Текст книги "Семен Дежнев — первопроходец"
Автор книги: Лев Демин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)
Принимал Курбат Иванов имущество, строения зимовья, содержимое амбаров, аманатов, дотошно, придирчиво, тщательно выискивал изъяны и упущения. Но заметных изъянов и упущений вроде бы и не оказалось. Потом составил и подписал документ о сдаче-приёме зимовья и заставил подписаться и Дежнёва. За него поставил свою подпись грамотей.
После утомительно длинной церемонии приёма-передачи Курбат как-то смягчился, потеплел. Сказал участливо:
– Обиделся небось? Какой, мол, старый придирчивый сухарь на мою голову свалился.
– Да нет же, вовсе не обиделся. Ты по правилам поступал.
– Я ведь для пользы твоей старался, Семейка. Чтоб можно было написать воеводе, что Семён Дежнёв справлялся, мол, с обязанностями анадырского приказчика хорошо, ни в каких злонамеренных делах не замечен, казённое имущество сохранил сполна. Надо такое написать. Ведь на тебя наговоры были.
– Кому же я не угодил?
– Юшку Селиверстову. Да воевода Лодыженский не шибко-то этим наговорам поверил. Уж были они зело нелепы, надуманы. И всё же дал мне наставление воевода – не спеши принимать дела у Дежнёва, разберись во всём, не водится ли за ним, Семейкой то бишь, чего дурного.
– Разобрался-таки?
– Как видишь, Семён Иванович, подписал бумагу с лёгким сердцем.
– Коли так, низко кланяюсь тебе, Курбат. Ты, оказывается, хороший человек.
Теперь бывший приказчик и другие анадырские старослужащие получили право вернуться в Якутск. Их служба на Анадыри считалась завершённой. Докладывая о приёме зимовья, Курбатов писал: «А он, Семейка, отпущен в Якутский острог, да с ним служилый человек Ортюшка Солдат да промышленные...» Далее перечислялись пять имён промышленных людей.
Из донесения, направленного Курбатом Ивановым в Якутск, видно, что старые соратники Дежнёва на Анадыри к тому времени составляли среди русских незначительное меньшинство. В основном это были новые люди, прибывшие в Анадырский край после ухода Селиверстова, а также спутники самого Курбата Иванова.
Семён Иванович и несколько прежних его товарищей не сразу воспользовались правом возвращения на Лену. Дежнёв, теперь уже рядовой казак не только по чину, но и по служебному положению, ещё пробыл на Анадыри некоторое время. Он ходил по промыслам на Анадырскую коргу вместе со старшими соратниками Артемием Солдатко и Фомой Семёновым Пермяком.
Знакомясь с обстановкой на Анадыри, входя в курс дела и вырабатывая свой стиль работы, Курбат Иванов часто расспрашивал Дежнёва, делился с ним планами.
– Говоря откровенно, недоволен я теми порядками, какие ты, Семейка, оставил мне в наследство, – говорил он.
– Чем наши порядки были плохи?
– Много рассуждали, новгородское вече устраивали. А по-моему разумению, надо было показать начальственный кулак, а не рассуждать, настоять на своём.
– Считаешь, Курбат, я не должен был советоваться с людьми, спрашивать их мнения?
– Видишь ли... Ты, этакий добряк, шёл у казаков на поводу.
– Да вовсе не шёл я ни у кого на поводу. Старался считаться с людьми, чтоб не были они на меня в обиде.
– Вот, вот... Никого не хотел обидеть, добренькая твоя душа. А я сторонник неукоснительного единогласия. Для этого у меня есть опыт.
Курбат собирался действовать с размахом, вести с целью увеличения ясачного сбора наступательную политику против неясачных туземцев: юкагиров, чукчей, коряков, «приискивать новые землицы и реки». Для подкрепления такой политики он просил прислать на Анадырь ему в помощь полсотни казаков. Курбат стремился строго централизовать управление всеми русскими людьми в Анадырском крае и для этого свёл их всех в единый отряд, возложив часть правительственной службы на торговых и промышленных людей. Мера эта вызвала ропот и неудовольствие многих.
Особенно недоволен Курбат Иванов остался состоянием зимовья, небольшого поселения, почти лишённого укреплений. Своё недовольство он высказал Дежнёву.
– Ты подумал, продержится ли твоё зимовье, если нападёт орда туземцев?
– Я не готовился к нападениям туземцев, Курбат, – ответил Дежнёв. – Я всегда был сторонником добрых, сердечных отношений с местными, старался не озлобить их. И верил, что дружески расположенные к нам анаулы, коряки или кто другой не придут с оружием в руках под стены зимовья.
– Но ведь твоя доброта часто приводила к обратному.
– И совсем не моя доброта была причиной этого, а разбой и грабежи стадухинцев или Юшка Селиверстова.
– Кто бы из вас ни был больше виноват, а жил-то ты, Семейка, оплошливо. Оставил ты мне в наследство убогое зимовье с ветхим частоколом вокруг, который и резвая собака перегрызёт. А нужен острог с крепкими стенами и башнями, недоступный врагу.
– А мне не был нужен острог с башнями. Обходились избёнками с частоколом.
– Выходит, мы с тобой, Семейка, не в одну дуду дудим.
Решил Курбат Иванов осуществить свой план, возвести острог всей Анадыри на удивление. Все наличные силы новый приказчик бросил на заготовку леса, строевой лиственницы и строительство крепких стен с башнями. Как писал Курбат воеводе: «В прошлом 168(1660) году поставил я, Курбатко, острог и в остроге аманатскую избу с нагороднею и всякими крепостьми и зимовье построил и в остроге государев амбар с служилыми и промышленными людьми».
Летом 1660 года Курбат Иванов организовал и сам возглавил экспедицию к северо-восточным берегам Чукотки. В ней приняли участие и некоторые из старых соратников Дежнёва. Снаряжая экспедицию, Курбат поделился планами с Семёном Ивановичем:
– Хочу поискать новые моржовые лежбища. С этой целью и выходим в море.
Далее Курбат признал, что якутские власти проявили заинтересованность в открытии новых лежбищ, в увеличении добычи моржового клыка. Направляя его экспедицию на Анадырь, воевода указывал в наказной памяти, что открытие новых моржовых лежбищ будет поощрено освобождением промышленников от десятинной пошлины и другими привилегиями.
Плавание оказалось исключительно трудным. На восьмой день коч был сильно повреждён штормом. Мореплаватели вытащили судно на берег и занялись его починкой. Не раз приходилось вступать в бой с чукчами. Кончились запасы продовольствия. Приходилось питаться грибами. С чукчами удалось в конце концов замириться с помощью подарков и даже раздобыть у них оленины.
Коч Курбата Иванова дошёл до «Большой Губы». По-видимому, это был залив Креста, представлявший собой северный выступ Анадырского залива. Не обнаружив нигде моржового лежбища, отряд вышел в обратное плавание. В Анадырском заливе коч снова попал в страшную бурю. Пришлось выбрасывать за борт все припасы, чтобы поднять его осадку. Мореплаватели натерпелись всяких бед, так что, по словам Курбата, «чаяли себе смерти».
Вспомним, морской поход Алексеева-Дежнёва вокруг Чукотки положил начало русским плаваниям по Берингову морю. Вторым стало плавание Курбата Иванова. Неласково, жестокими бурями и штормами встретило Берингово море мореплавателей. Но начало плаваниям, освоению северной части Тихого океана было положено.
Семён Иванович не дождался завершения строительства нового острога. Он покинул Анадырь зимой 1660 года, пробыв двенадцать лет в суровом Анадырском крае и проведя в скитаниях, после того как покинул Якутск, в общей сложности около двадцати лет. С Курбатом Ивановым простились не то чтобы сердечно и дружески, но вполне благопристойно. Даже обнялись. Курбат произнёс напоследок:
– Ты положил начало освоению края, открыл нам дорогу.
– Ведь не я один, – ответил Дежнёв.
– Не ты один, конечно. Что-то у тебя не так получалось, я бы сделал на свой лад. Не будем об этом... Всё же ты молодчина, Семейка. Счастливой тебе дороги.
Вместе с Дежнёвым отправились в путь один из его старых товарищей, Артемий Солдатко, да два вожа-анаула с нартами в собачьей упряжке. При Семёне Ивановиче был большой груз – более полутораста пудов моржовой кости и почта, которой снабдил его Курбат. Шли они на Колыму освоенным сухим путём – через вершину Анадыри, Анюйский камень, реку Анюй. Этой дорогой не раз ходили в том и ином направлении русские люди, служилые, торговые и промышленные. Тем не менее путь этот оставался плохо освоенным, тяжёлым. Бывало, путники блуждали по горной тундре и каменистым кручам, на водоразделе между верховьями рек Анадыри и Анюя, страдали от голода и пронизывающего ветра. Выходили обычно по санному пути, пользуясь нартами в оленьих и собачьих упряжках, чтобы к исходу весны достичь желанной цели.
