Текст книги "Змия в Раю: Роман из русского быта в трех томах"
Автор книги: Леопольд фон Захер-Мазох
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
– Не беспокойтесь, пожалуйста, – воскликнула она, сердечно отвечая на приветствие. – Где ключница? Сегодня я выдаю провизию.
Квита облизала ложку и встала было из-за стола.
– Нет, моя милая, доедай спокойно.
Зиновия опустилась на деревянную лавку и сперва похвалила Тараса, затем – повара, потом – кучера и лошадей. У Адамиско, кухонного тирана, веселого и подвижного, несмотря на свои семьдесят лет, было круглое гладко выбритое лицо – физиономия из итальянской пантомимы. Он польщенно заулыбался и сделал Зиновии несуразнейший комплимент, когда она и его, в числе прочих, одарила серебряным гульденом; другими, кто получил по гульдену, были Тарас и стряпуха Дамьянка.
– А что это вы едите? – поинтересовалась Зиновия.
– Кашу. [30]30
Вареная гречневая крупа. (Примеч. автора.)
[Закрыть]
– Да, здесь еще сохранилась умеренность в пище, – произнесла Зиновия, – в Лемберге все иначе. Там прислуга одевается лучше, чем господа в деревне, и каждый Божий день ест жаркое.
Таким образом, сирена и здесь исполнила свою песню.
Квита закончила ужин и последовала за Зиновией в кладовую. Пока та щедрой рукой отмеряла продукты, Квита любовалась блестящим нарядом и статной осанкой незнакомки. Снова заперев кладовую, Зиновия сняла с руки довольно дешевый серебряный браслет и вручила его Квите в качестве подарка на память.
– Ах, да что вы, барыня, – извиняющимся голосом запричитала та, – чем же я заслужила такое, не знаю куда от стыда деваться…
– Вы мне нравитесь, милая Квита, – ответила Зиновия, – я с большим удовольствием держала бы вас в своем доме. Тогда я без долгих разговоров передала бы вам все ключи. Госпоже Меневой тоже следует так поступить, я подскажу ей эту идею.
Квита сияла, как начищенный самовар, она не находила слов, она была растрогана до глубины сердца.
Усевшись снова за стол в кругу родственников, Зиновия начала рассказывать о столичной жизни, о театре, балах, катании на санях, кавалькадах, о своем путешествии в Германию и Италию, о блеске большого веселого города на Сене. Все слушали, затаив дыхание, ибо то, что она говорила, звучало так непривычно, так прекрасно, увлекательно и соблазнительно, точно призыв чудесного рога эльфов, увешанного тысячью серебряных колокольчиков. Когда она наконец, отговорившись усталостью и нежно перецеловав всех присутствующих, направилась к себе, мопс, виляя хвостом, проводил гостью до самой двери, а наверху ее уже поджидала Софья, словно рабыня смиренно сидевшая на ковре.
После того как Зиновия покинула трапезную, там на некоторое время воцарилась мертвая тишина, и только мопс похрапывал у печи, да трубка Менева пела меланхоличную песнь. Первой заговорила Аспазия.
– Вы можете оценивать мои слова, как хотите, – несколько боязливо начала она, – но я нахожу ее очень любезной, и эта женщина, надо признать, – красавица, достойная того, чтобы преклонять перед ней колени и на нее молиться.
– Да, она очень красива, – поддержала Наталья, однако голос ее прозвучал как-то сдавленно и печально.
– У нее не может быть злого сердца, – присовокупила двоюродная бабушка.
– Разумеется, нет, – согласилась Аспазия, – а как приятно она рассказывает!
– Перед нами новое доказательство того, – мудро изрек Менев, – что не следует слишком доверять людским толкам. В свете чего только не говорят. Не исключено, что все это только клевета и наветы. Такая женщина вызывает зависть. Да и как она может не вызывать зависти? Она, безусловно, возбуждает и ревность. Тоже вполне объяснимо. Сказывают, что у нее много поклонников. Но как же, позвольте спросить, такая женщина, чудо творения, может не иметь поклонников? Я удивился бы, если бы молодые люди не теряли из-за нее рассудок. И вдобавок эта скромность, эта сердечность…
– Я знаю свою собаку, – заметила Лидия, – она никогда не повела бы себя с этой женщиной так, будь та плохой, у собак звериный инстинкт.
