Текст книги "Хабаров. Амурский землепроходец"

Автор книги: Лев Демин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

14. Вынужденная поездка в Москву

Итак, отряд Зиновьева на мелких дощаниках поднялся вверх по амурскому притоку Урке. Гребцы налегали на вёсла.

Хабаров испытывал неприятное чувство, ощущая постоянное внимание соглядатаев, следивших за каждым его шагом. Нетрудно было понять, что делали они это не по собственному почину, а по приказу Зиновьева.

На одной из стоянок Хабаров сошёл на берег и решил немного пройтись вдоль берега, чтобы поразмяться. Приставленные к нему казаки назойливо следовали за ним, а один из них даже не удержался и сказал Ерофею Павловичу угрюмо:

   – Не увлекайся, мужик, не отдаляйся от дощаника. Как бы Зиновьев не повелел заковать тебя в кандалы, коли не угодишь ему. У нас это живо делается.

   – Передай своему Зиновьеву, что такого удовольствия ему не доставлю, – сдержанно ответил Ерофей Павлович и повернул к судну.

Стоял октябрь. Деревья, росшие по берегам, сбрасывали листву, подхватываемую холодным ветром. Выше, на склонах холмов и гор, зеленели высокие ели.

Караван остановился в верховьях реки у опознавательного знака – врытого в землю бревна с перекладиной; люди высадились на берег у начинавшегося водораздела. По горным перевалам спускалась к Тугиру тропа, которую было принято называть Тугирским волоком. Она петляла по перевалам и уже была припорошена ранним снегом. Преодолев перевалы, спустились к Тугиру, а через некоторое время достигли Тугирского зимовья, состоявшего из двух избушек и амбара. В зимовье ютился небольшой отряд.

   – Здесь зазимуем до следующей весны, – объявил Зиновьев своим людям.

   – Пошто здесь, а не в Илимске, как обещал? – дерзко спросил один из казаков.

   – Так мне угодно, – резко ответил Зиновьев. – Силы ваши берегу. Да и не уверен, что нарт и лыж на весь отряд хватит.

Дерзкий казак удовлетворился ответом и умолк.

Зиновьев с приближёнными занял самую большую избу. В другой в тесноте смогла разместиться лишь часть отряда, места всем не хватило. Пришлось наспех рубить ещё одну избу. В её строительстве принял участие и Ерофей Павлович. Плотницким делом он хорошо владел. Часть казаков, чтобы прокормиться, занялась охотничьим промыслом. Кроме того, Зиновьев наложил свою тяжёлую руку на припасы обитателей зимовья. Зимовщики роптали, протестовали, и в конце концов умолкли, так как были в меньшинстве. Однако их глава снарядил двух казаков и на собачьих упряжках направил их в Якутск к воеводе Акинфову с жалобой на Зиновьева и с просьбой о хлебной помощи. О цели поездки двух казаков стало известно и Ерофею Павловичу Хабарову.

Оба казака возвратились лишь к концу зимы. Жалобу на Зиновьева Акинфов переслал в Сибирский приказ с попутчиками-купцами, а в хлебной помощи отказал. Хабаров понял причину отказа: с какой стати якутский воевода должен кормить отряд пришлых людей Зиновьева, которые непременно воспользуются этой помощью, как уже воспользовались припасами хозяев зимовья? Воевода сообщил управляющему Тугирского острожка, что лишнего хлеба в Якутске нет, и посоветовал кормиться за счёт охотничьего промысла и рыбной ловли.

Казаки, побывавшие в Якутске, привезли для Хабарова неожиданную новость. В Якутске оказалась вся его семья, прибывшая из Сольвычегодска, где жена Хабарова Василиса долгое время жила, опираясь на своё хозяйство и помощь родных. С ней находились дочь Наталья, бывшая уже замужем, и два сына, Андрей и Максим. В 1643—1644 годах, в период заточения в Якутской тюрьме, Хабаров просил Сибирский приказ отпустить его к семье. Такое разрешение от главы приказа Николая Ивановича Одоевского пришло в Якутск в 1645 году, но тогда по каким-то причинам Ерофей Павлович не воспользовался этим разрешением. Очевидно, Хабаров, несмотря на все постигшие его невзгоды, считал себя крепко привязанным к Дальнему Востоку и надеялся, что судьба к нему здесь окажется благосклонной. Отъезд же на Вычегду мог быть чреват нежелательными для него последствиями – потерей всяких связей с Восточной Сибирью.

