Текст книги "Сочинения"
Автор книги: Лев Карсавин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)
Интеллигент. Кажется, я найду в Вас не только врага, но и союзника.
С к е п т и к. Не торопитесь. Мне сдается, что Вы немногим поживитесь от метафизики. Для себя самого я ничего хорошего не жду.
Философ. Идеал прогресса появляется в результате материалистического истолкования…
Скептик. Начинается!
Философ. …душевной жизни и душевного развития.
Он своего рода иллюзия. Вы помните, я различал две категории вспоминаемого, отмечая, что между ними принципиальной разницы нет. Указывал я. и на непрерывность душевной жизни и развития. Эта непрерывность такова, что всякое разъединение душевности оказывается условным, хотя душевность вовсе не безразличное единство, а в известном смысле не только можно, но и должно говорить о ее «моментах» или, лучше, индивидуализациях. Если Вы осмыслите и прочувствуете надлежащим образом непрерывность душевного развития, Вам не будет слишком затруднителен переход ко всевременности его, тем более, что дело идет не о чем–то новом и чуждом для нашего сознания, а о простом расширении сознания данной минуты. Ведь оно, как реально принимающее временное течение, сразу содержит в себе прошлое, настоящее и будущее. Я не могу сейчас вдаваться в детальное обоснование высказываемого мною, но и анализ познания и анализ душевного бытия с неумолимой необходимостью приводят к тому, что наша душа есть всевременное единство или, вернее, многоединство. Мы опознаем ее как всеединую далеко не вполне; эмпирически мы лишь приближаемся к постижению всеединства ее развития; но всеединство это несомненно. Оно ограничено сочетанием непосредственного переживания со смутной антиципацией будущего и воспоминанием прошлого. Однако и антиципация и воспоминание не что иное как убледнение актуальности всеединства. Поэтому–то материализм прежде и яснее всего сказывается на теориях памяти, искаженных отображениях всеединства. Если душа и развитие ее всевременны и, следовательно, выше времени, – ничто для совершенного бытия души не пропадает, все всегда сохраняется в своей качественности и в своем значении. Душа сразу во всевременности своей объемлет и содержит все свое временное развитие, а это развитие можно уподобить (но только уподобить) последовательному становлению души всеми своими индивидуализациями или моментами. Всякий момент в истинном или совершенном бытии души есть все прочие моменты в его качественности. Ни один не повторяет другого; каждый равно необходим для того, чтобы душа вполне актуализировалась. Но абсолютная ценность каждого ясна только в нем, в его качественности. Теперь, я думаю, Вам понятно, что различение двух вышеупомянутых категорий воспринимаемого только плод эмпирического нашего бессилия; конечно, понятно и то, как в применении к индивидуальному развитию снимаются противоречия идеи прогресса и сохраняется истинное ее основание.
Скептик. Мы бы Вам были очень обязаны, если бы Вы сделали это еще понятнее.
Философ. Идеал прогресса, пока я говорю о нем только в применении к развитию индивидуума – не что иное, как получающееся в результате материалистического истолкования умаление идеи всеединства. Всеединство душевного бытия и развития нашего в известном смысле, и в большем, чем наше эмпирическое существование, есть наш идеал, наша цель, наше должное и наше истинное бытие. Степень устремления к нему и есть степень интенсивности нашей душевной жизни. В каждый момент развития мы стремимся стать всеединством, т. е. стремимся актуализировать еще не актуализированное в этом самом моменте, как особой индивидуализации всеединства. Эмпирически мы стремимся пережить еще не пережитое, познать еще не познанное, стремимся к новому и будущему. Однако не только к будущему, ибо и настоящее и прошлое – ряд таких же моментов, как и моменты будущего, обладают неповторимой самоценностью и нужны во всеединстве. И пренебрежение настоящим столь же недолжно, как и пренебрежение будущим, являясь грехом и выдвигая новые метафизические проблемы, о которых сейчас я говорить не буду. Нельзя греховно пренебрегать настоящим, равняя его с «неудавшимся» прошлым, о котором мы вспоминаем с мукою и угрызениями совести. Напротив, само будущее осуществляется через настоящее. – Тем, что мы актуализируем и интенсифицируем, напрягаем настоящее, мы подымаемся во всевременность; тем, что мы интенсифицируем его недостаточно, подымаемся во всевременность неполно и несовершенно, т. е. расширяем сознание на прошлое, только как на воспоминаемое, актуально его не переживая, не сливаясь с собою–прошлым в единстве, и расширяем его на будущее только в более или менее смутном предчувствии. Мы должны в деятельности своей прежде всего актуализировать момент настоящего, будущее же только в настоящем и чрез настоящее: поскольку оно уже находится в настоящем и из него вырастает. Так сами собой рассеиваются все те трудности и проблемы практической деятельности и морали, о которых мы так долго сегодня говорили. Нет места ни скепсису, ни немотивированному стремлению в будущее ко все новому. «Довлеет дневи злоба его» или, как та же мысль выражается более вульгарно, «carpe diem».