– Вот именно, – согласно кивнул Менев.
– Она, должно быть, всех мужчин очаровывает, – промолвила Наталья, – но поскольку любить может лишь одного, остальные называют ее кокетливой и бессердечной. А женщины, все без исключения бледнеющие на ее фоне, мечут в нее яд своих сплетен. Я должна к ней хорошо относиться.
А на кухне прислуга высказывалась о Зиновии так:
– Что за благородная дама, какая красивая и щедрая, какая милостивая, совершенно другая, чем наши господа. Мы же все – обыкновенные крестьяне.
– И она разбирается в изысканной кухне, – присовокупил повар Адамиско.
Наталья тотчас же написала Феофану: «Тетя приехала, она сама любезность. Ты себе представить не можешь, насколько она красивая. Если ты в нее не влюбишься, ты просто рохля».
Затем она легла в постель и подумала о Сергее: «Что будет, когда он приедет, когда увидит ее?» Тут юное сердце мучительно и учащенно забилось.
В тот же час Зиновия в целомудренной красоте возлежала на белых подушках своей постели, заложив руки за голову. Лоб ее озаряла игра приятных картин, а на алых губах играла улыбка. Она была довольна. Начало положено, все идет хорошо, и даже лучше, чем она ожидала. Они невероятно ограниченные и строгие, эти Меневы, но по существу – добрые люди. Через две недели, если не раньше, все они станут моими рабами, и в Михайловке буду повелевать я. Поскорей бы уже Сергей появился здесь! Бедняга развлекается сейчас в Копалиско с волами, овцами и пьяными мужиками. Она чуть слышно рассмеялась, счастливо, как ребенок, и с этим счастливым смехом уснула.
10. В паутине
На следующее утро Зиновия спустилась к завтраку, когда все уже собрались за столом. Дамы встретили ее громкими возгласами изумления, а Менев – одобрительным кивком головы.
– Вот это я называю вкусом, – проговорила двоюродная бабушка.
На Зиновии был пеньюар, восхитивший всех: белое благоуханное облако из шелка и кружев, на которое ниспадали ее темные локоны. Расположившись, красавица извлекла откуда-то маленькую серебряную табакерку и скрутила себе папироску.
– Только, пожалуйста, не пугайтесь, – сказала она, – это не невоспитанность, сейчас в Лемберге все дамы курят.
Она поднесла огонь к изящной миниатюрной штучке и начала голубыми кольцами выпускать перед собой легкий дымок.
– Какой превосходный аромат, – оценил Менев.
Зиновия будто ждала этого признания. Она тотчас вскочила на ноги, набила его трубку своим табаком и разожгла для него. Меневу не оставалось ничего другого, как поцеловать ей руку, табак действительно был выше всяких похвал! Даже Тарас, почуяв это, навострил уши и широко раздул ноздри. Как и каждое утро, вошла Квита, чтобы посоветоваться с хозяйкой, но на сей раз у нее было самое жалкое лицо на свете.
– Что с вами, милочка? – участливо поинтересовалась Зиновия. – Вы захворали?
– Ах, барыня, у меня так зубы разболелись, не передать.
– О, в таком случае я могу вам помочь! – воскликнула Зиновия, быстро покинула комнату и вскоре воротилась с флакончиком, который передала ключнице, сопроводив свой дар кратким наставлением. Та растроганно поблагодарила, а почему бы и нет, ведь до сего дня ни единого человека не беспокоила ее зубная боль.
Стоял замечательный день. Ленты тумана еще тянулись над серебристой от росы землей, но солнце уже поднялось, и небо было голубым и безоблачным. У Зиновии возникла охота прокатиться верхом по окрестностям. Менев тотчас же велел казачку оседлать лошадь, сразу рядом оказалась и Софья, чтобы помочь амазонке облачиться в платье для верховой езды.
– Знаешь что, голубушка, – между прочим обратилась она к девушке, – вот это платье, – и указала на еще одно весьма красивое серое платье для конных выездов, – ты можешь взять себе.
