Текст книги "Семен Дежнев — первопроходец"
Автор книги: Лев Демин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)
Семён рассказал о своём житие-бытие в доме Черникова, похвалил хозяина и вспомнил о своём разговоре с ним насчёт Федьки Гвоздя.
– Уверен Григорий Петрович, что Строгановы рано или поздно схватят Федьку. Денег на это не пожалеют.
– Я тоже так думаю.
– Предупредить бы Гвоздя. Пусть бы за Каменный пояс уходил, в Сибири затаился.
– Не советовали ли ему люди то же самое, о чём и ты говоришь! Да бесполезно Федьке давать советы. Упрям, самонадеян. Вот, говорит, посчитаюсь со Строгановыми, тогда и в Сибирь утеку.
С Черниковым Семён Иванович сблизился, даже подружился. Нередко Григорий Петрович беседовал с ним по душам, откровенно рассказывал о том, что волнует верхушку устюжского общества. Со многими именитыми купцами Черников был близок, и они заходили к умельцу запросто. Был вхож Григорий Петрович к самому воеводе, человеку умному, проницательному и бывалому. От хозяина Дежнёв узнал, что воевода собирал в своих палатах всех самых богатых купцов Великого Устюга, были и Пётр Семёнович Строганов и кое-кто из архангельских и вологодских, оказавшихся в ту пору в городе.
Воевода призывал купечество поддержать благое дело заселения и освоения Сибири русскими людьми. Поддержать щедрыми вкладами на снаряжение новобранцев, вооружение, строительство крепостей, речных судов. Богата Сибирь-матушка, беспредельно богата, говорил воевода. И зарятся на эти богатства не только русские люди, но и иноземцы, особливо англичане. Напомнил он, что ещё при жизни Ивана Грозного, в августе 1558 года, прибыл в Холмогоры английский корабль Ричарда Ченслера. Из Холмогор направился он в дальнее путешествие вглубь Московии и достиг Москвы, где и был радушно принят и обласкан московским царём. Выезжая в обратный путь, английский мореплаватель располагал грамотой царя Ивана на право свободной торговли с русскими.
Примеру Ченслера последовали и другие англичане. Через некоторое время его спутник Уильям Бэрроу совершил плавание к Кольскому берегу на небольшом судне. Он достиг Новой Земли и пытался пройти далее на Восток. Но намерение это не осуществилось из-за сплошных заторов льда. Бэрроу зазимовал в двинском устье. У русских поморов он интересовался сведениями об условиях плавания в устье Оби.
Из посольского приказа в Москве устюжскому воеводе сообщали о намерениях англичан открыть северо-восточный проход в Китай и другие восточные страны. Дану русских людей, живших в те времена, возникали те же дерзкие намерения. Ходили в Европе слухи о каком-то загадочном проливе, разделявшем Азию и Америку. Один итальянский картограф назвал этот пролив Аниан. Были ли слухи об этом неведомом проливе основаны на каких-то реальных фактах или основывались на здравых догадках учёных, либо это был досужий вымысел мечтателей – никто толком не мог сказать. И русские мореплаватели задавали себе вопрос: а если плыть всё дальше и дальше на Восток по Студёному морю, не достигнешь ли пролива, который выведет тебя в тёплые моря? Как русские люди, так и иноземцы хотели найти ответ на этот вопрос, пускаясь в дальние и рискованные плавания. Но обычно неблагоприятная ледовая обстановка не давала возможности мореплавателям дойти дальше острова Вайгач или обского устья.
Проникали в воды, омывающие русский Север, корабли не только Англии, но и других западноевропейских стран. Голландский мореплаватель из Амстердама Вильям Баренц, веривший в существование Анианского пролива, попытался открыть северный морской путь в Китай. Он принимал участие в двух морских экспедициях, достигших Новой Земли, и в 1594 году прошёл через Вайгачский пролив в море, которое ныне называют Карским. Через два года он отправился в новое плавание в качестве главы экспедиции. Оно оказалось для голландских мореплавателей трагичным. Корабль, затёртый льдами, зазимовал у Новой Земли. Здесь путешественники провели в страшных лишениях холодную арктическую зиму, питались мясом белых медведей и песцов и страдали от холода. Но и на следующее лето льды не рассеялись. Экипаж вынужден был бросить неподвижный корабль, затёртый льдами, и, достигнув воды, добираться до материка на двух утлых челноках. Пять участников экспедиции, в том числе и сам Баренц, погибли в пути от истощения. Оставшиеся в живых добрались с превеликими трудностями до Колы.