В Нижнеколымске Семён Иванович встретил старого знакомого, Ерастова, который был когда-то рядовым казаком, а теперь стал сыном боярским и приказчиком на Колыме. Обрадовался встрече с Дежнёвым.
– Жив, Семейка. Сколько лет не виделись...
– Много. Изменился я?
– Седины прибавилось. Откуда и куда путь держишь?
– Отслужил своё на Анадыри. Возвращаюсь в Якутск с костяной казной.
– Поплывём вместе на моём коче. Я тоже отслужил своё на Колыме и возвращаюсь на Лену. Возьму тебя с твоим грузом.
– Спасибо, Иван.
– О семье что-нибудь знаешь?
– В первые годы скитаний по дальним рекам получал о семье весточки. Мол, живы, здоровы. Жёнка тоскует по Семейке, а сынок растёт. С оказиями посылки им посылал.
– Жена-то из якутов?
– Саха она. Так вот, говорю... В первые годы привозили служилые люди весточки о семье. Потом всё заглохло. Спрашиваю, знаете ли казачью жену Абакаяду? Отвечают чаще – не знаем, не слышали о такой. Уж не ведаю, жива ли. Ведь много годков прошло, как расстались.
– Почему семью с собой в поход не взял?
– Мог ли? Ведь я был человек подневольный. К тому же сынок ещё младенчиком был. Думал ли, что скитания мои затянутся на целых двадцать лет.
– Постой, постой, Семейка. Как сына-то твоего зовут?
– Любимом, Любимушкой. Если живой, то ему уже двадцать годиков.
– Так, так... – многозначительно протянул Иван Ерастов. – Слыхивал я о твоём Любиме Семёнове. Года два или три назад его в казаки поверстали. В Якутске служит. Ходит за ясаком на Вилюй и Алдан. Наверное, с этого и ты начинал якутскую свою службу.
– С этого, с этого, Иванушка. Вот порадовал, жив, значит, мой Любим. И даже казак!
Иван Родионов Ерастов, который заканчивал свою службу на Колыме, возвращался в Якутск вместе с Дежнёвым. Корабль вышел в море и взял курс на запад к устью Лены.
Как мы видим, отрезок современного Северного морского пути между устьем Лены и Колымы оказался во второй половине XVII века вполне освоенным русскими мореходами и довольно оживлённым. Русские плавали на этом участке в обоих направлениях, с Лены кочи шли к устью Яны, Индигирки, Колымы, а с этих рек – в обратном направлении к Ленскому устью. Ходили русские мореходы и к востоку от Колымы, однако попытки повторить плавание Алексеева-Дежнёва и выйти морем в Заносье, пройдя Большой Каменный нос, или проделать этот путь в обратном направлении пока не увенчались успехом. Мы имеем в виду неудачное плавание Стадухина 1649 года и не осуществившееся намерение самого Дежнёва пройти с Анадыри на Лену морем. После исторического похода Алексеева-Дежнёва движение русских с Колымы к Тихому океану переключилось на речные и сухие пути.
За Святым носом коч Ерастова затёрло льдами. Но мореходам удалось вырваться из ледового плена. Однако из-за этой задержки в пути смогли добраться к концу навигации только до Жиганска на нижней Лене. В Жиганске Дежнёву и Ерастову, который тоже вёз большую партию пушнины и моржовой кости, не удалось раздобыть необходимого количества ездовых оленей или собак. Пришлось зазимовать. И только в навигацию 1662 года они добрались до цели. Путешествие Дежнёва с Анадыри до Якутска продолжалось около двух лет.
17. СЫН ПЕРВОПРОХОДЦА
Не узнал Семён Иванович прежнего Якутска. Прежнего города, или острога, уже не было. Когда отправлялся он в дальний поход, город ещё стоял на прежнем месте, на правом, низменном берегу Лены. Место было гиблое, выбранное основателями первого острога неудачно. В пору паводков разлившаяся Лена подступала к стенам острога, а посад и вовсе затапливало, и иногда бурные потоки воды сносили избы и амбары. По улицам посада можно было плавать на лодке.