– Ах, чем я заслужила такую милость? – Софья бросилась на колени, поцеловала одежду и руки своей благодетельницы.
Когда Зиновия с перекинутым через руку шлейфом вышла из дома, казачок уже стоял у крыльца, держа под уздцы резвого, умного степного скакуна, а вся семья, любопытствуя, выглядывала из окон. Зиновия без посторонней помощи лихо вскочила в седло, устроилась поудобнее и для пробы пустила лошадь шагом, пройтись по двору. Мопс, до этой минуты удивленно взиравший на происходящее, теперь выскочил вперед и с радостным лаем принялся метаться перед танцующими копытами. Наталья тоже появилась на пороге дома и со смешанным чувством восхищения и беспокойства глядела на красивую тетушку. Казачок заулыбался во весь рот, когда увидел, как прекрасная амазонка выпускает в холодный воздух дым папиросы. Это было для него что-то новое.
– Милостивая госпожа курит, – сказал он, обращаясь к Наталье, – а что именно? Прямо ладаном пахнет.
Зиновия сразу прочитала его мысли и протянула ему табакерку.
– Вот, набей-ка и себе трубочку.
Ендрух поцеловал ее в колено, затем с самым серьезным видом набил трубочку и начал дымить, от удовольствия закатывая глаза и прищелкивая языком.
– Фимиам! И святой Николай на небесах не может курить лучшего табака.
Зиновия рассмеялась, отвесила поклоны направо и налево, пришпорила лошадь и пустила ее рысью. Наталья еще долго провожала взглядом великолепную фигуру, грациозно, как в танце, покачивающуюся в седле, потом ушла к себе в горницу и написала брату: «Феофан, я сожалею, что ты до сих пор не познакомился с ней. Мне придется возненавидеть эту женщину, чтобы не стать ее рабыней! Она прекрасна, а как она улыбается! Видел бы ты ее на лошади, я – видела минуту назад. Почему я не мужчина? Она бы принадлежала мне. Все мы рядом с ней – чертополох, потому-то нас и пожирают ослы».
К обеду Зиновия воротилась, свежая как роза, которую поцеловал мороз. Между тем на улице потеплело, и после застолья можно было еще посидеть в саду. Когда Зиновия с книгой в руке зашла в беседку, листва на которой уже облетела, мопс добровольно последовал за ней и улегся на солнышке у ее ног. Она недолго сидела в одиночестве, подошел тихонько Тарас, сделал вид, будто рассматривает цветы, а потом с нетерпением выколотил трубку. Зиновия сразу поняла намек и с готовностью угостила старика своим замечательным табаком. Спустя некоторое время в отдалении появилась Наталья, она медленно подходила все ближе, словно влекомая какой-то магической силой.
– Что ты читаешь, дорогая тетушка? – с любопытством поинтересовалась она.
Зиновия усадила ее рядом с собой на скамейку и показала ей книгу, роман Альфонса Доде.
– Мне такое, наверно, нельзя читать? – произнесла Наталья.
– Почему нельзя, благоразумная девушка может читать все, а ты очень благоразумна. Я дам тебе кое-что из своих книг.
– Боюсь, у меня возникнут неприятности с матушкой.
– А ты как раз ей книги и не показывай.
Потом Зиновия прогулялась с Натальей среди цветочных клумб, сорвала несколько астр и георгинов и принялась украшать ими наивную миловидную девушку.
– Как тебе к лицу эти яркие осенние краски, – сказала она, – вы ведь все одеваетесь словно монашенки, особенно ты. Молодая девушка, а выглядишь как цветок, спрессованный между страницами молитвенника. Я не могу спокойно на это смотреть.
Чтобы сделать Зиновии приятное, Квинта сервировала кофе для всех в беседке. Ее лицо, сплошь усеянное точечками, как будто тут потрудились мухи, сияло блаженством.
– Зубная боль уже совершенно прошла, – доложила она, – настоящее чудо. Целую милостивой госпоже руки.