О злополучной судьбе голландцев Дежнёв слышал от кормчего, когда плавал в Мангазею. В молодости кормчий встречал этих иноземных мореплавателей, исхудавших, истерзанных горькой судьбой в Коле.
– Не станем умалять отваги сиих достойных скитальцев, и англичан, и голландцев, – говорил воевода. – Но поразмыслите, други мои. Сии моряки, кто бы они ни были – англичане, голландцы, служили тем, кто правил Англией или Голландией. А эти всесильные и богатые люди хотят проникнуть в глубь Сибири, воспользоваться её богатствами, опередить нас, русских.
– Не бывать этому! – заносчиво воскликнул Строганов.
– Не бывать, – хором подхватили другие.
– Я тоже так считаю, – произнёс воевода. – Вот и давайте осваивать матушку Сибирь, заселять её русскими людьми, направлять туда торговые караваны. Опередим иноземцев. Вот и прошу вас, купечество. Помогите казне вкладами своими. А Сибирь принесёт вам великие выгоды.
– Поможем! – выкрикнул Строганов, и вслед за ним и другие откликнулись на призыв воеводы. – Конечно, поможем, коли дело-то сулит великие выгоды.
Кончался ледоход. Разлившиеся реки затопили прибрежные луга. По Двине плыли к Белому морю последние льдины. Сталкиваясь, они разламывались на мелкие куски и растворялись, не доплыв до Двинской Губы. Под весенним солнцем льдины становились рыхлыми, ломкими. Появились почки на деревьях – берёзе, черёмухе, олынаннике, пробивалась ранняя весенняя трава, казавшаяся глянцевито-яркой. Оживлённей становились птичьи голоса, сливавшиеся в разноголосый хор.
Уже немного дней оставалось до отъезда. Воевода устроил общий смотр новобранцев, отправляющихся в Сибирь с первой партией. А Черников однажды пригласил Дежнёва для откровенного разговора.
– Пойдём в мастерскую, – предложил он. – Там девицы мои не будут любопытствовать.
Подмастерья уже удалились на покой – натрудились за день. Григорий Петрович начал без предисловий:
– Оставался бы ты, Семён, у меня. Выучил бы тебя, хорошим умельцем сделал. Задатки в тебе добрые вижу, и глаз у тебя острый, и рука твёрдая, и старанье есть.
– За добрые слова спасибо, Петрович.
– Что мне твоё спасибо? Согласен или нет? Так прямо и скажи.
– Я же в реестре. Казак я теперь, на государевой службе.
– Это не твоя забота. Поговорю со Строгановым, а он с воеводой. Строганов мне не откажет, а воевода – Петру Семёновичу... Знаешь, какая сила влиятельная Строганов на русском Севере?
– Знаю, Петрович.
– Женился бы ты на моей второй доченьке, Аксюшке. И вошёл бы в мой дом заместо сына родного. Своих-то сынков Бог нам с супружницей не дал. Аль плоха моя Аксюшка?
– Не спорю. Всем пригожа ваша Ксения.
– Сговорились? Будешь помощником моим и наследником. Дело расширим.
– Нет, Григорий Петрович. Не сговоримся мы. Раз уже в жизни я обжёгся. Сердечные раны не скоро заживут, чтоб я мог о семейном счастье думать. Настроил себя – буду скитальцем-сибиряком. Может быть, там когда-нибудь и оживу вновь, забуду свои горести.
– Воля твоя, Семён. Я ведь хотел как лучше.
– Понимаю. И доброты твоей, дядя Григорий, не забуду.