Интеллигент. «Мгновение, прекрасно ты! Остановись!»
Философ. Отнюдь нет. Если мы сосредоточимся на мгновении с полной напряженностью нашего существа, оно станет всевременным, отразит в себе все прошлое и все настоящее, поднимется над различием покоя и движения.
Интеллигент. Но Вы говорите только об индивидуальном существовании.
Философ. А разве неясно, что поняв таким же образом развитие человечества, мы легко преодолеем противоречия, всплывающие при всякой попытке осмыслить идеал прогресса, который тем не менее в основном мотиве своем, т. е. как идеал всеединства, неустраним и необходим? Надо только расстаться с механическим истолкованием общества и его развития, надо понять человечество как всеединое, всепространственное и всевременное существо. И тогда мы поймем то, что кажется нам нарастанием, «памятью» человечества, переживанием прошлого в настоящем, как подъем, хотя и недостаточный подъем, человечества во всевременное, истинное его бытие. Да, необходимо – смутное чувство нас не обманывает – стремиться к всецелому благу и счастью всех людей. В этом устремлении идеологи прогресса правы. Но благо и счастье всех не где–то в одном из моментов времени, а во всех моментах и в каждом; и достижимо оно не чрез движение в дурную бесконечность, не чрез пренебрежение настоящим и прошлым, а чрез созидание самого настоящего и в нем будущего, чрез восхождение во всеединство, преодолевающее томительную скуку времени. Да, везде и во всем живет одна всеединая Истина, она же и всеединая Правда. Все обладает всеединою ценностью, но не потому, что много истин и правд или (что то же самое) нет ни одной, а потому, что Истина и Правда – конкретное всеединство. Но все абсолютно ценно не в ограниченности своей, а в отражении в себе всего и в отражении себя во всем, во всеединстве, в истинном бытии мира.
И нет и не может быть противоречия между целью и средствами. – Если помнить, что заповедь «Довлеет дневи злоба его» относится ко всякой деятельности и что будущее созидается в настоящем и чрез настоящее, как в будущем и чрез него созидается оно само, такого противоречия быть не может. Мыслима и должна осуществляться нравственная политика. Это будет политика, если угодно, консервативная, политика сегодняшнего дня, бережливо хранящая прошлое и в остатках его – безмолвные заветы предков, творящая будущее, поскольку это будущее нравственно возможно в настоящем и для настоящего нужно. Мечтайте о будущем благе человечества, зовите содействовать этому благу. Может быть, Вы или кто–нибудь другой напишет хороший утопический роман, а роман будет возбуждать любовь к ближним и дальним. Но если Ваши мечты и проповеди рождают ненависть, ведут к борьбе классов, революции и насилиям, если они приносят «дурные плоды», знайте – Ваш идеал ложен и неосуществим, Вы мешаете жизни, а не строите ее, Вы замедляете, а не приближаете осуществление всеединства. Бросьте гибнущие в самопротиворечиях материалистические и социалистические шаблоны. Ищите оправдания Вашим истинным стремлениям, которого в них Вы не нашли и не найдете. Осмыслите Ваш идеал, как философию всеединства, и не забывайте вдохновенных слов ее поэта и мученика: «Con questa filosofia banimo mi s>aggrandisce e mi si magnifica l>inteletto».