– Как у вас здесь мило, – начала разговор Зиновия, разливая всем кофе, – но не сердитесь, пожалуйста, если я откровенно скажу, что вы не умеете жить. В деревне есть своя привлекательность, а в городе – своя. Вы же находитесь в выгодном положении, когда можете объединить и то и другое. Зачем жить так уединенно, в таком затворничестве! Всем вам необходимо какое-то развлечение; особенно Аспазии, которая из-за такой жизни отцветает до срока. За красивой женщиной в эти годы нужно ухаживать, лелеять ее, дорогой Менев.
– По-другому мы не умеем, – подавленно возразил тот.
– Человек твоего интеллекта сумеет все, стоит тебе немного оглядеться в свете, как ты сразу увидишь, чего здесь недостает.
Крытая полотняным тентом колясочка въехала во двор, и из нее вышел Камельян Сахаревич, который, без конца кланяясь, подошел к господам.
– Наш фактор, честнейший еврей, какой только может быть, – благосклонно представил его гостье Менев.
Сахаревич в эту минуту полностью оправдывал свою фамилию, улыбаясь сахарно-сладко.
– Это очень кстати, – сказала Зиновия, – мне необходимы кое-какие вещи, которые вы, господин Сахаревич, могли бы приобрести для меня.
Фактор почти испуганно осмотрелся по сторонам. Кто-то назвал его «господином», если он не ослышался; снизошел ли этот голос с небес или он прозвучал из земных глубин?
– Я убеждена, господин Сахаревич…
Стало быть, он расслышал все правильно, и это к нему так милостиво обратилась незнакомая красивая дама. У доброго фактора появилось ощущение, будто она нежно гладит его своими прелестными руками.
– Я убеждена, что вы позаботитесь обо всем наилучшим образом, – продолжала Зиновия. – Вы во всех отношениях внушаете мне исключительное доверие.
Камельян Сахаревич не находил слов, но фактически он уже лежал у ног Зиновии, был готов броситься ради нее в огонь и в воду. Его изумил столь любезный прием, на который он мог рассчитывать разве что в помещении для прислуги. Вообще, все с необычным воодушевлением высказывались о госпоже Федорович, и каждый был готов услужить ей на свой манер. Когда в этот вечер Зиновия отходила ко сну, вместо горничной явилась Дамьянка, которая раболепно бросилась на колени и сняла с барыни туфли. Получив в награду шелковый кумачовый платок, она начала облизывать губы как кошка, только что нанесшая визит горшку с молоком. Она вертела платок так и сяк, охала и призывала на грешную голову Зиновии всю небесную благодать.
На следующее утро зарядил дождь. Предстоял угрюмый день, в перспективе наполненный скукой, что побудило Зиновию еще за завтраком попросить экипаж. Она хочет-де съездить в окружной город, до которого отсюда всего полчаса, чтобы сделать мелкие покупки и навестить Феофана.
Как же разительно отличалась эта поездка от ее прибытия! Мотуш усердно старался развлечь барыню, хотя обычно разговаривал только с лошадьми. Он по собственной инициативе называл ей каждую деревню, каждую гору, даже порекомендовал остановиться в «Hotel de Russie», единственном в городе заведении, достойном дать приют такой даме, – и был очень горд, когда госпожа Федорович последовала его совету.
Три студента, которые вместе жили у Винтерлиха в большой комнате, как раз вернулись домой с университетских лекций и начали глубокомысленную дискуссию о Софокле, когда вдруг раздался энергичный стук в дверь и вошла Зиновия. При виде красивой, элегантной женщины всех троих охватил ужас. Феофан вскочил на ноги и ретировался к стене, тогда как Василий и Данила, сыновья священника Черкавского, остались оторопело сидеть на стульях, точно парализованные.
Зиновия без лишних церемоний бросилась к племяннику.
– Ты – Феофан, – сердечно воскликнула она, – не правда ли? Да, это цыганское лицо! Однако в жизни ты, надо сказать, миловиднее, чем на портрете. Ну-ка, поцелуй меня, я же твоя тетя.
И когда сконфуженный Феофан хотел поцеловать ей руку, она крепко прижала его к груди, одарив парой звонких поцелуев.
– Я очень рад, – запинаясь, пролепетал Феофан, – Наталья мне уже много о вас писала…
– Не мог бы ты сразу обращаться ко мне на «ты»?
Она слегка шлепнула юношу по щеке.
– Дорогая тетушка, позволь представить тебе моих друзей и однокашников, оба Черкавские – вот Данила, а это Василий.
– Очень приятно с вами познакомиться, – сказала Зиновия. Сладко улыбнувшись, она протянула каждому руку и крепко пожала. – А где же господин Винтерлих, мне бы хотелось познакомиться и с ним.
– Он в поездке по служебным делам, – ответил Феофан. – Сегодня вечером он, без сомнения, будет в Михайловке. Но не желаешь ли ты присесть?
Зиновия опустилась в кресло и сделала это так, что Феофан оказался зажатым в углу. Он покраснел. Она видела, какие мучения доставляет ему, и это ее забавляло.
– У тебя такой страдальческий вид, – участливо произнесла она. – Ты слишком много учишься, мне об этом уже твои родители сказывали, но это и по тебе заметно. Как глупо проводить прекрасные дни молодости, уткнувшись носом в книгу! Господь сотворил нас, чтобы жить, а ты, ты не живешь, ты влачишь жалкое существование, однако я возьму вас всех под свою опеку и тебя в первую очередь, благодаря мне ты должен познакомиться с жизнью.
– Такой профессор был бы гораздо приятнее наших серых буквоедов…
– Я с удовольствием займусь твоим обучением и держу пари, ты будешь с удовольствием у меня учиться.
– Без сомнения.
– А начну я с того, – сказала Зиновия, – что приглашу вас троих со мной отобедать.
– Это будет для нас большой честью, – запинаясь, пробормотал Данила, крепкий рослый парень семнадцати лет со светло-русыми волосами и непримечательным лицом. Его брат Василий казался куда более интересным. Несмотря на свой нежный возраст – шестнадцать лет, – он уже был героической личностью малорусской истории. Его голова, напоминающая голову Костюшко на лубочном ярмарочном изображении, красотой отнюдь не блистала, но именно отталкивающее в чертах его лица и производило впечатление. Василий ограничился тем, что откинул назад длинные пряди каштановых волос и отвесил гостье поклон.
Процессия двинулась. Впереди шли Зиновия с Феофаном, оба Черкавских – за ними. Зиновия без церемоний взяла под руку своего племянника, оказавшегося в дверях одновременно с ней, и тем накрепко приковала его к себе. Когда Зиновия говорила что-то или смеялась, три студента делали испуганные физиономии. Их смущение еще более усилилось, когда они вступили в ресторанный зал гостиницы. Данила споткнулся о саблю какого-то гусарского офицера, Феофан положил свою шапку в плевательницу, а Василий едва не брякнулся мимо стула на пол. Однако изысканное меню и хорошее бордо сделали свое дело. И к тому времени, когда дошло до десерта, трое наших студентов уже не на шутку разгорячились. Данила восхищался браслетом на запястье Зиновии, Феофан пил за ее здоровье, а Василий завел разговор о Пушкине. В завершение все трое поцеловали ей руку. Потом она пригласила новых друзей в свой номер и в легкой непринужденной беседе сумела окончательно расположить их к себе, доверительно с ними сблизиться. Внезапно Данила в ужасе посмотрел на часы.
– Прошу прощения, но нам уже давно пора отправляться на лекцию.
Молодые люди поспешно откланялись.
– Когда ты снова освободишься? – спросила Зиновия племянника.
– После четырех.
– Хорошо, сейчас я немного передохну после обеда, а в половине пятого буду у тебя. Мне у вас понравилось, настоящее студенческое хозяйство! Адье!
Она снова поцеловала его.
В этот день пожилой профессор как раз приступил к анализу творений Гомера. При чтении стиха: «Ибо бессмертной богине подобна была она, право, / Лилейным лицом и небожителям свойственной статью», Феофан непроизвольно взглянул на Данилу, тот мгновенно понял его и согласно кивнул.
Когда они покидали аудиторию, Феофан едва слышно спросил:
– Ты о ком давеча подумал?
– О твоей тете, о ком же еще. Красивая она женщина.
– Эти руки, – пробормотал Василий, – точно выточенные из мрамора!
Когда они пришли домой, Зиновия уже была там. Ее шляпка и манто лежали на кровати Феофана, а сама она удобно устроилась в кресле, соорудив из толстого латинского словаря скамеечку для своих маленьких ножек, и попыхивала папироской.
– А вот и вы, – радостно воскликнула она при их появлении, – но теперь давайте повеселимся, прошу обращаться со мной как со студенткой и вашей коллегой.
– Охотно, если вы позволите, – сказал Василий. – Однако такого рода коллегу иметь опасно – кто тогда станет обращать внимание на профессоров?
– Весьма галантно, – отметила Зиновия, – бери с него пример, Феофан, ты совершенно за мной не ухаживаешь, хотя это, собственно, твоя прямая обязанность.
Феофан растерялся, он не знал, что ему говорить, и нервно теребил пуговицу на сюртуке, пока та не оборвалась. К счастью, в эту минуту в комнате появился официант из гостиницы и принес несколько бутылок вина. Когда он удалился, Зиновия попросила штопор и бокалы. Феофан откупорил бутылки, Данила подал бокалы, Василий накрыл стол.
– Так, а теперь давайте выпьем и споем, – сказала Зиновия и чокнулась со студентами.
– Твое здоровье, – провозгласил Феофан.
– Виват, – вскричали братья Черкавские.
Все дружно осушили бокалы. И Зиновия великолепным голосом начала петь: «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus». [32]32
«Будем веселиться, пока мы молоды» (лат.) – старинная студенческая песня.
[Закрыть]Студенты радостно вторили ей. После третьей строфы Зиновия весело вскочила на ноги.
– Да вот же рапиры, – воскликнула она, – маски и перчатки. Кто умеет фехтовать? Я вызываю его на поединок.
– Лучше всех из нас фехтует Феофан, – сказал Данила.
– Итак, вперед.
Стол был отодвинут в сторону. Зиновия с помощью Василия закрепила у себя на груди кожаные латы, надела проволочную маску и натянула на миниатюрную ручку огромную фехтовальную перчатку. Данила подал ей рапиру. Феофан занял позицию напротив. Они отсалютовали друг другу и приготовились к бою. Зиновия сразу кинулась в атаку, и удовольствие было видеть, как ее стройное тело изгибается в талии; как элегантно и грациозно пухленькая рука проводит обманные движения и наносит удары. Она настигла Феофана раз, настигла другой, он отступил, и исход поединка был теперь предрешен. Она загнала его в угол, разоружила ловким выпадом и приставила ему к груди острие рапиры.
– Признаешь себя побежденным, а?
– Я складываю оружие.
– Его у тебя больше нет, – задорно произнесла она, – но впредь поостерегись оскорблять меня; если нам случится драться на дуэли, тебе худо придется. Так, а теперь поцелуй мне руку.
Феофан повиновался, и на сей раз с воодушевлением. Три студента были совершенно очарованы. Им еще ни разу не случалось сколько-нибудь близко подходить к даме, а тут рядом оказалась такая женщина. Вино довершило остальное.
Под конец Феофан сидел на латинском словаре у ног Зиновии, Данила пододвигал свой стул все ближе и ближе к ней и с пылкой нежностью пожимал ей руку, а Василий впал в поэтический раж и разглагольствовал о темных звездах, темных дорогах и темных чувствах – все в нем внезапно сделалось темным. Между тем Зиновия спокойно закурила папироску.
– А вы, господа коллеги, не курите?
– Нет, благодарю, мы… мой отец, знаете ли… – запинаясь, пролепетал Данила.
– Разделяет подобные предрассудки, – добавил Василий.
– А ты, – обратилась Зиновия к Феофану, – ты, конечно, не куришь только из вежливости? Давай, не стесняйся.
Феофан колебался. Он не только не курил, а испытывал отвращение к табаку, но как мог он устоять перед Зиновией? Его вежливость в очередной раз сыграла с ним злую шутку.
– Но у тебя, видимо, нет папирос, – продолжала Зиновия, протягивая ему свой портсигар. – Вот, угощайся, пожалуйста.
Феофан героически взял папироску и, когда Зиновия собственноручно протянула ему огонь, начал дымить с такой ужасающей быстротой, что покончил с миниатюрной вещицей буквально в минуту. Зиновия предложила ему вторую, потом третью папиросу, он брал и выкуривал эти тоже, было просто невозможно в чем-либо ей отказать. Во время курения четвертой он уже начал корчить гримасы, но все же выкурил еще и пятую.
Впрочем, эту он при всей своей вежливости не докурил до конца. Он вдруг почувствовал себя так, будто в животе у него закопошились тысячи муравьев, потом мир вокруг начал кружиться, у Зиновии выросли крылья, оба Черкавские танцевали, а бутылки с бокалами ожили.
– Что с тобой? Ты такой бледный, – забеспокоилась Зиновия, – это последствие чрезмерных занятий, ты губишь свое здоровье, я ведь давеча говорила об этом.
Феофан поднялся и осушил бокал, затем, покачиваясь, вышел за дверь.
– Он слишком много выкурил, он к табаку непривычен, – сказал Василий.
Когда Феофан воротился, он был по-прежнему бледен, однако ноги свои держал под контролем. На сей раз он не стал ждать приглашения Зиновии, а сам взял ее под руку, чтобы проводить до гостиницы, где она села в карету и после теплого прощания с ним и его друзьями укатила обратно в Михайловку.
Землю уже окутали вечерние сумерки, когда она прибыла домой. Все радостно вышли ее встречать и ласково поздоровались с нею, даже Менев поцеловал ей руку.
– Я видела Феофана! – тотчас воскликнула она. – Какой замечательный юноша, мне вполне понятно, что такими детьми можно гордиться.
Все вместе сидели за ужином, когда в трапезную вошел Винтерлих. Его маленькая подвижная фигура смотрелась в мундире, точно спеленутое дитя в одеяльце, тогда как лицо напоминало полинявший от стирок красный платок. Он был представлен и повел себя в полном соответствии с выработанной на семейном совете инструкцией: в первый момент чопорно поздоровавшись с Зиновией, потом уже не удостаивал ее ни словом, ни взглядом. Он не заметил, что ветер переменился, и все усилия остальных, пытавшихся тайными знаками дать ему понять, что он должен оказывать Зиновии больше внимания, пропадали втуне.
– Что нового в городе? – выразительно посмотрев на него, спросил Менев и затем подмигнул одним глазом. – Моя дорогая свояченица только что вернулась оттуда.
– Ничего особенного, – ответил Винтерлих, – кроме разве что небольшого скандала, героиней которого стала одна из тех небезызвестных дам, – тут он укоризненно поглядел на Зиновию, – чья главная жизненная задача – транжирить деньги, носить роскошные туалеты и совращать молодежь. Поговаривают о дуэли…
Аспазия, сидевшая рядом и уже не раз толкавшая его локтем в бок, покраснела как рак, у Менева от страха на лбу выступили бисеринки пота.
– Вы заблуждаетесь, – торопливо прошептала Аспазия на ухо Винтерлиху, – моя свояченица совсем не такая, как нам ее описывали, все это лишь лживые пересуды, на самом же деле она – прелестная и милая особа.
Винтерлих от неожиданности чуть не свалился со стула.
– Да-с… дуэль, – произнес он наконец, – однако давайте поговорим о вещах более приятных, например о госпоже Федорович.
Теперь он впервые прямо посмотрел на Зиновию и утратил дар речи. Если бы его вдруг поставили перед «Покоящейся Венерой» Тициана или перед «Мадонной в кресле» Рафаэля, произведенный эффект едва ли мог быть сильнее. Изумление переросло в восхищение, восторг и душевный подъем.
– Как вы находите Михайловку, сударыня, здесь уютная и приветливая обстановка, не правда ли, но она совершенно недостойна такой дамы, как вы. – Тут ему пришло в голову, что, сделав сей комплимент, он, собственно, нанес удар дубиной Меневу, и Винтерлих поспешил исправить допущенную им оплошность. – Зато ваши родственники, они вполне заслуживают того, чтобы иметь в своей среде такое сокровище.
Зиновии стоило невыразимых усилий сдержать готовый сорваться с губ смех.
– Благодарю, я чувствую себя здесь очень хорошо, – промолвила она, – однако всем нам недостает развлечений. Поэтому я с нетерпением ждала вашего приезда, вы, говорят, так изумительно играете на флейте.
– Ах, да что вы, что вы!
– Ваш голос мне тоже хвалили.
– Не стоит разговора, сударыня.
Несмотря на пережитый конфуз, Винтерлих, пококетничав еще немного, самолично принес из каретной сумки флейту, установил в центре комнаты пульт с двумя свечами, откашлялся, заложил волосы за уши и начал исполнять адажио Моцарта; Зиновия же, внимательно слушая, маленькой рукой отбивала такт по спинке стула. Едва он закончил, как она порхнула к нему, казалось, желая заключить его в объятия.
– Великолепно, – воскликнула она, – с каким чувством вы играете, с каким пониманием! Теперь передохните немного, а потом я прошу вас исполнить песню. Для меня будет честью, если вы позволите мне аккомпанировать вам на фортепьяно.
– О, разумеется, но я совершенно не нуждаюсь в отдыхе, – польщенно возразил Винтерлих, – и если вы, сударыня, будете столь бесконечно добры, то давайте сразу же и начнем. Пожалуй, если вы ничего не имеете против, – с «Лесного царя» Шуберта.
Наталья отыскала партитуру.
– Благодарю тебя, – сказала Зиновия, усаживаясь за инструмент, – но ноты мне не нужны.
– И мне тоже, – поспешно присовокупил Винтерлих.
Пока Зиновия играла прелюдию, он поднял голову, заложил правую руку за спину и устремил неподвижный взор вдаль, как будто видел, как там водят призрачный хоровод упоминаемые в песне духи. На Меневых эта поза неизменно производила благоприятное впечатление.
– Он похож на Наполеона, – сказала двоюродная бабушка.
– Тсс! Он начинает петь, – прошептала Лидия.
И он начал. Зиновия тотчас спросила себя: какой зверь вселился в этого человека?
– Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Да, кто?
– Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?
Не померещилось ли? Неужели глаза обманывают?
– Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул; Он в темной короне, с густой бородой. – О нет, то белеет туман над водой.
Слышится голос царя:
– Дитя, оглянися; младенец ко мне.
Ребенок молит:
– Родимый, лесной царь со мной говорит: Он золото, перлы и радость сулит.
Кукарекает молодой петушок, приветливо блеет ягненок. А это что? Раздается фырканье, и, наконец, оно переходит в громкое ржанье. Но отец пытается успокоить:
– О нет, мой младенец, ослышался ты: То ветер, проснувшись, колыхнул листы.
– Родимый, лесной царь нас хочет догнать; Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать, —и в завершение рычанье медведя.
В руках его мертвый младенец лежал.
У этого человека в горле целый зверинец, подумала Зиновия, потом растроганно пожала Винтерлиху руку:
– Вы спели восхитительно. Благодарю вас. Теперь у меня недостанет смелости петь с вами дуэт.
– Сударыня, вы хотели бы…
– Да, у меня мелькнула такая мысль, но сейчас, рядом с вами, я выглядела бы просто смешной.
У Винтерлиха возникло ощущение, что он стал на голову выше.
– Сударыня наверняка чудесно поет, – проговорил он, трепеща от радости, – поэтому я умоляю вас на коленях…
Зиновия удержала его, иначе он действительно брякнулся бы ей в ноги.
– Если вы так упорно настаиваете, – сказала она, – то я дам вам дуэты с собой, вы их разучите. Я, со своей стороны, тоже старательно подготовлюсь, чтобы не опозориться перед вами.
Винтерлих расцеловал ей руки и поклялся, что никогда еще не пел так хорошо, как нынешним вечером.
– Я с первой минуты это почувствовал! – воскликнул он. – Что такое искусство? Искусство – ничто, воодушевление – все, а как можно не воодушевиться в вашем присутствии? Я ведь не деревянный!
Пока Зиновия ходила за нотами, меневские дамы обступили нашего энтузиаста.
– Ну, разве она не любезна?..
– Разве не восхитительна?..
– Вы еще верите тому, что говорят о ней в свете?..
– Что вы сами скажете об этой красавице? – одновременно со всех сторон спрашивали его.