А в воеводской канцелярии Великого Устюга подьячие скрипели гусиными перьями, выводили каллиграфическим почерком с завитушками на толстой шершавой бумаге имена. Вот и закончен реестр всей очередной партии новобранцев – полтораста имён. Среди них и Семён Иванович Дежнёв с Пинеги. Дважды переписывали реестр писцы, задали работу и Корнею Кольчугину. Одна его копия пойдёт с партией к тобольскому воеводе, вторая будет отослана с гонцом в Москву. А первоначальный список будет храниться под замком в окованном железом сундуке в воеводской канцелярии Устюга. Людей отбирали на сибирскую службу не слишком придирчиво. Лишь бы увечным и хилым не был или беглым ворюгой, разыскиваемым сыскными приставами. Да разве каждому заглянешь в душу? Проникали в ряды новобранцев всякие великие шаромыжники, прикрываясь благообразной личиной, хотя на совести и были всякие воровские дела. Разве насытишь Сибирь – прорву бездонную людишками? Просят людишек сибирские воеводы, слёзно просят. Нужны они и Тобольску, и Тюмени, и Березову, и Енисейску, и Томску, и Кузнецку, и далёкому Туруханску. Всё новые и новые города и остроги основываются русскими людьми по мере их продвижения на Восток.
4. ЧЕРЕЗ КАМЕННЫЙ ПОЯС
Наступил день проводов. Последний торжественный смотр на главной площади города. Выстроились шеренгами молодцы один к одному, рослы, плечисты. Кто статью не вышел, того в заднюю шеренгу, чтоб общего благолепия не портил. А вокруг толпятся горожане: мастеровые, торговые, подьячие, духовенство. В пёстрой толпе мелькали и сермяги гулящих людей, и рубища нищих, и форменные кафтаны стражников, и купеческая одежда из доброго сукна, и женские кацавейки, и чёрные монашеские рясы. Вышел на крыльцо воеводского дома сам воевода медленной тяжёлой поступью, как и положено его высокому сану. За ним дьяки, сотники, соборный протопоп в полном облачении с дьяконом. Въедливо оглядел шеренги воевода, остался доволен статью поморских парней и мужиков. Сказал краткое напутственное слово. Служите царю нашему батюшке Михаилу Фёдоровичу и Бога не забывайте, воровством не соблазняйтесь. Потом протопоп осенил крестом шеренги, прочитал молитву за здравие путников. Дьякон вторил ему густым громогласным басом. Всхлипнули бабы и девки, те, что провожали своих близких. Кто-то запричитал высоким визгливым голосом. Воевода махнул рукой – в путь, служивые.
Шагали нестройной колонной по узким, кривым улицам. Выходя из города через ворота одной из бревенчатых башен, истово крестились на надвратный образ. Толпа горожан провожала отъезжающих до Сухоны, где стояли на причале лодки и лодьи. Зарёванная старуха повисла на плече у сына или внука, голосила. Ей вторили из толпы. Сломалась шеренга, смешалась с толпой горожан. Засуетились приставы с секирами, пытаясь навести порядок, ругались матерно. Но тщетно. Взвыли бабы все разом, как по покойникам. Удастся ли когда-нибудь ещё раз свидеться с сыном, братом, другом сердечным? Надсадный бабий вой стоял над берегом. Напоследок расщедрилось купечество, выставило бочонки хмельной браги и воз медовых пряников. Гуляй, братва.
К берегу подошли Черников со всеми домочадцами, отыскали в толпе, в которой перемешались отъезжающие и провожающие горожане, Дежнёва и Холмогорова. Григорий Петрович сердечно попрощался с обоими, сунул им корзинку со всякой домашней снедью, какая может пригодиться в дороге. Сказал Семёну проникновенно:
– Ты уж не взыщи, коли что не так... И помни, что я тебе говорил. Ежели не приживёшься в Сибири...
Он не договорил, обнял Дежнёва и расцеловал.
Тронулись в путь. А толпа ещё долго стояла на берегу и смотрела вслед удаляющимся судёнышкам, пока не скрылись они за поворотом реки там, где Сухона, соединяясь с Югом, становилась уже Северной Двиной.
Отряд выходил из Великого Устюга весной по высокой воде. Путь до Тобольска через Верхотурье предстоял долгий, длящийся недели и месяцы. Возглавлял отряд пожилой сотник, назначавшийся на новую службу в окружении тобольского воеводы, которому подчинялись воеводы других сибирских городов. В свите сотника находились несколько стрельцов, вооружённых бердышами и мушкетами, личная его охрана, и ещё подьячий. Он-то и выпросил себе в помощники Корнея Кольчугина. Двое – это уже походная канцелярия. Мало ли какие бумаги придётся составлять и переписывать за долгий путь.
Сперва шли Двиной, потом её правым притоком Вычегдой, уже против течения. Дружно налегли на вёсла. Путь лежал мимо Соли Вычегодской, вотчины первых богатеев русского Севера Строгановых. Сам старик Строганов, по слухам, был скуповат, прижимист, ходил в затрапезной одежонке – не отличишь от дворового. Но иной раз любил произвести впечатление, разыграть этакого добряка, этакую широкую русскую натуру. Вот и сейчас он самолично встречал на берегу караван, поклонился в пояс прибывшим, обнял сотника.
– Милости просим, други, – приветствовал он прибывших. – Примите наши строгановские хлеб-соль. Чем богаты...
К берегу подъезжали телеги с разной снедью. Задымились костры, в котлах варилась ароматная похлёбка с бараниной. По случаю прибытия каравана старший Строганов распорядился заколоть дюжину баранов. Проворные дворовые слуги обносили будущих сибиряков едой. Распоряжался слугами Пётр Семёнович, младший Строганов. Заметив Дежнёва, он приветливо кивнул ему как старому знакомому. Не обошлось и без участия духовенства. Когда покончили с обильной и сытной едой, отведали хмельной медовухи, гривастый дородный протопоп из местного собора в сослужении двух молодых священников и двух дьяконов отслужил краткий напутственный молебен и возгласил отъезжающим многие лета, осенив колонну крестным знаменем.
– Умеют Строгановы пыль в глаза пустить, – шепнул Дежнёву Корней.
– Умеют, – согласился Семён.
Сам облик города свидетельствовал о строгановском размахе. Торговые ряды, дома зажиточных горожан могли посоперничать с постройками устюжан. Над городом возвышалась каменная громада Благовещенского собора, построенного ещё во времена Ивана Грозного. Внушительными казались и строгановские палаты с башнями.
– Видишь хоромины? – спросил Дежнёва Корней, указывая на внушительное трёхэтажное сооружение. – Ни у самого воеводы, ни у самых богатых купцов Устюга таких нет. Не осилили бы, где уж тягаться со Строгановыми.
– Вестимо.
– А знаешь, Семейка, сколько в хозяйстве Строгановых дворовых слуг?
– Откуда мне знать.
– Говорят, шестьсот голов. А может быть, и более.
Вспомнили, что к Строгановым благоволил царь Иван Грозный, пожаловав им обширные земельные владения. А строгановское семейство организовало поход Ермака против Кучумова царства, снаряжали и вооружали его воинство и тем самым содействовали расширению границ Московского государства.
Из Вычегды поднялись по её левому притоку Сысоле до Кайгородка. Изредка попадались лесные деревушки, населённые зырянами и пермяками.
В Кайгородке серьёзно занемог архангельский мужичонка, тот самый, которого били возчики по зимнему пути в Великий Устюг. Не сразу Семён узнал, что мужичонку звали Кузьмой, Кузей. Обычно все обращались к нему как к безымянному существу:
– Эй ты, убогий!
Кузьма отказывался принимать пищу, надсадно кашлял и отхаркивался сгустками кровянистой слизи. Никакого лекаря в небольшом зырянском селении не было и не могло быть. Отыскалась старая знахарка-зырянка. С ней пришёл внук, коренастый рыжий парень, свободно говоривший по-русски. Бабка долго вглядывалась в больного, вслушивалась в его хрипы, шептала свои заклинания и потом что-то сказана внуку по-зырянски. Рыжий парень перевёл слова старухи:
– Она говорит, плохо дело. Скорее всего не жилец.
Кузьма скрывал, что у него давно были больные лёгкие. Он и раньше харкал кровью. Любой опытный помор знает, что лёгкие надо беречь как зеницу ока, в студёную пору тепло одеваться. На привалах он никогда не ляжет ранней весной на сырую землю, не постелив под бок овчину или не устроив себе ложе из еловой хвои. Раннее весеннее тепло на севере обманчиво.
Днём припекает солнышко, ночью наступает прохлада, которая к утру может смениться заморозками. Вот и поплатился Кузьма, поленившись последовать мудрому примеру поморов. Не наломал еловых веток, лёг на сырую землю и схватил воспаление лёгких.
Кузьма сам попросил Семёна:
– Попа бы мне... Найди мне попа, Сёмушка. Слёзно молю тебя. Исповедоваться хочу, – умолял Дежнёва Кузьма.
– Будет тебе поп, – успокоил его Дежнёв.
Отыскать священника в небольшом селении было нетрудно. Над избами возвышалась столпообразная бревенчатая церковка, увенчанная главкой, крытой осиновым лемехом. Отец Донат оказался полукровкой, сыном русского отца и матери-зырянки. По-зырянски говорил свободно, как прирождённый уроженец края. Выслушав просьбу Семёна, он без лишних слов согласился пойти к больному и только спросил:
– Плох?
– Плох, батюшка, – ответил Дежнёв.
Пока священник, не старый ещё, недавно рукоположенный из дьяконов, беседовал с Кузьмой и исповедовал его, Семён отошёл в сторонку, дабы не нарушать тайну исповеди. Завершив беседу с больным, отец Донат перекрестил Кузьму и протянул руку для поцелуя. А Дежнёв, догнав священника, направлявшегося домой, спросил:
– Есть надежда, батюшка?
– Надежду никогда терять не надо. На всё воля Господня, – уклончиво ответил священник. – Поставьте в храме свечу перед образом покровителя нашего, святого Стефана Пермского.
В Кайгородке разгрузили лодки и далее тянули их волоком по короткому водоразделу до верхней Камы. Тиуну предписывалось властями обеспечить партию новоиспечённых сибирских казаков лошадьми, верховыми и обозными. На обитателей Кайгородка и соседних деревень возлагалась обременительная дорожная повинность. Верховые лошади полагались для сотника и сопровождавших его стрельцов. В конные повозки перегрузили припасы с лодок. Казаки, сменяя друг друга, тянули пустые лодки, подкладывая под днища бревенчатые слеги.
Семён с Алексой подхватили обессиленного Кузьму, который вряд ли мог самостоятельно передвигаться. Какой-то повозочный – зырянин из жалости разрешил посадить лёгонького тщедушного Кузьму на край повозки.
Время от времени колонну объезжал по приказанию сотника один из стрельцов, следивший за порядком в колонне, – не отстал ли кто, не замешкался ли с лодкой. Заметил на телеге прислонившегося к мешкам с мукой Кузьму.
– Это что? – хрипло гаркнул стрелец. – А ну слазь... И шагай, как все православные.
– Не может он шагать. Хворый, – ответил стрельцу возница-зырянин.
Стрелец матюгнулся для порядка, но приставать более не стал.
К счастью, переход по водоразделу был непродолжительным. Здесь верховья Сысоли довольно близко подходят к верхней Каме, которая выглядит совсем немноговодной лесной речушкой, непохожей на ту многоводную широкую реку, какая впадает в Волгу несколько ниже Казани.
На берегу, там, где к реке подходила лесная дорога из Кайгородка, стоял казачий пост – старший и с ним ещё три казака. Здесь спустили лодки на воду, законопатили и заново просмолили повреждённые при переходе через водораздел днища. Перегрузили с повозок поклажу. Возниц-зырян поблагодарили. Они теперь поступали в распоряжение постовых казаков. Казаки следили за тем, чтобы зырянские подводы возвращались обратно в Кайгородок по возможности не пустыми, а брали людей из Сибири с их грузами. На этот раз здесь оказался гонец тобольского воеводы Юрия Сулешова со стражником. Гонец вёз грамоту, адресованную воеводе Великого Устюга. О чём шла речь в грамоте? Да всё о том же. Нужны людишки, ох как нужны для государевой службы в Тобольске и в других городах и острогах, на Иртыше и на Оби, на Енисее и на других дальних реках. И вольные поселенцы нужны из русских поморов. Землицы-то вокруг свободной, никак не использованной, просторы необъятные. И рыбой самой наилучшей сибирские реки богаты, и зверь всякий в лесах водится. И земледелием заниматься возможно, коли силёнок не пожалеешь. Примерно так писал один воевода другому, надеясь на его содействие. А ещё дожидался подвод из Кайгородка приказчик именитого устюжского купца Ревякина с грузом пушнины. Гонцу и его стражнику были предоставлены верховые лошади. Нашёлся засёдланный конь и для ревякинского приказчика, разместившего груз по подводам.
Когда спускали лодки на воду, оказалось, что некоторые дали течь. Повредили их, когда тащили волоком через водораздел. Пришлось вытаскивать на берег и чинить. Это задержало отплытие от казачьего поста на несколько дней.
Уже собирались отплывать, когда на берегу показался крепкий дюжий мужик с котомкой за плечами и широким кинжалом за поясом.
– Кто такой? – остановил его постовой казак.
– Божий странник. Много таких бродит по Руси.
– Что-то не похож ты, дядя, на Божьего странника, – с сомнением сказал казак. – Не лихой ли ты человек?
– Не лихой, а гулящий. Мухи за жизнь свою не обидел.
– Мухи, может, и не обидел...
– Хочу на государеву службу в Сибирь податься.
– Сведу я тебя к сотнику. Пусть сам разбирается с тобой.
– Вот спасибо, служилый. Веди к сотнику.
В это время сотник вместе с Кольчугиным сидели под навесом, крытом древесной корой, укрываясь от солнцепёка. Начальник колонны на все лады ругал местных тиунов, которые не следят за исправностью дорог.
– Так и напиши всё как есть, Корней. Пусть нашу записку воевода прочитает. Дорога от Сысолы до Камы сквернейшая. Тиун, чтоб его черти побрали, распоряжения властей не выполняет, дорогу не чинит, выбоины, ямы, ухабы... Вот и повредили днища лодок. Посему и задержка в пути вышла.
Сотник умолк, обратив внимание на казака с незнакомым человеком.
– Кого ты это к нам привёл?
– Гулящий, говорит. На государеву службу в Сибирь захотел.
– На государеву службу – это хорошо, – миролюбиво сказал сотник. Он не заметил, как Корней с удивлением взглянул на новичка, и их взгляды, вопрошающие, настороженные, схлестнулись. Они определённо были ранее знакомы.
– Это хорошо, – с расстановкой повторил сотник. – Если только ты не лихоимствовал на большой дороге.
Последние слова он произнёс только для порядка, чтоб почувствовал в нём мужик начальника, облечённого властью. А лихоимец ли с большой дороги, вор ли или разбойник перед ним – кому какое дело. Сибирь всех проглотит.
– Могу побожиться, батюшка, что не лихоимствовал, – спокойно возразил незнакомец, – я человек-непоседа. Скитался по северу, промышлял охотой, рыбачил. Да вот надоело скитальцем быть. А тут ещё поп, которому исповедовался, про Сибирь сказывал. И задумался – а не податься ли в Сибирь, новые края посмотреть.
– Складно у тебя выходит. Сдам тебя в Соли Камской тамошнему воеводе. Пусть он и решает, как с тобой дальше поступать. Коли возражений его не будет, возьмём за Каменный пояс. Кинжальчик-то отдай нам. Кто тебя знает... Пырнёшь ещё кого-нибудь сгоряча в брюхо.
– Господь с тобой, батюшка...
Мужик не стал спорить и отдал кинжал. А воевода пообещал вернуть его, как только поближе познакомится с его владельцем и убедится, что это не вор и не разбойник.
– Скажи, Корней, надёжным людям, чтобы взяли этого молодца в свою лодку, кормчим, да глаз с него не спускали.
– Дозволь мне, батюшка, мнение своё высказать.
– Говори.
– Ты, гулящий, отошёл бы в сторонку. Наш разговор не для тебя.
Незнакомец послушно отошёл от навеса к лесной опушке.
– Что у тебя на уме, Корней? – испытующе спросил сотник.
– А вот что. Очень плох один наш архангельский мужичонка, Кузька. Запамятовал, как его полное прозвище. Кровью харкает, не ест ничего, совсем ослаб. Не сегодня-завтра преставится.
– При чём тут какой-то Кузька?
– А вот при чём. Придётся нам писать объяснения для воеводы. Почему Кузьму не уберегли. А если Кузьма такой хилый и неживучий – почему в поход взяли? Почему в реестре значится полтораста душ, а довезли полтораста без одного? А ведь можно сего молодца в реестр внести, когда Кузьма Богу душу отдаст. Думаю, что ждать этого надо со дня на день.
– Но ведь Кузьма-то внесён в реестр.
– Да, внесён. Ведь этот экземпляр реестра собственной рукой переписывал. Много дней трудился. А вот теперь той же самой рукой напишу приложение.
– Какое ещё приложение?
– А вот... Накануне отъезда партии из Устюга Кузьма такой-то, по причине болезни, был заменён рабом Божьим таким-то. И никто не придерётся к нам, не заставит писать объяснение.
– Ловко надумал, Корней. Неплохо бы так поступить. Но вот что меня смущает... Не разбойник ли он?
– Да не похож он на разбойника. Уж очень чистенький, держится уверенно. Почему здесь оказался? Может, с родителями не поладил, может, невеста обманула, может, тиун обидел... Или просто лихая головушка, размечталась о Сибири, о дальних землях.
– Говоришь, словно близко знаешь его.
– Откуда мне его знать. Впервые вижу.
– Ладно, пусть будет по-твоему. Сведи его к надёжным людям. Есть такие на примете?
– Есть. Лично мне известные. Один с Пинеги, другой с Холмогор.
– Пусть всё же присматривают за ним.
Корней покривил душой, когда утверждал, что впервые видит этого мужика, Тимофея Колупаева. А был Тимофей из ватаги Федьки Гвоздя, за которым так упорно охотились Строгановы. И чуял сердцем Корней, что неспроста появился в этих краях Тимошка. Ох, неспроста. Видать, стряслась беда с Федькой, великая беда. И от великой беды уходил в Сибирь Тимошка.
Кольчугин повёл Тимофея к цели не прямой дорогой вдоль берега, а тропинкой, уклонявшейся в лес.
– Ну, здравствуй, Колупаев. Вот нежданная встреча. Что с Фёдором?
– Приказал долго жить, – хриплым, сдавленным голосом не сразу ответил Тимофей.
– Как это случилось?
– Нашёлся среди нас иуда. Прельстился на строгановские серебреники. Выдал Федьку. Мы в глухой заимке отсиживались. Федька и ещё двое наших в баньке парились. Третий на страже стоял у входа. Зазевался или замечтался и не заметил, как вооружённые люди подкрались. Стражника сняли и всех, кто был в баньке, взяли, как говорится, голыми руками.
– Как ты-то уцелел?
– Ушёл в это время в соседнюю деревеньку к дролечке. Вот и не попался в ловушку.
– Тебе повезло. Что было с Федькой дальше? Не томи, рассказывай. Или не знаешь?
– Всё знаю, Корней. В Сольвычегодске у нас свои глаза и уши. Когда вытащили Федьку из баньки распаренного, позволили ему одеться, обуться. Обоих спутников его, однако, прикончили. А самого привезли в город и засадили в темницу.
– Умеют держать своё слово Строгановы.
– В темнице запоры крепкие, решётка на оконце надёжная – не выломаешь. Мечется Федька по темнице туда-сюда, сообразил, что не выбраться. Знал ведь, что его ожидает – принародное сечение до смерти. Когда хватали Федьку в бане, обыскали, отобрали складной нож. Фёдор однако хитёр был. Утаил другой нож, спрятанный под подкладкой голеница сапога. Вытащил нож, снял с себя холщовую рубаху, разрезал её на узкие ленты, сплёл крепкую верёвку и закинул её на оконную решётку. Когда пришли за ним утром палачи, Федька Гвоздь висел в петле бездыханный. Не могли возрадоваться Строгановы.
– Когда это случилось?
– Через день после вашего отплытия.
– А что случилось с остальной ватагой?
– Не знаю. Наверное, разбрелись кто куда, затаились среди зырян. Их Федька не обижал.
Корней привёл беглеца к Дежнёву и сказал ему:
– Это Тимофей, земляк наш. И теперь собрат. Сотник распорядился принять его. Накорми с дороги.
А Тимофею Кольчугин сказал доверительно, указывая на Дежнёва:
– Это Семён с Пинеги. Можешь на него положиться.
– Чьих будешь? – испытующе спросил Тимофея Дежнёв.
– Северянин.
– Я тоже северянин. А поточнее?
– Потом он тебе расскажет о себе, – остановил Семёна Корней. – А сейчас не терзай его вопросами. Видишь ли... Тимофей недавно потерял близкого содруга. И ему тяжко на душе.
Спустились по Каме до Соликамска, где устроили большой привал, пополняя съестные припасы. Город располагался на камском притоке Усолке вблизи её впадения в Каму. На высоком берегу располагался кремль, окружённый бревенчатой стеной с большим рвом. Главные ворота, Спасские, выходили к реке. В кремле находились палаты воеводы, гарнизонная изба, дома богатых купцов, амбары с припасами. Кремль охватывали кварталы посада, пёстрого, разноликого. Здесь обитал всякий бедный люд, мастеровые. Их убогие избёнки, топившиеся по-чёрному, соседствовали с купеческими хоромами, торговыми рядами, храмами. Дежнёв насчитал восемь церквей. Некоторые из них с шатровыми завершениями были очень красивы. Богатые постройки города щедро украшались затейливой деревянной резьбой, как обычно на русском Севере.
Жители города издавна занимались соляным промыслом – отсюда и его название, Соль Камская. В самом городе можно было увидеть огромные бревенчатые амбары соляных варниц. Камская соль поступала отсюда в Москву. Обозы с солью шли во все города России. С добычей и продажей соли была связана богатая и влиятельная торгово-промышленная верхушка Соликамска. Город также приобрёл важное значение на пути из европейской части страны в Сибирь.
Умер Кузьма. В последние дни он совсем ослаб, осунулся, заходился в судорожных приступах кашля, отхаркивая кровянистые сгустки. А умер спокойно – под утро уснул, обессиленный, и не проснулся. Обнаружили его в лодке бездыханного, скрючившегося в неестественной позе.
Дежнёв сообщил сотнику о кончине Кузьмы.
– Займись усопшим, – распорядился сотник. – Похороните его по-христиански. И пусть Кольчугин тебе поможет.
Они отыскали столяра, который наспех смастерил из досок простой некрашеный гроб. Обмыли покойника, уложили в гроб и свезли в ближайшую церковь. К ним присоединились несколько устюжан, знавших Кузьму по работе на Лодейном дворе, и ещё Тимофей, угрюмый и молчаливый. Священник, худой пышнобородый старик, похожий на иконописного апостола, совершил обряд отпевания. Тимофей попросил его помолиться за упокой души новопреставленного раба Божьего Фёдора.
– Сродственник твой, что ли? – спросил священник.
– Да нет... – неохотно ответил Тимофей. – Содруг. Охотились вместе.
Кузьму похоронили в ограде церкви среди тесно сгрудившихся могильных крестов. Сперва пастырь упрямился, не хотел хоронить покойника у храма рядом с именитыми горожанами.
– Везите на погост за городом, – говорил он. Тогда Тимофей порылся по карманам кафтана, отыскал две тяжёлые серебряные монеты с царским ликом и протянул священнику.
– Вот, батюшка... Прийми на нужды храма. А государева человека дозволь предать земле здесь.
– Ладно уж, – милостиво согласился апостолоподобный пастырь.
Когда возвращались с похорон, Дежнёв услышал, как Корней спросил Тимофея:
– Правильно ли ты поступил, когда просил батюшку молиться за Фёдора? Ведь самоубийца он.
– Если по правде, то убиенный строгановскими убийцами. Не по своей воле Федька руки на себя наложил. Вынудили. Хотел уйти от позора и не дать палачам своим возрадоваться. Так что вины его перед Богом никакой нет. И впредь буду молиться за него, убиенного.
– Пожалуй, ты прав, Тимофей.
Дежнёв понял, что речь шла о Федьке Гвозде, которого таки изловили недруги. Сдержали своё слово Строгановы. Определённо Тимофей был из ватаги Гвоздя, мужик отчаянный и себе на уме.
