Текст книги "Том 38. Полное собрание сочинений. "

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 55 страниц)

ВАРИАНТ «ВСЕМ РАВНО».

Ѣхали кузены съ няней, захватила мятель заѣхали въ избу. Ребенокъ плачетъ, молока нѣтъ, другіе обступили. Няня поитъ дѣтей.

Н. даетъ чай молоко

Дѣти не ѣдятъ

Т. Не могу. М. И я тоже.

Таня отдаетъ свое и Мика тоже. Себѣ оставь. Т. Не хочу. М. И я хотѣлъ сказать.

Н. Всѣхъ не накормишь.

М. A развѣ ихъ мн[ого]?

Хоз. Да всѣ почитай.

Т. Не можетъ быть, всѣ голодны. Я хочу посмотрѣть.

X. Да что, смотри. Вотъ они. (Входитъ баба, за ней ребята].

М. и Т. несмотря на протесты няни, отдаютъ и молоко, и хлѣбъ, и конфе[ты].

Т. Неужели всѣ такъ?

Х. А то какъ же? Гдѣ возьмешь?

М. (Къ нянѣ). Няня, это правда?

Н. Не наше это съ вами дѣло, а вы кушайте.

Т. (энергично). Не буду, не буду, и дома не буду, пока у всѣхъ будетъ.

М. И я тоже.

Н. Всѣхъ нельзя уравн[ять]. Вамъ Богъ далъ.

Т. Отчего же Онъ не далъ имъ?

Н. Это не намъ судить, такъ Богу угодно.

Т. Богу? Зачѣмъ же Ему такъ угодно? (Со слезами). Злой Б[огъ], гадкій Б[огъ]. Но буду ему за это никогда молиться.

М. И я тоже.

Н. (Качаетъ головой). И нехорошо какъ вы говорите. Вотъ я папашѣ скажу.

М. И скажи. Мы рѣшили и все! Не надо.

Н. Чего не надо?

М. А того чтобы у однихъ б[ыло] много, а у другихъ ничего.

Т. И я говорю: коли Б[огъ] такъ сдѣлалъ, такъ злой онъ. Не буду Е[му] молиться. Злой, злой, нехорошій Богъ.

М. А можетъ онъ нарочно.

Т. Нѣтъ, злой.

Ст[арик] съ печки.. Ахъ ребятки, ребятки. Хорошіе вы ребятки, да неладно говорите.

Дѣти удиви[ли]сь, смот[рятъ] старый худой стари[къ]

[Старикъ] Богъ не злой, Б[огъ] добрый, Онъ всѣхъ любитъ. А что одни куличи ѣдятъ, а у другихъ хлѣба нѣтъ, это не Онъ, а люди сдѣлали. – Забыли люди Б[ога], вотъ такъ и сдѣлали. А живи люди по божьи, у всѣхъ бы было.

Т. А какъ же надо⁴⁵45
  Зачеркнуто: жить


[Закрыть] сдѣлать, чтобъ у всѣхъ было?

М. Только скажи я такъ и сдѣлаю когда вырас[ту] большой.

Ст. А такъ надо дѣлать чтобы лишняго не брать, а съ нищимъ дѣлиться.

Т. Сдѣлаю, сдѣлаю такъ.

М.⁴⁶46
  Зач.: И я то[же]


[Закрыть] Я⁴⁷47
  Зач.: такъ и


[Закрыть] прежде тебя сказалъ, что сдѣлаю чтобъ никого бѣдныхъ не б[ыло].

Н. Ну будетъ пустое болтать. Кушайте послѣднее молоко.

М. и Т. Не будемъ, не будемъ и не будемъ.

Т. А вырастимъ, со всѣми дѣлиться будемъ.

М. И я. Непремѣнно.

Ст. Ну дѣтки, молодцы. Ужъ мнѣ не видать, какъ жить станете, когда вырастите. А помогай Богъ.

Т. И буду, и буду, и буду. Что хотятъ дѣлаютъ, а я буду. М. И я тоже.

Ст.⁴⁸48
  Зач.: Ну


[Закрыть] Я то уже, видно, оттелева на васъ полюбуюсь. Смотрите не забыва[йте].

Т. Не забудемъ.

М. Ни за что.

**НѢТЪ ВЪ МІРѢ ВИНОВАТЫХЪ. [III]

1.

Какая странная, удивительная моя судьба. Едва ли есть какой бы то ни было забитый, страдающій отъ насилія и роскоши богачей бѣднякъ, который бы въ сотой долѣ чувствовалъ, какъ я чувствую теперь, всю ту несправедливость, жестокость, весь ужасъ того насилія, издѣвательства богатыхъ надъ бѣдными и всей подавленности, униженности – бѣдственности положенія всего огромнаго большинства людей настоящаго, трудящагося и дѣлающаго жизнь рабочаго народа. Чувствовалъ я это давно, и чувство это съ годами росло и росло и дошло въ послѣднее время до высшей степени. Мучительно чувствую теперь все это и, несмотря на то, живу въ этой развращенной, преступной средѣ богатыхъ и не могу, не умѣю, не имѣю силъ уйти изъ нея, не могу, не умѣю измѣнить свою жизнь такъ, чтобы каждое удовлетвореніе потребности тѣла, ѣда, сонъ, одежда, передвиженіе – не сопровождалъ сознаніемъ грѣха и стыда за свое положеніе.

Было время, когда я пытался измѣнить это мое, несогласное съ требованіями души, положеніе, но сложныя условія прошедшаго, семья и ея требованія не выпускали меня изъ своихъ тисковъ, или, скорѣе, я не умѣлъ и не имѣлъ силъ отъ нихъ освободиться. Теперь же, на девятомъ десяткѣ, ослабѣвшій тѣлесными силами, я уже и не пытаюсь освободиться и, странное дѣло, по мѣрѣ ослабленія тѣлесныхъ силъ, все сильнѣе и сильнее сознавая всю преступность своего положенія, я все болѣе и болѣе страдаю отъ этого положенія.

И вотъ мнѣ приходитъ мысль, что положеніе это мое не даромъ, что положеніе это требуетъ отъ меня того, чтобы я высказалъ правдиво то, что я испытываю, и этимъ высказываніемъ противодѣйствовалъ бы, можетъ-быть, тому, что такъ сильно мучаетъ меня, открылъ бы, можетъ-быть, глаза тѣмъ, или хотя бы нѣкоторымъ изъ тѣхъ, которые не видятъ еще того, что я такъ ясно вижу, и облегчилъ бы, можетъ-быть, хотя отчасти положеніе того огромнаго большинства рабочаго народа, которое страдаетъ и тѣлесно и духовно отъ того положенія, въ которомъ его держатъ обманывающіе ихъ и сами обманутые люди. И въ самомъ дѣлѣ, то положеніе, въ которомъ я нахожусь, для того чтобы обличить всю ложь и преступность установившихся между людьми отношеній, едва ли не самое лучшее и выгодное, для того чтобы сказать объ этомъ положеніи всю настоящую правду, не затемненную ни желаніемъ оправдать себя, ни завистью бѣдныхъ и угнетенныхъ противъ богатыхъ и угнетателей. Я нахожусь именно въ этомъ положеніи: я не только не желаю оправдываться, но мнѣ нужно усиліе, чтобы не преувеличить обличеніе преступности властвующихъ классовъ, среди которыхъ я живу, общенія съ которыми стыжусь, положеніе которыхъ ненавижу всѣми силами души и отъ участія въ жизни которыхъ не могу освободиться. Точно такъ же я не могу впасть въ обычную ошибку людей угнетеннаго и порабощеннаго народа и демократовъ, его защитниковъ, которые не видятъ недостатковъ и ошибокъ этого народа, а также не хотятъ видѣть тѣ смягчающія вину обстоятельства, сложныя условія прошедшаго, которыя дѣлаютъ почти невмѣняемымъ большинство людей властвующихъ классовъ. Безъ желанія оправдания себя и страха передъ освобожденнымъ народомъ, а также безъ зависти и озлобленія народа къ своимъ угнетателямъ, я нахожусь въ самыхъ выгодныхъ условіяхъ для того, чтобы видѣть истину и умѣть сказать ее. Можетъ-быть, для этого самаго я и былъ поставленъ судьбой въ это странное положеніе. Постараюсь, какъ умѣю, использовать его. Хоть это хотя отчасти облегчитъ мое положеніе.

2.

Въ богатомъ деревенскомъ домѣ владѣльца болѣе тысячи десятинъ земли гостилъ двоюродный братъ его жены Александръ Ивановичъ Волгинъ, уважаемый въ своемъ мірѣ холостякъ, служащій въ московскомъ банкѣ съ жалованьемъ въ восемь тысячъ. Съ вечера, уставъ отъ игры съ домашними по тысячной [въ] винтъ, Александръ Ивановичъ, войдя въ спальню, выложилъ на покрытый салфеточкой столикъ золотые часы, серебряный портсигаръ, портфель, большой замшевый кошелекъ, щеточку и гребенку, потомъ снялъ пиджакъ, жилетъ, крахмальную рубашку, двое панталонъ, шелковые носки, англійской работы ботинки и, надѣвъ ночную рубашку и халатъ, вынесъ все это за дверь, а самъ легъ на чистую, нынче перестеленную пружинную кровать, съ двумя матрасами, тремя подушками и подшитымъ простыней одѣяломъ. Часы показывали двѣнадцать. Александръ Ивановичъ закурилъ папиросу, полежалъ навзничь минутъ пять, перебирая впечатлѣнія дня, потомъ задулъ свѣчу и повернулся на бокъ и, хотя и долго ворочался, все-таки заснулъ около часа. Проснувшись утромъ въ восемь, онъ надѣлъ туфли, халатъ, позвонилъ. Старый, уже тридцать лѣтъ служащій въ домѣ, отецъ семейства, дѣдъ шести внуковъ, лакей Степанъ поспѣшно, на согнутыхъ ногахъ, вошелъ къ нему съ вычищенными до блеска вчера снятыми ботинками и всей выбитой и вычищенной парой и сложенной крахмальной рубашкой.

Гость поблагодарилъ, спросилъ, какова погода – сторы были задернуты, чтобы солнце не мѣшало спать хотя бы до одиннадцати, какъ спали нѣкоторые изъ хозяевъ. Александръ Ивановичъ взглянулъ на часы: «Еще не поздно», и началъ чиститься, умываться, одѣваться. Вода была приготовлена, приготовлены, т.е. вымыты и вычищены вчера запачканныя умывальныя и чесальныя принадлежности: мыло, щеточки, для зубовъ, для ногтей, для волосъ, для бороды, ножички и пилки для ногтей. Не торопясь умывши лицо, руки, вычистивъ старательно ногти и оттянувъ полотенцемъ кожу на ногтяхъ, потомъ обмывъ губкой бѣлое жирное тѣло и вымывъ ноги, Александръ Ивановичъ сталъ чесаться. Сначала двойной англійской щеткой разчесалъ передъ зеркаломъ курчавую, сѣдѣющую по сторонамъ бороду на обѣ стороны, потомъ пробралъ рѣдкимъ черепаховымъ гребнемъ, потомъ уже рѣдѣющіе волосы на головѣ. Потомъ частымъ гребнемъ вычесалъ голову, выкинулъ нечистую вату и задѣлалъ свѣжей. Надѣлъ нижнее бѣлье, носки, ботинки, штаны, поддерживаемые блестящими помочами, жилетъ и, не надѣвая пиджака, чтобы отдохнуть послѣ одѣванья, присѣлъ на мягкое кресло и, закуривъ папиросу, задумался о томъ, куда онъ направитъ сегодняшнюю прогулку. «Можно въ паркъ, а можно и въ Порточки (такое смѣшное названіе лѣсу). Должно бы въ Порточки. Да еще Сем. Н. письмо нужно отвѣтить. Ну да это послѣ». Онъ рѣшительио всталъ, взялъ часы, было ужъ безъ пяти девять, положилъ въ карманъ жилета, въ карманъ штановъ кошелекъ съ деньгами, то, что оставалось отъ ста восьмидесяти рублей, которые онъ взялъ для дороги и мелкихъ расходовъ у пріятеля во время тѣхъ двухъ недѣль, которыя онъ намѣренъ былъ прожить у него. Серебряный портсигаръ и электрическую машинку для зажиганія папиросъ и два платка положилъ въ пиджакъ, вышелъ, оставивъ, какъ это само собой разумѣлось, убирать весь безпорядокъ и всю нечистоту, произведенные имъ, Степану, пятидесятилѣтнему лакею, ожидавшему, какъ это всегда бывало, хорошій «гонораръ», какъ онъ называлъ это, отъ Александра Ивановича и до такой степени привыкшему къ этому дѣлу, что при исполненіи его не чувствовалъ уже ни малѣйшаго отвращенія. Посмотрѣвшись въ зеркало и одобривъ свою наружность, Александръ Ивановичъ пошелъ въ столовую. Тамъ заботами другого лакея, экономки и буфетнаго мужика, успѣвшаго до зари уже сбѣгать къ себѣ на деревню, чтобы наладить малому косу, въ столовой на чистой, камчатной бѣлой скатерти уже блестѣлъ и кипѣлъ серебряный или серебрянаго вида самоваръ, стоялъ кофейникъ, горячее молоко, сливки, масло и всякаго рода бѣлый хлѣбъ и печенье. За столомъ былъ только студентъ, учитель второго сына, и этотъ мальчикъ, и переписчица статей земскаго дѣятеля, хозяина дома и большого сельскаго хозяина. Онъ ужъ съ восьми часовъ ушелъ по хозяйству. За кофеемъ Александръ Ивановичъ поговорилъ съ учителемъ и переписчицей о погодѣ, о вчерашнемъ винтѣ и о Феодоритѣ, о вчерашней его выходкѣ, что онъ безъ всякаго повода нагрубилъ отцу. Феодоритъ былъ взрослый неудавшійся сынъ хозяевъ. Звали его Федоромъ, но кто-то какъ-то шутя или нарочно назвалъ его Феодоритъ, и это показалось смѣшно, и такъ продолжали называть его и тогда, когда то, что онъ дѣлалъ, было уже совсѣмъ не смѣшно. Такъ это было теперь. Былъ онъ въ университетѣ, со второго курса бросилъ, потомъ пошелъ въ кавалергарды и тоже бросилъ и теперь жилъ въ деревнѣ, ничего не дѣлалъ и все осуждалъ, и всѣмъ былъ недоволенъ. Феодоритъ этотъ еще спалъ, и спали и всѣ домашніе, а именно: сама хозяйка Анна Михайловна, сестра хозяина, вдова бывшаго губернатора, и пишущій пейзажи живописецъ, жившій въ домѣ.

