355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лев Толстой » Том 38. Полное собрание сочинений. » Текст книги (страница 17)
Том 38. Полное собрание сочинений.
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 23:23

Текст книги "Том 38. Полное собрание сочинений. "


Автор книги: Лев Толстой



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 55 страниц)

3.

Семья Егора Кузьмина состояла изъ отца уже старѣющаго и пьющаго человѣка и меньшаго брата, старухи матери и своей молодой жены, на которой его женили, когда ему было только восемнадцать лѣтъ. Работать ему приходилось много. Но работа не тяготила его, и онъ, какъ и всѣ люди, хотя и безсознательно, но любилъ земледѣльческій трудъ. Онъ былъ способный къ умственной дѣятельности человѣкъ и въ школѣ былъ хорошимъ ученикомъ и пользовался всякимъ часомъ досуга, особенно зимой, чтобы читать. Учитель любилъ его и давалъ ему книги образовательныя, научныя и по естественнымъ наукамъ, и по астрономіи. И когда ему еще было только семнадцать лѣтъ, въ душѣ его совершился измѣнившій все его отношеніе къ окружающему переворотъ. Ему вдругъ открылась совершенно новая для него вѣра, разрушившая всё то, во что онъ прежде вѣрилъ, открылся міръ здраваго смысла. Поражало его не то, что поражаетъ многихъ людей изъ народа, когда для нихъ открывается область науки – величіе міра – разстоянія, массы звѣздъ, не глубина изслѣдованія, остроумныхъ догадокъ, но поразило, главное, больше всего здравый смыслъ, признаваемый обязательнымъ для всякаго познанія. Поразило то, что надо вѣрить не тому, что старики сказываютъ, даже не тому, что говоритъ попъ, ни даже тому, что написано въ какихъ бы то ни было книгахъ, а тому, что говоритъ разумъ. Это было открытіе, измѣнившее всё его міровоззрѣніе, а потомъ и всю его жизнь.

Скоро послѣ этого къ нимъ пріѣхавшіе на праздникъ изъ Москвы жившіе тамъ на заводѣ молодые люди ихъ деревни привезли революціонныя книги и свободныя рѣчи. Книги были: Солдатскій подвигъ, Царь голодъ, Сказка о четырехъ братьяхъ и Пауки и мухи. И книги эти подѣйствовали на него теперь особенно сильно.

Они теоретически объяснили значеніе того, что онъ только видѣлъ и понималъ, но боками своими чувствовалъ: У него и отца было два съ половиной надѣла, двѣ съ половиной десятины. Хлѣба не хватало въ средніе года, про сѣно и говорить нечего. Мало того, лѣтомъ кормить скотину, коровъ, для молока ребятамъ, было не на чемъ. Пары были обглоданы до земли, и какъ только не было дождя, голодная скотина мычала безъ корма, а у купца и у барыни-сосѣдки сады, лѣса, поляны, луга, приходи за деньги – 50 въ день косить. Имъ накосишь, они продадутъ, а твоя скотина реветъ безъ корма, и ребята безъ молока. Всё это было и прежде, но онъ не видалъ этого. Теперь же онъ не только видѣлъ, но чувствовалъ всѣмъ существомъ. Прежде былъ міръ суевѣрій, скрывавшій это. Теперь ничто уже не скрывало для него всю жестокость и безуміе такого устройства жизни. Онъ не вѣрилъ уже ни во что, а всё провѣрялъ. Повѣряя экономическую жизнь, онъ увидалъ не только ужасающія неправды, но еще болѣе ужасную нелѣпость. То же самое онъ увидалъ и въ религіозной жизни окружающихъ. Но ему казалось это не важно, и онъ продолжалъ жить, какъ всѣ, ходилъ и въ церковь и говѣлъ и посты соблюдалъ, и крестился, садясь за столъ и выходя, и молился утромъ и вечеромъ.

4.

На зиму Егоръ поѣхалъ въ Москву. Товарищи обѣщали ему мѣсто на фабрикѣ. Онъ поѣхалъ и мѣсто вышло, 20 рублей въ мѣсяцъ, и обѣщали прибавку. Здѣсь въ Москвѣ среди фабричнаго народа Егоръ увидалъ съ такой же ясностью, какъ онъ видѣлъ въ деревнѣ, всю жестокость и несправедливость положенія крестьянина, еще худшее положеніе фабричнаго. Люди, женщины, слабые больные дѣти по 12 часовъ въ сутки, убивая свои жизни, работали какія-нибудь ненужныя глупости для богачей: конфеты, духи, бронзы и всякую дрянь, и эти богачи спокойно забирали въ свои лопающіеся отъ избытка сундуки деньги, добываемыя этими затратами жизней человѣческихъ. И такъ шли поколѣнія за поколѣніями и никто не видѣлъ, не хотѣлъ видѣть ни неправды, ни безумія этого. Въ Москвѣ онъ еще больше сталъ ненавидѣть людей, творящихъ неправду, и сталъ все больше и больше надѣяться на возможность уничтоженія этой неправды. Но онъ не дожилъ въ Москвѣ и мѣсяца. Его арестовали въ собраніи рабочихъ, судили и присудили на три мѣсяца тюрьмы.

Въ тюрьмѣ, въ общей камерѣ, онъ сначала сошелся съ такими же соціалъ-революціонерами, какъ и онъ, но потомъ, чѣмъ ближе онъ узнавалъ ихъ, тѣмъ больше его отталкивало отъ нихъ ихъ самолюбіе, честолюбіе, тщеславіе, задоръ. Онъ еще серьезнѣе, строже къ себѣ сталъ думать. И тутъ случилось то, что въ ихъ камеру былъ посаженъ крестьянинъ за поруганіе святыни, т.-е. иконъ, и общеніе съ этимъ кроткимъ, всегда спокойнымъ и ко всѣмъ любовнымъ человѣкомъ открыло еще болѣе простое и разумное пониманіе жизни. Человѣкъ этотъ, Митичка, какъ его прозвали всѣ уважавшіе его сожители, объяснилъ ему то, что всё зло, всѣ грѣхи міра не оттого, что злые люди людей обижаютъ, отняли землю, труды отбираютъ, а оттого, что сами люди не по Божьи живутъ. Живи только по Божьи и «никто табѣ ничего не сдѣлатъ», что вѣра вся въ Евангеліи. Въ Евангеліи. Попы его все переворотили. Надо жить по Евангелію, а не по поповской вѣрѣ. А по Евангелію жить надо не служить князю міра сего. А только Богу.

И Егоръ сталъ понимать все больше и больше и, когда вышелъ изъ тюрьмы, разошелся съ прежними товарищами и сталъ совсѣмъ по иному жить. На мѣсто прежнее его не взяли и Егоръ поѣхалъ къ отцу и женѣ и сталъ, какъ прежде, работать. И все бы было хорошо, да теперь ужъ Егоръ не могъ по-прежнему исполнять всѣ церковные обычаи, пересталъ ходить въ церковь, не соблюдалъ посты, даже не крестился. И когда отецъ и мать укоряли его, старался толковать имъ, но они не понимали. Отецъ даже разъ пьяный побилъ его. Егоръ сдержался. Но отпросился опять въ Москву и уѣхалъ. Въ Москвѣ долго не было мѣста, и потому не могъ посылать денегъ, а отецъ сердился и писалъ ему такъ:

«вопервыхъ строкахъ моего писма дорогому моему сыну Егору Иванову отъ матушки вашей Авдотьи Ивановни посылаю я тибе свое родитилское благословения которое можетъ служить погробъ вашей жизни навеки нирушымай и посылаю я тибе ниской поклонъ и желаю быт здоровымъ навсегда благополучнимъ дорогому нашему братцу Егору Ивановичу отъ сестрицивъ вашехъ варвари и Анни и Александри Ивановыхъ посылаемъ мы тибе по нискому поклону и желаемъ быть здоровымъ дорогому моему супругу Егору Иванову отъ супруги вашей варвари михалловни и здочкою нашей катеринои егоровни посылаю я тибе свое супружецкое почтения ниской поклонъ и желаю я тибе быть здоровымъ и навьсегда благо получнимъ милой мой сынъ Егоръ Иванычъ пополучению моего писма Абирай свою жену и Ачищай мою квартеру чтобы ей небыло А я сней жить нимогу и она нажаловаласъ своемъ роднимъ бывто я не учаю что ты деникъ нишлеш и Атымаю веснорядъ которой мы купили и Астрамили мою сестру навсю диревню смеху наделали А я и ничево и низнаю Я ей слова ниговорила ни проденьги ни пронорядъ А если ты ее ни возмеш то я своемъ судомъ ее выгоню вонъ чтобы небыло ей унасъ вдому наетои нидели Ачиститъ квортеру а еще повестку принесъ урядникъ тибе на ставку иттить».

Получивъ это письмо, Егоръ пріѣхалъ домой и, молча выслушавъ ругательства отца и жалобы жены, пѣшій пошелъ въ городъ на ставку.

5.

Въ тотъ самый поздній вечеръ, во время котораго Иванъ Федоровичъ Порхуновъ не могъ удержаться отъ охватившей его радости о томъ, что онъ такъ искусно передалъ доктору, бывшему его партнеромъ, семерку бубенъ съ тѣмъ, чтобы онъ, отыгравъ свои, передалъ ему въ руку, и большой шлемъ безъ козырей былъ бы выигранъ, и что все совершилось такъ, какъ онъ предвидѣлъ; въ это самое время въ большой гостиной его стариннаго дома въ Порхуновѣ-Никольскомъ жена Ивана Федоровича, Александра Николаевна Порхунова, бесѣдовала съ уѣзжавшимъ отъ нихъ, прожившимъ у нихъ десять мѣсяцевъ учителемъ, тѣмъ самымъ Неустроевымъ, о которомъ Иванъ Федоровичъ говорилъ въ городѣ съ своими сослуживцами.

Александра Николаевна, несмотря на свои сорокъ пять лѣтъ и шестерыхъ дѣтей, была еще красива той вечерней или осенней красотой сильной женщины передъ закатомъ женской жизни. Большіе сѣрые глаза, прямой носъ, густые вьющіеся волосы, чувственный ротъ еще со всѣми, чужими или своими, но бѣлыми зубами, бѣлый, нѣжный цвѣтъ лица и такія же прекрасныя, выхоленныя руки съ двумя перстнями. Нехорошо было въ ней только излишняя полнота и чрезмѣрно развитая грудь. Одѣта она была въ простое, но модное шелковое платье съ бѣлымъ воротничкомъ. Она сидѣла на диванѣ и горячо, взволнованно говорила, внимательно и напряженно вглядываясь въ глаза молодому челоѣвку, сидѣвшему противъ нея.

Онъ былъ невысокій, худощавый, правильно сложенный челіовѣкъ, съ неразвитыми мускулами и добрымъ, умнымъ лицомъ, съ узко прорѣзанными глазами, густыми, коротко обстриженными волосами, рѣзкими черными бровями и такими же усами и бородкой. Невольно бросающейся въ глаза чертой его лица былъ его выдающійся подбородокъ съ ямочкой посерединѣ.

– То, что я говорю, я говорю вамъ не для себя – какъ мнѣ ни жалко лишиться васъ.... для дѣтей, – сказала она и покраснѣла. – Но я для васъ, любя, – принимая участіе въ васъ, совѣтую, очень совѣтую – не уѣзжать.... Ну сдѣлайте это... для меня, – сказала она съ тѣмъ выраженіемъ женщины, вѣрящей въ свою силу.

Лицо его всегда было серьезно и строго, и потому улыбка на этомъ строгомъ лицѣ, особенно среди черноты волосъ и загорѣлаго лица выставлявшая яркіе бѣлые зубы, была прекрасная, притягивающая и заражающая. Онъ и сейчасъ улыбнулся этой улыбкой, не могъ удержаться не улыбнуться отъ удовольствiя, которое доставили ему ея слова, въ которыхъ онъ не могъ не видѣть того, что въ нихъ было нѣчто большее, чѣмъ простое участіе, не могъ не видѣть того, чего онъ всегда боялся: вызова чувственности, противъ которой онъ зналъ, что не въ силахъ устоять. Но это было совершенно безсознательное чувство. Онъ не только самъ себѣ, но никому бы не повѣрилъ въ то, что эта гордая женщина, аристократка, эта хозяйка большого дома, мать дѣтей, можетъ имѣть къ нему, къ врагу аристократовъ, буржуа – она знаетъ это, такое чувство. Онъ не вѣрилъ этому, но чувствовалъ то, во что не вѣрилъ.

– Не могу, Александра Николаевна. Не могу и не могу, какъ мнѣ ни дорого ваше доброе чувство ко мнѣ.

– Доброе! не доброе, а гораздо больше, и совсѣмъ дру.... Ну да все равно. Только не ѣздите.

Онъ опять улыбнулся.

– Хотите, я скажу правду, всю правду, игнорируя всю относительную разницу нашихъ положеній. Если бы я любилъ васъ, какъ любитъ мужчина женщину, я бы не отдался этой любви въ виду различія нашихъ міровоззрѣній.

– Да почему вы думаете, что я не всей душой съ вами. Я не могу не быть съ вами.... – Она помолчала. – Прошедшаго не воротишь. Но и чувство не удержишь. Послушайте, еще разъ прошу васъ: не уѣзжайте. Не уѣдете? Да? – и она протянула ему руку. Онъ взялъ за руку.

– Александра Николаевна, вѣдь съ тѣхъ поръ, какъ узналъ васъ, понималъ васъ – любилъ (онъ съ трудомъ выговорилъ это слово), любилъ васъ.

Онъ самъ не зналъ, что онъ говорилъ. Онъ лгалъ, но все теперь казалось ему позволено для достиженія вдругъ представившейся и неудержимо манившей цѣли.

– Да?

– Да и да, всѣми силами души, какъ можетъ любить пролетарій какъ я, снизу вверхъ.

– Не говорите, не говорите.

Они были одни, и случилось то, чего не ожидалъ ни онъ, ни она, и что въ одинъ часъ погубило всю ея восемнадцатилѣтнюю замужнюю счастливую и чистую жизнь, и что для него осталось навсегда мучительнымъ воспоминаніемъ.

Было два часа ночи, она все еще не спала и вспоминала то, что было, съ ужасомъ и наслажденіемъ, и сознаніе ужаса своего положенія увеличивало наслажденіе воспоминанія объ его любви.

6.

Михаилъ Неустроевъ былъ сынъ умершаго отъ пьянства ветеринарнаго фельдшера. Мать его, необразованная женщина, была жива и жила у его брата Степана, магистра государственнаго права, оставленнаго при университетѣ.

Самъ онъ былъ студентомъ университета уволенъ вмѣстѣ съ другими товарищами за революціонную дѣятельность.

Какъ и не могло быть иначе въ то время, въ которое онъ жилъ, Неустроевъ, особенно послѣ изгнанія изъ университета, какъ даровитый, нравственный и рѣшительный человѣкъ, попалъ въ кружокъ революціонеровъ. Кружокъ этотъ ставилъ своей задачей измѣненіе существующаго правительства разными способами и въ томъ числѣ и устраненіе (убійствомъ) самыхъ вредныхъ лицъ. Въ самомъ началѣ участія Неустроева провокатора шпіонъ, выдалъ членовъ кружка, захватили нѣкоторыхъ, но самые важные скрылись. Неустроевъ же и вовсе не былъ привлеченъ къ суду. Оставшись на свободѣ, Неустроевъ рѣшилъ пожить въ деревнѣ среди народа и для этого согласился, по совѣту Соловьева, принять на время мѣсто учителя у Порхуновыхъ. Такъ онъ и прожилъ у нихъ десять мѣсяцевъ, но три дня тому назадъ пріѣзжалъ къ Соловьеву, гдѣ Неустроевъ видѣлся съ нимъ, его товарищъ по партіи и привезъ ему отъ исполнительнаго комитета требованіе пріѣхать въ Москву для важнаго дѣла, въ которомъ онъ былъ нуженъ. Дѣло это было завладѣніе деньгами казначейства для расходовъ партіи. Нужны были энергическіе люди, и приглашали Неустроева. Это-то и вызвало его отказъ отъ мѣста и то странное, случившееся съ нимъ въ этотъ вечеръ, неожиданное событіе, которое еще больше, чѣмъ все другое, поощряло его къ немедленному отъѣзду. Поѣздъ шелъ только на другой день утромъ. И онъ рѣшилъ зайти къ другу своему сельскому учителю Соловьеву, переночевать у него, отъ него послать за своими вещами и, не возвращаясь въ домъ, уѣхать.

Такъ онъ и сдѣлалъ.

Соловьевъ жилъ въ самой школѣ, въ задней комнаткѣ съ однимъ окошкомъ. Неустроевъ никого кромѣ сторожа не встрѣтилъ на деревнѣ. Ночь была темная, и сторожъ строго окликнулъ его.

– Я Неустроевъ.

– Кто я?

– а съ барскаго двора.

– А, куда же Богъ несетъ?

– Да къ Петру Федоровичу. Что онъ дома?

– A гдѣ же ему быть. Спитъ, я чай.

Неустроевъ подошелъ къ окну школы и началъ стучать. Долго никто не отзывался. Потомъ вдругъ совсѣмъ бодрый, энергичный, веселый голосъ прокричалъ:

– Кого Богъ даетъ? Говори, не то оболью.

И слышно было, какъ босыя ноги подошли по скрипучимъ доскамъ къ окну.

– А, Миша! Ты чего жъ по ночамъ бродишь? Иди, иди въ дверь, отопру.

Соловьевъ впустилъ Неустроева, засвѣтилъ лампочку и, усѣвшись на промятую лодкой кровать, потирал одну босую ногу о другую, сталъ разспрашивать Неустроева о томъ, зачѣмъ онъ пришелъ и что ему нужно. Въ комнатѣ кромѣ кровати былъ столъ въ красномъ углу, и въ углѣ иконы, много иконъ, лампадка, и у стола два стула. Одинъ уголъ былъ занятъ книгами, другой чемоданомъ съ бѣльемъ. Неустроевъ сѣлъ у стола и разсказалъ Соловьеву, что онъ простился со всѣми и уѣзжаетъ по тому дѣлу, о которомъ Соловьевъ знаетъ. Соловьевъ слушалъ, сгибая голову на сторону и кося глазами.

Соловьевъ былъ немного постарше Неустроева и совсѣмъ другого склада. Онъ былъ повыше ростомъ, немного сутуловатъ, съ длинными руками, которыми онъ, разговаривая, особенно часто и широко размахивалъ. Лицо же Соловьева было ужъ совсѣмъ другое, чѣмъ лицо Неустроева. Прежде всего останавливали на себѣ въ лицѣ Соловьева большіе, почти круглые, лазурно-голубые, добрые глаза подъ нависшимъ, широкимъ лбомъ. Волосъ у него было много, и всѣ они курчавились и на головѣ и на бородѣ, носъ скорѣе широкій и ротъ большой. Улыбка, очень частая, открывала гнилые зубы.

– Ну что жъ, – сказалъ Соловьевъ, когда Неустроевъ разсказалъ все, что хотѣлъ. – Ну что жъ, пошлемъ. Только знаешь что... – началъ Соловьевъ, махая правой рукой, а лѣвой поддерживая сползающее одѣяло.

– Знаю, знаю, знаемъ твои теоріи, да только очень ужъ они медлительны.

– Тише ѣдешь

– И безъ Бога ни до порога? Такъ вѣдь это все мы знаемъ.

– Вотъ и не знаешь. Не знаешь, потому что Бога не знаешь. Не знаешь, что такое Богъ.

И Соловьевъ началъ излагать свое пониманіе Бога, точно какъ будто это было не въ два ночи, когда его разбудили среди перваго сна, и не одинъ на одинъ съ человѣкомъ, съ которымъ онъ уже говорилъ объ этомъ же десятки разъ и про котораго зналъ, что онъ, какъ онъ самъ выражался, непромокаемъ для религіозной жидкости. Неустроевъ слушалъ и улыбался, а Соловьевъ говорилъ и говорилъ. Онъ зналъ, что вызываютъ Неустроева на какое-нибудь террористическое дѣло, и, хотя не отказывался быть посредникомъ между нимъ и его товарищами, считалъ своимъ долгомъ сдѣлать все, что можетъ, для того, чтобы отговорить его.

Неустроевъ слушалъ его, иногда улыбался. И когда Соловьевъ на минуту остановился, сказалъ:

– Все это хорошо тебѣ говорить, когда у тебя ожидаемая награда вотъ отъ нихъ – онъ указалъ на иконы – есть, а нашему брату надо только дѣлать, что можешь, пока живешь, и дѣлать не для себя.

Соловьевъ въ это время вертѣлъ папиросу.

– Ты говоришь, – горячо заговорилъ Соловьевъ, – награда моя тамъ, – онъ указалъ на потолокъ. – Нѣтъ, братъ, награда моя вотъ гдѣ, – онъ кулакомъ ударилъ себя въ грудь. – Тутъ она, и дѣлать, что я дѣлаю, я дѣлаю не для другихъ, – чортъ съ ними, съ другими, – а для Бога и для себя, для того себя, который заодно съ Богомъ.

И онъ закурилъ папиросу и жадно сталъ затягиваться.

– Ну – эта метафизика мнѣ не по силамъ. Такъ я засну.

– Ложись, ложись.

7.

Неустроевъ, какъ рѣшилъ, рано утромъ послалъ сторожа за своими вещами и, получивъ ихъ, нанялъ телѣгу и уѣхалъ на станцію. Соловьевъ же спалъ и не слыхалъ, какъ онъ ушелъ.

Проснувшись же, онъ, какъ и всегда, всталъ передъ иконами и прочелъ всѣ съ дѣтства произносимыя молитвы: Отче нашъ, Вѣрую, помянулъ родителей (они ужъ умерли), Богородицу и послѣднюю Царю Небесный, которую онъ особенно любилъ: «Приди и вселися въ ны, и очисти ны отъ всякія скверны, и спаси, блаже, души наши». Онъ произнесъ нынче съ особеннымъ чувствомъ, вспоминая свой разговоръ съ Неустроевымъ.

На душѣ ему было очень хорошо. Спать уже не хотѣлось. Было воскресенье, школы не было, и онъ рѣшилъ самъ снести письма на почту. Почтовая контора была за двѣ версты. Онъ умылся, посоображалъ, на сколько времени еще станетъ ему обмылокъ, начатый на праздникахъ. «Если дотянетъ до Пасхи, то все хорошо будетъ», думалъ онъ, не опредѣляя того, что будетъ хорошо. Потомъ надѣлъ сапоги большіе, потомъ пиджачокъ, очень требующій починки, такъ какъ правая рука попадала всегда въ дыру вмѣсто рукава. «Надо будетъ вдову Афанасьевну попросить», подумалъ онъ и тотчасъ же вспомнилъ о Натальѣ, дочери Афанасьевны, и за тѣ мысли, которыя пришли ему о Натальѣ, самъ на себя укоризненно помоталъ головой. Чудесный бѣлый снѣгъ, прикрывшій все, и свѣжій, холодный воздухъ еще болѣе радостно возбудилъ его. На станціи онъ отдалъ свое одно письмо и получилъ письмо, очень нерадостное для него. Письмо было отъ его брата меньшаго, несчастнаго 26-лѣтняго малаго, не кончившаго семинаріи (Соловьевъ былъ сынъ дьякона), поступившаго въ лавку къ купцу, уличеннаго тамъ въ кражѣ, поступившаго потомъ въ писцы къ становому и тамъ сдѣлавшаго что-то нечестное. Братъ описывалъ свое бѣдственное положеніе, что онъ по два дня не ѣстъ, и просилъ денегъ. У Петра Федоровича денегъ было мало; онъ получалъ сорокъ рублей въ мѣсяцъ и много раздавалъ и тратилъ на книги, такъ что теперь у него было всего семь рублей шестьдесятъ копѣекъ. Онъ пересчиталъ ихъ тутъ же, а надо было Афанасьевнѣ за харчи отдать. Нечего дѣлать, рѣшилъ трешницу послать, а съ Афанасьевной какъ-нибудь справлюсь. Но грустно было то, что Вася (такъ звали брата) пропадаетъ, и помочь нельзя. Не послать деньжонокъ нельзя, а послать – онъ повадится. Надо отказать не столько для себя, сколько для него, и отказать нельзя.

Такъ съ этимъ неразрѣшеннымъ вопросомъ онъ пошелъ домой, разсуждая иногда вслухъ самъ съ собою. Ужъ и бѣлый снѣгъ не такъ радовалъ его. По пути нагналъ его мужичокъ изъ Никольскаго, той деревни, въ которой училъ Соловьевъ, на санкахъ, и, поздоровавшись, предложилъ подвезти. Петръ Федоровичъ сѣлъ, и они разговорились. Мужичокъ не безъ умысла предложилъ подвезти учителя. Мужикъ ѣздилъ къ Земскому по судебному дѣлу. Его сестру, вдову, старую женщину, въ сосѣднемъ селѣ, Земскій приговорилъ на три мѣсяца въ тюрьму зa то, что она просила господъ отсрочить оброкъ, а они не отсрочили, и Старшина пріѣхалъ къ вдовѣ, потребовалъ оброкъ. Сестра сказала:

– И рада бы отдать, да нечѣмъ, повремените, молъ, справлюсь отдамъ.

Старшина слушать не сталъ, давай сейчасъ.

– Да говорю, что нѣту.

– Нѣту, корову веди.

– Корову не поведу, у меня ребята, намъ безъ коровы нельзя.

– А я приказываю веди.

– Не поведу, говоритъ, сама. Если, говоритъ, ваша власть, ведите, а я не поведу.

– Такъ вотъ [за] эти самыя слова Земскій призвалъ, приговорилъ на высидку, а ей какъ дѣтей оставить? Такъ вотъ ѣздилъ просить за сестру. – Нельзя, говоритъ. Состоялся, значитъ, и крышка. – Нельзя ли, Петръ Федоровичъ, батюшка, похлопочите какъ.

Соловьевъ выслушалъ, еще ему грустнѣй стало.

– Надо, – говоритъ, – попытаться на Съѣздъ подать. Я напишу.

– Батюшка, отецъ родной.

Слѣзъ въ деревнѣ Соловьевъ съ саней, пошелъ домой къ себѣ. Сторожъ ему самоваръ поставилъ, только сѣлъ чай пить съ Федотомъ и закурилъ, какъ пришла баба отъ сосѣдей. Вся въ крови, избилъ ее мужъ за то, что холстовъ ему пропить не дала.

– Усовѣсти ты его, ради Христа, онъ, можетъ, тебя послушаетъ. Мнѣ и домой не велѣлъ приходить.

Пошелъ Петръ Федоровичъ. Баба за нимъ, а мужикъ въ дверяхъ стоить. – Началъ Петръ Федоровичъ говорить:

– Нехорошо ты, Парменъ, дѣлаешь, развѣ это можно?

Не далъ Парменъ ему и слова договорить.

– Ты свое дѣло помни, ребятъ учи, а какъ знаю, такъ и учу, кого мнѣ надо.

– Побойся ты Бога.

– Бога-то я боюсь, тебя не боюсь. Ступай себѣ своей дорогой, а то поди, какъ намесь, набузуйся пьянъ, тогда и учи самого себя, а не людей. Такъ-то. Буде толковать. Иди домой, что ль, – крикнулъ мужикъ на жену. И оба вошли въ избу и захлопнули дверь.

Петръ Федоровичъ постоялъ, покачалъ головой и пошелъ не домой, а къ Аринѣ, торговавшей виномъ, взялъ полбутылки и началъ пить и курить, и когда напился и накурился, ужъ совсѣмъ пьяный пошелъ къ Афанасьевнѣ.

Афанасьевна покачала головой, увидавъ его.

– Что жъ ты сомнѣваешься, что я пьянъ, не сомнѣвайся, пьянъ, а пьянъ потому, что слабъ, а слабъ потому, что нѣтъ во мнѣ Бога. Нѣту. – А Наталья гдѣ?

– Наташа на улицу пошла.

– Ахъ, Афанасьевна, хороша твоя дѣвушка, я люблю ее, только бы поняла она жизнь настоящую, я бы посваталъ. Отдашь?

– Ну будетъ болтать пустое. Ложись лучше, поспишь до обѣда.

– Можно, – и Петръ Федоровичъ залѣзъ на полати и довольно долго что-то внушалъ Афанасьевнѣ о праведной жизни, но когда Афанасьевна вышла изъ избы, онъ заснулъ и проспалъ до обѣда.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю