Текст книги "Том 38. Полное собрание сочинений. "

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 55 страниц)

ЕЩЕ О НАУКЕ.

Мысль моя о недостатках того свода знаний, который принято в нашем мире признавать и называть наукой, состоит в том, что истинной наукой можно признавать только такое собрание знаний, в котором все знания равномерно распределены и равномерно обработаны. В противном же случае, как это происходит теперь среди нашего христианского мира, когда считается наукой, истинной, непогрешимой наукой, собрание, с одной стороны, самых знаний, отчасти нужных для практических целей, отчасти совсем никому ни на что ненужных, как естественные, биологические, астрономические и т. п. науки, доведенные до высшей степени обработки, и, с другой стороны, различные измышления, оправдывающие существующий порядок или скорее беспорядок жизни, как все исторические, экономические науки и так называемые науки права, и когда вместе с тем совершенно не признаются и не изучаются третьи самые важные и нужные знания, религиозные и нравственные, то такое собрание знаний никак не может быть названо «наукой», т.-е. предметом важным и заслуживающим доверия и изучения.

Я несколько раз высказывал эту мысль, сравнивая то, что, по моему мнению, и можно, и должно считать истинной наукой, со сферой, в которой все радиусы равной длины и равномерно распределены по своему расстоянию один от другого, Сравнением этим я выражал то, что как при таком только равномерном расположении радиусов и равной длине их может быть определена сфера, так точно только при равномерном распределении одинаковой степени обработки знаний может быть определено и то, что можно считать истинной наукой; и что как при большой длине радиусов одной стороны и при краткости и отсутствии радиусов других сторон не только не может быть определена сфера, но теряется даже понятие сферы, точно так же и в деле науки доведение до большей степени обработки одной малой части знаний и пренебрежение, и игнорирование всех других не только не может составить того, что может быть признано наукой, но есть такое ложное соединение случайных произведений ума, которое лишает людей даже самого понятия о том, чем может и должна быть истинная наука.

А это-то самое и случилось с тем, что в нашем европейском квази-христианском мире называется наукой; и случилось от того, что (продолжая сравнение знаний с радиусами сферы), как для того, чтобы определить сферу, нужно прежде всего составить три взаимно перпендикулярные, равной длины диаметра и потом уже из образовавшихся из перекрещения этих диаметров прямых углов проводить равномерно отдаленные друг от друга одинаковой длины диаметры, точно так же и в деле науки, вообще для определения ее, необходимо прежде всего положить главные основы всех знаний, составляющих науку. А таких основ, по мнению не моему, а всех величайших мудрецов и учителей жизни всего мира, так же как и диаметров, определяющих сферу, тоже три: первая – учение о своем я, отделенном от Всего, т.-е. учение о душе, вторая – учение о том, что такое то Все, от чего человеческое я сознает себя отделенным, т.-е. учение о Боге, и третья – учение о том, каково должно быть отношение «я» к тому Всему, от чего оно отделено, т.-е. учение о нравственности.

И точно так же, как только при составлении трех взаимно перпендикулярных диаметров возможно проведение дальнейших диаметров и определение дуг, точно так же, и в деле науки, в ее истинном смысле, только при постановке в основу всех знаний этих трех основных учений возможно дальнейшее развитие знаний и решение вопроса о том, какое из всех знаний должно быть выбрано прежде и какое после, а также и то, до какой степени должно быть доведено каждое из них. Так что без этих учений: о душе, о Боге и нравственности не может быть разумного знания, т.-е. того, что может быть названо наукой.

А эти-то учения вполне отсутствуют в нашем мире, и оттого, как это и должно было быть, наукой, считающейся очень важным делом, признается в нашем мире случайный сброд праздных упражнений и часто вредных мыслей, не только лишающих людей возможности разумного представления о том, чем может и должна быть наука, но и возможности какого либо нравственного учения, связанного с такой наукой. От этого-то и безнравственная жизнь людей нашего мира, от этого и ложь науки. Безнравственная жизнь поддерживается ложной наукой. Ложная же наука, в свою очередь, поддерживает безнравственную жизнь людей. И выхода из этого ложного круга нет иного, как только полное признание ложности существующей науки и попытки установления истинной.

Истинной же наукой, по моему мнению, может быть и будет только такая наука, в основу которой будет положено религиозно-нравственное учение о душе человека, о Боге и нравственности, и когда вследствие этого наука эта не будет, как теперь, средством увеселения, препровождения времени, удовлетворения праздного любопытства, матерьяльных улучшений одного сословия богатых людей, а будет необходимым для всех, всех учением о жизни и в нравственном, духовном, и в практическом смысле и доступным всем, всем людям, а прежде всего трудящемуся сословию, а не одному малому праздному классу людей. Вследствие чего такая наука не будет, как теперь, продаваться и покупаться, не будет мастерством, не будет средством улучшения, своего матерьяльного положения, а будет естественно, бескорыстно, радостно, как все духовное, передаваться от людей людям.

Какая будет эта истинная наука, в каких формах она проявится и много ли в ней останется из того, что теперь считается наукой, мы не знаем и не можем знать, но наверное можно сказать, что такая наука, наука всего народа, будет совсем иная, чем теперешняя наука, наука одного и самого развращенного сословия.

Но, может быть, люди, верующие в науку, скажут, что мое определение того, что основой всех знаний должны быть учение о душе, о Боге и нравственности, произвольно и что человеку нужнее знать о весе солнца, и о микробах, и происхождении животных, о 7000 видов мух и т. п., чем знать то, что он такое, что то Все, от чего он чувствует себя отделенным, и как ему надо жить. Знаю, что многие люди нашего времени, верующие в науку так же, как люди верят в церковное учение, скажут или подумают это. Точно так же, как верующие в церковь совершенно искренно и наивно думают и говорят, что утверждение о том, что вся вера в том, чтобы любить Бога и ближнего, произвольно, и что гораздо важнее знать, какие иконы исцеляют и в какой именно момент совершается пресуществление и т. п., точно так же и верующие в науку совершенно искренно убеждены в том, что утверждение о том, что сущность науки в религиозно-нравственном учении, есть парадокс и отсталость, а что истинная наука в том, чтобы знать какой царь и когда с кем воевал, и кто какие писал стихи, и как господин Р. определяет государственное право совершенно противно тому, как его определяет Г-н С., и как произошла обезьяна, и какая когда придет комета и т. п. Люди эти так уверены в том, что, посредством памяти набив себе голову всякими праздными рассуждениями разных господ о самых ненужных людям предметах, они стоят на высшей точке человеческого развития, что доказывать что-либо таким людям совершенно бесполезно. Тех же людей, у которых слепая вера в науку не загородила совершенно возможность критического отношения к тому, что они называют наукой, я очень прошу, поняв сущность моих доводов, показать мне, в чем я ошибаюсь.

Для того же, чтобы будущие возражатели мои не отдалялись бы от сущности вопроса, я постараюсь здесь еще раз, насколько могу, коротко и ясно выразить сущность моего осуждения и отрицания того, что в нашем мире признается и называется наукой.

Отрицаю я то, что среди нас называется наукой, потому, что все то, что среди нас называется этим именем, есть случайный подбор знаний, которые нужны или интересны, или забавны для малого числа людей, освободивших себя от телесного, нужного для жизни труда и перенесших этот труд на шею народа, лишенного большей частью самых первобытно нужных для него знаний.

Отрицаю я то, что у нас называется наукой, еще и потому, что знания, которые в нашем мире считаются наукой, покупаются и продаются, как всякий товар, и потому доступны только богатым классам и немногим людям из народа, которым или особенные способности, преимущественно памяти для изучения этих знаний, или особенные жизненные случайности дают возможность, усвоив эту выгодную в житейском смысле науку, выйти из среды рабочего народа и, благодаря «науке», сесть на его шею.

Отрицаю я, главное, то, что у нас называется наукой, потому, что эта «наука» не только не включает в себя самых важных знаний человечества о душе, Боге и нравственности, но, напротив, умышленно игнорирует эти знания, извращает их или проповедует учения, долженствующие заменить их. Так что все то, что у нас считается и называется наукой, не только не есть нечто несомненно истинное и благотворное для народа, для всего народа, как это внушают жрецы «науки», но есть такой же грубый и зловредный обман, как и обман церковного закона Божия, имеющий ту же цель: с одной стороны, удовлетворение требований воображения, ума и даже сантиментальности праздных людей, с другой стороны, оправдание существующего ложного, безнравственного устройства жизни.

9 декабря 1909 г.

Ясная Поляна.

СЛАВЯНСКОМУ СЪЕЗДУ В СОФИИ.

Получил приглашение ваше и с радостью приехал бы, если бы не мои года и нездоровье. Приехал бы с тем, чтобы лично побеседовать с вами о том предмете, который собрал вас. Постараюсь сделать это хотя письменно.

Единение людей, то самое, во имя чего вы собрались, есть не только важнейшее дело человечества, но в нем я вижу и смысл, и цель, и благо человеческой жизни. Но для того, чтобы деятельность эта была благодетельна, нужно, чтобы она была понимаема во всем ее значении без умаления, ограничения, извращения. Так это по отношению всех важнейших деятельностей человеческих, так это и по отношению религии, любви, служения человечеству, науки, искусства. Все до конца, до последних выводов, как бы они ни были чужды или неприятны нам. Все или ничего. И именно ничего, а не кое-что, потому что все эти величайшие деятельности человеческой души, как только они не доведены до конца, не только не полезны, не только не приносят свою, хоть малую пользу, как думают и говорят многие, но губительны и более всего другого задерживают достижение той самой цели, к которой они как будто бы стремятся. Так это с религией, допускающей слепую веру, так это с любовью, допускающей борьбу – противление, так это со служением людям, допускающим насилие над людьми. Так во всем и особенно в деятельности, имеющей целью единение людей.

Несомненно, что соединенные люди сильнее разъединенных. Семья сильнее отдельного человека. Шайка грабителей сильнее, чем каждый порознь. Община сильнее отдельных личностей. Соединенное патриотизмом государство сильнее разрозненных народностей. Но дело в том, что преимущество соединенных людей против разъединенных и неизбежное последствие этого преимущества, порабощение или хотя бы эксплуатация разъединенных, естественно вызывает в разъединенных желание соединиться для того, чтобы сначала противодействовать насилию, а потом и совершать его. Славянским народностям естественно, испытывая на себе зло соединения австрийского, русского, германского, турецкого государств, желать, для противодействия этому злу, сложиться в свое соединение, но новое соединение это, если только состоится, неизбежно будет вовлечено точно в такую же деятельность не только борьбы с другими единениями, но и в подавление и эксплуатацию более слабых соединений и отдельных личностей.

Да, в единении и смысл, и цель, и благо человеческой жизни, но цель и благо это достигаются только тогда, когда это единение всего человечества во имя основы, общей всему человечеству, но не единение малых или больших частей человечества во имя ограниченных, частных целей. Будь это единение семьи, шайки грабителей, общины или государства, народности или «священный союз» государств, такие соединения не только не содействуют, но более всего препятствуют истинному прогрессу человечества. И потому для того, чтобы сознательно служить истинному прогрессу, я, по крайней мере, так думаю, должно не содействовать всем таким частным соединениям, а всегда противодействовать им. Единение есть ключ, освобождающий людей от зла. Но для того, чтобы ключ этот исполнил свое назначение, нужно, чтобы он был продвинут до конца, до того места, где он отворяет, а не ломается сам и не ломает замок. Так и единение для того, чтобы оно могло произвести свойственные ему благодетельные последствия, оно должно иметь целью единение всех людей, во имя общего всем людям, одинаково признаваемого всеми начала. А таким единением может быть только единение, основанное на той религиозной основе жизни, которая одна соединяет людей и, к несчастью, признается ненужной, отжившей большинством людей, в наше время руководящим народами.

Мне скажут: мы признаем и эту религиозную основу, но не отрицаем и основы единения племенной, народной, государственной. Но дело в том, что одно исключает другое. Если признано целью жизни человечества единение всемирное, религиозное, то это самое признание отрицает всякие другие основы единения и наоборот, признание основой единения начала племенного, народного, патриотическо-государственного неизбежно отрицает религиозное начало, как действительную основу жизни.

Думаю, почти уверен, что эти высказанные мною мысли будут признаны неприложимыми и неправильными, но я счел своим долгом вполне откровенно высказать их тем людям, которые, несмотря на мое отрицание племенного и народного патриотизма, все-таки более близки мне, чем люди других народов, Скажу более, откинув соображения о том, что по этим словам моим меня могут уличить в непоследовательности и противоречии самому себе, скажу, что особенно побудила меня высказать то, что я высказал, моя вера в то, что та основа всеобщего религиозного единения, которая одна может, все более и более соединяя людей, вести их к свойственному им благу, что эта основа будет принята прежде всех других народов христианского мира народами именно славянского племени.

Отрадное, 20 июня 10 г.

–

НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ
И НЕОКОНЧЕННОЕ

НѢТЪ ВЪ МІРѢ ВИНОВАТЫХЪ.

1.

Порхуновъ Иванъ Федоровичъ, предводитель дворянства большого, богатаго уѣзда одной изъ великорусскихъ губерній, вчера еще на ночь пріѣхалъ изъ деревни въ уѣздный городъ и, выспавшись на своей городской квартирѣ, въ одиннадцать часовъ утра пріѣхалъ въ присутствіе. Дѣлъ оказалось пропасть: и земское собраніе, и по опекѣ, и воинское присутствіе, и санитарный и тюремный комитетъ, и училищный совѣтъ.

Порхуновъ былъ потомкомъ стараго рода Порхуновыхъ_т владѣвшихъ съ древнихъ временъ большимъ селомъ Никольскимъ-Порхуновымъ. Воспитывался онъ въ пажескомъ корпусѣ, но не пошелъ въ военную службу, а поступилъ въ университетъ и кончилъ тамъ курсъ по словесному факультету. Потомъ служилъ недолго при генералъ-губернаторѣ въ Кіевѣ, женился тамъ по любви на дѣвушкѣ, стоявшей ниже его по общественному положенію и бѣдной, баронессѣ Клодтъ, вышелъ въ отставку и уѣхалъ въ деревню, гдѣ его на первыхъ же выборахъ выбрали въ предводители, должность, которую онъ исполнялъ третье трехлѣтіе. Порхуновъ былъ человѣкъ и умный и образованный – онъ много читалъ и обладалъ большою памятью и умѣньемъ выражать мысли ясно и кратко. Главная же хорошая черта его, вызывавшая почти общую любовь къ нему, была его скромность. Мнѣніе его о своихъ внѣшнихъ качествахъ: образованіе, честность, доброта, правдивость, [было] очень низко именно потому, что [онъ] постоянно старался не переставая какъ можно больше образовать себя, старался быть какъ можно честнѣе, добрѣе, правдивѣе. Такъ что видимый знаменатель своего мнѣнія о себѣ былъ очень малъ въ Иванѣ Федоровичѣ, и людямъ, съ которыми онъ входилъ въ сношенія, онъ представлялся именно такимъ, какимъ и долженъ и не можетъ быть инымъ, всегда пріятный, добрый, честный, правдивый Иванъ Федоровичъ. Жизнь велъ Иванъ Федоровичъ по понятіямъ того круга, въ которомъ онъ жилъ, нравственную – не дѣлалъ невѣрности женѣ, не кутилъ (періодъ кутежей прошелъ для него очень быстро во время его жизни въ Кіевѣ до женитьбы), съ крестьянами своего имѣнія и вообще работниками былъ только настолько требователенъ насколько это было необходимо для того, чтобы могло итти хозяйство. Въ политическихъ вопросахъ былъ просвѣщеннымъ консерваторомъ, считалъ, что лучше вносить свою долю просвѣщеннаго и либерального вліянія въ существующiй строй, чѣмъ желать того, чего нѣтъ, всѣхъ и всё осуждать и самому не участвовать въ дѣлахъ правительства. Онъ долженъ былъ быть выбранъ въ Думу, если бы не появился болѣе привлекательный для избирателей кандидатъ бывшій профессоръ хорошiй ораторъ, который и былъ выбранъ вмѣсто Ивана Федоровича.

Въ самомъ главномъ – для каждаго человѣка, въ религіозномъ вопросѣ, Иванъ Федоровичъ былъ также просвѣщеннымъ консерваторомъ. Онъ не позволялъ себѣ и тѣни сомнѣнія въ догматахъ православной церкви, хотя и допускалъ съ точки зрѣнія науки изслѣдованіе, въ особенности историческое, о вопросахъ вѣры, и былъ очень начитанъ въ этой области. Но въ высшей степени былъ остороженъ по отношенію самыхъ догматовъ. Всякія разсужденія въ бесѣдахъ или въ книгахъ проходилъ молчаніемъ. Въ жизни же регулярно и неуклонно исполнялъ всѣ церковныя правила, не говоря уже совершенія таинству но и крестнаго знамени въ опредѣленныхъ случаяхъ и ежедневно утромъ и вечеромъ молитвы, которой онъ былъ наученъ еще матерью. Вообще онъ съ особенной осторожностью оберегалъ тотъ фундаментъ, на которомъ свойственно стоять человѣческой жизни, но самъ не становился на него, какъ бы сомнѣваясь въ его твердости. Въ жизни, въ бесѣдахъ, въ разговорахъ былъ въ высшей степени пріятенъ умѣлъ кстати вспомнить цитату, анекдотъ. Вообще былъ остроуменъ, умѣлъ шутить и разсказывать самое смѣшное съ спокойнымъ и серьезнымъ видомъ. Любилъ охоту и всякаго рода игры, шахматы, карты, и игралъ хорошо.

2.

Въ серединѣ занятій съ Секретаремъ вошелъ Председатель Земской Управы, крайній реакціонеръ, но съ которымъ Порхуновъ былъ, несмотря на различіе взглядовъ, въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ.

Потомъ пришелъ докторъ: совершенно противуположныхъ взглядову демократъ, чуть не революціонеръ. Съ нимъ Порхуновъ былъ въ еще лучшихъ отношеніяхъ и, добродушно посмѣиваясь, спрашивалъ его иногда о томъ, скоро ли объявленiе россійской соціалистической республики, на что докторъ также отвѣчалъ шуткой.

– Ну что, Иванъ Ивановичъ (это былъ Предсѣдатель управы), какъ поигрываете, не попадаетесь какъ тотъ разъ безъ шести? – обратился онъ къ Предсѣдателю Управы. – Но шутки шутками, а пора начинать. Дѣла пропасть.

– Да, пора.

– Только у меня къ вамъ обоимъ, любезные сотрудники, просьба: выскажу вамъ, a потомъ и въ присутствіе. – И на вопросъ Доктора, о чемъ просьба, Порхуновъ разсказалъ, что бывшій у его дѣтей учитель студентъ уходитъ, и ему нуженъ учитель. – Знаю, – къ Предсѣдателю Управы, – у васъ люди знакомые въ этой области и у васъ также, – къ доктору. – Такъ не можете ли мнѣ рекомендовать.

– Да вѣдь мои знакомые слишкомъ, какъ сказать... прогрессивны для васъ.

– Ну вотъ. Вѣдь уживался же съ Неустроевымъ, а ужъ на что красенъ.

– А что же вашъ Неустроевъ?

– Уходитъ. Вы говорите, ваши знакомые слишкомъ красны для моего дома. Ужъ на что краснѣй Неустроевъ. А уживался жъ я. И даже искренно полюбилъ его. Славный юноша. Разумѣется, какъ должно по нынѣшнимъ временамъ, въ головѣ каша, да и еще сырая, не упрѣвшая, не съѣдобная, но онъ по душѣ хорошій малый, и мы съ нимъ дружили.

– Отчего жъ онъ уходитъ?

– Онъ мнѣ не говоритъ правды. Необходимость лгать входитъ вѣдь въ программу революціонеровъ. – Но не въ томъ дѣло. Пріѣзжалъ къ нему какой-то его другъ. Останавливался на деревнѣ у Соловьева и видѣлся съ нимъ. Очевидно, его партія или фракція, группа (Иванъ Федоровичъ особенно выставилъ два п), или какъ это у васъ называется, потребовала его, и онъ заявилъ, что не можетъ больше оставаться. A хорошій былъ, добросовѣстный учитель и, повторяю, малый прекрасный, несмотря на то, что вашъ братъ революціонеръ и, очевидно, принадлежитъ къ группѣ, – прибавилъ Порхуновъ, улыбаясь и похлопывая по колѣнкѣ доктора.

Докторъ, какъ и почти всѣ, подчинился ласковой улыбкѣ и самъ улыбнулся. «Баричъ, аристократъ, реакціонеръ въ душѣ, а не могу не любить его», подумалъ докторъ.

– Отчего бы не взять Соловьева? – сказалъ Предсѣдатель Управы.

Соловьевъ былъ сельскій учитель въ школѣ имѣнія Ивана Федоровича, человѣкъ очень образованный, бывшій семинаристъ и потомъ студентъ.

– Соловьева? – улыбаясь сказалъ Иванъ Федоровичъ. – Я бы взялъ, да Александра Николаевна (жена Порхунова) не допускаетъ и мысли взять его.

– Отчего? Что пьетъ. Вѣдь это только рѣдко съ нимъ бываетъ.

– Пьетъ, это бы еще ничего. А за нимъ болѣе важныя нарушенія высшихъ законовъ, – сказалъ Порхуновъ, дѣлая то спокойное и серьезное лицо, при которомъ онъ высказывалъ свои шутки, – для Александры Николаевны онъ невозможенъ, онъ, страшно сказать, «съ ножа ѣстъ».

Собесѣдники засмѣялись. —

– Есть у меня семинаристъ, просящій мѣста, да онъ вамъ не понравится. Слишкомъ ужъ онъ консерватив[енъ].

– Вотъ то и бѣда, мой слишкомъ либеральный, а Ивана Ивановича слишкомъ отсталый. – Впрочемъ у меня есть одинъ юноша. Я напишу ему.

– Ну вотъ. Это дѣло если не кончено, то начато, пойдемъ начинать другое. Степанъ Степанычъ, – обратился онъ къ Секретарю. – Собрались?

– Собрались, пожалуйте.

Началось съ воинскаго присутствія. Одинъ за другимъ входили молодые парни, были холостые, но большинство были женатые. Задавались обычные вопросы, записывали и, не теряя времени, такъ какъ много было работы впереди, выпроваживали однихъ и призывали другихъ. Были такіе, которые не скрывали своего огорченія и насилу отвѣчали на вопросы, какъ бы не понимая ихъ, такъ они были подавлены. Были и такіе, которые притворялись довольными и веселыми. Были и такіе, которые притворялись больными, и были и такіе, которые были точно больны. Былъ и одинъ такой, который, къ удивленію присутствующихъ, попросилъ позволенія сдѣлать, какъ онъ сказалъ, заявленіе.

– Какое заявленіе? Что тебѣ нужно?

Просившій сдѣлать заявленіе былъ бѣлокурый курчавый человѣкъ съ маленькой бородкой, длиннымъ носомъ и нахмуреннымъ лбомъ, на которомъ во время рѣчи постоянно содрогались мускулы надъ бровями.

– Заявленіе въ томъ, что я въ солдатахъ, – онъ поправился, – въ войскѣ служить не могу. – И сказавъ это, у него задрожали не только мускулы лба и лѣвая бровь, но и щеки, и онъ поблѣднѣлъ.

– Что жъ ты нездоровъ? Чѣмъ? – сказалъ Порхуновъ. – Докторъ, пожалуйста....

– Я здоровъ. А не могу присягать, оружія брать не могу по своей убѣжденіи.

– Какое убѣжденіе?

– А то, что я въ Бога вѣрую и Христа вѣрую и убійцей быть не могу...

Иванъ Федоровичъ оглянулся на сотоварищей, помолчалъ. Лицо его сдѣлалось серьезно.

– Такъ, – сказалъ онъ. – Я вамъ (онъ сказалъ уже вамъ, а не тебѣ) доказывать не могу и не считаю себя къ этому обязаннымъ, можете или не можете вы служить. Мое дѣло зачислить васъ какъ принятаго. А свои убѣжденія вы выразите ужъ своему начальству. Слѣдующій...

Воинское присутствіе протянулось до двухъ часовъ. Позавтракавъ, опять взялись за дѣла: съѣздъ земскихъ начальниковъ, потомъ тюремное, и такъ дальше до пяти часовъ.

Вечеръ Иванъ Федоровичъ провелъ на своей квартирѣ, сначала подписывая бумаги, а потомъ за винтомъ съ Предсѣдателемъ, Докторомъ и воинскимъ начальникомъ. Поѣздъ шелъ рано утромъ. Не выспавшись, онъ всталъ рано утромъ, сѣлъ въ поѣздъ, вышелъ на своей станціи, гдѣ ждала его прекрасная, съ бубенчиками тройка караковыхъ своего полурысистаго завода и старый кучеръ Ѳедотъ, другъ дома. И къ девяти часамъ утра подъѣзжалъ мимо парка къ большому двухъэтажному дому въ Порхуновѣ-Никольскомъ.