Пять лет спустя, в 1650 году, находясь уже на амурской службе, Хабаров посетил Якутск, чтобы выхлопотать там подкрепление для своего отряда. Во время этой поездки Ерофей Павлович подал челобитную с просьбой отпустить к нему жену Василису с другими членами своей семьи. Челобитную поддержал тогдашний воевода Францбеков, и Хабаров надеялся, что при его содействии он сумеет устроить семью либо на Киренге, либо в Якутске.

Челобитную Хабарова, заверенную Францбековым и дьяком Стеншиным, доставил в Сибирский приказ ленский пятидесятник Иван Кожин. Учитывая заслуги Хабарова в его амурском походе, Сибирский приказ оказал Ерофею Павловичу содействие в выполнении его просьбы. Жену Хабарова и членов его семьи отправили в Якутию в сопровождении Ивана Кожина, возвращавшегося к месту службы.

Когда получил известие о том, что его семья находится в Якутске, Ерофей Павлович направился к Зиновьеву, хотя всякое общение с этим высокомерным и заносчивым человеком было для него тяжким бременем.

   – Дозволь, батюшка... – робко начал Хабаров, обращаясь к Зиновьеву.

   – Чего тебе, Хабаров?

   – Новость для меня великую привезли казаки из Якутска.

   – Какую ещё новость?

   – Жёнка моя Василиса с семейством прибыла из Соли Вычегодской. Забота мне. Все живы, здоровы – как судьбу благодарить...

   – Сие твоя забота. Мне-то зачем говоришь об этом?

   – Как зачем? Прошу твоей милости – отпусти меня до Якутска, чтоб уладить семейные дела.

   – Это с какой же стати я должен тебя отпускать?

   – Жена ведь с детками кровными. Сколько годков не виделись.

   – Сие не моя забота, Ерофейка, – повторил холодно Зиновьев.

   – Смилуйся, батюшка Митрий. Семья ведь кровная. Сколько лет не виделись.

Однако Зиновьев был неумолим. Спор Хабарова с ним был долгим и прекратился только тогда, когда Зиновьев пригрозил заковать Ерофея Павловича в железа и высечь за упрямство. Поверил Хабаров, что Зиновьев мог так поступить и поэтому решил пойти на уступку.

   – Пусть будет по-твоему. Разреши тогда человека послать к семье в Якутск.

   – Кого ты пошлёшь?

   – Кого-нибудь из здешних зимовщиков.

   – Посылай, коли найдёшь согласного.

Люди, обосновавшиеся в Тугирском острожке, относились к Хабарову дружественно, и один из них, десятник Ферапонт, охотно согласился направиться в Якутск, чтоб повстречаться с семьёй Ерофея Павловича.

   – Вовек не забуду твоей услуги, Ферапонтушка, – проникновенно сказал тот десятнику и незаметно вскрыл голенище сапога и извлёк оттуда полотняный мешочек с пригоршней серебряных монет.

   – Передай жёнке моей, – сказал Хабаров протягивая их десятнику. – Это ей на первые нужды. И посодействуй тому, что воевода помог ей с семьёй определиться на Киренге. Сейчас там временно хозяйничает мой знакомец Панфил Яковлев. Пусть позаботится о восстановлении избы для моих чад. Считай меня своим неоплатным должником, Ферапонтушка.

Десятник охотно согласился выполнить поручение Хабарова.

Весной, когда реки вскрылись ото льда и снег на склонах сопок стаял, Зиновьев объявил:

   – Собираемся в путь, казаки.

И снова между ним и Ерофеем Хабаровым состоялся тяжёлый разговор.

   – Дозволь дать тебе совет... – начал неуверенно Хабаров.

   – Все вы горазды давать советы, – резко оборвал его Зиновьев.

   – Всё же выслушай.

   – Ну, говори.

   – Твой отряд везёт пороховую и свинцовую казну. Разве это не великое бремя для отряда? И понадобится ли оно в пути?

   – Что ты предлагаешь?

