Текст книги "Чужие ветры. Копье черного принца"

Автор книги: Лев Прозоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Лев Владимирович Прозоровский
Чужие ветры. Копье черного принца

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ

Часто бывает так: прежде чем стать писателем, будущий автор романов и поэм перепробует множество профессий, поработает и слесарем, и трамвайным кондуктором. Перепробует – пожалуй, не то слово. Дело не в том, что человек преднамеренно решил «осмотреться», а просто – так уж складываются обстоятельства, такова жизнь.

Путь к первой, великолепно пахнущей свежей типографской краской и клеем книге, новенькой, только что легшей на прилавок, той, что наконец-то обрела реальное существование и дошла до читателя, – не легок.

Лев Прозоровский, в шестнадцать лет начав самостоятельную жизнь, был учеником электромонтера, помощником осветителя в театре…

Все это происходило в годы, которые теперь кажутся такими далекими: начало тридцатых, бурное время. Саратов. Волга. Тут же – обрываются улицы, и перед глазами – река…

Окончив среднюю школу, Л. Прозоровский учится в школе милиции и становится фотоэкспертом.

В 1933 году, в ночной операции, его тяжело ранят. По состоянию здоровья он не может продолжать работу в милиции. Л. Прозоровский переходит в газету «Поволжская правда», потом длительное время работает репортером Всесоюзной фотохроники.

Вряд ли есть необходимость пересказывать биографию Льва Прозоровского. Просто нужно отметить некоторые ее узловые события, от которых тянутся нити к тому, что создано писателем.

Да, тридцатые годы, с первыми нашими пятилетками… Уже тогда ученик электромонтера, работник милиции, фоторепортер Л. Прозоровский мечтает о литературе, о поэзии. Пишутся первые строчки. В альманахе «Литературный Саратов» печатаются первые стихотворения.

Война. Потом послевоенные годы восстановления народного хозяйства. Знакомые биографические даты, знакомые потому, что ими обозначены жизненные дороги многих и многих, всех тех, кто начал в тридцатые, прошел через войну, вернулся с солдатским мешком за плечами, чтобы как будто сызнова начать, а в сущности – продолжить все то, над чем уже работали или что было задумано до 22 июня 1941 года, даты, подчинившей все одному большому долгу…

И, очевидно, сквозь все эти годы, через работу фоторепортера и журналиста, пронесена была Л. Прозоровским дума о той профессии, к которой он шел через другие, уже перечислявшиеся здесь, дума – о работе писателя. Во фронтовой газете он печатает сатирические стихи, после войны публикует стихи в газетах Советской Латвии, в которых выступает не только как писатель, – он их делает вместе с другими своими товарищами журналистами, в течение многих лет являясь штатным сотрудником редакций.

(Вплоть до 1955 года Л. Прозоровский работает последовательно в газетах «Вечерний Ленинград», «Советская Латвия», «Латвийский моряк», «Советская молодежь».) Задумана и уже начата поэма «Новый дом», над которой поэт работает четыре года и которая войдет в поэтический сборник Л. Прозоровского «Ракета» (1955 г.).

Много в нашей литературе, в различных статьях уже было сказано о роли этого периода «первоначального накопления» опыта в жизни любого литератора, и, пожалуй, не стоило бы здесь повторяться, если бы сама жизнь, а значит, и жизнь литературы на каждом шагу не повторяли с удивительной настойчивостью один и тот же эксперимент с подобным накоплением опыта, чтобы потом только усадить писателя за письменный стол и издать его первую книгу. И тут нечего сетовать на такой ход событий: выходит, он необходим, этот жизненный опыт писателю, как хлеб насущный, как воздух.

Но мы отвлеклись немного в сторону.

Несомненно, что у каждого есть какие-то свои увлечения.

Лев Прозоровский как писатель представляется мне, в известной степени, человеком, увлекающимся многим.

В году 1955, выступая перед учащимися ремесленного училища, он азартно читал свои сатирические стихи и сам загорался, читал и читал их еще. Вообще Л. Прозоровский часто и охотно выступает то перед моряками, то в воинских частях, то у ремесленников – это тоже одно из его увлечений: писатель считает, что сам непосредственно должен способствовать тому, чтобы довести свои произведения до читателя, что должен живой речью «агитировать» за литературу, за ее понимание. Но сейчас речь идет пока о другом многолетнем увлечении писателя – увлечении сатирическими стихами, которые он больше всего, пожалуй, писал в середине пятидесятых годов и с которыми тогда всюду выступал.

Другое увлечение – цирк. Писатель многие годы сотрудничает с Латвийским госцирком, участвует в составлении текстов для цирковых программ, и, наконец, – в его литературной обработке – выходит книга заслуженного артиста ЛCCP К. Плуча (Роланда) «Белый клоун» – тоже, в конечном счете, плод увлеченности цирком, его своеобразной романтикой.

Проходит несколько лет, и Л. Прозоровский при своих встречах с читателями начинает рассказывать сюжеты приключенческих повестей… Взлетел самолет, в нем не так много пассажиров; и вдруг на высоте нескольких тысяч метров над землей завязываются в единый узел удивительные события… Писатель говорит быстро, чтобы в короткие двадцать минут уложить начальные главы задуманной им повести, и обрывает свой рассказ, по старому правилу, на самом интересном месте.

В 1957 году выходит приключенческая повесть Л. Прозоровского «Чужие ветры» – о темных делах латышских белоэмигрантов. В 1958 году появляется новая, тоже приключенческая повесть – «Копье Черного принца». По мотивам последней писатель вместе с режиссером П. Хомским создает пьесу того же названия. Но впереди – еще и еще работа в той же области…

В настоящий сборник, выпускаемый к пятидесятилетию писателя и подводящий известный итог какому-то этапу литературной деятельности Л. Прозоровского, включены лишь произведения, связанные с одним из жанров, в которых он работает, а именно – с повестями, вводящими нас в мир, богатый многими острыми событиями, резкими поворотами, приключениями. Мы уже назвали эту работу одним из увлечений писателя, но говорили об этом и других увлечениях потому, что они стали фактами творческой биографии Льва Прозоровского. И именно поэтому вполне оправдано и применение самого этого слова – увлечение, ибо обозначает оно не забаву, а серьезную работу, интересный поиск, в ходе которого могут родиться удачи, может что-то и не получиться.

Надо сказать, что Л. Прозоровский продолжает свою работу и в других жанрах, в частности – переводит стихи латышских поэтов, пишет стихи и сам. Трудно все это собрать в единый сборник, книга получится слишком разнокалиберной. Поэтому приходится ограничиться произведениями одного плана.

В литературе, как в огромном потоке, который создается из многих-многих ручьев и множества капель, каждый пишущий вносит свою долю в общее дело. И без этой доли – нет целого. И каждую эту долю нужно уметь ценить.

В. Берце

Чужие ветры
Приключенческая повесть

У жабы глаза всегда подняты

к небу. Зачем? Затем, чтобы

видеть, как летают птицы.

В. Гюго «Отверженные»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

От озера к школе бежал человек. Алина увидела его из окна своего кабинета уже после того, как неизвестный пробежал половину пути – метров триста из тех шестисот метров луговины, что лежали между зданием школы колхозных бригадиров и озером. Трехэтажный белый помещичий дом с колоннами, где теперь была школа, стоял на вершине круглого холма, передний склон которого спускался круче остальных. Прежний владелец здешних земель, остзейский немец, был, видимо, субъектом со странностями, иначе он бы не стал разбивать центральную усадьбу на таком открытом месте.

Почти сразу же за озером начиналось море. От озера его отделяла лишь неширокая полоска земли, изрезанная протоками. В пору весенних штормов морская вода с шумом бежала по этим протокам, снизу взламывала озерный лед, заливала желтый прошлогодний камыш, часть луговины и подходила к подножью холма, на котором стоял дом с колоннами. Потом вода отступала, оставляя за собой размокшую, топкую землю. Луг высыхал быстро – к маю на нем уже зеленели травы. Под камышом топь не просыхала до самой зимы.

У охотников были в камышах свои тропинки. В густых зарослях скрывались кабаньи выводки, а на озеро весной и осенью прилетало много кочевой птицы; садились сюда чирки, лебеди, кряквы, шилохвосты… В дни осенних перелетов открытые воды пестрели стайками северных уток.

Кружились над озером и морские чайки. Перед заходом солнца они долго и жалобно кричали; крик этот был хорошо слышен в большом помещичьем доме. В осенние месяцы с моря приплывали тяжелые туманы, дышать становилось трудно, и слушатели школы колхозных бригадиров, в большинстве своем крепкие парни и девушки, чертыхались в адрес того, кто придумал построить дом на таком отвратительном месте.

Но теперь шел июнь – самый радостный месяц года, теплый, ласковый месяц трав и цветов. С моря тянул влажный ветерок, линия камышей четкой зеленой полоской вырисовывалась по нижнему краю розоватого утреннего неба.

Было воскресенье. Курсанты еще спали.

Бегущий приближался. Он летел, не разбирая дороги, прямо по луговине. Бежал, не оглядываясь, словно спасался от преследования, хотя за ним не было видно никого.

В правой руке, вытянутой вверх, незнакомец держал охотничье ружье.

Алина открыла окно, высунулась до пояса, наконец узнала бегущего.

– Так это же Витольд!.. С ума сойти!..

Это действительно был счетовод школы Витольд Белевич, еще далеко не старый, но весьма степенный и солидный человек, всегда осторожный и рассудительный. Только очень серьезная причина могла заставить его вести себя так, как в эти минуты.

От изумления молодая женщина всплеснула руками. В самом деле, удивительно: тишь, прозрачное воскресное утро, и вдруг такая картина…

Перед самым домом лежала большая, посыпанная песком площадка с цветочной клумбой посредине. Белевич вбежал на площадку. Остановился, подняв лицо, искаженное страхом, увидел высунувшуюся из окна Алину и бросился на крыльцо. Упав, ударился о цементную ступеньку, поднялся и так, по-прежнему не выпуская ружья из руки, вбежал в коридор. Через минуту ввалился в кабинет директора.

Директор школы колхозных бригадиров Алина Яунзем, несмотря на свои двадцать шесть лет, была существом не робкого десятка. Правда, по внешности о ее характере судить было трудно: рост небольшой, светлые волосы всегда гладко причесаны, на щеках детские ямочки, чуть выпуклые серые глаза смотрят доверчиво, а свежие, ни разу не крашенные губы вот-вот сложатся в задорную улыбку.

Однако кладовщик школы, долговязый Путнынь любивший «заложить за воротник», не раз трепетал перед этой женщиной с детскими ямочками на щеках. И в министерстве знали, что Алину Яунзем вокруг пальца не обведешь, она «свое из горла вырвет», как говорил заведующий сектором материального снабжения.

Но сейчас, увидев лицо Белевича, Алина испугалась. Уж очень необычным предстал перед нею скромный счетовод: глаза широко раскрыты, одна щека в крови, мокрые волосы опутаны, дыхание прерывистое…

– Витольд, что с тобой?

Глухо стукнулось выпавшее из рук ружье. Витольд тяжело опустился на подставленный директором стул.

– Беда! Я застрелил человека!..

– Как застрелил?! Какого человека? – воскликнула Алина.

Витольд ответил не сразу. Облизнул пересохшие губы. Молодая женщина бросилась к столу, налила в стакан воды, подала Белевичу. Он жадно выпил. Тяжело дыша, начал рассказывать:

– Мы пошли в камыши, вдвоем… охотиться на кабанов… Камыши зашуршали… я думал – кабан… выстрелил и – убил!..

– Кого?

– Нашего механика.

– Эгле?!

– Да.

– Может, еще не убил?.. Где он?..

– Там… лежит в камышах…

Алина, никогда не терявшая голову, оказалась на высоте положения и в этот раз. Она тут же телефонным звонком подняла с постели секретаря партийной организации школы, преподавателя Отто Лапиня, вызвала к себе. Вторым звонком сообщила о случившемся в районный отдел милиции. Дежурный запретил ходить на место происшествия до прибытия представителей следственных органов.

А Белевич между тем сидел безучастный ко всему, что творилось вокруг.

Школа постепенно просыпалась. На лужайке и площадке возле дома собрались курсанты, немало удивленные появлением старенького, видавшего виды «Москвича», из которого быстро вышел лейтенант милиции – уполномоченный уголовного розыска.

Алина ждала на крыльце. Она провела лейтенанта в свой кабинет и там рассказала о событиях сегодняшнего утра. Увидев человека в милицейской форме, Витольд Белевич, продолжавший сидеть на стуле, который ему подставила Алина, даже не шевельнулся. Вяло отвечал на вопросы. Кстати, этих вопросов было немного. Уполномоченный розыска прежде всего хотел ознакомиться с местом, где разыгралась трагедия. Оставив Белевича под охраной двух курсантов, – весть об убийстве механика Эгле уже успела распространиться по школе, – лейтенант, в сопровождении директора и двух понятых, пошел в камыши, к тому месту, где, по объяснению Витольда, лежал труп.

Вся группа двигалась к камышам быстрыми шагами в сосредоточенном молчании. Алина шла, не отставая от мужчин. Где-то в глубине души она надеялась, что все это обязательно окажется неправдой и недоразумение выяснится, к общей радости.

Но это оказалось правдой.

Крупное тело убитого лежало на кабаньей тропинке, в камышах. Голова и ноги были скрыты в зарослях. Убитый лежал на спине. Уполномоченный раздвинул камыши и увидел лицо мужчины лет сорока. Глаза были полузакрыты; как раз посреди лба, чуть выше переносицы, алела рана, особенно четко выделявшаяся на мертвенной белизне кожи. Рана была размером с трехкопеечную монету, сквозная, вокруг нее почти не было крови – она стекла вниз. Над камышами с криком метались встревоженные чайки.

Тщательно осмотрев труп и сфотографировав его, лейтенант перешел к осмотру зарослей. Движения его были точными и уверенными. Метрах в двух от трупа он нашел двуствольное охотничье ружье. Курки не были взведены. Уполномоченный поднял ружье, переломил через колено стволы и вынул один патрон. С трудом выковырял туго забитый пыж. В патроне оказалась дробь седьмого номера, называемая охотниками «утиной». Высыпав ее обратно и заткнув патрон пыжом, лейтенант сунул его в карман. На несколько секунд внимание привлекли болотные сапоги убитого. На них почти не было грязи.

– Значит, на кабанов охотились? – обращаясь не то к директору, не то к себе, пробурчал лейтенант.

– Белевич говорил, на кабанов, – ответила Алина.

– Браконьерствовали, значит… Так, так… – продолжал бурчать лейтенант, о чем-то размышляя.

– Почему браконьерствовали?

А как же еще! – с вызовом сказал лейтенант. – Разве сейчас кабанов бьют? На них сезон начинается в октябре… Но это уж дело другое… Все! – продолжал лейтенант, поднимаясь. – Пойдемте. Труп надо будет перенести в здание. Отправим на вскрытие.

Почти всю обратную дорогу уполномоченный молчал, сосредоточенно жуя сорванную травинку. За все время задал Алине лишь один вопрос:

– А они между собой не ссорились?

– Нет, – решительно отрезала Алина, сразу поняв, к чему клонит лейтенант. – Они были друзьями… И потом, когда вы познакомитесь с Белевичем ближе, тогда поймете, что он не из тех людей, которые способны на убийство.

– Вот как? – заинтересовался лейтенант. – Значит, по-вашему, для того чтобы убить человека, нужна определенная способность?

Не способность, ну… а храбрость, что ли! Решительность, если можно так сказать! А у Витольда этого нет… Он скорей даже трусоват, несмотря на то что такой здоровенный.

В кабинете директора уполномоченный осмотрел ружье, выстрелом из которого был убит человек. В правом стволе остался неиспользованный патрон. Он был заряжен утиной дробью.

– Как же так получилось, – спокойно, словно размышляя вслух, спросил Витольда лейтенант, – что у вас один ствол заряжен дробью, а второй, тот, из которого сделан выстрел, – кабаньим «жаканом», то есть пулей?.. А в другом ружье – в обоих стволах дробь?

– Я не знаю, почему он зарядил только дробью, – пожав плечами, ответил Белевич. – Я зарядил специально: дробь – на случай, если поднимется утка, а жакан – на кабанов…

– А почему на сапогах убитого почти нет грязи? – продолжал уже более настойчиво допрашивающий. – Ведь убитый, судя по его положению, шел в загон по зарослям?

– Вы подозреваете, что я убил Ивара нарочно? – не Отвечая на заданный вопрос, прерывисто сказал Белевич. – Убил своего друга?

Последнюю фразу Витольд произнес через силу. Алина осуждающе взглянула на лейтенанта милиции. Тот выдержал сердитый взгляд и, не сдаваясь, настойчиво продолжал допытываться:

– В целях установления истины я предлагаю вам ответить на вопрос: почему на сапогах убитого Эгле оказалось так мало болотной грязи?

– Эгле был опытным охотником, – собравшись с духом, отпарировал Белевич, глядя лейтенанту прямо в лицо. – Идя по камышовым зарослям, он старался наступать на остатки старых растений и узловатые крепкие корневища… И потом… несчастье случилось в первые же минуты охоты…

Глава вторая

Скандинавских мореходов знают во всем мире. Было время, когда они господствовали на Балтике (море в те годы называлось Варяжским) и проложили путь «из варяг в греки»; позже, на своих небольших, но остойчивых судах, вышли в просторы океанов.

В наши дни матроса-скандинава можно встретить почти во всех портах обоих полушарий. Голубоглазые, светловолосые молчаливые гиганты – в большой цене у судовладельцев. Это известные мореходы!

Но за известность надо платить. Море берет плату людьми, – в Гетеборгском порту, возвышаясь над служебными постройками, стоит обелиск, увенчанный печальной женской фигурой. Статуя называется «Жена моряка». Убитая горем женщина годами ждет тех, кто никогда не вернется. Судовладельцы, на шикарных яхтах проплывающие мимо, предпочитают не смотреть на эту статую. Они ухмыляются: «Мы нанимаем, мы платим!»

И действительно, в Скандинавии, особенно в Швеции, «морская интеллигенция» – капитаны, штурманы, механики относятся к сословию имущих. Один шведский капитан, разговаривая в Риге с советским лоцманом, хвалился, что имеет собственную паровую яхту.

Что ж, возможно!

А может быть, это не совсем так?

Пока ты молод, пока твой глаз зорок, а зычный голос приводит команду в трепет, – арматоры[1]1
  Арматор – судовладелец. (Прим. ред.)


[Закрыть] тащат каждый к себе, предлагая сногсшибательные ставки. Пользуйся этим, хватай хорошее местечко, предъявляй хозяину любые условия, – все равно он их примет, и тем охотней, если ты к тому же не особенно щепетилен в вопросах чести. Копи деньги, пока молод и силен, – иначе в старости придется думать не о собственной паровой яхте, а о собственном уголке на городском кладбище. Он тоже дорого стоит.

Честный и скромный моряк Якоб-Иоганн Эриксон без зависти смотрел на своих преуспевающих коллег. Не всем же сидеть на вершине, кому-то надо стоять и у подножья! Кто виноват в том, что хозяину твоего судна не повезло в жизни? Не повезло ему – не везет и тебе. Хотя, как сказать – не повезло, – ведь он же платит? Пусть меньше, чем другие, но жить можно.

Тридцать лет назад Эриксон получил капитанское свидетельство и двадцать пять лет после этого плавал на одной и той же шхуне, названной в честь жены хозяина «Агнессой». Хозяин умер, хозяйку скрючил ревматизм, а капитан все крепился. Годы не щадят людей, – что же говорить о пароходах? Давно уже миновало то время, когда «Агнесса» совершала рейсы в Африку, Австралию, страны Латинской Америки. Инспектора морского регистра запретили ей дальние переходы, как врач запрещает продолжительные прогулки старику, ждущему смерти.

У капитана Эриксона была дочь Агата, красивая, веселая, с живым характером, не свойственным ее соотечественницам. Отец уверял, что характер дочка унаследовала от матери. Жену себе капитан привез из Латвии. «Агнесса» пришла в Либаву как раз на Троицу, и знакомый портовик предложил Эриксону отпраздновать этот день в компании молодежи, за городом. Там-то Якоб-Иоганн и увидел впервые Анту.

Живая, веселая, крепкая, она выгодно выделялась среди анемичных, чопорных чиновничьих дочек.

Когда молодая женщина покидала Латвию, она не думала о том, что это навсегда. Надеялась еще приехать, да не пришлось.

Сразу после того как на свет появилась Агата, мать стала чахнуть, таяла на глазах. У Эриксона в то время водились деньжонки, – он посылал жену на лучшие курорты Европы. Лозанна, Биарриц, Баден-Баден, Ницца – всюду побывала Анта, и после каждой поездки ей становилось все хуже.

Есть люди однолюбы. Таким был Эриксон. Когда Анта умерла, он потерял почти всякий интерес к жизни. Он бы спился, если бы у него не было Агаты. Но море надолго разлучало отца и дочь. Девочка росла под присмотром дальней родственницы Эриксона, в маленьком домике на одной из окраинных улиц Стокгольма.

Якоб-Иоганн души не чаял в своей дочери. Из каждого рейса он привозил ей подарки, вечерами рассказывал удивительные истории, которые случаются только с моряками; познакомил ее с «розой ветров»,[2]2
  … познакомил ее с «розой ветров»… – Такое поэтичное название носит изображение ветровых румбов на картушке компаса. Оно состоит из 32 ветвей; служит для облегчения отсчитывания углов по компасу.


[Закрыть] объяснил, отчего вспыхивают на кораблях огни святого Эльма; рассказал о страшном водовороте Мальстрем, с которым при северо-восточном ветре не может бороться ни одно судно.

Было время, когда отец мог говорить о своих путешествиях часами, но однажды, рассказывая, он вдруг задремал и просидел так минуты три. За эти три минуты Агата внимательно рассмотрела своего отца и как бы заново увидела его. Капитан Эриксон никогда не был особенно плечистым и высоким, а теперь он вообще как-то сдал, согнулся… Грудь провалилась, складки в углах рта, которые, как казалось Агате, появлялись лишь во время улыбки, на самом деле были навсегда глубоко вырублены на худощавом обветренном лице. Шерстяной клетчатый платок, который отец по обычаю многих моряков носил вместо кашне, приоткрылся, и дочь увидела худую шею и резко выступающие острые ключицы.

В ту пору отцу было уже за пятьдесят, а дочери только-только минуло двадцать – как многие моряки, Якоб-Иоганн женился поздно.

Глядя на спящего отца, Агата размышляла о своей жизни. Она вспоминала ни разу не произнесенное слово «мама», письма матери, адресованные отцу в самые различные порты мира (в те годы «Агнесса» еще ходила в дальние рейсы); чтобы суметь прочитать эти дорогие строки, дочь выучила язык, на котором говорила ее мать.

Агата закрыла глаза, и строки письма воскресли перед ними:

«…Родной мой! Сегодня у меня под сердцем впервые шевельнулся ребенок. Я хочу, чтоб это была девочка, – если будет мальчик, море отнимет его у меня, так же как отнимает мужа…»

…А вот письмо из Баден-Бадена: «Напрасно мы тратим столько денег. Мне уже ничего не поможет. Сегодня утром опять шла кровь горлом… Я не знаю, как вы с Агатой останетесь без меня, – ведь ты такой неприспособленный к жизни! А еще моряк, а еще капитан!..»

– Папа! – прошептала Агата. – Папа! – повторила она громче.

Эриксон открыл глаза и с удивлением посмотрел на взволнованное лицо дочери.

– Что с тобой?

– Папа! Я хочу тебе помогать… В ближайшие дни я начну изучать стенографию… Погоди, погоди, – быстро проговорила Агата и прикрыла отцу рот рукой, не давая возразить, – это еще не все… Я изучу машинопись и… и английский язык. Ты мне поможешь? Да? Ты ведь хорошо знаешь английский! Каждый раз, вернувшись с моря, будешь проверять мои успехи…

Якоб-Иоганн не торопился отнимать от своего лица свежую и мягкую руку дочери. Прищурив глаза, как в солнечный день на море, он с нежностью рассматривал Агату. «Фрекен, настоящая фрекен, – думал он, – беленькая, хрупкая девушка из богатой семьи… И глаза совсем как у фрекен, цвета северных вод».

У отца с дочерью была одна очень похожая черточка: и у него и у нее одинаково непослушно падала на лоб прядь волос. Конечно, волосы можно было причесать, но стоило во время разговора слегка тряхнуть головой, как непослушная прядка падала снова…

– Ну как, папа? – откинув со лба свою солнечную прядь, спросила Агата. Отец не сразу ответил. Он отвернулся было к стене, но тут же встал, тяжело, вразвалку прошелся по комнате, подошел к окну. Постоял некоторое время в раздумье, обернулся.

– Всему виной я. Это я не сумел в свое время скопить столько денег, сколько требуется, чтобы дочь не работала до замужества. Теперь этим заниматься поздно: хозяйка «Агнессы» платит меньше, чем другие, но к другим я не пойду. Это было бы предательством по отношению не только к людям, но и к судну. «Агнесса» в чужих руках развалится в первый же рейс.

Капитан не привык говорить длинными периодами. Он остановился, откашлялся, вытащил из брючного кармана маленькую изогнутую трубочку, примял ногтем остатки табака, которые были в ней, чиркнул спичкой, затянулся несколько раз и только после этого продолжал:

– На грубую работу я тебя никогда не пущу… Пускай я не такой счастливчик, как другие, но я все же капитан, черт возьми! А вот английский, стенография, – это мне нравится, я не против этого… Только давай прежде потолкуем с Акселем!

Аксель был другом семьи Эриксонов. Летом 1940 года Якоб-Иоганн подобрал его на борт своего судна в Ирбенском проливе, недалеко от берегов Латвии. Небольшая рыбацкая лодка с нефтяным, мотором, заметив «Агнессу», пошла ей наперерез. Сидевший в лодке огненно-рыжий крупный мужчина, сорвав с головы шляпу, отчаянно размахивал ею, стараясь привлечь внимание. Погода была штилевая. Вахтенный помощник спросил в мегафон, чего хочет господин, едущий в лодке, и в ответ услышал просьбу взять на судно. Помощник засмеялся и отошел от борта. Тогда странный пассажир, круто развернув моторку на обратный курс, закрепил руль намертво и, как был, в одежде, прыгнул в воду. Моторка быстро удалялась. Вахтенный побежал к Эриксону. «Агнессу» остановили, бросили плывущему конец, и рыжий, с ловкостью, удивительной для его крупного тела, поднялся на палубу. Он вытянулся перед капитаном, пузатый, круглоголовый дядя лет около сорока.

– Прошу убежища у нейтральной державы, – сказал беглец по-шведски с ужасным акцентом. – В Латвии – большевистский переворот!

Эриксон с легким недоумением пожал плечами. Из газет он уже знал кое-что о событиях в Прибалтике. Но в Швеции известие о так называемом «большевистском перевороте» вызвало волну радости среди довольно многочисленной колонии литовских, эстонских и латышских эмигрантов. Многие возвращались на родину. А этот вдруг решил бежать… Ну что ж… Вольному воля, спасенному рай… Власти разберутся.

В Стокгольме Эриксон сдал беглеца портовой полиции и забыл о нем. Но тот через несколько дней сам напомнил о себе. Разыскал дом капитана, пришел к нему в гости. С той поры и возникла эта странная дружба между беглецом из Латвии и шведским капитаном, у которого с Латвией были связаны самые дорогие воспоминания молодых лет.

Аксель быстро приобрел в Стокгольме влиятельных друзей, устроился куда-то комиссионером, потолстел, подобрел, редко вспоминал о Латвии. К Эриксонам привязался искренне, приносил Агате подарки, помогал по дому, вплоть до того, что однажды привез даже тонну антрацита для зимы. В дни отлучек капитана приходил наведываться: может быть, девочка в чем-нибудь нуждается?

Аксель был почти одних лет с Эриксоном. Вероятно, и это обстоятельство как-то связало их. Агату называл дочкой, – и это было трогательно…

За годы второй мировой войны Аксель разбогател. И на чем?! На лезвиях для безопасной бритвы!

– Солдатам обеих сторон надо было бриться одинаково часто, – добродушно улыбаясь, однажды признался этот коммерсант. – Фирма, которую я представлял, продавала бритвенные лезвия и тем, и другим… Двойной барыш!

– Ох, ну и шутник! – рассмеялся капитан Эриксон. – Так я и поверил, что ты торговал только лезвиями!

– Ну и что тут плохого, папа? – заметила Агата. – Разве плохо, если дядя Аксель кроме лезвий продавал, допустим, и шведский трикотаж?

– Что, дочка? – вытаращив глаза, сказал Аксель. – Ты говоришь, трикотаж? Ха-ха-ха! Попала в самую точку! Провалиться мне на этом месте, если это не был трикотаж!

Акселя нельзя было назвать неприятным. Это был полный мужчина с широким лицом и прищуренными глазами. Когда он разговаривал с Агатой, в этих прищуренных глазах бегали веселые искорки. Не нравилось Агате только, что дядя Аксель – рыжий, как пират. Почему пират должен непременно быть рыжим, Агата не смогла бы объяснить. Вероятно потому, что один из героев романа Луи Жаколио «Грабители морей» – книги, очень запомнившейся девушке, – был рыжим.

И вот теперь Эриксон обратился к этому человеку за помощью. Обратился, но втайне надеялся, что Аксель отговорит Агату, придумает что-нибудь более подходящее. Неудобно все же дочери капитана идти работать по найму. У других – женское потомство воспитывается в английских колледжах, а потом сложа руки сидит, ждет женихов. Знакомые капитана не поверят, что Эриксоны боятся за будущее, хотя знакомые-то как раз поверят, – они знают, что у хозяйки «Агнессы» капиталов не наживешь: не та хозяйка, не то судно, не те рейсы…

А незнакомые не поверят – и черт с ними! Эх, Аксель, Аксель, а все-таки придумал бы ты что-нибудь…

Но Аксель, узнав о решении Агаты, одобрил его почти сразу же. В последнее время этот подвижной толстяк развил какую-то бурную деятельность, о характере которой Эриксон не мог догадаться, как ни старался.

Запустив обе пятнистые от веснушек пятерни в свою огненную шевелюру, Аксель остановился возле Агаты, сидевшей в это время за вышиванием. Поглядел на нее изучающе.

– Уравновешенная… Серьезная… Умеет молчать… – бормотал он, словно для себя перечисляя достоинства девушки. В заключение сказал громко, уже обращаясь к ее отцу, который задумчиво стоял на своем любимом месте, у окна:

– Я не понимаю, что тут стыдного? Пусть пока изучает язык, стенографию; пусть учится печатать на машинке. Все это очень хорошо! Ты, Агата, в школе учила немецкий, – займись и им, пригодится… Других палкой не заставишь учиться, а эта сама рвется – золото, а не дочь. – Взгляд Акселя то и дело перебегал с капитана на Агату. – А насчет работы видно будет… Мне кажется, я смогу устроить Агату в одно очень приличное место.

Эриксон, слушая эти слова, постепенно успокаивался. В следующий рейс ушел умиротворенным: «Рукою Акселя моей семье помогает Всевышний».

Два раза в неделю девушка занималась стенографией и машинописью, два – языками. Аксель нашел хороших преподавателей – они не зря брали деньги, вели занятия по уплотненной программе.

У Агаты почти не оставалось свободного времени. Зато учеба шла успешно. Волевой характер, старание, цепкая память… Настолько цепкая, что из нее никак не изгладить тех грустных минут, когда отец задремал и Агата словно впервые его увидела…

Однажды Аксель пришел к Эриксонам под вечер. Капитана не было. Агата, кончив домашние уроки, как раз собиралась складывать учебники и тетради. В комнате горела только настольная лампа. Заслонив ее своей тушей, Аксель спросил равнодушно и лениво: