355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лев Толстой » Том 38. Полное собрание сочинений. » Текст книги (страница 19)
Том 38. Полное собрание сочинений.
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 23:23

Текст книги "Том 38. Полное собрание сочинений. "


Автор книги: Лев Толстой



сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц)

**[ХОДЫНКА.]

– Не понимаю этого упрямства. Зачѣмъ тебѣ не спать и идти «въ народъ», когда ты можешь спокойно Ѣхать завтра съ тетей Вѣрой прямо въ павильонъ. И все увидишь. Я вѣдь говорилъ тебѣ, что Беръ мнѣ обѣщалъ провести тебя. Да ты, какъ фрейлина, и имѣешь право.

Такъ говорилъ извѣстный всему высшему свѣту подъ прозвищемъ пижонъ князь Павелъ Голицынъ своей 23-лѣтней дочери Александрѣ, по признанному за ней прозвищу «Рина». Разговоръ этотъ происходилъ вечеромъ 17 мая 1896 года, въ Москвѣ, наканунѣ народнаго праздника коронаціи. Дѣло было въ томъ, что Рина, красивая, сильная дѣвушка, съ характернымъ голицынскимъ профилемъ, горбатымъ носомъ хищной птицы, уже пережила періодъ увлеченій свѣтскими балами и была или, по крайней мѣрѣ, считала себя передовой женщиной и была народницей. Она была единственная дочь и любимица отца и дѣлала, что хотѣла. Теперь ей взбрела мысль, какъ говорилъ отецъ, итти на народное гулянье съ своимъ кузеномъ не въ полдень съ дворомъ, a вмѣстѣ съ народомъ, съ дворникомъ и помощникомъ кучера, которые шли изъ ихъ дома и собирались выходить рано утромъ.

– Да, мнѣ, папа, хочется несмотрѣть на народъ, а быть съ нимъ. Мнѣ хочется видѣть его отношеніе къ молодому царю. Неужели нельзя хоть разъ...

– Ну дѣлай, какъ хочешь, я знаю твое упрямство.

– Не сердись, милый папа. Я тебѣ обѣщаюсь, что буду благоразумна, и Алекъ будетъ неотступно со мной.

Какъ ни странной и дикой казалась эта затѣя отцу, онъ не могъ не согласиться.

– Разумѣется возьми, – отвѣчалъ онъ на ея вопросъ, можно ли взять коляску. – Доѣдешь до Ходынки и пришлешь назадъ.

– Ну такъ такъ.

Она подошла къ нему. Онъ по обычаю перекрестилъ ее; она поцѣловала его большую бѣлую руку. И они разошлись. —

Въ этотъ же вечеръ въ квартирѣ, сдававшейся извѣстной Марьей Яковлевной рабочимъ съ папиросной фабрики, шли также разговоры о завтрашнемъ гуляньѣ. Въ квартирѣ Емельяна Ягоднова сидѣли зашедшіе къ нему товарищи и сговаривались, когда выходить.

– Въ пору ужъ и не ложиться, а то того гляди проспишь, – говорилъ Яша, веселый малый, жившій за перегородкой.

– Отчего не поспать, – отвѣчалъ Емельянъ. – Съ зарей выйдемъ. Такъ и ребята сказывали.

– Ну спать такъ спать. Только ужъ ты, Семенычъ, разбуди коли что.

Семенычъ Емельянъ обѣщалъ и самъ досталъ изъ стола шелковыя нитки, подвинулъ къ себѣ лампу и занялся пришивкой оторванной пуговицы къ лѣтнему пальто. Окончивъ дѣло, приготовилъ лучшую одежу, выложивъ на лавку, вычистилъ сапоги, потомъ помолился, прочтя нѣсколько молитвъ: Отче, Богородицу, значенія которыхъ онъ не понималъ, да и никогда не интересовался, и, снявъ сапоги и портки, легъ на примятый тюфячокъ скрипучей кровати.

«Отчего же? – думалъ онъ. – Бываетъ же людямъ счастье. Може и точно попадется выигрышный билетъ». (Среди народа былъ слухъ, что, кромѣ подарковъ, будутъ раздавать еще и выигрышные билеты.) «Ужъ что тамъ десять тысячъ. Хушь бы пятьсотъ рублей.2525
  Зачеркнуто: Ни въ жисть не сталъ бы тутъ жить. Поѣхалъ бы домой – лошадь, корову купилъ, землицы прик[упилъ]


[Закрыть]
То-то бы надѣлалъ дѣловъ: старикамъ бы послалъ, жену бы съ мѣста снялъ. А то какая жизнь врозь. Часы бы настоящіе купилъ. Шубу бы себѣ и ей сдѣлалъ. А то бьешься, бьешься и все изъ нужды не выбьешься». И вотъ стало ему представляться, какъ онъ съ женой идетъ по Александровскому саду, а тотъ самый городовой, что лѣтось его забралъ за то, что онъ пьяный ругался, что этотъ городовой ужъ не городовой, а генералъ, и генералъ этотъ ему смѣется и зоветъ въ трактиръ органъ слушать. И органъ играетъ, и играетъ точно какъ часы бьютъ. И Семенычъ просыпается и слышитъ, что часы шипятъ и бьютъ, и хозяйка Марья Яковлевна за дверью кашляетъ, а въ окнѣ уже не такъ темно, какъ было вчера.

«Какъ бы не проспать».

Емельянъ встаетъ, идетъ босыми ногами за перегородку, будитъ Яшу, одѣвается, маслитъ голову, причесывается, глядитъ въ разбитое зеркальцо.

«Ничего, хорошо. За то и дѣвки любятъ. Да не хочу баловаться...»

Идетъ къ хозяйкѣ. Какъ вчера уговорено, беретъ въ мѣшочекъ пирога, два яйца, ветчины, полбутылки водки, и чуть занимается заря, они съ Яшей выходятъ со двора и идутъ къ Петровскому парку. Они не одни. И впереди идутъ, и сзади догоняютъ, и со всѣхъ [сторонъ] выходятъ и сходятся и мужчины, и женщины, и дѣти, всѣ веселые и нарядные, на одну и ту же дорогу.

И вотъ дошли до Ходынскаго поля. А тутъ ужъ народъ по всему полю чернѣетъ. И изъ разныхъ мѣстъ дымъ идетъ. Заря была холодная, и люди раздобываются сучьевъ, полѣньевъ, и раздуваютъ костры.

Сошелся Емельянъ съ товарищами; тоже костеръ развели, сѣли, достали закуску, вино. А тутъ и солнце взошло, чистое, ясное. И весело стало. Играютъ пѣсни, болтаютъ, шутятъ, смѣются, всему радуются, радости ожидаютъ. Выпилъ Емельянъ съ товарищами, закурилъ, и еще веселѣй стало.

Всѣ были нарядны, но и среди нарядныхъ рабочихъ и ихъ женъ замѣтны были богачи и купцы съ женами и дѣтьми, которые попадались промежъ народа. Такъ замѣтна была Рина Голицына, когда она, радостная, сіяющая отъ мысли, что она добилась своего и съ народомъ, среди народа, празднуетъ восшествіе на престолъ обожаемаго народомъ царя, ходила съ братомъ Алекомъ между кострами.

– Проздравляю, барышня хорошая, – крикнулъ ей молодой фабричный, поднося ко рту стаканчикъ. – Не побрезгуй нашей хлѣба-соли.

– Спасибо.

– Кушайте сами, – подсказалъ Алекъ, щеголяя своимъ знаніемъ народныхъ обычаевъ, и они прошли дальше.

По привычкѣ всегда занимать первыя мѣста, они, пройдя по полю между народомъ, гдѣ становилось ужъ тѣсно (народу было такъ много, что, несмотря на ясное утро, надъ полемъ стоялъ густой туманъ отъ дыханій народа), они пошли прямо къ павильону. Но полицейскіе не пустили ихъ.

– И прекрасно. Пожалуйста, пойдемъ опять туда, – сказала Рина, и они опять вернулись къ толпѣ.

– Вре, – отвѣчалъ Емельянъ, сидя съ товарищами вокругъ разложенной [на] бумагѣ закуски, на разсказъ подошедшаго знакомаго фабричнаго, о томъ, что выдаютъ. – Вре.

– Я тебѣ сказываю. Не по закону, а выдаютъ. Я самъ видѣлъ. Несетъ и узелокъ и стаканъ.

– Извѣстно, шельмы артельщики. Имъ что. Кому хотятъ, тому даютъ.

– Да это что же. Развѣ это можно противу закону.

– Вотъ-те можно.

– Да идемъ, ребята. Чего смотрѣть на нихъ.

Всѣ встали. Емельянъ убралъ свою бутылочку съ оставшейся водкой и пошелъ впередъ вмѣстѣ съ товарищами.

Не прошелъ онъ двадцати шаговъ, какъ народъ стѣснилъ такъ, что итти стало трудно.

– Чего лѣзешь?

– А ты чего лѣзешь?

– Что жъ ты одинъ?

– Да буде.

– Батюшки, задавили, – послышался женскій голосъ. Дѣтскій крикъ слышался съ другой стороны.

– Ну тебя къ матери...

– Да ты что. Али тебѣ одному нужно.

– Всю разберутъ. Ну дай доберусь до нихъ. Черти, дьяволы.

Это кричалъ Емельянъ и, напруживая здоровыя, широкія плечи и растопыривая локти, раздвигалъ, какъ могъ, и рвался впередъ, хорошенько не зная, зачѣмъ, потому только, что всѣ рвались и что ему казалось, что прорваться впередъ непремѣнно нужно. Сзади его, съ обоихъ боковъ были люди, и всѣ жали его, а впереди люди не двигались и не пускали впередъ. И всѣ что-то кричали, кричали, стонали, охали. Емельянъ молчалъ и, стиснувъ здоровые зубы и нахмуривъ брови, не унывалъ, не ослабѣвалъ и толкалъ переднихъ, и хоть медленно, но двигался. Вдругъ все всколыхнулось и, послѣ ровнаго движенія, шарахнулось впередъ и въ правую сторону. Емельянъ взглянулъ туда и увидалъ, какъ пролетѣло что-то одно, другое, третье и упало въ толпу. Онъ не понялъ, что это такое, но близко около него чей-то голосъ закричалъ:

– Черти проклятые – въ народъ хвырять стали.

И тамъ, куда летѣли мѣшочки съ подарками, слышны были крики, хохотъ, плачъ и стоны.

Емельяна кто-то больно толкнулъ подъ бокъ. Онъ сталъ еще мрачнѣе и сердитѣе. Но не успѣлъ онъ опомниться отъ этой боли, какъ кто[-то] наступилъ ему на ногу. Пальто, его новое пальто, зацѣпилось за что-то и разорвалось. Въ сердце ему вступила злоба, и онъ изъ всѣхъ силъ сталъ напирать на передовыхъ, толкая ихъ передъ собой. Но тутъ вдругъ случилось что-то такое, чего онъ не могъ понять. То онъ ничего не видалъ передъ собой, кромѣ спинъ людскихъ, а тутъ вдругъ все, что было впереди, открылось ему. Онъ увидалъ палатки, тѣ палатки, изъ которыхъ должны были раздавать гостинцы. Онъ обрадовался, но радость его была только одну минуту, потому что тотчасъ же онъ понялъ, что открылось ему то, что было впереди, только потому, что они всѣ подошли къ валу, и всѣ передніе, кто на ногахъ, кто котомъ, свалились въ него, и самъ онъ валится туда же, на людей, валится самъ на людей, а на него валятся другіе, задніе. Тутъ въ первый разъ на него нашелъ страхъ. Онъ упалъ. Женщина въ ковровомъ платкѣ навалилась на него. Онъ стряхнулъ ее съ себя, хотѣлъ вернуться, но сзади давили, и не было силъ. Онъ подался впередъ, но ноги его ступали по мягкому – по людямъ. Его хватали за ноги и кричали. Онъ ничего не видѣлъ, не слышалъ, и продирался впередъ, ступая по людямъ.

– Братцы, часы возьмите, золотые. Братцы, выручьте, – кричалъ человѣкъ подлѣ него.

«Не до часовъ теперь», подумалъ Емельянъ и сталъ выбираться на другую сторону вала. Въ душѣ его было два чувства, и оба мучительныя: одно – страхъ за себя, за свою жизнь, другое – злоба противъ всѣхъ этихъ ошалѣлыхъ людей, которые давили его. А между тѣмъ та съ начала поставленная себѣ цѣль: дойти до палатокъ и получить мѣшокъ съ гостинцами и въ немъ выигрышный билетъ, съ самаго начала поставленная имъ себѣ, влекла его.

Палатки уже были въ виду, видны были артельщики, слышны были крики тѣхъ, которые успѣли дойти до палатокъ, слышенъ былъ и трескъ досчатыхъ проходовъ, въ которыхъ спиралась передняя толпа. – Емельянъ понатужился, и ему оставалось ужъ не больше двадцати шаговъ, когда онъ вдругъ услышалъ подъ ногами, скорѣе помежду ногъ дѣтскій крикъ и плачъ. Емельянъ взглянулъ подъ ноги, мальчикъ простоволосый, въ разорванной рубашонкѣ, лежалъ навзничь и, не переставая голося, хваталъ его за ноги. Емельяну вдругъ что-то вступило въ сердце. Страхъ за себя прошелъ. Прошла и злоба къ людямъ. Ему стало жалко мальчика. Онъ нагнулся, подхватилъ его подъ животъ, но задніе такъ наперли на него, что онъ чуть не упалъ, выпустилъ изъ рукъ мальчика, но тотчасъ же, напрягши всѣ силы, опять подхватилъ его и вскинулъ себѣ на плечо. Напиравшіе менѣе стали напирать, и Емельянъ понесъ мальчика.

– Давай его сюда, – крикнулъ шедшій вплоть съ Емельяномъ кучеръ и взялъ мальчика и поднялъ его выше толпы.

– Бѣги по народу.

И Емельянъ, оглядываясь, видѣлъ, какъ мальчикъ, то ныряя въ народѣ, то поднимаясь надъ нимъ, по плечамъ и головамъ людей уходилъ все дальше и дальше.

Емельянъ продолжалъ двигаться. Нельзя было не двигаться, но теперь его уже не занимали подарки, ни то, чтобы дойти до палатокъ. Онъ думалъ объ мальчикѣ и о томъ, куда дѣлся Яша, и о тѣхъ задавленныхъ людяхъ, которыхъ онъ видѣлъ, когда проходилъ по валу. Добравшись до палатки, онъ получилъ мѣшочекъ и стаканъ, но это уже не радовало его. Порадовало его въ первую минуту то, что здѣсь кончалась давка. Можно было дышать и двигаться. Но тутъ же сейчасъ и эта радость прошла отъ того, что онъ увидалъ здѣсь. А увидалъ онъ женщину въ полосатомъ, разорванномъ платьѣ, съ растрепанными русыми волосами и въ ботинкахъ съ пуговками. Она лежала навзничь; ноги въ ботинкахъ прямо торчали кверху. Одна рука лежала на травѣ, другая была, съ сложенными пальцами, ниже грудей. Лицо было не блѣдное, а съ синевой бѣлое, какое бывастъ только у мертвыхъ. Эта женщина была первая задавлена на-смерть и была выкинута сюда, за ограду, передъ царскимъ павильономъ.

Въ то время, когда Емельянъ увидалъ ее, надъ ней стояли два городовыхъ, и полицейскій что-то приказывалъ. И тутъ же подъѣхали казаки, и начальникъ что-то приказалъ имъ, и они пустились на Емельяна и другихъ людей, стоявшихъ здѣсь, и погнали ихъ назадъ въ толпу. Емельянъ опять попалъ въ толпу, опять давка, и давка еще худшая, чѣмъ прежде. Опять крики, стоны женщинъ, дѣтей, опять одни люди топчутъ другихъ и не могутъ не топтать. Но у Емельяна ужъ не было теперь ни страха за себя, ни злобы къ тѣмъ, кто давилъ его, было одно желаніе уйти, избавиться, разобраться въ томъ, что поднялось въ душѣ, закурить и выпить. Ему страшно хотѣлось закурить и выпить. И онъ добился своего, вышелъ на просторъ и закурилъ и выпилъ.

Но не то было съ Алекомъ и съ Риной. Не ожидая ничего, они шли между сидящимъ кружками народомъ, разговаривая съ женщинами, дѣтьми, какъ вдругъ народъ весь ринулся къ палаткамъ, когда прошелъ слухъ, что артельщики не по закону раздаютъ гостинцы. Не успѣла Рина оглянуться, какъ она уже была оттерта отъ Алека, и толпа понесла ее куда-то. Ужасъ охватилъ ее. Она старалась молчать, но не могла, и вскрикивала, прося пощады. Но пощады не было, ее давили все больше и больше, платье обрывали, шляпа слетѣла. Она не могла утверждать, но ей казалось, что съ нея сорвали часы съ цѣпочкой. Она была сильная дѣвушка и могла бы еще держаться, но душевное состояніе ея ужаса было мучительно, она не могла дышать. Оборванная, измятая, она кое-какъ сдержалась; но въ тотъ часъ, когда казаки бросились на толпу, чтобы разогнать ее, она, Рина, отчаялась, и какъ только отчаялась, ослабѣла, и съ ней сдѣлалось дурно. Она упала и ничего больше не помнила.

Когда она опомнилась,она лежала навзничь на травѣ. Какой-то человѣкъ, въ родѣ мастерового, съ бородкой, въ разорванномъ пальто, сидѣлъ на корточкахъ передъ нею и брызгалъ ей въ лицо водою. Когда она открыла глаза, человѣкъ этотъ перекрестился и выплюнулъ воду. Это былъ Емельянъ.

– Гдѣ я? Кто вы?

– На Ходынкѣ. А я кто? Человѣкъ я. Тоже помяли и меня. Да нашъ братъ всего вытерпитъ, – сказалъ Емельянъ.

– А это что? – Рина указала на деньги мѣдныя у себя на животѣ.

– А это значитъ такъ думалъ народъ, что померла, такъ на похоронки, а я приглядѣлся, думаю нѣтъ жива. Сталъ отливать.

Рина оглянулась на себя и увидала, что она вся растерзанная, и часть груди ея голая. Ей стало стыдно. Человѣкъ понялъ и закрылъ ее.

– Ничего, барышня, жива будешь.

Подошелъ еще народъ, городовой. Рина приподнялась и сѣла и объявила, чья она дочь и гдѣ живетъ. А Емельянъ пошелъ за извозчикомъ.

Народу ужъ собралось много, когда Емельянъ пріѣхалъ на извозчикѣ. Рина встала, ее хотѣли подсаживать, но она сама сѣла. Ей только было стыдно за свою растерзанность.

– Ну а братецъ-то гдѣ? – спрашивала одна изъ подошедшихъ женщинъ у Рины.

– Не знаю. Не знаю, – съ отчаяніемъ проговорила Рина. (Пріѣхавъ домой, Рина узнала, что Алекъ, когда началась давка, успѣлъ выбраться изъ толпы и вернулся домой безъ всякаго поврежденія.)

– Да вот онъ спасъ меня, – говорила Рина. – Если бы не онъ, не знаю, что бы было. Какъ васъ зовутъ? – обратилась она къ Емельяну.

– Меня-то? Что меня звать.

– Княжна вѣдь она, – подсказала ему одна изъ женщинъ, – бога-а-а-тая.

– Поѣдемте со мной къ отцу. Онъ васъ отблагодарить.

И вдругъ у Емельяна на душѣ что-то поднялось такое сильное, что не промѣнялъ бы на двухсоттысячный выигрышъ.

– Чего еще.2626
  Зачеркнуто: Тебѣ хорошо – и мнѣ хорошо. Вотъ и все.


[Закрыть]
Нѣтъ, барышня, ступайте себѣ. Чего еще благодарить.

– Да нѣтъ же, я не буду спокойна.

– Прощай, барышня, съ Богомъ. Только пальто мою не увези.

И онъ улыбнулся такой бѣлозубой радостной улыбкой, которую Рина вспоминала какъ утѣшеніе въ самыя тяжелыя минуты своей жизни.

И такое же еще большее радостное чувство, выносящее его изъ этой жизни, испытывалъ Емельянъ, когда вспоминалъ Ходынку и эту барышню и послѣдній разговоръ съ нею.

** [НЕЧАЯННО.]

Онъ вернулся въ шестомъ часу утра. И прошелъ по привычкѣ въ уборную, но вмѣсто того, чтобы раздѣваться, сѣлъ – упалъ въ кресло, уронивъ руки на колѣни, и сидѣлъ такъ неподвижно минутъ пять или десять, или часъ. – Онъ не помнилъ.

– Семерка червей. – Бита! – И онъ увидалъ его ужасную непоколебимую морду, но все-таки просвѣчивающую самодовольствомъ.

– Ахъ чортъ! – громко проговорилъ онъ.

За дверью зашевелилось. И въ ночномъ чепцѣ и ночной съ прошивкой сорочкѣ, въ зеленыхъ бархатныхъ туфляхъ – вышла его жена, красивая энергическая брюнетка съ блестящими глазами.

– Что съ тобой? – сказала она просто, но, взглянувъ на его лицо, вскрикнула то же самое. – Что съ тобой? Миша! Что съ тобой?

– Со мной то, что я пропалъ.

– Игралъ?

– Да.

– Ну и что?

– Что? – съ какпмъ-то злорадствомъ повторилъ онъ. – То, что я погибъ! – И онъ всхлипнулъ, удерживая слезы.

– Сколько разъ я просила, умоляла.

Ей жалко было его, но жалче было себя и за то, что будетъ нужда, и за то, что она не спала всю ночь, мучаясь и дожидаясь его. «Ужъ пять часовъ», подумала она, взглянувъ на часы, лежавшіе на столикѣ. – Ахъ мучитель. Сколько?

Онъ взмахнулъ обѣими руками мимо ушей.

– Все! Не все, но больше всего, все свое, все казенное. Бейте меня. Дѣлайте со мной, что хотите. Я погибъ. – И онъ закрылъ лицо руками. – Ничего больше не знаю!

Миша! Миша, послушай. Пожалѣй меня, я вѣдь тоже человѣкъ, я не спала всю ночь. Тебя ждала, мучалась, и вотъ награда. Скажи по крайней мѣрѣ, что? Сколько?

– Столько, что не могу, не можетъ никто заплатить. Все шестнадцать тысячъ. Все кончено. Убѣжать, но какъ?

Онъ взглянулъ на нее и чего никакъ не ожидалъ, она привлекала его къ себѣ. «Какъ она хороша», подумалъ онъ и взялъ ее за руку. Она оттолкнула его.

– Миша, да говори же толкомъ, какъ же ты это могъ?

– Надѣялся отъиграться. – Онъ досталъ портсигаръ и жадно сталъ курить. – Да, разумѣется. Я мерзавецъ, я не стою тебя. Брось меня. Прости въ послѣдній разъ, и я уйду, исчезну. Катя. Я не могъ, не могъ. Я былъ какъ во снѣ, нечаянно. – Онъ поморщился. – Но что же дѣлать. Все равно погибъ. Но ты прости. – Онъ опять хотѣлъ обнять ее, но она сердито отстранилась.

– Ахъ эти жалкіе мужчины. Храбрятся, пока все хорошо, а какъ плохо, такъ отчаяніе и никуда не годятся.

Она сѣла на другую сторону туалетнаго столика.

– Разскажи порядкомъ.

И онъ разсказалъ ей. Разсказалъ, какъ онъ везъ деньги въ банкъ и встрѣтилъ Некраскова. Онъ предложилъ ему заѣхать къ себѣ и играть. И они играли, и онъ проигралъ все и теперь рѣшилъ покончить съ собой. Онъ говорилъ, что рѣшилъ покончить съ собой, но она видѣла, что онъ ничего не рѣшилъ, а былъ въ отчаяніи и готовъ былъ на все. Она выслушала его, и когда онъ кончилъ:

– Все это глупо, гадко: нечаянно проиграть деньги нельзя. Это какое-то кретинство.

– Ругай, что хочешь дѣлай со мной. —

– Да я не ругать хочу, а хочу спасти тебя, какъ всегда спасала, какъ ты ни гадокъ и жалокъ мнѣ.

– Бей, бей. Недолго уже...

– Такъ вотъ слушай. По-моему какъ ни мерзко, безжалостно мучать меня. Я больна – нынче еще принимала... и вдругъ этотъ сюрпризъ. И эта безпомощность. Ты говоришь, что дѣлать? Дѣлать очень просто что. Сейчасъ же, теперь 6 часовъ, поѣзжай къ Фриму и разскажи ему.2727
  Зачеркнуто: (Фримъ – это директоръ банка, въ которомъ служилъ Миша).


[Закрыть]

– Развѣ Фримъ пожалѣетъ. Ему нельзя разсказать.

– Какъ, однако, ты глупъ. Неужели я буду совѣтовать тебѣ разсказать директору банка, что ты довѣренныя тебѣ деньги проигралъ въ... Разскажи ему, что ты ѣхалъ на Николаевский вокзалъ... Нѣтъ. Сейчасъ поѣзжай въ полицію. Нѣтъ не сейчасъ, а утромъ въ 10 часовъ. Ты шелъ по Нечаевскому переулку, на тебя набросились двое. Одинъ съ бородой, другой почти мальчикъ съ браунингомъ и отняли деньги. И тотчасъ же къ Фриму. То же самое.

– Да, но вѣдь... – Онъ опять закурилъ папиросу. – Вѣдь они могутъ узнать отъ Некраскова.

– Я пойду къ Некраскову. И скажу ему. Я сдѣлаю.

Миша началъ успокаиваться и въ 8 часовъ утра заснулъ какъ мертвый. Въ 10 она разбудила его.

Это происходило рано поутру въ верхнемъ этажѣ. Въ нижнемъ же этажѣ въ семействѣ Островскихъ въ шесть часовъ вечера происходило слѣдующее. Только что кончили обѣдать. И молодая мать, княгиня Островская, подозвала лакея, обнесшаго уже всѣхъ пирожнымъ, апельсиннымъ желе, спросила чистую тарелку и, положивъ на нее порцію желе, обратилась къ своимъ детямъ, ихъ было двое: старшій, мальчикъ семи лѣтъ, Вока, дѣвочка четырехъ съ половиной Таничка. Оба были очень красивыя дѣти: Вока серьезный, здоровый, степенный мальчикъ, съ прелестной улыбкой, выставлявшей разрозненные, мѣняющіеся зубы, и черноглазая, быстрая, энергическая Таничка, болтливая, забавная хохотунья, всегда веселая и со всѣми ласковая.

– Дѣти, кто снесетъ нянѣ пирожное?

– Я, – проговорилъ Вока.

– Я, я, я, я, я, я, – прокричала Таничка и ужъ сорвалась со стула.

– Нѣтъ, кто первый сказалъ. Вока. Бери, – сказалъ отецъ, всегда баловавшій Таничку и потому всегда бывшій радъ случаю выказать свою безпристрастность. – А ты, Таничка, уступи брату, – сказалъ онъ любимицѣ.

– Вокѣ уступить я всегда рада. Вока, бери, иди. Для Воки мнѣ ничего не жалко.

Обыкновенно дѣти благодарили за обѣдъ. И родители пили кофе и дожидались Воки. Но его что-то долго не было.

– Таничка, сбѣгай въ дѣтскую, посмотри, отчего Вока долго не идетъ.

Таничка соскочила со стула, зацѣпила ложку, уронила, подняла, положила на край стола, она опять упала, опять подняла и съ хохотомъ, сѣменя своими обтянутыми чулками сытыми ножками, полетѣла въ коридоръ и въ дѣтскую, позади которой была нянина комната. Она было пробѣжала дѣтскую, но вдругъ позади себя услыхала всхлипываніе. Она оглянулась. Вока стоялъ подлѣ своей кровати и, глядя на игрушечную лошадь, держалъ въ рукѣ тарелку, и горько плакалъ. На тарелкѣ ничего не было.

– Вока, что ты? Вока, а пирожное?

– Я—я—я нечаянно съѣлъ дорогой. Я не пойду...никуда... не пойду. Я, Таня... я право нечаянно...я все съѣлъ...сначала немного, a потомъ все съѣлъ.

– Ну что же дѣлать?

– Я нечаянно...

Таничка задумалась... Вока заливался плакалъ. Вдругъ Таничка вся просіяла.

– Вока, вотъ что. Ты не плачь, а пойди къ нянѣ и скажи ей, что ты нечаянно, и попроси прощенья, а завтра мы ей свое отдадимъ. Она добрая.


Страница автографа расскааа „Нечаянно”

Размер подлинника

Рыданія Воки прекратились, онъ вытиралъ слезы и ладонями и противной стороной ручекъ.

– А какъ же я скажу? – проговорилъ онъ дрожащимъ голосомъ.

– Ну, пойдемъ вмѣстѣ.

И они пошли и вернулись счастливые и веселые. И счастливые и веселые были и няня и родители, когда няня, смѣясь и умиляясь, разсказала имъ всю исторію.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю