бёлля в Кёльне. И как прекрасно радовалась она этой поездке... Горько, что не дожила до издания второй части.
Она мучительно умирала. Смерть была избавлением от мук. И все же это нелепо жестокая смерть, которая принесла всем нам горе, боль... Но смерть прошла. А бессмертие будет длиться. Она будет жить, пока живы те, кто ее помнит. Будет жить еще дольше, как тот язык, на котором написана ее книга, и те языки, на которые эту книгу перевели и переведут".
Потом говорила Зора Ганглевская, бывшая эсерка – невысокая седая женщина, говорила тихо, глуховатым, ровным голосом:
"...Когда к нам на Колыму прибыл тюремный этап, я тогда работала в больнице сестрой, женщины принесли ее очень больную, истощенную. В жару. Принесли и сказали: "Лечите ее. Женя должна жить, обязательно должна. Она самая лучшая, самая талантливая. Она обо всем напишет". Мы ее выходили. И в нашей больнице все ее очень полюбили. С тех пор у нас была дружба. И вот она жила и писала. А сколько могла бы еще написать... Кто ее знал, никогда не забудет, всегда будет любить. Прощай, Женя..."
Подошла к гробу еще одна давняя подруга, Вильгельмина Славуцкая.
"Я хочу сказать Алеше, – Алеша стоял напротив, высокий, красивый, рассеянный, в пестром кепи, – твоя бабушка, Алеша, начала писать свою книгу как письмо внуку. Мы все тебе за это благодарны. Но ты должен быть достоин этой книги. Это высокая честь. Помни бабушку".
...Последнее целованье. Стук молотка. Отрывистый, надмогильный стук. Он и в крематории – в машинно-стандартном цехе смерти – напоминает о кладбищенских прощаниях.
...Поминки были за тем же столом, на котором утром стоял гроб. Обычные поминки, печальные и хмельные, когда к концу уже иногда смеются чаще, чем плачут.
Вася вспоминал, как ездил с матерью в Париж. Дочь Тоня в этот день прилетела из Оренбурга, где гастролировал ее театр, опоздала к выносу, к похоронам и одна сидела вечером у могилы. На поминках она рассказывала, как мать любила праздничать, как веселилась и заражала весельем.
Кто-то сказал:
– Надо писать о ней. Надо, чтобы написали все, кто ее помнит.
2
Р. Я ее увидела впервые в августе 1964 года у Фриды Вигдоровой, которая торжественно сказала:
– Евгения Семеновна Гинзбург-Аксенова, написавшая "Крутой маршрут", приехала из Львова.
Когда я раньше, читая рукопись, пыталась представить себе автора, передо мной вставало страдальческое, трагическое лицо старой женщины.
Моложавая, хорошенькая, веселая. Полная, но движется легко. Волосы на прямой пробор, сзади пучком. Не по моде. На шее – завитки. Никакая не страдалица. Скорее, благополучная дама. Холеная, ухоженная. У таких бывают домработницы, дачи, машины.
Глаза светятся умом.
В ее лице – в мягко, но широко развернутых скулах, в разрезе глаз, – и татарские, и российски-простонародные черты. Этим она по-сестрински походила на Фриду, – отсветы давних событий истории в лицах русско-еврейских интеллигенток.
Однажды я видела, как она разговаривает с татарской крестьянкой. Обе круглолицые, скуластые, пригожие. И говор у обеих округлый, мягкий. Резко отличный от того среднеинтеллигентского языка, который обычно звучит вокруг нас.
– Если верить в переселение душ, то я в прошлой жизни была деревенской бабой.
Через месяц после первого знакомства мы поехали во Львов в командировку. Идти к ней я боялась. Но она так приветливо встретила нас в городе, который показался чужим, неприязненным, что нигде не хотелось бывать без нее. Расставались, когда мы уходили читать лекции.
В первый же вечер засиделись допоздна, начался ливень, и она оставила нас ночевать.
– У меня никакого угощения, только чай, яйца.
К еде равнодушна.
Маленькая квартирка, скудно обставленная, чистенькая. Репродукция Мадонны Рафаэля – она потом переехала в Москву. Фотография Пастернака висит так, что входящие ее не видят, – я бы не заметила этого, но она сама показала – только для своих. Стопки нот.
Мы говорим, говорим, перескакиваем с темы на тему – ее и Левины тюрьмы и лагеря, московские новости, политические и литературные, книги Василия Аксенова, львовская газета, в которой она работала внештатным корреспондентом.
Много рассказывала о покойном муже, Антоне Яковлевиче Вальтере. Немец из Крыма. Врач, увлекся фольклором, записывал немецкие песни, сказки. Несколько раз встречался с Жирмунским. И арестован был "по делу Жирмунского".
Когда Евгению Семеновну и доктора Вальтера реабилитировали, они поселились во Львове. Вальтеру очень понравился город – улицы, костелы, здания, сохранившие дух немецкого зодчества.
Они оба начали там работать. Все шло к лучшему. Однако внезапно вернулась лагерная цинга.
– Авитаминоз, хотя было полно фруктов, но его организм уже не усваивал... Антон ведь долго был на общих в шахте. Семь ребер сломано. Лечила его в Москве, похоронила в Кузьминках.
Она читала нам стихи Коржавина. От нее я и услышала впервые:
...Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь,
В чьем сердце страх увидеть бездну
Сильней, чем страх в нее шагнуть...
У меня в дневнике записано: "По мировоззрению – коммунистка, по мироощущению – нет".
Она сама сначала не хотела восстанавливаться в партии. Но партследователь спросил: "А что же вы будете писать в анкетах? КРТД? *"
* КРТД – контрреволюционная троцкистская деятельность.
– Для Антона мое восстановление в партии было ударом. Восстанавливал Комаров. Хвалили за то, что я проявила большевистскую стойкость, ничего не подписала ни о себе, ни о других.
С Павлом Васильевичем Аксеновым, бывшим мужем, вновь встретились в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году в Казани.
– Как был ортодоксом, так и остался.
Для нас тогда именно это различие: ортодоксы и либералы – во многом определяло отношение к людям.
Девятого апреля 1965 года она писала из Львова:
"Раечка, дорогая, спасибо вам большое за пересылку письма Солженицына, которое доставило мне большую радость... Пожалуйста, перешлите ему мою записку с благодарностью за внимание и доброе слово. Очень мне хотелось бы с ним встретиться, но это так трудно, поскольку и он и я живем в провинции".
Они встретились в Москве. По телефону назначили свидание неподалеку от того дома, где он обычно останавливался, когда приезжал из Рязани. Взглянули друг на друга и отвернулись. Продолжали ждать. Потом все же сделали несколько шагов, стали неуверенно переглядываться и оба почти одновременно сказали: "Я вас совсем не так представлял себе!"
* * *
Сохранился снимок – мы у подъезда ее львовского дома, улица, Шевченко, 8. Она улыбается, щурится, глаза-щелочки.
Другой снимок – в профиль. Закалывает шпильки. Поправляет волосы. Древнее женственное, кокетливое движение. Высоко поднят локоть. Изящна линия руки. Она знала, что ей идет этот жест. Любуюсь. И больно. Тридцать четыре года ей исполнилось в тюрьме. Освободилась она после пятидесяти.
Глядя на молодых, нарядных женщин, она иногда говорила с горечью:
– Такой я не была, это у меня отняли, украли. Утрата "женских расцветных годов", как она сама их называет, была, пожалуй, горше, чем утрата работы, чем утрата самой свободы.
Во Львове она познакомила нас со своим другом, Леонидом Васильевичем. Полковник в отставке – высокий, светло-русый, красивый. Он восхищался ею, она радовалась его восхищению.
Осенью она писала нам, что он уехал в Тулу к умирающей матери: "Я лишена постоянного понятливого собеседника именно в то время, когда он особенно нужен".
В 1965 году в Киеве и Львове арестовали нескольких молодых поэтов и художников. По обвинению в национализме. Опять началось с Украины – там и тридцать седьмой начался в тридцать четвертом.
На первомайской вечеринке возник спор: правы ли молодые люди, надо ли было затевать рукописный журнал, арестовывают ли теперь без основания и т. д. Одни защищали, другие осторожно осуждали арестованных. Леонид Васильевич хотел что-то сказать, но вырвался лишь хрип, и он упал на руки Евгении Семеновны мертвым.
После смерти Леонида Васильевича ей уже невмочь было оставаться во Львове. Она писала (4.1.1966): "...сколько бы вы ни желали ускорить мне обмен жилья с Москвой, а он, увы, опять сорвался. В этом есть что-то фатальное... Видно, Лычаковское кладбище никак не хочет уступить меня Кузьминскому (видали юмор висельника?)".
Временами выходом становились дома творчества. Сын доставал ей путевки. Ей нравился размеренный режим, прогулки, возможность работать без помех, возможность общения.
Когда она впервые приехала в Малеевку, регистраторша спросила:
– Вы член семьи? Она ответила привычно:
– Нет, у меня самостоятельное дело. Перебраться в Москву было трудно. Но помогли друзья, помогли читатели – знакомые и незнакомые, больше тридцати человек. Особенно много сделали Рой Медведев и Григорий Свирский, в ту пору оба члены партии. Ходатайствовал за нее и работник ЦК Игорь Черноуцан.
Одни помогали коммунистке, которая осталась верной знамени и после восемнадцати лет лагерей; другие – жертве режима; третьи – писательнице, поведавшей правду и значит, вне зависимости от ее намерений, разоблачающей систему; четвертые – заботились о друге.
В 1966 году она въехала в однокомнатную квартиру на Аэропортовской в писательском кооперативном доме.
Давая свой номер телефона, говорила:
– Начало, как у всех в наших домах, – сто пятьдесят один, а дальше все про меня: первое – когда? – тридцать семь, а второе – сколько восемнадцать.
После переезда в Москву она иногда спрашивала:
– Л может быть, я должна была тихо сидеть во Львове, писать и писать свое?!.. Но ведь живой же человек?!
Противоречия, раздор, даже раскол между писателем и человеком – один из источников драматизма последних лет жизни Евгении Гинзбург.
Она писала 5 апреля 1965 года из Львова: "Да, Раечка, вы верно почувствовали, что за моим кратким поздравлением к двунадесятому празднику 8 Марта стоит довольно грустное настроение. Да с чего бы, собственно, веселиться? Оставшиеся мне считанные годики, а может, и месяцы (это не пессимизм, а просто реальный учет возраста) бегут стремительнее, а то, что надо доделать, все еще не до делано, тонет в торопливости каждого дня..."
Она не была самозабвенно жертвенным служителем Слова. Ее могли отвлечь от работы большие и малые радости, будничные заботы и праздники, порой и просто суета. Но она преодолевала стремление к радостям – такое неутоленное, преодолевала болезни, преодолевала страх.
Память и долг властно возвращали к старой пишущей машинке без футляра, аккуратно прикрытой красной рогожной накидкой.
Переехав в Москву, она не вступила ни в Союз писателей, ни в группком при издательстве. Прикрепилась к партийной группе при домоуправлении как пенсионерка. Платила членские взносы. Выпускала дважды в год стенгазету. Исправно ходила на собрания (она все делала исправно). И продолжала писать "Крутой маршрут".
– В моей партячейке одни отставники, "черные полковники" *, понятия не имеют, кто я, вообще понятия не имеют о самиздате.
* Так называли вождей диктатуры в Греции.
Необходимость хоть изредка их видеть, слышать, ходить на собрания тяготила ее все больше, внушала отвращение. Но именно эта парторганизация дала ей в 1976 году характеристику для поездки в Париж.
Рукопись "Крутого маршрута" с начала 60-х годов читали, передавали друг другу, перепечатывали. В ИМЭЛе сделали 400 экземпляров (туда рукопись переслали из журнала "Юность").
Рой Медведев, который подружился с Евгенией Семеновной (она ласково называла его "племянник", его отец погиб в годы террора), дал "Крутой маршрут" А. Д. Сахарову. В Институте физики рукопись размножили на "Эре". Еще жива была первая жена Андрея Дмитриевича. Прочитав, она сказала:
– Так вот в какой ужас Рой хочет ввергнуть тебя и всех нас.
Подобная реакция в те годы была редкой. Одна из читательниц Е. С. продиктовала всю книгу на магнитофонную пленку.
В последние годы Евгения Семеновна часто повторяла:
– Я благодарна Никите не только за то, что всех нас выпустили – не то лежала бы в вечной мерзлоте с биркой на ноге, – но и за то, что избавил нас от страха. Почти десять лет, пока не арестовали Синявского и Даниэля,– я не боялась.
Если бы можно узнать истинные самиздатские тиражи, – думаю, что "Крутой маршрут" занял бы одно из первых мест.
Рукопись попала на Запад. В 1967 году итальянский издатель Мондадори выпустил книгу одновременно по-итальянски и по-русски. Многие главы передавали по Би-би-си.
Министр Госбезопасности Семичастный на собрании в редакции "Известий" заявил, что "Крутой маршрут" – "клеветническое произведение, помогающее нашим врагам". Это сказал всесильный глава всесильного КГБ.
Еще во Львове мы узнали, что есть другой вариант рукописи, гораздо более резкий. Озаглавленный "Под сенью Люциферова крыла". Она рассказала об этом шепотом в безлюдном парке.
Несколько лет спустя я спросила об этой рукописи. Она ответила:
– Сожгла. Испугалась и сожгла.
Окрик Семичастного вернул былые страхи... Иначе и быть не могло. Не вижу я того героя, который после восемнадцати лет не боялся бы повторения. Да разве только зеки? Боятся сыновья и дочери лагерников. Сыновья и дочери тех, кто тогда боялся лагеря. Боится подавляющее большинство, и не без оснований.
Она сама пишет в конце книги:
"Можно еще понять, а поняв, простить тех, кто навеки ушиблен страхом, кто не в силах победить свою нервную память. Рецидивы страха, – впрочем, не доводящие до отречения от прошлого, от друзей, от этой книги, – я и сама порой испытываю при ночных звонках у двери, при повороте ключа с наружной стороны".
Испугались за нее друзья. Стали придумывать, как защитить. Устроили интервью с корреспондентом газеты "Унита", которому она сказала: "Книга издана за границей без моего ведома и согласия".
Это было правдой. Но тому, что рукопись стала книгой и в Италии и в Германии, во Франции и в США, – она радовалась.
Я переводила ей рецензии из американских и английских газет и журналов. Ее раздражало, что некоторые рецензенты объединяли "Крутой маршрут" с книгой Светланы Сталиной "Двадцать писем другу", вышедшей почти одновременно. Наши попытки защищать Светлану были безуспешны, – она ненавидела все, что хоть как-то было связано со Сталиным.
Вскоре сняли Семичастного.
Непосредственная опасность для нее миновала...
3
Л. В октябре 1970 года в Москву приехал президент Франции Помпиду. В числе сопровождавших его журналистов был Кароль – известный публицист-политолог, автор книг о Китае и Кубе. Он родился в Польше, в семье коммунистов, в 1939 году шестнадцатилетним бежал от гитлеровцев на Восток; окончил школу в Ростове, поступил в университет, стал солдатом; был арестован за "антисоветские разговоры". Из лагеря опять попал на фронт в штрафбат. После войны репатриировался в Польшу и оттуда уехал во Францию.
Кароль – "независимый левый". Весной 1963 года он, сотрудник журнала "Экспресс", участвовал в издании "Автобиографии" Евгения Евтушенко, которая вызвала ярость партийных чиновников и некоторых руководителей Союза писателей. Именно Кароль обратился тогда за помощью к Тольятти, и тот вступился за поэта. Кароль очень обрадовался, когда мы его познакомили с Евгенией Гинзбург.
– Ваша книга – замечательное произведение. И документальное, и художественное. Мало сказать правду, нужно еще, чтобы ей поверили. И поверили не только те, кто ничего не знает, но и предвзятые, обманутые. Ваша книга и убеждает, и переубеждает.
Кароль понравился ей так же, как и нам. Они разговаривали вполне дружелюбно, пока он расспрашивал, слушал. Но едва он сочувственно отозвался о Че Геваре, о студенческих бунтах в Париже в мае 1968 года, она рассердилась:
– Да что вы такое говорите! Этот Гевара – обыкновенный бандит, фанатик, а ваши мальчишки и девчонки просто ошалели от дурацких лозунгов, от наркотиков. Молятся на этого Гевару, а еще хуже – на Мао.
Кароль пытался возражать, но она прерывала его все запальчивее, все громче:
– Простите, но вы ничего не понимаете. Мао – новое издание Сталина. Иногда натыкаешься на их радиопередачи – такие противные, визгливые дисканты. Как они славят своего великого кормчего, самого великого. Все то же самое, что было у нас. А ваш Сартр – идиот или подлец. Да как можно говорить о революции после всего, что было? Все революции преступны. Безнравственны! Бесчеловечны!
Ее голосисто поддерживали еще некоторые участники беседы. Каролю с трудом удавалось прорываться.
– Позвольте, позвольте, я не могу понять. Вы не верите вашим газетам, когда они пишут о Западе или о вашей стране. Почему же вы им верите, когда они врут о Китае? А я там был. Дважды. И подолгу. Ездил по стране. Разговаривал и с Чжоу Эньлаем, и со студентами, и с рабочими. У них там многое плохо, отвратительно. Есть и фальшь и жестокость. Но их система совершенно иная, чем ваша. Культурная революция была сначала именно революцией. Молодежь восстала потому, что не хотела мириться с бюрократией и не хотела таких порядков, как у вас. Мао был достаточно умен и не только не пытался подавлять это движение, но стал направлять его. Конечно же, в Китае много страшного, жестокого. И я об этом писал. Но у них там совсем другие порядки, чем у вас. И политика противоположна вашей. В Китае впервые за сотни лет нет голодающих. Нет голода, нет нищеты... Вы воспитаны в сталинской школе нетерпимости. Вы бросаетесь из одной крайности в другую. Я понимаю ваш гнев. Вчера и сегодня я был с Помпиду на приемах. Бюрократические спектакли. Пошлые, глупые ритуалы. Я хожу по улицам и вижу, как не похож мир Кремля и министров на мир улиц, магазинов, пивных и на этот ваш мир. Между ними пропасти. Но сейчас я наблюдаю странный парадокс эти разные миры совпадают в одном: они чрезвычайно консервативны. Можно понять, почему ваше правительство не хочет самодеятельности масс. Но, оказывается, и вы отвергаете все революции, потому что они безнравственны. Что же, вы хотите их запрещать? Не допускать? А вам нравятся землетрясения или тайфуны? Они тоже безнравственны и бесчеловечны!