Александръ Ивановичъ взялъ въ передней шляпу панама (она стоила двадцать рублей), трость съ слоновой кости рѣзнымъ набалдашникомъ (пятьдесятъ рублей) и пошелъ изъ дома. Выйдя черезъ обставленную цветами террасу, мимо партера, въ которомъ въ серединѣ была конусообразная клумба, убранная правильными полосами бѣлыхъ, красныхъ, синихъ цвѣтовъ, и по бокамъ которой изъ цвѣтовъ же были сдѣланы вензеля, иниціалы имени, отчества и фамиліи хозяйки, мимо этихъ цвѣтовъ Александръ Ивановичъ вошелъ въ вѣковыя аллеи липъ. Аллеи эти чистили крестьянскія дѣвушки съ лопатами и метлами. Садовникъ же что-то вымѣрялъ, а молодой малый везъ что-то на телѣгѣ. Пройдя ихъ, Александръ Ивановичъ вошелъ въ паркъ старыхъ деревъ, на разстояніи не менѣе пятидесяти десятинъ изрѣзанный прочищенными дорожками. Покуривая папироску, Александръ Ивановичъ прошелъ по своимъ любимымъ дорожкамъ мимо бесѣдки и вышелъ въ поле. Въ паркѣ было хорошо, а въ полѣ еще лучше. Направо такъ красиво красно-бѣлыми пятнами виднѣлись собирающія картофель женщины, налѣво лугъ и жневье и пасущееся стадо, а впереди, немного вправо, темно-темно-зеленые дубы Порточекъ. Александръ Ивановичъ дышалъ полной грудью и радовался на свою жизнь вообще и особенно теперь, здѣсь у сестры, гдѣ онъ такъ пріятно отдыхалъ отъ своихъ трудовъ въ банкѣ.

«Счастливые люди, живутъ въ деревнѣ», думалъ онъ. «Правда, Николай Петровичъ и здѣсь въ деревнѣ не можетъ быть покоенъ съ своими агрономическими затѣями и земствомъ, да вольно же ему». И Александръ Ивановичъ, покачивая головой, закуривая новую папироску и бодро шагая сильными ногами въ твердой, толстой, англійской работы обуви, думалъ о томъ, какъ онъ по зимамъ трудится въ своемъ банкѣ. «Отъ десяти и до двухъ, а то и до пяти, иногда и каждый день. Вѣдь это легко сказать, а потомъ засѣданія, а потомъ частныя просьбы. А потомъ Дума. То ли дѣло здѣсь. Я такъ доволенъ. Положимъ, она скучаетъ, ну да это не надолго». И онъ улыбнулся. Погулявъ въ Порточкахъ, онъ пошелъ назадъ прямикомъ, полемъ по тому самому пару, который пахали. По пару ходила скотина крестьянская, коровы, телята, овцы, свиньи. Прямой путь къ парку шелъ прямо черезъ стадо. Овцы испугались его, одна за другой кинулись бѣжать, свиньи тоже, худыя, небольшія двѣ коровы уставились на него. Пастушонокъ мальчикъ крикнулъ на овецъ и хлопнулъ кнутомъ. «Какая отсталость, однако, у насъ въ. сравненіи съ Европой», подумалъ онъ, вспоминая свои частыя поѣздки за границу. «Во всей Европѣ не найдешь ни одной такой коровы». И Александру Ивановичу захотѣлось спросить, куда ведетъ та дорога, которая подъ угломъ сходилась съ той, по которой онъ шелъ, и чье это стадо. Онъ подозвалъ мальчика.

– Чье это стадо?

Мальчикъ съ удивленіемъ, близкимъ къ ужасу, смотрѣлъ на шляпу, расчесанную бороду, а главное на золотыя очки, и не могъ сразу отвѣтить. Когда Александръ Ивановичъ повторилъ вопросъ, мальчикъ опомнился и сказалъ:

– Наше.

– Да, чье наше, – покачивая головой и улыбаясь, сказалъ Александръ Ивановичъ.

Мальчикъ былъ въ лаптяхъ и онучахъ, въ прорванной на плечѣ, грязной суровой рубашонкѣ и въ картузѣ съ оторваннымъ козырькомъ.

– Чье наше?

– А Пироговское.

– A тебѣ сколько лѣтъ?

– Не знаю.

– Грамотѣ знаешь?

– Нѣтъ, не знаю.

– Что жъ развѣ нѣтъ училища?

– Я ходилъ.

– Что жъ не выучился?

– Нѣтъ.

– А дорога эта куда?

Мальчикъ сказалъ, и Александръ Ивановичъ пошелъ къ дому, размышляя о томъ, какъ онъ подразнитъ Николая Петровича о томъ, какъ все-таки плохо, несмотря на всѣ его хлопоты, стоитъ дѣло народнаго образованія.

Подходя къ дому, Александръ Ивановичъ взглянулъ на часы и къ досадѣ своей увидалъ, что былъ уже двѣнадцатый часъ, а онъ вспомнилъ, что Николай Петровичъ ѣдетъ въ городъ, а онъ. съ нимъ хотѣлъ отправить письмо въ Москву, а письмо еще не написано. Письмо же было очень нужное, о томъ чтобы пріятель и сотоварищъ его оставилъ бы за нимъ картину, Мадону, продававшуюся съ аукціона. Подходя къ дому, онъ увидалъ, что четверня крупныхъ, сытыхъ, выхоленныхъ, породистыхъ лошадей, запряженныхъ въ блестящей на солнцѣ чернымъ лакомъ коляскѣ, съ кучеромъ въ синемъ кафтанѣ съ серебрянымъ поясомъ, стояли уже у подъѣзда, изрѣдка побрякивая бубенцами.

Передъ входной дверью стоялъ крестьянинъ, босой, въ прорванномъ кафтанѣ и безъ шапки. Онъ поклонился. Александръ Ивановичъ спросилъ, что ему нужно.

– Къ Николаю Петровичу.

– Объ чемъ?

– По нуждѣ своей, лошаденка пала. —

Александръ Ивановичъ сталъ разспрашивать. Мужикъ сталъ разсказывать о своемъ положеніи, сказалъ, что пятеро дѣтей и лошаденка одна и была, и заплакалъ.

– Что же ты?

– Да милости просить.

И сталъ на колѣни, и прямо стоялъ и не поднялся, несмотря на уговоры Александра Ивановича.

– Какъ тебя звать?

– Митрій Судариковъ, – отвѣчалъ мужикъ, не вставая съ колѣнъ.

Александръ Ивановичъ досталъ три рубля и далъ мужику. Мужикъ сталъ кланяться въ ноги. Александръ Ивановичъ вошелъ въ домъ. Въ передней стоялъ хозяинъ, Николай Петровичъ.

– А письмо, – спросилъ онъ, встрѣчая его въ передней. – Я сейчасъ ѣду.

– Виноватъ, виноватъ. Если можно. Я сейчасъ напишу. Совсѣмъ изъ головы вонъ. Ужъ такъ хорошо у васъ. Все забудешь. Такъ хорошо.

– Можно-то можно, но только, пожалуйста, поскорѣе. Лошади и такъ ждутъ съ четверть часа. А мухи злыя.

– Можно подождать, Арсентій? – обратился Александръ Ивановичъ къ кучеру.

– Отчего же не подождать? – сказалъ кучеръ, а самъ думалъ: «И чего велятъ закладать, когда не ѣдутъ. Спѣшилъ съ ребятами не знаю какъ, а теперь корми мухъ».

– Сейчасъ, сейчасъ.

Александръ Ивановичъ пошелъ было къ себѣ, но вернулся и спросилъ у Николая Петровича про крестьянина, просившаго помочь.

– Ты видѣлъ его?

– Онъ пьяница, но, правда, что жалкій. – Пожалуйста, поскорѣе.

Александръ Ивановичъ пошелъ къ себѣ, досталъ бюваръ со всѣми письменными принадлежностями и написалъ письмо, вырѣзалъ чекъ изъ книжки, надписалъ на сто восемьдесятъ рублей и, вложивъ въ конвертъ, вынесъ Николаю Петровичу.

– Ну до свиданья.

До завтрака Александръ Ивановичъ занялся газетами. Онъ читалъ однѣ Русскія Вѣдомости, Рѣчь, иногда Русское Слово, но Новое Время, выписываемое хозяиномъ, не бралъ въ руки.

Переходя спокойно и привычно отъ политическихъ извѣстій, о поступкахъ царей, президентовъ, министровъ, рѣшеній парламентовъ къ театрамъ и научнымъ новостямъ, и самоубійствамъ, и холерѣ, и стишкамъ, Александръ Ивановичъ услыхалъ звонокъ къ завтраку. Трудами болѣе чѣмъ десяти занятыхъ исключительно только этимъ людей, считая всѣхъ отъ прачекъ, огородниковъ, истопниковъ, поваровъ, помощниковъ, лакеевъ, экономокъ, судомоекъ, столъ былъ накрытъ на восемь серебряныхъ приборовъ съ графинами, бутылками водъ, квасу, винъ, минеральныхъ водъ, съ блестящимъ хрусталемъ, скатертью, салфетками, и два лакея не переставая бѣгали туда сюда, пронося, подавая, убирая закуски, кушанья, холодныя и горячія. Хозяйка не переставая говорила, разсказывая про все то, что она дѣлала, думала, говорила, и все то, что она дѣлала, думала и говорила, все это, какъ она явно думала, было прекрасно и всегда доставляло величайшее удовольствіе всѣмъ кромѣ самыхъ глупыхъ людей. Александръ Ивановичъ чувствовалъ и зналъ, что все, что она говоритъ, глупо, но не могъ показать этого и поддерживалъ разговоръ. Феодоритъ мрачно молчалъ, учитель говорилъ изрѣдка съ вдовой. Иногда наступало молчаніе, и тогда Феодоритъ выступалъ на первый планъ, и становилось мучительно скучно. Тогда хозяйка требовала какого-нибудь новаго, не поданнаго кушанья, и лакеи летали туда и назадъ, въ кухню и къ экономкѣ. Ни ѣсть, ни говорить никому не хотѣлось. Но всѣ, хотя и черезъ силу, ѣли и говорили. Такъ шло все время завтрака.

[3.]

Крестьянина, который приходилъ просить на падшую лошадь, звали Митрій Судариковъ. Наканунѣ того дня, когда онъ приходилъ къ барину, онъ весь день прохлопоталъ съ дохлымъ мериномъ. Первое дѣло ходилъ къ Санину драчу въ Андреевку. Драча Семена не было дома. Пока дождался, уговорился въ цѣнѣ за шкуру, дѣло было уже къ обѣду. Потомъ выпросилъ у сосѣда лошадь свезти мерина на погостъ. Не велятъ закапывать, гдѣ сдохъ. Андреянъ не далъ лошади, самъ картошку возилъ. Насилу у Степана выпросилъ. Степанъ пожалѣлъ. Подсобилъ и взвалить на телѣгу мерина. Отодралъ Митрій подковы съ переднихъ ногъ, отдалъ бабѣ. Одна половинка только была, другая хорошая. Пока вырылъ могилу, заступъ тупой былъ, и Санинъ пришелъ. Ободралъ мерина, свалилъ въ яму, засыпали. Уморился Митрій. Съ горя зашелъ къ Матренѣ, выпилъ съ Санинымъ полбутылки, поругался съ женой и легъ спать въ сѣняхъ. Спалъ онъ не раздѣваясь, въ порткахъ, покрывшись рванымъ кафтаномъ. Жена была въ избѣ съ дѣвками. Ихъ было четыре, меньшая у груди пяти недѣль.

Проснулся Митрій по привычкѣ до зари. И такъ и ахнулъ, вспомнивъ про вчерашнее, какъ бился меринъ, скакивалъ, падалъ, и какъ нѣтъ лошади, осталось только четыре рубля восемь гривенъ за шкуру. Онъ поднялся, оправилъ портки, вышелъ сначала на дворъ, а потомъ вошелъ въ избу. Изба вся кривая, грязная, черная, ужъ топилась. Баба одной рукой подкладывала солому въ печь, другой держала дѣвку у выставленной изъ грязной рубахи отвислой груди.

Митрій перекрестился три раза на уголъ и проговорилъ не имѣющія никакого смысла слова, которыя онъ называлъ Троицей, Богородицей, Вѣрую и Отче.

– Что жъ воды нѣтъ?

– Пошла дѣвка. Я чай, принесла. Что жъ пойдешь въ Угрюмую къ барину?

– Да, надо итти.

Онъ закашлялся отъ дыма и, захвативъ съ лавки тряпку, вышелъ въ сѣни. Дѣвка только что принесла воду. Митрій досталъ воды изъ ведра, забралъ въ ротъ и полилъ руки, еще забралъ въ ротъ и лицо обмылъ, обтерся тряпкой и пальцами разодралъ и пригладилъ волосы на головѣ и курчавую бороду и вышелъ въ дверь. По улицѣ шла къ нему дѣвчонка лѣтъ десяти, въ одной грязной рубашонкѣ.

– Здорово, дядя Митрій. Велѣли приходить молотить.

– Ладно, приду, – сказалъ Митрій.

Онъ понялъ, что Калушкины, такіе же, почитай, бѣдняки, какъ и онъ самъ, звали отмолачивать за то, что на прошлой недѣлѣ у него работали на наемной конной молотилкѣ.

– Ладно, приду, скажи въ завтракъ приду. Надо въ Угрюмую сходить.

И Митрій вошелъ въ избу, досталъ онучи, лапти, обулся и пошелъ къ барину. Получивъ три рубля отъ Александра Ивановича и столько же отъ Николая Петровича, онъ вернулся домой, отдалъ деньги бабѣ и, захвативъ лопату и грабли, пошелъ.

У Калушкиныхъ молотилка уже давно равномѣрно гудѣла, только изрѣдка заминаясь отъ застревавшей соломы. Кругомъ погоняльщика ходили худыя лошади, натягивая постромки. Погоняльщикъ однимъ и тѣмъ же голосомъ покрикивалъ на нихъ: «Ну вы миленькія. Но-но». Однѣ бабы развязывали снопы, другія сгребали солому и колосъ, третьи бабы и мужики собирали большія охапки соломы и подавали ихъ мужику на ометъ. Работа кипѣла. На огородѣ, мимо котораго проходилъ Митрій, босая въ одной рубашонкѣ дѣвочка руками выкапывала и собирала въ плетушку картошку.

– A дѣдъ гдѣ? – спросилъ Митрій.

– На гумнѣ дѣдъ.

Митрій прошелъ на гумно и тотчасъ же встулилъ въ работу. Старикъ хозяинъ зналъ горе Митрія. Онъ, поздоровавшись съ нимъ, указалъ, куда становиться – къ омету подавать солому.

Митрій раздѣлся, свернулъ и положилъ къ сторонкѣ свой прорванный кафтанъ подъ плетень, а самъ особенно усердно взялся за работу, набирая вилами солому и вскидывая ее на ометъ. Работа безъ перерыва шла такъ до обѣда. Пѣтухи ужъ раза три перекликнулись, но имъ не то что не вѣрили, но не слышали ихъ за работой и переговорами о работѣ. Но вотъ съ барскаго гумна за три версты послышался свистокъ паровой молотилки. И тутъ же подошелъ къ гумну хозяинъ, высокій восьмидесятилѣтній еще прямой старикъ Масей.

– Что ж, шабашь, – сказалъ онъ, подходя къ погоняльщику. Обѣдать.

Еще живѣй пошла работа. Въ мигъ убрали солому того, что было вымолочено, на ометъ и очистили зерно съ мякиной на току отъ колоса, и пошли въ избу.

Изба топилась тоже по-черному, но была ужъ прибрана, и вокругъ стола стояли лавки, такъ что весь народъ, помолившись на иконы – всѣхъ было безъ хозяевъ девять человѣкъ, [сѣлъ]. Похлебка съ хлѣбомъ, картошка вареная съ квасомъ.

Во время обѣда въ избу вошелъ нищій безрукій, съ мѣшкомъ за плечами и съ большимъ костылемъ.

– Миръ дому сему. Хлѣбъ да соль. Подайте Христа ради.

– Богъ подастъ, – сказала хозяйка, уже старуха, невѣстка старикова, – не взыщи.

Старикъ стоялъ у двери въ чуланъ.

– Отрѣжь, Марфа. Нехорошо.

– Я только гадаю, какъ бы хватило.

– Охъ, нехорошо, Марфа. Богъ велить пополамъ дѣлить. Отрѣжь.

Марфа послушалась. Нищій ушелъ. Молотильщики встали, помолились, поблагодарили хозяевъ и пошли отдохнуть.

Митрій не ложился, a сбѣгалъ къ лавочнику купить табаку. Страсть курить хотѣлось. И покуда покалякалъ съ Деменскимъ мужикомъ, разспросилъ о цѣнахъ на скотъ. Не миновать было продавать корову. И когда вернулся, ужъ люди становились опять на работу. Такъ шла работа до вечера.

–

И вотъ среди этихъ забитыхъ, обманутыхъ, ограбленныхъ и ограбляемыхъ, развращаемыхъ, медленно убиваемыхъ недостаточной пищей и сверхсильной работой, среди нихъ на каждомъ шагу своей праздной, мерзкой жизни, прямо непосредственно пользуясь сверхсильнымъ, унизительнымъ трудомъ этихъ рабовъ, не говорю ужъ о трудахъ техъ милліоновъ рабовъ фабричныхъ, унизительными трудами которыхъ, самоварами, серебромъ, экипажами, машинами и пр. пр., которыми они пользуются, среди нихъ живутъ спокойно люди, считающіе себя одни христіанами, другіе – настолько просвѣщенными, что имъ не нужно уже христіанство или какая бы то ни было другая религія, настолько выше ея они считаютъ себя. И живутъ среди этихъ ужасовъ, видя и не видя ихъ, спокойно доживающіе свой вѣкъ, часто добрые по сердцу старики, старухи, молодые люди, матери, дѣти, несчастный, развращаемый, приготовляемыя къ нравственной слѣпотѣ дѣти. —

Вотъ старикъ владѣтель тысячъ десятинъ, холостякъ, всю жизнь прожившій въ праздности, обжорствѣ и блудѣ, который, читая статьи Новаго Времени, удивляется на неразумность правительства, допускающаго Евреевъ въ университеты. Вотъ гость его, бывшій губернаторъ, съ оставленнымъ окладомъ Сенаторъ, который читаетъ съ одобреніемъ свѣдѣнія о собраніи юристовъ, признавшихъ необходимость смертной казни. Вотъ противникъ ихъ Н. П., читающій Русскія Вѣдомости, удивляющiйся на слѣпоту правительства, допускающаго союзъ Русскаго Народа, и.........

Вотъ милая, добрая мать дѣвочки, читающая ей исторію собаки Фукса, пожалѣвшаго кроликовъ. И вотъ эта милая дѣвочка, которая видитъ на гуляньи босыхъ, голодныхъ, грызущихъ зеленую падаль яблоки и привыкающая видѣть въ этихъ дѣтяхъ не себя, а что-то въ родѣ обстановки, пейзажа.

Отчего это?