   – Не вези сей обременительный груз. Припрячь его в надёжном месте до надобности. В своё время я так припрятал здесь излишний запас кос, серпов и других орудий.

Зиновьев поначалу упрямился, хотя понимал, что Хабаров был прав – к чему везти запасы пороха и свинца, которые вряд ли понадобятся в дороге, – но в конце концов после долгого и утомительного спора согласился с ним. Обременительные запасы припрятали в укромном месте невдалеке от Тугирского острожка.

Отряд Зиновьева тронулся в путь на речных судёнышках, преодолевая мели, пороги, стремнины.

Ерофей Павлович постоянно ощущал на себе всевидящее око соглядатаев. Когда на стоянке, вооружившись топором, он попытался отойти к лесной опушке, чтобы нарубить веток для костра, его тут же настиг один из надзиравших за ним казаков и произнёс:

   – Не отлучался бы далече. Сие не угодно Митрию.

   – В узника, что ли, превратил меня ваш Митрий? Чтоб ему было неладно.

   – На то евонная воля, а не наша.

Казак всё же не препятствовал Хабарову, когда тот принялся рубить ветки, но стоял у него над душой, продолжая начатый разговор.

   – А Митрия Зиновьева можно понять.

   – Что ж его понимать? Первостатейная...

Хабаров хотел было произнести в сердцах «первостатейная гадина», да сдержался. Ещё донесёт казак Зиновьеву, и наживёшь неприятностей.

   – Побаивается наш Митрий, как бы ты к семье не утёк, – продолжал казак. – Слушок дошёл до меня, что жёнушка твоя с детками проживает сейчас в Якутске. Небось ждёт тебя, не дождётся.

   – Всё верно, – согласился Хабаров.

   – Вот и опасается Зиновьев, что ты попытаешься к семье податься. Он намерен привезти тебя в целостности в Первопрестольную и представить в Сибирский приказ.

   – Ужо я сам поговорю с Митяйкой.

   – Поможет ли? Упрям он, что старый бугай.

   – В его упрямстве мы уже убедились.

Ерофей Павлович всё же улучшил момент и подошёл к Зиновьеву, когда тот вкушал похлёбку у костра.

   – Дозволь, Митрий... – заговорил Хабаров.

   – Чего тебе надо? – недружелюбно отозвался Зиновьев.

   – Коль на то воля твоя, я не прошусь больше к семье, хотя зело и стосковался по чадам своим. Сколько лет жили врозь. Повинуюсь воле твоей.

   – Давно бы так.

   – А вот пошто меня как узника держишь? Шагу ступить не даёшь, чтоб люди твои за мной не надзирали, следом не ходили. За что после всех моих трудов такое унижение? В чём я провинился перед приказом, перед государем?

   – Если не провинился – в Москве разберутся. Жалоб от твоих людишек поступило немало. Моё дело – доставить тебя в столицу для разбирательства. И должен я смотреть в оба, чтоб ты не утёк в пути. Понятно тебе?

Хабарову осталось только промолчать. Зиновьев выразил явное неудовольствие Ерофеем Павловичем и долго ворчал, не скрывая угроз. Всякий спор с Зиновьевым, вызывавший его гнев, мог закончиться для Хабарова плачевно: не только потоком брани, но и физической расправой.

В течение всего путешествия Зиновьев вызывал недовольство казаков своим откровенным вымогательством, если не сказать грабежом. Одной из первых его жертв стал Хабаров, которому всё же удалось сохранить кое-что из имущества, нажитого на Амуре, и взять с собой в дорогу. Вообще Зиновьев не скрывал своего постоянного раздражения Хабаровым, постоянно придирался к нему, занимался вымогательством. То отбирал у него беличью шубу, то шапку, то соболиные пластины. У Ерофея Павловича не было возможности сопротивляться этим наглым поборам. Многие казаки видели это, возмущались в душе, но не решались его поддержать. Многие сами были жертвами корыстного Зиновьева. Перечень пострадавших от его поборов мог бы стать весьма внушительным. Отбирал он у казаков соболиные шкурки, меховую одежду, а иногда и наличные деньги. Там, где Зиновьев усматривал наиболее подходящее для предполагаемого побега Хабарова место, он приказывал надевать на него смыки, т.е. кандалы, и держать его отдельно от всех его спутников.

Широкое недовольство охватывало весь отряд Зиновьева, от алчности которого пострадали даже закоренелые недруги Хабарова Степан Поляков, Константин и Степан Ивановы. Эту троицу Зиновьев взял с собой в Москву, надеясь воспользоваться их распрями с Хабаровым и полученными показаниями для кляузных обвинений Ерофея Павловича.

Обиженные и обобранные Зиновьевым казаки вскоре пересмотрели свои взгляды на случившееся. Каждый из этих трёх в душе уже сожалел, что писал под диктовку Зиновьева кляузные челобитные на Хабарова и обещал главе отряда выступить в Сибирском приказе против Ерофея Павловича.

Константин Иванов, улучив момент, на одном из привалов ухитрился незаметно поговорить с Хабаровым.

   – Не суди нас строго, Ерофеюшка... Шибко виноваты мы перед тобой. Были у нас с тобой споры, разнотолки, не без этого. Ты бывал мужиком жёстким, приходилось тебе держать нашу вольницу в крепкой узде – не без этого. Бог нас рассудит. А это, аспид окаянный, грабитель...

   – Можешь не продолжать, Константин. Всё мне ведомо.

   – Что же нам теперь делать? Посоветуй, ты человек бывалый.

   – Коли совесть в каждом из вас пробудилась и обиду на Зиновьева в своём сердце вынашиваете...

   – Вот-вот, Ерофеюшка. Ты подскажи, что нам делать.

   – А вот что делать: как доплывём до Енисейского острога... Там, надо полагать, будет долгая остановка... Тамошний воевода Пашков, как ходят о нём слухи, толковый, к просителям внимательный и справедливый. Вот и подайте ему свои челобитные, в которых изложите все свои обиды на Митьку. Ежели воевода найдёт ваши челобитные убедительными, обязательно перешлёт в Москву.

   – Непременно поступим так, как советуешь, батюшка.

   – А что было меж нами неладного, забудем. Беда нас сближает и заставляет забыть о прежних обидах.

   – Истинно рассуждаешь, Ерофеюшка.

Миновали Илимск, бурную Ангару с её порогами и вошли в широкий Енисей, вскоре на его левом низменном берегу показались стены и башни Енисейского острога.

Прибывших разместили на постоялом дворе. Зиновьев сразу же по прибытии в Енисейск куда-то сгинул. У него были какие-то дела с местными купцами. Оказалось, что он пытался сбыть купцам неправедными путями нажитую пушнину.

Хабаров воспользовался тем, что в Енисейске надзор за ним со стороны людей Зиновьева был ослаблен – его надзиратели отлучились побродить по лавкам, – отыскал воеводский особняк на высокой подклети. У входа стоял вооружённый бердышом казак. Хабаров представился и сказал ему, что хотел бы повидаться с воеводой Пашковым. Воевода в этот момент вышел на высокое крыльцо и, увидев Ерофея Павловича, воскликнул:

   – Ужель Хабаров собственной персоной? Наслышан, наслышан.

Был воевода невысокого роста, поджарый, подтянутый и чем-то располагал к себе.

   – Такому именитому гостю завсегда рады. Прошу в палаты, – приветливо предложил он, приподняв бороду клинышком, тронутую ранней проседью.

   – Не именитый гость. Вроде узник перед тобой, – неохотно ответил Хабаров воеводе, пропускавшему его в палаты.

Прошли в переднюю, где находилось несколько стражников, потом в просторную комнату Пашкова, служившую и приёмной. Посреди её стоял огромный стол, заваленный бумагами, вдоль стен тянулись широкие лавки, покрытые коврами и медвежьими шкурами. Воевода провёл Хабарова дальше, в небольшую горенку, находившуюся позади приёмной. Здесь одну из стен занимал целый иконостас из самых разных икон, некоторые из них были заключены в серебряные оклады. Перед ними теплились лампады. Из мебели здесь находились только резное кресло с высокой спинкой и большой сундук, покрытый стёганым одеялом.

Широким жестом Пашков указал Хабарову на кресло, а сам сел на сундук.

   – Прошу.

   – Неловко как-то, батюшка... Кресло-то воеводское, а я бы мог и на сундуке, – возразил воеводе Хабаров.

   – В кресло обычно усаживают гостей, – ответил Пашков. – А сам предпочитаю сундук, Коль устану в делах праведных, бывает, и голову на нём преклоню, посплю чуток. Ну, так жду твоего рассказа, покоритель Амура.

   – Коли подробно рассказывать, долгим рассказ получится.

   – Вот и хорошо. Нам спешить некуда. Сперва скажи мне по совести, не проголодался ли с дороги?

   – Да как сказать...

   – Вижу, изрядно проголодался. Это мы мигом исправим.

Пашков приоткрыл дверь во внутренние покои и зычным голосом позвал прислуживавшего ему казака:

   – Николка, передай-ка, чтоб на стол накрыли. Мы с гостем трапезовать будем. И ещё... принеси-ка жбан холодного кваса из погреба.

   – Слушаюсь, воевода, – ответил казак и поспешно удалился.

   – К Амуру-реке, Амурскому краю пробудился великий интерес у наших людишек, – продолжал беседу воевода. – Многие казаки и промысловики из Енисейска и других городов желают отправиться для службы и промысла на Амур. Дошли до них добрые слухи о твоих деяниях. Они и всколыхнули народ.

   – Отрадно сие слышать, – отозвался Хабаров.

   – Ещё бы не отрадно. Понимаю тебя. А теперь расскажи, каковы дела на Амуре.

Ерофей Павлович принялся не спеша рассказывать о действиях своего отряда, об обращении в российское подданство приамурских народов, о столкновениях с маньчжурскими соседями, о природных богатствах края. Пашков внимательно слушал его, иногда прерывая вопросами.

   – Я так понял из твоего рассказа, Ерофеюшка, что Приамурье суть край большого будущего. Край хлебный, с богатыми охотничьими промыслами, с великим добром, скрытым в его недрах и нам ещё малоизведанным. Речь может идти и о золотишке, и о серебряной руде.

   – Знающие люди уверяют, что в недрах Приамурья немало скрыто сиих сокровищ.

   – Не жалеешь, Ерофей, что связал свою судьбу с Амуром?

   – Пошто жалеть?

   – Давай, однако, прервём нашу беседу. Обед на столе нас ждёт. Перейдём в трапезную, – предложил Пашков.

За столом он прекратил свои расспросы и дал возможность гостю насытиться. Сам же воевода, как видно, уже успел отобедать и лишь не спеша потягивал из серебряной кружки холодный квас.

После обеда Пашков и Хабаров остались в трапезной. Воевода повернул русло разговора в ином направлении.

   – Об Амуре, Ерофеюшка, можешь больше не рассказывать. Зрею, что край зело богат, для Руси полезен. Будем содействовать, чтоб людской поток в Приамурье не прекращался, а возрастал.

   – Разумно рассуждаешь, воевода.

   – А теперь расскажи мне, что у тебя получилось с Зиновьевым? Кажется, был человек направлен Сибирским приказом на Амур не ради праздного любопытства, не для того, чтобы поглазеть, что за река, какие туземцы там обитают. А провёл он там всего месяц или даже без малого месяц. Что ж успел сделать за такое время? Нахапал соболей и в обратный путь?

   – Это ты верно подметил, воевода. Нахапал. Людей обобрал. Я больше всех пострадал. Но я не единственный.

   – Скажу откровенно, Ерофей Павлович... Сей Зиновьев, шибко не понравился мне. Уклонился от таможенного досмотра груза. Бумаг на грузы не представил. Это, мол, всё моё, личное. С чего бы это?

   – Я объясню – с чего.

   – Любопытно. Послушаем твои рассуждения.

   – Зиновьев ограбил многих казаков. Я ведь не единственный пострадавший. Порасспросите других и убедитесь, что я прав. Никаких бумаг на награбленное у него нет и не может быть.

   – А скажи, Ерофей Павлович, откровенно, пошто Зиновьев так взъелся на тебя, что, как ты говоришь, держит чуть ли не за узника?

   – Неужели не понятно?

   – Коли было бы понятно, не спрашивал.

   – Тогда слушай мою правду. Люди подтвердят её. За время амурской службы кое-что сумел я поднакопить. Правда, оказался в долгу как в шёлку. Задолжал прежнему воеводе Францбекову изрядную сумму, взятую у него, когда принялся я снаряжать амурский отряд. Долги выплачивал, но кое-что оставлял и себе. Зиновьев проведал про то и обвинил меня во всех смертных грехах, чтоб опорочить, увезти с собой в качестве узника и ограбить безнаказанно. Поплатились и другие, ежели поговоришь с людьми, убедишься, что я не вру.

   – Порасспрашиваю. А к имуществу Зиновьева придётся стражу приставить. Пусть Сибирский приказ разбирается, что там краденое, что благоприобретенное.

   – Разумно поступишь, батюшка.

Беседа Хабарова с енисейским воеводой продолжалась ещё долго. На следующий день Пашкова осаждали жалобщики, приносившие свои челобитные. Воевода выслушивал взволнованные и горькие рассказы о корыстолюбии и мздоимстве Зиновьева. Среди жалобщиков оказались бывшие недруги Хабарова Степан Поляков, Константин и Степан Ивановы.

Не спеша ознакомившись со всеми челобитными, Пашков удивлённо произнёс:

   – Сердито!

   – Как не быть сердитым, когда терпели от окаянного столько обид, поборов, грабежей, – сказал с нескрываемой ненавистью Степан Поляков. – Грабитель он с большой дороги. Пошли, батюшка, наши челобитные в Москву. Кровью сердца они написаны.

   – Пошлём, не сомневайтесь, – обнадёживающе ответил воевода.

К вечеру, когда ходоки и жалобщики покинули воеводские палаты, Пашков вызвал рассыльного казака и приказал ему:

   – Отыщи мне, хоть из-под земли достань этого Митяйку Зиновьева и пригласил в мои палаты.

   – Где мне его найти? – робко спросил рассыльный.

   – Это уж твоя забота.

Рассыльный убедился, что воевода не в духе и дальнейших расспросов или возражений не потерпит. Отыскать Зиновьева удалось не сразу. Тот бражничал в доме одного из купцов. Откликаться на приглашение воеводы он не спешил, выдерживал время.

Пашков до встречи ожидаемого гостя принял некоторые меры: усилил охрану воеводских палат, пригласил к себе двух помощников – казачьих сотников.

Наконец в сопровождении своих охранников прибыл Дмитрий Зиновьев. Подходил он к воеводским палатам не спеша, вразвалочку. У крыльца прибывшим преградили дорогу стражники воеводы.

   – Велено пропустить тебя одного. А твои людишки пусть останутся на улице, – сказал Зиновьеву суровым тоном начальник стражи.

Зиновьев скверно выругался, но повиновался. Пашков встретил его словами, произнесёнными с ехидцей:

   – Наконец-то осчастливил нас своим посещением, Митрий. Мог бы и пораньше наведаться, или государева власть для тебя не существует?

   – Нет, отчего же... Собирался к тебе, воевода, да не шибко хорошо чувствовал себя с дороги. Какая-то хворь одолела.

   – По тебе и видно. Небось с купчишками бражничал.

   – Немощь моя внутри сидит, не увидишь, – дерзко ответил Зиновьев.

   – Я не знахарь, чтоб разбираться в твоих немощах. Скажи мне, Зиновьев, почему уклонился от таможенного досмотра, не представил всех бумаг на груз?

   – Так ведь... Везу-то в основном собственное имущество.

   – Откуда столь много пушнины?

   – Что сам скупил у амурских казачишек, что дарили по щедрости душевной. Вот и набралось...

   – В таможенных бумагах сие отмечено?

   – Зачем же бумаги писать, волокиту разводить, коли то добро моё собственное, а не государево.

   – Не много ли везёшь «собственного» добра?

   – Так уж получилось.

   – А люди твои говорят другое.

Зиновьев насторожился, а Пашков сделал паузу, пытливо вглядываясь в собеседника, и продолжал:

   – Вот что я тебе скажу: весь твой груз, который не записан должным образом, своей воеводской властью задерживаю.

Почувствовал Зиновьев, что дело принимает нежелательный для него оборот, и с обидой воскликнул:

   – Пошто обижаешь, воевода? Грабитель я какой, что ли?

   – Помолчи, не перебивай. Твои люди утверждают, что ты первостатейный грабитель, вымогатель.

   – Это всё Ерофейка Хабаров наябедничал. У самого-то пыльце в пушку.

   – Не только он в обиде на тебя. Многие на тебя жаловались, писали челобитные, обобрал, мол.

   – И ты поверил?

   – Одному жалобщику мог и не поверить. А когда таких обиженных, обобранных тобой десятки, как не поверить?

   – Как же ты с моим грузом поступишь?

   – А вот как: направим его с надёжными людьми в Первопрестольную. Пусть Сибирский приказ разбирается с ним – что в этом грузе твоё, законное, что незаконное, то бишь награбленное.

   – Зачем ты так, воевода? Я всё же государев человек, как и ты.

   – Я говорю, приказные разберутся. А теперь, Никитич, слушай меня.

Пашков обратился к одному из сотников, рослому седобородому человеку, свидетелю разговора воеводы с Зиновьевым.

   – Слушаю, батюшка, – угодливо отозвался тот.

   – Возьмёшь десяток казаков. Нет, десяток мало для того дела. Как бы наш гость что-нибудь не выкинул. Два десятка возьми и непременно вооружённых. Груз Зиновьева, не подписанный в бумагах, препроводите в казённые амбары и опечатайте.

   – Побойся Бога, воевода. Господь всё видит, – причитал Зиновьев.

   – В этом ты прав. Бог всё видит. Всевышний и подсказал мне, как я должен поступить с твоим добром.

За стол Пашков Зиновьева не пригласил. Лично сам проследил, чтоб отряд казаков во главе с сотником направился налагать арест на неправедными путями собранное имущество. Дал напутствие отряду.

Зиновьев тем временем лютовал, неистовствовал и вымещал злость на своих спутниках, которых считал жалобщиками. Больше всего нападал он на Хабарова, считая его главным среди таких жалобщиков. Потом, поостыв, собрал небольшую группу верных казаков (таких было немного), уединился с ними и долго что-то им внушал. На исходе следующего дня, когда его груз был опечатан и помещён в казённые амбары, Дмитрий посетил воеводские палаты и добился, чтобы Пашков принял его.

   – Чего тебе? – недружелюбно спросил воевода, не ожидая от посетителя ничего хорошего.

   – Виноват, воевода, – смиренно начал Зиновьев. – Малость растерялся, не сумел убедить тебя, толково объяснить... Да и у купцов хлебнул лишку.

   – Это я заметил.

   – Ты уж извини меня, не суди строго.

   – Ладно, ладно. С чем пришёл?

   – А вот с чем пришёл. Привёл к тебе моих людишек, свидетелей. Вот, например, Ефимка Стригольников... По семейным обстоятельствам понадобилось ему прервать службу на Амуре. Пришлось ему посодействовать. В знак благодарности Ефимка преподнёс мне два десятка соболиных шкурок. Разве сие противозаконно? Он здесь и может подтвердить, как дело было. А вот Сидорка Кругляков... ему понадобились деньги для семьи. Этот продал мне меховую шубу и десяток шкурок. Михаил Благостин...

   – Постой. Сколько же ты будешь перечислять твоих благодетелей?

   – Не зело много. Всего восемь человек. Это не считая двух местных казаков, кои продавали мне в Илимске соболей. Илимских я не выставлю тебе в качестве свидетелей, но моих спутников можешь порасспросить.

   – У меня нет времени разбираться с тобой, – прервал его Пашков. – Пусть мой сотник выслушает тебя и твоих людей.

Сотник выслушивал Зиновьева и его сторонников в течение целого дня. А после затянувшегося и не вполне убедительного разговора с ними пришёл с докладом к воеводе.

   – Ну что? – спросил его Пашков. – Лихо выкручивался?

   – Зело лихо, – согласился сотник. – А ведь за руку не схватишь. Поднатаскал он своих сообщников либо запугал. Твердят своё: «Подарил начальнику отряда за услуги два десятка соболей». «Продал Зиновьеву шубу и десяток шкурок». Докажи, что не так.

Чтоб поскорее избавиться от неприятного постояльца, воевода пошёл на компромисс. Вернул Зиновьеву часть шкурок, меньше половины из числа тех, на которые был наложен арест. Ограничился тем, что сделал внушение Зиновьеву. Пошто, мол, поленился составить сопроводительную документацию. Однако основная часть груза, попавшая под арест, всё-таки должна была распоряжением воеводы отправиться в Сибирский приказ. Зиновьев вновь пытался наведаться к воеводе, чтоб потрясти его настойчивыми дальнейшими просьбами, но тот, сославшись на занятость, не принял его и стражникам строго-настрого наказал не пускать Зиновьева ни к себе в палаты, ни в воеводскую канцелярию.

С Хабаровым Пашков простился тепло и дружественно. Оба произвели друг на друга доброе впечатление. Воевода сказал Ерофею Павловичу напоследок:

   – Держись, Ерофеюшка. Не поддавайся козням твоего великого недруга. Я со своей стороны поддержу тебя. Напишу полезное письмо главе приказа Трубецкому.

Далее разговор коснулся амурской проблемы.

   – Великое дело ты сделал со своим отрядом, Ерофей, – сказал Пашков. – Интерес пробудил в народе к Амурскому краю. Люди вынашивают намерение отправиться на Амур, чтоб заняться там промыслами и хлебопашеством. Находятся и такие, что, не имея разрешения властей, пускаются в дорогу самостийно.

   – Я сталкивался с такими, – ответил воеводе Хабаров. – Дело было ещё в Тугирском острожке. Там задержали беглеца, отставшего от ватаги, которая пробиралась к Амуру. Звали этого злополучного мужичонку Давид Кайгородец. Он и его спутники понаслышались о богатствах Приамурья. Не знаю, какова была его дальнейшая судьба.

   – Обычное дело. Мы все, воеводы, представители властей оказывались в сложном положении, теряем полезных, нужных нам людей, которых влечёт к себе Амур. Каждый воевода испытывает недостаток в людях и поэтому противится их уходу, пытается вернуть беглецов назад, да не всегда это удаётся.

Прощаясь с Хабаровым, Пашков поведал ему, что готовит караван, который отправится в Москву с почтой и грузом. С караваном будут направлены челобитные Ерофея Павловича и его спутников. А с грузом направится конфискованная у Зиновьева пушнина для дотошного розыска в Сибирском приказе.

Тяжёлым было преодоление волока между мелководными речками Енисейского и Обского водоразделов. Нелёгким оказалось и плавание по притоку Оби, извилистой Кети, обмелевшей в то время года и захламлённой застрявшими на мелководье деревьями и корягами. Нередко приходилось расталкивать эти древесные заторы. Нередко дощаники садились на мель, и тогда надо было высаживаться, чтобы общими силами сдвинуть дощаники с места. И вот унылые болотистые берега Кети, поросшие багульником, остались позади. Дощаники вошли в Обь, минуя многочисленные обские протоки и острова, покрытые лесом и кустарником.

На привале Зиновьев демонстративно не замечал Хабарова, лишь однажды с нескрываемой злобой посмотрел в его сторону и буркнул:

   – Дождёшься суда праведного, амурский герой.

Зиновьеву было известно, что многие казаки жаловались енисейскому воеводе Пашкову на бесчинства своего предводителя, постоянные вымогательства и подавали ему челобитные. Зиновьев знал, что Пашков, встретивший его недружелюбно, несомненно, направит те челобитные в Москву, в Сибирский приказ, там можно ожидать и жалобы на него от Ерофея Хабарова. Поэтому у Дмитрия Зиновьева созрело решение: во что бы то ни стало опередить Хабарова, отчитаться в Сибирском приказе о своей поездке на Амур, представить себя в самом выгодном свете и очернить противника. Ерофей Павлович видел, как Зиновьев собрал группу своих ближайших помощников и о чём-то доверительно толковал с ними.

С небольшой командой отобранных казаков, отличавшихся недюжинной силой, Зиновьев занял один из дощаников, готовых отправиться в путь. Перед отплытием он держал речь перед отрядом, высокопарную, напыщенную. Начиналась она такими словами:

   – Важность порученного мне дела заставляет меня спешить...

Зиновьев говорил ещё долго и не по существу. Хабарову бросил грубо, язвительно:

   – Смотри, Ерофейка, сбежишь, из-под земли тебя достану. Приставлю к тебе служилого человека Милослава Кольцова. Головой отвечаешь за Ерофейку. Слышишь, Кольцов?