Скептик. Вот мы и выслушали проповедь. Ее стилю, на мой взгляд, мешает только упоминание о социализме. Меня она не обратила. – Правда, не ко мне она была и обращена. Вы же, товарищ по несчастью, как я и предсказывал, извлечете из нее для себя не так уж много аргументов. Впрочем, по–моему, Вам, как новому Гераклу на распутьи, необходимо сойти с насиженного русской интеллигенцией местечка и пойти или со мной или с… философом.
1922. XII. 12.
О сомнении, науке и вере
Случайно мне пришлось быть слушателем трех разговоров, содержание которых мне представляется более чем современным и, смею думать, не бесполезным. Место их, как то ни странно (впрочем, много странного в современной России), – общая камера одной из болыпевицких тюрем. Как сейчас, мне вспоминается выведенная большими буквами на стене надпись: «Мы не мстим, а исправляем», смысл которой неожиданно оправдался в последнемиз слышанных мною разговоров. Нас сидело в камере человек семьдесят, хотя рассчитана она была не более, чем на тридцать. И мы, люди самого разнообразного социального положения и образования, самых разных возрастов (от 11 до 65 лет), проводили дни не в совершенном голодании – «передачи» помогали, – но в совершенном безделье. Вставали рано – как только приносили кипяток для «чая» – и еще ранее – с наступлением сумерек – заваливались спать: кто на нары (обычно по двое, а то и по трое), кто на столы, кто – за недостатком места – и просто на пол. По выслу ге недель тюремного заключения – все мы считались под следствием, но «следователи», кажется, о нас забыли – мне досталась половина нары у стенки с помянутою уже надписью. Передо мной, на той же наре лежал (по большей части и днем), застилая меня, один из собеседников, человек лет пятидесяти, как будто из тех, которые любили себя называть «эволюционными социалистами», а может быть, – и социалист–революционер: мы этим не интересовались. Как обнаружилось потом, он был далеко не тверд в социалистических своих убеждениях, вопреки им много думал и читал, знаком был и с философией, раньше преподавал где–то литературу – его называли «учителем», в тюрьму же попал – как «фальшивомонетчик». – В целях раскрытия денежной контрреволюции ГПУ без разбора сажало в тюрьму всех, кто хотя бы и не по своей вине, а по неведению попадался в размене фальшивого кредитного билета, и после первого допроса на неопределенно долгое время о них забывало. Против нас, т. е. собственно против него, помещался на другой наре один помещик из средней России, посаженный уже давно и, за что, неизвестно. Это был очень живой и деятельный, судя по его рассказам – даже практический человек. В свое время – ему было уже за 60 – он усердно, с увлечением и, можно сказать, убежденно занимался своим хозяйством, вводил какие–то усовершенствования, но вместе с тем был человеком с очень большим и разносторонним образованием, с любовью пофилософствовать и поспорить. Почти весь день он разгуливал по камере, прислушиваясь к тому, что говорилось, подсаживаясь к другим и ввязываясь в разговоры, в которых его никогда не покидали добродушие, некоторая насмешливость и сочетающаяся с нею искренняя простота. Он был естественным центром духовной нашей жизни; и камера полушутливо, полууважительно называла его «отцом», кажется, потому что так случайно, хотя и по распространенному в народе обычаю обратился к нему кто–то из заключенных при первом появлении его в камере. Это наименование удержалось и своеобразно осмыслялось. Не желая называть собеседников по именам, удерживаю его (как и прозвище моего соседа по наре – «учитель») и я.
Из всех бесед, центром своим имевших «отца», наибольшее впечатление произвели на меня три, которые я далее воспроизвожу и которые до сих пор памятны мне до мелочей. Поводом к первой из них, собравшей в нашем углу целую аудиторию, живо отзывавшуюся на нее своими возгласами, послужил сидевший вместе с нами, впрочем недолго, комсомолец Вознесенский. Сидел он по причине, которую изложил – и, видимо, с намерением – совершенно невразумительно, держал же себя очень шумно и как–то безобидно–вызывающе. Всегда он чем–то возмущался или – к большому неудовольствию всех – рецитировал свои комсомольские стишки, время от времени «задирая» «отца», казавшегося ему оплотом «международной буржуазии». Однако связываться с ним, по–видимому, боялись. Громко и явно никто его не осуждал, разве – с наступлением сумерек.
Беседы, как я уже сказал, удержались в моей памяти очень ярко и точно. К сожалению, не обладая литературным талантом, я не в силах передать их стиль и должным образом охарактеризовать участников. Несколько раз я пытался изложить их содержание в форме связного рассуждения. Но эти попытки скоро меня убедили в том, что плохая передача диалога лучше, чем его переделка в трактат. Есть особое,' «диалектическое» течение мыслей, которое может выразиться только в разговоре и никак иначе. По отношению к нему, характеристика действующих лиц и подделка под их стиль, кстати – всегда заметная, являются чем–то внешним, часто – нарушением какой–то существенной формы диалога и, следовательно, самой мысли. И я не умею себе иным образом объяснить склонность к диалогической форме у многих философов, совершенно лишенных дара так называемого «художественного» диалога.
I
Однажды вечером, когда все уже ложились, кое–где негромко разговаривали и время от времени слышались отдельные шутки и смех, комсомолец присел на нашу нару, в ноги к «учителю» и, покуривая папироску, обратился к «отцу».
Комсомолец. Хорошо, что идолов–то у вас отобрали. Образованные люди, а идолам молятся!
Иконы, как толь
ко изображения Бога
и представления о Нем,
Ему не соответствуют [10]10
Курсивом выделяются авторские выноски на полях, относящиеся к тексту, идущему ниже (прим. ред.).
[Закрыть] .
Отец. Почему же вы считаете иконы идолами? – Самый необразованный человек не иконе молится, а тому, что на ней изображено. Богом иконы никто не считает; даже дикарь не считает идола Богом. Таких людей, которые бы считали, что икона – Бог, а не изображение Бога, я что–то не видывал. Вы – первый.
Комсомолец. Это, знаете, все одно!.. Изображение!.. Боженька–то ваш тоже хорош! – Стоит на небе трон, а на нем старичок вроде царя сидит, а вокруг его голубь летает. Ну и Боженька? А как на небе–το трон стоять может, да не провалиться… Вот что скажите!.. Суеверие!
О т е ц. В такого Бога никто и не верит. Опять–таки самый необразованный человек представляет себе Бога иначе. Что же вы думаете, что ваш Маркс похож был на его портреты и статуи, которые везде повыставлены? У некоторых из них от дождей нос провалился или затылок отлетел. А думаете ли вы, что Маркс был без носа и без затылка? Скажите, ясно вы себе представляете коммунистическое общество?
Комсомолец. Совершенно ясно, товарищ.
О т е ц. А знаете вы, какие в этом обществе будут машины, одежды, люди? Конечно, если само оно будет. Ведь не знаете. Многие пробовали себе его представить, романы даже писали о том, какие, например, в будущем обществе будут вместо зонтиков навесы над улицами, какие в нем будут талоны вместо денег. Будет ли все это, даже если будет социалистическое общество? – Сомневаюсь. Когда мы представляем себе неизвестное или плохо известное, мы всегда представляем себе его неточно. И все–таки в этих «общественных зонтиках» может заключаться и правда: если, например, в будущем обществе станут заботиться не об отдельных людях, а о всех, и все люди одинаково будут бояться дождя, Как–то нам нужно думать о будущем; и мы думаем о нем приблизительно, с помощью воображения. Воображаемое нами заведомо не верно, но в нем есть и нечто верное, о чем ииа'н как приблизительно, нам не помыслить, а пи мыслить мы хотим. Точно так же мы думаем и и Боге. Каков Он на самом деле, никто не знао, но всякий представляет Его себе по–своему, что бы как–нибудь о нем мыслить, и прекрасно со знает, что его представление приблизительно Станете ли вы отрицать социализм потому, что простой рабочий представляет его себе очень плохо и неверно? – Не станете. Отчего же вм отвергаете Бога потому, что многие неверно себе Его представляют? И даже подумать не хотите, считают ли они свое представление о Нем при в ильным.
Комсомолец.
Все равно, товарищ, Бога нет.
Что мне поп и что раввин,
Храм и синагога!
В силу множества причин Я не верю в Бога.
О т е ц. Не укажете ли вы мне тогда хоть несколько причин вашего неверия?
Комсомолец. Решительно не стоит, товарищ! Спорить не хочу с этим предрассудком всемирной буржуазии. Сила, знаете, солому ломит. Да! А всякий всемирный пролетарий помнит завет Ильича – ненавидеть Боженьку, как личного врага.
Ненависть к Богу свидетельствует о вере в Него и не позволяет
Отец. Ну вот, все вы сами говорите, что Ленин ненавидел Бога как личного врага. А разве можно ненавидеть то, чего нет? Как будто выходит, что Ленин–то в Бога верил. Скажи я, что верю в змея Горыныча, – вы не станете этого змея ненавидеть, потому что знаете, что его нет. Откуда такая ненависть к Богу, если Бога не существует? Нет ли в вашей ненависти к Богу веры в Него? Думаю, что есть.
Комсомолец. Это вы, товарищ, оставьте! Я в ваших университетах не учился и слов переворачивать не умею. Так что я говорю по пролетарскому сознанию. Ильич, знаете, сказал: «религия для народа опиум».
На веру принять отрицание религии.
Отец. Во–первых, это сказал не Ильич, а Маркс; Ильич же только велел написать на стене, против Иверской часовни в Москве. А во–вторых, почему же нам с вами верить тому, что кто–то сказал? У нас своя голова на плечах. Одни говорят, что Бога нет; другие, что Он есть. Тут нам и надо разобраться.
Комсомолец. Ну, знаете, образованные в Бога не верят. Бога выдумала буржуазная контрреволюция, чтобы лучше эксплуатировать рабоче–крестьянскую власть.
Не состоятельна и ссылка на людей образованных и науку, ибо
Отец. Ошибаетесь. Я могу назвать вам много и образованных и ученых людей, которые в Бога верили и верят. Современную математику и физику создали Декарт и Ньютон. Оба в Бога верили, а Ньютон написал даже толкование на Апокалипсис. Верил в Бога Дарвин.
большинство ученых в Бога верит.
Верили основатели европейского социализма – Сен–Симон, Фурье и другие. Да и теперь много ученых, которые в Бога верят. Таких, мо жет быть, большинство.
Комсомолец. Напрасно, товарищ, им зубы мне заговариваете. Наука ваша – буржу азная. А ваши ученые – прихвостни всемирною капитала.
различие же науки буржуазной и социалистической нелепо. Оно ведет
О т е ц. А верующие в Бога социалисты?
Комсомол ец. Без сомнения, тоже прихвостни. Научный социализм доказал, что религия – опиум.
к отрицанию «научного социализма» и
Отец. Тут я не совсем вас понимаю. – Вы говорите, что наука буржуазна. Вы отвергаете верующих социалистов за то, что они не научны, Если наука буржуазна, так научный социализм
– то же самое, что буржуазный социализм, Значит, научному социализму никакой цены нет.
Комсомолец. Повторяю вам, товарищ,
– Капиталистически переворачивать слова я не учился, а говорю по пролетарскому моему про исхождению. Пролетарская наука есть настоящая наука, а буржуазная наука гроша ломаного не стоит.
Отец. Ну а материализм – настоящая нау ка?
Комсомолец. Без всякого сомнения, настоящая.
объективно–ложно. Ибо именно материализм, социализм и атеизм
по происхождению своему буржуазны,
О т е ц. Так вот первым материалистом (или почти первым) был греческий философ Эпикур. А он и его последователи – настоящие буржуи. В восемнадцатом веке во Франции, а потом вслед за французами и у нас в России проповедовали материализм люди по большинству обеспеченные, даже богатые. Выходит, что материализм (а с ним и атеизм) – барская затея, только перенятая людьми
а христианство – народно.
простыми и бедными. Напротив, первые христиане, как вы сами знаете, были рыбаками, мелкими и бедными ремесленниками, рабами, а в Бога и в Иисуса Христа верили. Если уж говорить о пролетарском происхождении, надо признать пролетарскою как раз веру в Бога, буржуазными же – материализм, атеизм и социализм. Первые социалисты вышли не из народа. Это – в Греции философ Платон, в Бога, впрочем, веривший…
Кроме того «ученые» социалисты учились
Комсомолец. Какой же он после этого марксист?
Отец. Тогда Маркса рще не было, а социалистом Платон все–таки был. Дальше – в За
буржуазной науке и вышли не из народа.
падной Европе социалистами были монах Кампанелла, ученый и богатый человек, даже министр Томас Морус, аристократ Сен–Симон, священник Мабли, действительный эксплуататор народа Бабеф. Да и Карл Маркс и Лассаль – люди ученые и не бедные, самые настоящие буржуа. Ленин из дворян, а другие ваши «вожди» сначала учились «буржуазной» науке, хотя, правда, и плохо. Разве всем верховодит «крестьянин» Калинин? —Сами знаете.
Комсомолец. Это ничего, что Ильич был дворянином. Он зато возлюбил пролетариат.
Ссылаться в оправдание социалистических и атеистических утверждений на любовь социалистов к народу тоже нельзя,
Отец. Пускай даже так. Пускай и Ленин, и Луначарский, и Зиновьев очень любят народ. Не можете же вы отрицать, что и социалисты, и несоциалисты, и неверующие, и верующие, учились одной науке, которую вы называете буржуазною, что социалисты сначала были либо дворянами, либо буржуями, либо поповичами, либо чиновниками. Много ли среди них крестьян, да рабочих? – По пальцам перечесть можно. Почему же одних вы считаете правыми, а других виноватыми, одних ученых – буржуазными, а других – настоящими? Разве вы сами превзошли всю ученость?
Комсомолец. Я скажу вам, почему, товарищ. – Потому что наши стоят за нужды пролетариата, за рабочих и крестьян и за народ.
так как по делам их этой любви не видно и мнения народа они не спрашивали,
Отец. Сами знаете, как стоят и к а кой рай получается. Вот и вас вместе со мною в одну тюрьму засадили, несмотря на ваше пролетарское сознание. О том, что делается, лучше и не говорить.
Комсомолец. Делается–то делается, а кто виноват? – Акулы всемирного капитала. Кто мешает победе пролетариата? Кто отрывает рабочего от станка? – То–то. Оттого–то, знаете, и пролетарский террор. Не мешали бы нам, – давно бы рай наступил.
Отец. Сомневаюсь. Сами вы себе мешаете. А хочет ли ваших реформ и вашего безбожия народ, о том вы его не спрашиваете.
Комсомолец. Потому что он несознательный.
Отец. Ну, а все коммунисты сознательны? Все атеисты сознательны? Сами–το вы читали серьезные книги о Боге и безверии? Ничего, кроме комсомольских листовок, не читали. И просто другим на слово поверили. А почему? – По пролетарскому сознанию? Да разве оно безгрешно и ошибаться не может? И пролетарское ли, народное ли сознание у вас? Ведь
хотя, по–видимому, верующих и не социалистов в народе больше.
вы всех не опрашивали. По глазомеру же не социалистов и верующих в народе больше.
Комсомолец. Вы, товарищ, меня сбиваете.
О т е ц. И не думаю сбивать. Я лишь указываю вам, что вы тоже верующий, только не в Бога.
Равным образом неправильно огульное обвинение верующих и духовенства в ненависти к народу.
Комсомолец. А вы, товарищ, несознательный. Знаем мы этих верующих! Каждый поп не о Боге, а о пузе своем думает. Небось, как прижали их хорошенько, так и завопили: «веруйте в Бога, а нам несите денежки!» А кто при царизме угнетал народ? А что интеллигенция–то в Бога заверила, так это, знаете, немногого стоит. Притиснули, так и в церковь побежали. «Помоги, мол, нам, Боженька, снова придушить рабоче–крестьянскую власть». Только нет! – Теперь конец вам пришел, крышка! Царству пролетариата не будет конца.
О т е ц. И тут–то вы только переиначиваете слова христианской молитвы, которые, наверно, так переиначенными прочли на Литейном.
Комсомолец. На проспекте Володарского, товарищ. Вы, хоть и в тюрьме, а декретов рабоче–крестьянской власти не нарушайте. Написано «Володарского», так и говори «Володарского». И Боженьку своего с маленькой буквы пиши.
Отец. Чего вы взъелись–το? Сами же в тюрьме сидите.
Комсомолец. Я, знаете, по партийному делу.
Отец. По партийному или не по партийному, а сидите. Не я с вами, а вы со мной разговор начали. Так уж и меня послушайте.
Комсомолец. Спать пора, товарищ! Чего там слушать!
Факты говорят о противоположном.
Отец. Вот возьмите–ка мою папироску. – Вы ошибаетесь, думая, будто цари и попы о народе не думали. Наверно, думали, раз народу жилось лучше, чем сейчас. Забота измеряется делами, а не словами, да прокламациями. И не справедливо, что все попы и все верующие – враги народа. Многие верили и верят искренно, а не по личному интересу.
Комсомолец. Конечно, есть несознательные.
Отец. Опять вы за свое. Не хотите вы видеть хороших людей! Мало ли епископов, монахов, священников кровью своею заплатило за веру, а не за контрреволюцию. Ведь оттого что вы меня назовете контрреволюционером, я им еще не сделаюсь. А вы всякого готовы считать контрреволюционером. А как умирали многие священники! Иные благословляли убийц и молились за них. Один священник, уже старик, когда расстреливали через десятого, сам стал на место молодого. Какая уж тут контрреволюция! Вы этих случаев не знаете, потому что знать не хотите. Я же видел священников и в городе и в деревне, которые в 19–ом году голодали вместе со своей паствою и делились с нею последним куском, да еще находили в себе силы утешать и ободрять других. И во время революции и до революции много было среди духовенства людей хороших и даже праведных. Есть много и теперь.
Комсомолец. Я же сказал, товарищ, что есть несознательные.
С другой стороны, нравственный уровень верующего еще ничего не дает для опровержения его веры.
Отец. Как у вас язык поворачивается так их называть! Но как бы вы их ни называли, вы не станете отрицать, что они не по личной выгоде, а искренно верят в Бога. Скажите. – Коммунисты хотят добра народу? – А есть ли среди них плохие люди или все они ангелы?
Комсомолец. Везде есть шкурники.
Отец. Отчего же нельзя быть плохим людям и среди верующих? А легче ли сейчас живется народу, чем до революции? Бунтов нет? Расстрелов нет?
Комсомолец. Это временно, знаете. Борьба со всемирным капиталом.
О т е ц. С капитализмом, хотите вы сказать. Без капитала–то и коммунизм не обойдется.
Комсомолец. Ну, нет! Без капитала мы обойдемся.
Отец. Попробуйте. – Временно или нет, а при коммунизме живется плохо. Худых же людей среди коммунистов немало. Может быть, конечно, что всегда худых людей будет больше, чем хороших. Может быть, всякая власть всегда будет руководствоваться интересами тех, у кого она в руках, по крайней мере – до некоторой степени. Но из того, что среди коммунистов есть «шкурники», по вашему не следует, что коммунизм – ложь. Почему же из того, что многие верующие были плохими людьми и часть духовенства чрезмерно заботилась о себе, должно следовать, что нет
А поскольку вера необходимо выражается в делах, вывод получается не в пользу коммунистической веры, но в пользу христианства.
Бога? Даже если бы все верующие (чего на самом деле нет) были людьми худыми и думали только о себе, на основании этого нельзя бы еще было сказать, что вера их ошибочна.
Комсомолец. Какая же это вера, которую держат за пазухой!
Отец. Верно – плохая и слабая, мертвая, так как вера без дел мертва, о чем и в Евангелии написано. Но то же самое можно сказать и о коммунизме, да еще в большей степени. Хороших дел он еще не наделал, и сомнительно, что наделает, все же, что сделали коммунисты, хуже, чем дела старого режима. А потом – видно – не совсем плоха православная вера, если были и есть в ней праведники и мученики. Если вы хотите опровергнуть веру в Бога тем, что она буржуазна, – вы должны отвергнуть и коммунизм, потому что он–то несомненно буржуазного происхождения. Если вы опровергаете веру в Бога тем, что верующие поступали и поступают плохо, не по–христиански, то же самое в еще большей мере должно быть применено к коммунизму. Если же вы ссылаетесь на то, что коммунизм – вера пролетарская или народная, так это неверно. На самом деле христианство появилось не в среде буржуазии. Первые христиане не были ни помещиками, ни капиталистами, а вышли из народа и жили в народе.
Комсомолец. У нас не первые.
Отец. Что же из этого следует? – Надо стать не коммунистами, а настоящими христианами; и стать по–христиански, по правде, а не с помощью насилий, убийств и революций. Попытка совсем перестать быть христианами, т. е. сделаться коммунистами, к добру не привела. Во всяком случае, из того, что мы, христиане, испортились, не следует, что нет Бога. Где же ваше «множество» причин не верить в Него? Если бы их было много, вы бы могли указать хоть одну. А то вы ссылаетесь только на вашу коммунистическую веру. Вы верите, что коммунисты правы; верите, так как никто вам этого не доказал и никого вы о доказательствах не спрашивали. Вы верите, что коммунисты хотят народного блага и осуществят свое хотение. В своей вере вы почему–то не сомневаетесь, хотя она происхождения буржуазного, но, сваливая с больной головы на здоровую, обвиняете в буржуазности – и несправедливо обвиняете – веру христианскую. Вы верите, что ваша вера – народная, хотя даже большинства пролетариата не спросили, во что он верит. Тех же, кто 301 не разделяет вашей веры, вы считаете «несознательными», хотя бы они были в тысячу раз образованнее и нравственно лучше, чем все ваши коммунисты, вместе взятые. Где же доказательства вашей «сознательной» веры?
Комсомолец. Да, отвяжитесь, товарищ! Надоело мне с вами язык–то чесать. Вы самых простых вещей не понимаете. Нет у вас, знаете, пролетарского сознания: и за дело вас в тюрьму посадили.
О т е ц. А вас?
2
Последний вопрос «отца» прозвучал уже «в пространство», так как комсомолец сердито встал и удалился, что–то негромко бормоча себе под нос – может быть, он был смущен, а может быть – побаивался сгрудившихся во тьме и явно стоявших не на его стороне слушателей. Разошлась и аудитория. «Отец» продолжал сидеть и молча курил. Но в это время к нему неожиданно обратился мой сосед по наре, «учитель».
Учитель. Я все время прислушивался к вашему спору; и мне все время казалось, как и продолжает казаться, что он был совершенно бесполезен. Комсомольца вы не убедили; одержать же над ним внешнюю победу и добиться сочувствия наших товарищей по несчастью было не трудно, но, пожалуй, и труда не стоило.
