Текст книги "Том 38. Полное собрание сочинений. "

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 55 страниц)

VI.

Пора перестать верить в обман о том, что религия неподвижна. Верить в неподвижность религии – все равно, что верить в неподвижность того корабля, на котором мы плывем. Неподвижно подобие религии, культ; истинная же религия, сознание смысла жизни и вытекающего из него руководства, не может быть неподвижною, а не переставая движется и движением своим изменяет жизнь человечества.

Положение людей нашего времени ужасно. Причина же этого ужасного положения та, что мы, люди нашего времени, живем не по тому миросозерцанию, которое свойственно нашему сознанию, а по тому миросозерцанию, которое за тысячи лет до нашей эры было свойственно нашим предкам, но теперь уже не может удовлетворять нашим духовным требованиям. Причина в том, что мы, более или менее ясно сознающие уже теперь ту основу любви, которая, заменив насилие, может и должна соединить людей, все еще живем тем насилием, которое в прежние времена соединяло людей, но теперь уже несвойственно нам, противно нашему сознанию и потому не только не соединяет, но теперь только разъединяет людей.

Может ли быть счастлив, или вернее, не быть несчастлив старик, который захотел бы жить жизнью молодости, или взрослый человек, желающий жить жизнью ребенка? И сколько бы ни старался человек продолжать жить несвойственной уже ему жизнью прежнего возраста, он, если не разумом, то страданиями, волей или неволей будет приведен к необходимости жить сообразно своему возрасту.

То же самое с обществами людей и со всем человечеством, если оно руководствуется в своей жизни не свойственным его возрасту сознанием, а тем, которое уже давно пережито им. А это самое совершается теперь с человечеством нашего времени.

Мы не знаем и не можем знать условий ни рождения, ни происхождения, ни исчезновения как отдельного человека, так и человечества, но в пределах доступного нам времени знаем и несомненно знаем, что жизнь человечества всегда подчинялась и подчиняется тому же самому закону постепенного роста и развития, которому подчиняется и жизнь отдельного человека. Как и в жизни каждого отдельного человека мы видим, что человек в главном направлении своей деятельности руководится пониманием смысла своей жизни, т. е. своим сознательным или бессознательным религиозным мировоззрением, то же самое видим мы и в жизни всего человечества.

И как жизнь отдельного человека не переставая изменяется соответственно его росту, т. е. согласно с изменением общего понимания смысла своей жизни, точно так же не переставая изменяется и не может не изменяться и жизнь не перестающего рости, подвигаться вперед к более разумной жизни всего человечества. И точно так же, как естественно, почти неизбежно задерживается всегда движение вперед отдельного человека тем, что, усвоив привычки прежнего, пережитого им возраста, он не охотно, не скоро расстается с ними, часто умышленно старается, отдаваясь деятельности прежнего возраста, оправдать различными придумываемыми рассуждениями продолжение прежней, уже несвойственной ему жизни, так точно и человечество, естественно по инерции задерживаясь на предшествующем, пережитом уж складе жизни, оправдывает для самого себя эти задержки придуманными рассуждениями, принимающими для человечества всегда вид ложных религиозных вер и одинаково ложных научных построений.

Много есть суеверий, от которых страдают люди, но нет более общего, более губительного по своим последствиям суеверия, чем то, по которому люди уверяют себя в том, что сознание человечества (то, которое выражается учениями о смысле жизни и о вытекающем из него руководстве поведения, называемыми религиями), что это сознание может остановиться и быть одно и то же во все времена жизни людей.

Вот это то суеверие, побуждавшее человеческие общества жить по религиозным и научным учениям, всегда отстающим от постоянно развивающегося сознания человечества, и было всегда одним из главных источников тех бедствий, которые постигали человеческие общества. И бедствия эти бывали всегда тем больше, чем большая часть человечества подвергалась этим задержкам в движении и чем дольше они продолжались.

Бывает так, что эти задержки захватывают и особенно ярко выражаются и разрешаются в одной небольшой части человечества, но бывает и так, что задержки эти захватывают жизнь всего человечества, как это происходит теперь.

Так, например, задержка движения к более разумной жизни одной части человечества, произведенная злоупотреблениями Римской церкви, дошедшими до крайнего извращения сущности учения Христа, захватила только небольшую часть человечества, подпавшую несоответствующему сознанию людей суеверию папства, и бедствия, вызванные реформацией и последовавшими за ней войнами, продолжались относительно недолго.

Но бывает и так, что уже не известные народы и не по отношению одного какого либо вопроса местного, религиозного или общественного, а все человечество и по отношению не частных вопросов, но общих всем народам основ жизни живет веками несоответственно своему сознанию. И тогда бедствия, вытекающие из таких задержек жизни, ведомой по несоответствующим уже сознанию людей религиозным началам, продолжаются особенно долго и бывают особенно велики. И таково то положение, в котором живет теперь уже не часть, а все человечество вследствие того, что, продолжая еще по инерции повсюду руководствоваться для единения людей между собой когда то неизбежным и общим всем народам насилием, люди все более и более ясно сознают уже другое, высшее начало любви, долженствующее заменить прежние приемы насилия.

VII.

Невозможность продолжения той жизни, которой мы живем теперь, чувствуется уже всеми мыслящими людьми нашего времени. Все, что мы называем культурой: наши науки, искусства, усовершенствования удобств и приятностей жизни, все это только усилия заглушить в человеке сознание этой невозможности. Но все усилия эти в наше время оказываются тщетными: невозможность эта чувствуется и сознается уже не как далекое будущее, а как наступившее настоящее, которое нельзя обойти, а к которому, хочешь или не хочешь этого, надо отнестись так или иначе.

Мы живем в важное время. Никогда людям не предстояло столько дела. Наш век есть век революций в лучшем смысле этого слова – не материальной, но нравственной революции. Вырабатывается высшая идея общественного устройства и человеческого совершенства.

Чаннинг.

Пока развитое меньшинство, поглощая жизнь поколений, едва догадывалось, отчего ему так ловко живется, пока большинство, работая день и ночь, не совсем догадывалось, что все выгоды работы – для других, и те и другие считали это естественным порядком, – мир антропофагии мог держаться. Люди часто принимают предрассудок, привычку за истину – и тогда она их не теснит. Но когда они однажды поняли, что их истина– вздор, – дело кончено. Тогда только силою можно заставить делать то, что человек считает нелепым (и то только на самое короткое время. Л. Т.).

Герцен.

Три, два века тому назад люди, призываемые в войско по повелению главы государства, ни на минуту не сомневались в том, что как ни трудно то, чего от них требуют, они, идя на войну, делают не только хорошее, но неизбежно необходимое дело, жертвуя своей свободой, трудом, даже жизнью для святого дела: защиты отечества против врагов его, главное же исполняя волю Богом поставленного владыки. Теперь же всякий человек, которого гонят на войну (особенно содействовала уничтожению патриотического обмана общая воинская повинность), всякий знает, что те, против кого его гонят, такие же люди, как и он, так же обмануты своими правительствами, а зная это, не может уже не видеть в особенности в христианском мире всего безумия и безнравственности того дела, к которому его принуждают. А понимая безумие и безнравственность дела, к которому его призывают, не может не презирать и не ненавидеть тех людей, которые принуждают его.

Точно так же встарину люди, отдавая свои подати, т. е. свои труды правительствам, были уверены, что отданное правительству необходимо для важных и нужных дел; кроме того считали тех людей, которые распоряжались этими произведениями их труда, чуть не святыми, безгрешными людьми. Теперь же почти всякий рабочий считает правительство если не шайкой разбойников, то во всяком случае людьми, озабоченными своими интересами, а никак не интересами народа, и необходимость отдавать свои труды в их распоряжение только временным бедствием, от которого он желает всеми силами души и надеется тем или иным способом скоро освободиться.

200, даже 100 лет тому назад люди смотрели на богатство как на достоинство и на собирание богатства как на добродетель и уважали богатых и старались подражать им, теперь люди, в особенности бедные, презирают и ненавидят богатых только за то, что они богаты, всякие же попытки богатых тем или иным путем поделиться с бедными вызывают в этих самых бедных только еще большую ненависть к богатым.

В прежние времена властители и богатые верили в свое положение и знали, что рабочий народ верит в его законность, и народ действительно верил в предопределенность положения и своего и своих властителей. Теперь же и те, и другие знают, что нет никакого оправдания ни властвованию правителей, ни богатству богатых, ни задавленности рабочих, и что для того, за чтобы властителям и богатым удержать свое положение, а рабочим освободиться от своей задавленности, надо и тем и другим не брезгать употреблением для этого всевозможных средств: обманов, подкупов, убийств. И те и другие делают это и, что хуже всего, делая это, в глубине души большей частью знают, что ничего не достигнут этим, и что продолжение такой жизни становится все более и более невозможным, и ищут и не находят выхода из этого положения. А выход неизбежный и один тот же для всех все яснее и яснее представляется людям. Выход один: освобождение себя от той когда то свойственной человечеству веры в необходимость и законность насилия и усвоение отвечающей теперешнему возрасту человечества, одинаково проповеданной во всех религиях мира, веры в необходимость и законность любви, исключающей какое бы то ни было насилие человека над человеком.

Перед этим-то решительным шагом, который предстоит в наше время всему человечеству, и стоят теперь в нерешительности люди нашего мира и времени.

Но хотят ли или не хотят этого люди, они не могут не совершить шаг этот. Не могут не совершить его, потому что то религиозное верование, которое обосновывало власть одних людей над другими, отжило свое время, новое же, соответственное времени верование в высший закон любви все более и более входит в сознание людей.

VIII.

Для чего же разум людей, если на них можно воздействовать только насилием?

Ничто не препятствует столько улучшению общественного устройства, как предположение о том, что такое улучшение может быть достигнуто изменением внешних форм. Ложное предположение это направляет деятельность людей на то, что не может содействовать, и отвлекает от того, что может содействовать улучшению жизни людей.

Мы так привыкли к рассуждениям о том, что одним людям свойственно устраивать жизнь других людей, людей вообще, что такие рассуждения нам не кажутся странными. А между тем такие рассуждения не могли бы никогда существовать между религиозными, и потому свободными людьми. Такие рассуждения суть последствия суеверия признания законности власти одних людей над другими.

Суеверие ото не только совершенно бессмысленно, потому что нет никакого основания, почему одни люди – и большинство – должны подчиняться воле других – меньшинству, да еще наименее нравственных людей: оно еще и особенно вредно тем, что ослабляет во всех людях сознание необходимости исправлять себя, тогда как это одно единственное действительное средство воздействия на других людей.

Казалось бы, что бедствия, вытекающие из насилий, производимых людьми друг над другом, должны бы вызывать в них мысль о том, что они сами виноваты в этих бедствиях. А если люди сами виноваты, а я человек, стало быть и я виноват, казалось бы должен сказать себе каждый, а потому и спросить себя, в чем моя вина в претерпеваемых мною и всеми людьми бедствиях?

Так, казалось, должно бы быть, но суеверие о том, что одни люди не только имеют право, но и призваны и могут устраивать жизнь других людей, вследствие долгой жизни, основанной на насилии, до такой степени укоренилось в привычках людей, что мысль о своем участии в дурном устройстве жизни людей никому не приходит в голову. Все обвиняют друг друга. Одни обвиняют тех, которые, по их мнению, обязаны устраивать их жизнь и устраивают ее не так, как они считают это нужным. Другие же, устраивающие чужую жизнь, недовольны теми, жизнь которых они устраивают. И как те, так и другие думают о самых сложных и трудных вопросах, но не задают себе только одного, самого, казалось бы, естественного вопроса: что мне делать для того, чтобы изменилось то устройство жизни, которое я считаю дурным и в котором так или иначе не могу не участвовать.

«Любовь должна заменить насилие. Допустим, что это так, скажут люди, но как, каким путем должен и может произойти этот переворот? Что делать для того, чтобы переворот этот мог совершиться, чтобы жизнь насильническая заменилась жизнью мирной, любовной?»

Что делать? спрашивают одинаково и властители, и подвластные, и революционеры, и общественные деятели, подразумевая под вопросом: что делать? всегда вопрос о том, как должна быть устроена жизнь людей.

Все спрашивают, как должна быть устроена жизнь людей, т.-е. что делать с другими людьми? Все спрашивают, что делать с другими, но никто не спрашивает, что мне делать с самим собою?

Суеверие неподвижности религии, породившее признание законности властвования одних людей над другими, породило еще и это другое, вытекающее из первого, суеверие, больше всего препятствующее людям перейти от жизни насильнической к жизни мирной, любовной, суеверие о том, что одни люди должны и могут устраивать жизнь других людей.

Так что главная причина коснения людей в складе жизни, уже признаваемом ими ложным, заключается в удивительном (происшедшем от суеверия неподвижности религии) суеверии о том, что одни люди не только могут, но и имеют право вперед определять и насилием устраивать жизнь других людей.

Стоит освободиться людям от этого обычного суеверия, и тотчас же стало бы ясно всем, что устраивается жизнь всякого соединения людей только так, как каждый сам для себя устраивает свою жизнь. А поняли бы это люди, как те, которые устраивают жизнь других, так и те, которые подчиняются этому устроению, так очевидно бы стало всем, что всякое насилие человека над человеком ничем не может быть оправдываемо и есть не только нарушение любви или даже справедливости, но и здравого смысла.

Так что избавление людей от тех бедствий, которые они переживают в наше время, прежде всего в освобождении себя от суеверия о неподвижности религии, а потому и от ложного, уже пережитого людьми нашего времени религиозного учения о божественности власти и вытекающего из него признания законности и полезности насилия.

IX.

Не противиться злому силою не значит, что нужно отказаться и от охраны жизни и трудов своих и других людей, а значит только, что охранять все это нужно иным способом, не противоречащим высшему разумному существу в человеке; охранять жизнь и труды других людей и свои нужно пробуждением в нападающем злодее жизни разумного существа. Способ этот состоит преимущественно в собственном духовном совершенстве, необходимом для приобретения силы воздействия на других добром любовью, разумным освещением. Если я вижу, например, что один человек намерен убить другого, то самое большее, что я могу предпринять, это поставить самого себя на место убиваемого и сказать злодею: «Вот тебе моя грудь, убей прежде меня, потому что я не могу выносить и «не могу допустить, пока жив, человекоубийства, – и защитить, закрыть собою того человека и, если можно спасти, утащить, спрятать его, все равно, как я стал бы спасать человека из пламени пожара или утопающего: либо самому гибнуть, либо спасти. Если же я оказываюсь бессильным в этом способе, потому что я сам заблудший грешник, то это мое бессилие не дает мне права на грех, права пробуждать в себе зверя, еще более усиливать беспорядок в своей душе и вносить беспорядок в мир злом насилия и его оправданием.

Бука.

«Хорошо, любовь вместо законов, приводимых в исполнение насилием. Допустим, что признание всеми людьми средством единения между собою любви вместо насилия увеличило бы благо людей, но оно увеличило бы его только тогда, когда все люди признавали бы для себя обязательным закон любви», говорят обыкновенно. «Но что будет со всеми теми, кто откажется от насилия, живя среди людей, не отказавшихся от него? Людей этих лишат всего, будут мучать, люди эти будут рабами людей, живущих насилием».

Так всегда и все одно и то же и не стараясь понимать того, что включено в самом учении любви, говорят защитники насилия.

Не стану говорить о том, что если насилие когда либо защищало жизнь и спокойствие людей, то бесчисленное количество раз оно напротив было причиной величайших бедствий, которые не могли бы быть, если бы люди не допускали насилия. Не буду говорить про все те ужасы, которые с самых древних времен совершались во имя признания необходимости насилия, ни про ужасы древних и средневековых войн, ни про ужасы большой французской революции, про 30000 коммунаров 70 года, про ужасы наполеоновских, франкопрусских, турецких, японских войн, индийских усмирений, теперешних персидских дел, теперь совершающейся резни армян, убийств и казней в России, ни миллиардов непрестанно погибающих от нужды и голода рабочих. Взвесить и решить вопрос о том, больше или меньше было или будет матерьяльных зол от применения в общественной жизни насилия или закона любви, мы никак не можем, потому что не знаем – и не можем знать – того, что бы было, если бы хотя бы и малая часть людей следовала закону любви, а большая [жила бы насилием]. Вопрос этот никак не может быть решен ни опытом, ни рассуждением. Вопрос этот вопрос религиозно-нравственный и потому решается не опытом, а внутренним сознанием, как и все вопросы религиозно-нравственные, решается не соображениями о том, что выгоднее, а тем, что человек признает хорошим и что дурным, что должным и что недолжным.

Ни на чем, как на отношении людей нашего мира к вопросу о применении к жизни закона любви и неразрывно связанному с ним понятию непротивления злу насилием, так не видно полного отсутствия в людях нашего времени не только христианского верования, но хотя какого бы то ни было религиозного верования, и не только какого бы то ни было религиозного верования, но даже и понимания того, в чем состоит религиозное верование.

«Закон любви, исключающий насилие, неисполним, потому что может случиться, что злодей на наших глазах будет убивать беззащитного ребенка», говорят люди.

Люди эти не спрашивают о том, что им делать, когда они видят ведомого на казнь человека, или когда видят обучаемых к убийству людей, или когда видят замариваемых на фабриках нездоровым трудом работников, женщин, детей. Все это они видят и не только не спрашивают, что им при этом делать, но сами участвуют в этих делах, в казнях, солдатских обучениях, войнах, в замаривании рабочих и во многих других таких же делах. Но вот, видите ли, их всех очень занимает и беспокоит вопрос о том, как им поступить с убиваемым на их глазах воображаемым ребенком. До такой степени трогает их судьба этого воображаемого ребенка, что они никак не могут допустить, чтобы одним из необходимых условий любви было бы неупотребление насилия. В сущности же занимает этих людей, желающих оправдать насилие, никак не судьба воображаемого ребенка, а своя судьба, своя вся основанная на насилии жизнь, которая при отрицании насилия не может продолжаться.

Защитить убиваемого ребенка всегда можно, подставив свою грудь под удар убийцы, но мысль эта, естественная для человека, руководимого любовью, не может притти в голову людям, живущим насилием, так как для этих людей нет и не может быть никаких других кроме животных – побуждений к деятельности.

В действительности же вопрос о приложении к жизни требований любви сводится к самому простому умозаключению, умозаключению, всегда признававшемуся и не могущему не признаваться разумными людьми, а именно тому, что любовь, несовместимая с деланием другому чего себе не хочешь, несовместима поэтому и с ранами, лишением свободы, убийствами других людей, которые всегда неизбежно включены в понятие насилия. И потому можно жить насилием, не признавая закона любви религиозным законом любви; можно жить и но закону любви, не признавая необходимости насилия, но признавать божественными и закон власти, т. е. насилия, и таким жо божественным и закон любви, казалось бы, невозможно. А между тем в этом самом вопиющем противоречии живут все люди нашего времени и в особенности люди христианского мира.