Через десять лет после основания Якутского острога, когда Дежнёва уже не было в Якутске, воевода решил перенести город на левый берег Лены, где было выбрано более возвышенное место, которому не угрожали бы весенние паводки. В поте лица трудились казаки, торговые и промышленные люди, волокли строевую лиственницу из тайги, возводили воеводские хоромы, казачьи казармы, окружённый крепкими стенами острог. Рядом с хоромами воеводы вырастал соборный храм. Другой, поменьше, для посадских людей строился на посаде. Появились ряды лавок с амбарами. Острог огибали улицы, застраивавшиеся избами посадских. Здесь жили купцы, промышленные люди, мастеровые, духовенство, семейные казаки и подьячие, чернильные души из воеводской канцелярии. Среди посадских жителей можно было встретить и якутов, пока ещё немного. Это, главным образом, искусные мастера, промышлявшие и мелкой торговлей. Некоторые из них переходили в русскую веру.
Семён Иванович долго взирал на общий вид города. Как он изменился в сравнении со старым, правобережным Якутском! Над острогом возвышается ещё не успевший потемнеть бревенчатый Троицкий собор, увенчанный куполом. Перезвон колоколов на звоннице созывал прихожан к службе. Колокола привёз из далёкой Москвы ещё первый недоброй памяти воевода Головин. В остроге становилось тесно, и строения расползались от острожных стен в разные стороны. Но по старой привычке город чаще называли не городом Якутском, а Якутским острогом.
Были уже сумерки, когда коч, на котором прибыли Дежнёв и Ерастов, бросил якорь.
– Время-то позднее, – произнёс Иван Ерастов. – Отложим визит в канцелярию воеводы до завтрашнего утра. Съедем на берег, отыщем старых друзей.
– Остались ли они, старые друзья... – с сомнением возразил Дежнёв. – Жива ли моя Настасьюшка?
– Вот и узнаешь.
Они съехали на берег и расстались. Каждый пошёл своей дорогой. Вблизи гостиного двора Дежнёву повстречался старый казак, показавшийся ему знакомым. Определённо когда-то в давние времена встречались. Но, кто это мог быть, Семён Иванович никак не припомнил.
– Будь здоров, дядя! – окликнул его Дежнёв.
– Будь здоров, коли не шутишь, – хрипло отозвался тот.
– Мы с тобой, случаем, не встречались? Годиков этак двадцать назад...
– Может, и встречались. Разве всех упомнишь, кого на своём веку встречать приходилось.
– Семейка Дежнёв я. Припоминаешь?
– Нет, не припоминаю.
– А сына моего Любима знаешь?
– Постой, постой... Любим Семёнов. Ты о нём спрашиваешь?
– О нём, о нём.
– Знаю такого Любима Семёнова. Нет его сейчас в Якутске. Ушёл с отрядом на Амгу. Должно, ясак собирать.
– А когда вернётся?
– Кто ж его знает? Я вот по возрасту и хворям своим в походы больше не ходок. Иной раз в ближние селенья пошлёт сотник за ясаком. А Любимушка крепкий, здоровый малец. Всё просится в дальний поход.
– Не женат ещё?
– Как будто нет. Рановато.
– А Трошку Усольцева знаешь? Друзьями были. Жена у него Катеринка, саха.
– Усольцева нет больше на Лене. С дьяком не поладил. Сейчас он в Охотске писарем при тамошнем приказчике.
– Ну а, мил человек, скажи мне... – Дежнёв замялся, не решаясь спросить. – Что-нибудь о жёнке моей, Настасьюшке, тебе ведомо? Она тоже саха, с Лены.
– Как зовут-то, не расслышал.
– Настасья, а по-туземному Абакаяда. Я её больше Абой звал.
– Может, и слышал, да забыл. Многие наши казаки якутских жён повыбирали. Разве их всех упомнишь? Я так полагаю, что сейчас Любимовой матери в Якутске нет. Любим живёт в гарнизонной избе с бессемейными казаками.
– Но ведь у них было хозяйство, изба, скотина, земля...
– Видишь ли, дядя, какие дела... Года два тому назад Любима поверстали в казаки. Он сам этого хотел. Пришлось ему тогда избу и скотину продать, чтобы купить коня, одежонку достойную справить, снаряжение.
– Не знаешь, Настенька моя к тому времени была жива?
– Вот это сказать тебе не могу. Да ты, казак, не отчаивайся. Я же не говорю тебе, что твоей Настеньки нет в живых. Может быть, ждала, ждала тебя, слёзы горючие выплакала, да и решилась уйти к родителям своим в якутское селение.
– Спасибо, казак. Заронил ты мне в душу надежду. Дай тебе Бог, чтобы это было так, как ты сказал.
Какая-то маленькая надежда ещё теплилась в душе Семёна Ивановича. Жива ли его Настасьюшка? А вдруг жива? Надо продолжать поиски, расспрашивать людей. Жаль, что нет в Якутске Трофима Усольцева. Тот бы рассказал правду, ничего не тая. Ведь их связывала когда-то дружба, и жёны их дружили. А ещё может внести ясность Степанида. Да, да, та самая Степанида, псаломщица и швея, которая была крёстной матерью Абакаяды, ставшей в крещении Анастасией, и участвовала в их свадебном застолье. Добрая и душевная женщина. Уж она-то всё расскажет о судьбе крестницы. Конечно, надо отыскать Степаниду.
Дежнёв расстался со старым казаком, спешившим в соборный храм к богослужению. Он шёл вдоль гостиного двора, как вдруг его окликнул чей-то резкий, крикливый голос:
– Провались я на этом самом месте, коли это не Семейка Дежнёв! Сколько зим, сколько лет, друг мой сердешный?
Это оказался Исайка Козоногов, разбитной малый, выскочивший из приказчиков в купцы. Он как раз выходил из лавки, а вслед за ним парень-прислужник стал навешивать на дверь лавки огромный замок.
– Здравствуй, Исай, – отозвался Дежнёв. – Давненько мы с тобой не виделись. Всё торгуешь?
– Всё торгую, как видишь. Возрадуюсь, коли посетишь моё убогое торговое заведение и сделаешь покупки. По старой дружбе много с тебя не возьму. Можешь рассчитываться соболями и рыбьим зубом.
Дежнёв не любил Исая Козоногова. Торговец запомнился как человек жадный и прижимистый. В бескорыстие купца не верил. Но мысли свои вслух не высказал. Всё же был рад встрече со старым знакомым, заметно постаревшим, округлившимся. Исайкин лоб украсили две глубокие эалысинки. А помнишь, Исай, покупал у тебя сафьяновые сапожки для невесты и ещё что-то.
– Как не помнить? Отличные были сапожки. С тебя по дружбе дорого не взял.
– Благодетель ты, Исайка, погляжу.
– Знаешь небось, что преставилась твоя суженая. Годков шесть, наверное, как нет её.
– Ты что... был на похоронах? – спросил испытующе Дежнёв. – Может, слухи всё это...
– Всё может быть. На похоронах твоей жёнки не был.
– Может, и не умерла вовсе, а к родным уехала в якутское селенье?
– Ты бы брата её расспросил, Вавилу. Он здесь живёт, на посаде.
– Он что, выкрест?
– Крещёный. Отличный седельник. Я ему сёдла заказываю на продажу. Казаки, собираясь в поход, охотно их покупают. А выкресты в Якутске появляются, уже десятка два наберётся. Неплохие ремесленные люди – кто по кузнечной части, кто шубы шьёт, кто горшки обжигает.
– Я бы хотел псаломщицу Степаниду повидать. Она ведь крёстной матерью у Настасьюшки была, присутствовала и на нашем венчании.
– Степаниду найдёшь сейчас в Ильинском храме.
– Отец Маврикий ещё служит?
– Сдал старый, шибко сдал. Лет-то ему уже много. А всё такой же весёлый, смешливый, неунывающий.
– Он ведь венчал нас с Настасьюшкой.
– Как же, помню... Именитые люди были тогда на вашем венчании: Василий Поярков, атаман Галкин, Михайло Стадухин. Как судьба разбросала их всех.
– Пойду повидаю отца Маврикия.
– Найдёшь его в том же храме Ильи Пророка.
Дежнёв собрался уходить, распрощавшись с Козоноговым, но Исайка удержал его:
– Небось, Семейка, с большим богатством с дальних рек вернулся. И в больших чинах?
– Никаких чинов у меня нет. Как был рядовой казак, так и остался рядовым.
– Богатства-то поднакопил? Кровно обижусь, если ты не у меня новую одежонку покупать станешь. Можешь расплачиваться со мной рыбьим зубом.
– Ты уже говорил об этом.
Дежнёв зашагал к окраине посада, где возвышалась небольшая одноглавая церковка Ильи Пророка. Зашёл в храм, погруженный в полумрак, слабо освещённый мерцанием восковых свечей. Встал в уголке, не привлекая внимания других богомольцев. Семён Иванович задумался – сколько же долгих лет прошло с тех пор, как он в последний раз переступает порог храма Божьего? Двадцать лет, ровно столько продолжались его странствования по дальним рекам. Нигде в зимовьях, где приходилось ему нести службу, ни храмов, ни часовен ещё не было. В Нижнеколымске собирались рубить церквушку или часовенку. Ещё только собирались. Потом мысли переключились на Анастасию. Он ещё надеялся убедиться в ошибочности слов Исайки, услышать от отца Маврикия и Степаниды добрую весть – жива и здорова Настасьюшка, живёт у родных в якутском селении на Лене.
Семён Иванович отстоял всю службу. Молящиеся, среди которых были и якуты, подходили к отцу Маврикию под благословение. Последним подошёл Дежнёв. Священник, заметно постаревший и сгорбившийся, перекрестил его и протянул руку для целования.
– Помните меня, отец Маврикий? – спросил Семён Иванович с надеждой в голосе.
– Откуда мне всех вас помнить?
– Вспомните, батюшка, Семейка Дежнёв я. Вы ещё невесту мою окрестили, Настасьей нарекли. А потом нас обвенчали. А крёстной матерью была Степанида, швея, псаломщикова жёнка.
– Да, да, припоминаю. Помяни за упокой души рабу Божию Анастасию. Царство ей небесное.
Последние слова отец Маврикий не произнёс, а пропел густым басовитым голосом на манер молитвенного напева.
Дежнёв отошёл от священника потрясённый. Вряд ли священник заблуждался.
Степанида торговала свечами и прислуживала в церкви. Семёна Ивановича она узнала сразу, всплакнула.
– Постарел, Сёмушка. Седенький весь. А Настенька, страдалица, не дождалась тебя. Частенько приходила ко мне, крёстной матери, горестями своими делилась. Беспокоилась за тебя – жив ли мой Семейка, не утонул ли, не замёрз ли в сугробе. Помолись за неё. Хорошая была женщина и сынка вырастила хорошего.
– Ты-то как живёшь, Степанидушка? – спросил Дежнёв, чтобы уйти от тяжёлого разговора.
– Видишь, старею, – отвечала Степанида. – Мужа три года назад похоронила. Сынка нам Бог не дал. Одни дочери, трое. Спрос на русских невест, сам знаешь, у нас велик. Все замуж повыходили ещё в молодые годы. У старшей муж пятидесятник, немолод уже, мужик положительный. Двое других за торговыми людьми.
Дежнёв не удержался, чтобы не перебить Степаниду и не спросить:
– Не знаешь, отчего Настасьюшка померла?
– Знаю, конечно. Чахотка её съела. Всё кровью харкала, сохла, да и ушла из жизни тихо, незаметно. Думаю, ещё тоска по тебе ускорила её конец.
– Говорят, на посаде брат её, седельник, поселился.
– Это ты о Вавиле?
– Хотел бы с ним свидеться, порасспросить о родных. Я ведь дружил с ними.
– Тут рядом живёт Вавила, через три дома. Совсем русский образ жизни принял. Избу срубил на русский манер. Он наш прихожанин.
– А много таких крещёных саха в вашем приходе?
– Пока немного. Ежели считать только взрослых мужиков, то восемь человек. Вавила – седельник искусный, Гриша Кузнец и коновал, Павлушка гончар, есть и по торговой части...
– Дочери не помогают?
– Больше на себя надеюсь. Бывает, конечно, особенно вторая, Гликерия, та, что за приказчиком богатого купца, приходят с гостинцами. Глика недавно отрез хорошего полотна на платье подарила.
– Пойду-ка я, отыщу Вавилу.
– А зачем тебе искать? Провожу к его дому. Трудно разве?
Дом якута Вавилы оказался совсем недалеко от церкви. Построен он был в русской манере добротно, выделяясь среди соседних невзрачных жилищ. Стоял дом на высокой подклети и был с крыльцом-гульбищем. Окна, затянутые пузырём, заменявшими стекло, обрамляли резные наличники. Поэтому Вавилов дом совсем не походил на традиционные жилища якутов, балаганы. К избе примыкали хлевы, амбары.
Дежнёв поднялся по ступеням лестницы и постучал в дверь дома. Открыл ему сам Вавила.
– Помнишь меня? – приветствовал его Дежнёв.
– Нет, что-то не припомню.
– Постарайся припомнить. Семейка я, твоей сестрицы муженёк.
– Ох, сестрицын муж! Заходи, заходи в дом. Аба уже не верила в твоё возвращение. Так вот в тоске и зачахла.
– Давай, Вавила, на язык саха перейдём, твой родной. Я ведь в своё время свободно по-вашему мог балакать.
– Коли тебе угодно...
Но Дежнёв, не общаясь с якутами много лет, стал спотыкаться, забывать нужные слова, чувствовал скованность и неуверенность.
– Отвык, видать, от вашей речи. Не получается, – с горечью сказал он уже по-русски.
– Давай, свояк. Я ведь давно живу среди русских, православную веру принял. Жену и всех детей окрестил. Жена у меня теперь Анна, сыновья Пётр, Герасим...
Говорил Вавила по-русски бегло, почти без запинок. Только выдавал его нерусское происхождение заметный акцент, да иногда он путал согласования, ошибался в окончаниях слов. Всё же разговор пошёл легче. Вавила поведал Дежнёву историю, касающуюся Абакаяды-Анастасии.
В летние месяцы она садилась в лодку-долблёнку и приплывала с сыном в якутское селение погостить у родителей. Скотину, корову, поросёнка и птиц оставляла на попечение брата и его жены Анны, перебравшихся к тому времени в Якутск.
Проезжал тем временем через селение сын шамана с Алдана, человек уже не первой молодости. Звали его Чиргун. Надеялся он, по примеру отца своего, со временем стать шаманом рода, учился отцовской науке шаманить, перенимал его опыт. Он уже усвоил практику камлания, знал всякие заговоры, обращения к земле и добрым духам. Как-то в якутском селении на Лене Чиргун высмотрел Абакаяду и не то чтобы пленился ею, а, оглядев её стройную, ладную фигуру, подумал – справная девка, детей нарожает. И пошёл, не раздумывая, к Николаю, старосте селения и отцу Абакаяды.
– Мне понравилась твоя дочь, – сказал Чиргун без долгих предисловий. – Отдай мне её, получишь хороший калым.
– Власть моя над дочерью давно окончилась, Чиргун, – спокойно сказал Николай. – У неё уже есть муж.
– Где её муж? Скитается где-то или пропал. Сказывали мне люди – многие годы о нём ни слуху ни духу.
– Она приняла русскую веру и молится русским богам.
– Жена будет молиться тем богам, каким молится муж. Не отдашь Абакаяду по-хорошему, умыкну. Так и знай. Я человек решительный и упрямый.
– Не дело затеял, Чиргун. Поссорить нас с русскими хочешь? Зачем это?
Николай предупредил дочь, чтобы та была настороже, дверь незнакомым людям на стук не открывала. Чиргун свою угрозу не выполнил, должно быть, не хватило смелости. А Анастасия вскоре после этого серьёзно заболела и тихо угасла. Любим к тому времени был совсем ещё мальчиком. Его взял на воспитание дядя Вавила, брат покойной матери. Любим быстро возмужал, вытянулся, раздался в плечах. Став восемнадцатилетним парнем, сам напросился, чтоб поверстали его в казаки.
Семён Иванович заказал поминальный молебен по Анастасии, сходил в сопровождении доброй Степаниды на кладбище, на могилу жены. Искренно прослезился, хотя и был человеком сдержанным, скупым на слёзы. Над могилой возвышался восьмиконечный крест из лиственничного дерева. Всё свидетельствовало о том, что захоронение посещаемо.
– Крест Любимушка своими руками сработал и поставил, – пояснила Степанида.
– Это хорошо. Значит, чтит матушку, – отозвался Дежнёв.
– Золотые руки у Любимушки. Великий умелец резать по дереву.
– Кто прибирает могилу? – спросил Дежнёв Степаниду.
– Он же, сынок ейный. Любил он мать.
Моржовую кость Семён Иванович сдал в съезжую избу. Приказные мужики с восхищением причмокивали языками, взвешивая клыки. Вот это да – сто пятьдесят восемь пудов. Огромное богатство! Часть этой казны принадлежала лично Семёну Ивановичу, остальное было долей Артемия Солдатко и других его товарищей.
Кость была оценена в огромную сумму. Дежнёв подумал, что вот и он стал богатым человеком. Наконец-то! Но вмиг наступило горькое разочарование. Вместо денег подьячий протянул ему расписку.
– А почему не деньги? – возмущённо спросил Дежнёв.
– Мы люди маленькие. Что можем поделать? – виновато ответил подьячий. – Нет такой огромной суммы в казне воеводства. Велено рассчитываться с тобой за «рыбий зуб» распиской.
– При случае получишь по сей расписке полный расчёт, – сказал другой подьячий.
– Когда это будет? Когда Богу душу отдам! – резко промолвил Дежнёв, проклиная в душе всю чиновную братию. Подьячие ничего не ответили ему, а лишь виновато переглянулись.
– Бумажку-то храни, Семейка, – предупредил первый подьячий. – По сей бумажке сможешь востребовать причитающуюся тебе сумму аж в самом Сибирском приказе.
Это походило на злое издевательство. Сибирский приказ находился в далёкой Москве, столице российской. За тысячи и тысячи вёрст. От Лены до Москвы не доедешь и за год. Дежнёв заскрипел от досады зубами, проклиная в душе на чём свет стоит воеводу и его подьячих. Но расписку всё-таки взял, бережно сложил вчетверо и спрятал в карман. А чем чёрт не шутит... А вдруг пригодится ему когда-нибудь эта бумажка. Быть может, и он доберётся когда-нибудь до Первопрестольной и востребует долг. Такая сцена произошла в съезжей избе поздней осенью 1662 года.
Напоследок старший подьячий предупредил Дежнёва:
– Из города не отлучайся. Сообщи нам, где тебя в случае какой нужды искать. Может, сам воевода захочет самолично встретиться с тобой, порасспросить о дальних землях. Ты хоть знаешь, кто такой наш нынешний воевода?
– Откуда мне знать.
– Иван Большой Голенищев-Кутузов, чтоб ты знал. Запомни.
Точно такое же предупреждение получил и Иван Ерастов.
В ожидании приглашения к воеводе Семён Иванович поселился у якута Вавилы, брата жены. Ему отвели угол в просторной горнице за занавеской. Присматриваясь к жизни города, Дежнёв видел, что многие его жители обзаводились хозяйством, разводили скот, даже пытались выращивать овощи. Несмотря на короткое лето и топкий слой почвы, покрывающий вечную мерзлоту, на средней Лене удавалось выращивать капусту, брюкву, репу. Семён Иванович видел рядом с домом Вавилы грядки, на которых росли эти овощи.
– Кто научил разводить? – спросил он Вавилу.
– Да у многих русских учился огородничать. А больше всего у Степаниды. У неё душа добрая.
– И многие якуты разводят овощи?
– Нет, пока не многие. Вот отца и братьев учу опыту.
Посад приобретал опыт обычной северной деревни. По утрам из дворов выгоняли коров. Мычащее стадо направлялось к пастбищу под щёлканье бичей мальчишек-подпасков, якутов. В кузницах звонко стучали молотами о наковальни кузнецы, среди которых были и якуты. Ковали стремена к сёдлам, наконечники к гарпунам и стрелам и всякие другие металлические предметы, какие могут понадобиться казаку в походе или посадскому жителю в хозяйстве. В лавках шла бойкая торговля, и приказчики на все лады расхваливали свой товар, зазывая покупателей. Больше всех старался речистый и назойливый Исайка. У съезжей избы сновали приказные с гусиными перьями за ухом. Возле крыльца воеводской канцелярии, у арестантской избы и амбаров с ясачной пушниной, как и прежде, стояли рослые, как на подбор, стражники с бердышами. Из арестантской доносились вопли – секли провинившегося. Ковылял к паперти собора изувеченный хромоногий казачишко, осенивший себя крестным знамением. То ли пыточную камеру прошёл, то ли на дальних реках вражескими стрелами изранен. Теперь вот Христовым именем пробавляется. Немало встречал Семён Иванович в городе и якутов. Кто ясак привёз, кто за покупками пришёл, а кто затеял родичей проведать. Многие служилые и промышленные люди с якутскими жёнами живут и не хуже натуральных саха по-якутски балакают. По всему посаду носятся чернявые, скуластые ребятишки-полукровки, прижитые от якуток. Некоторые из якутов-выкрестов, породнившихся с русскими и принявших русскую веру, взяты на государеву службу, а иные у торговых людей служат. А русских женщин в Якутске всё ещё мало. Если иная выйдет из дома ко всенощной или в лавку к купцу за покупками, оглядываются ей вслед прохожие, смотрят как на диковинку или задирают непристойной шуткой.
