Текст книги "Русская армия между Троцким и Сталиным"

Автор книги: Леонид Млечин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)

Врангель сменяет Деникина

Весной 1919 года Красная армия взяла Крым, но не сумела его удержать. Уже летом генерал-майор Добровольческой армии Яков Александрович Слащев высадился в Крыму, выбил оттуда красных и удерживал полуостров весь год.

Если бы не Слащев, Гражданская война закончилась раньше, потому что армия Колчака вовсе перестала существовать, а войска Деникина в беспорядке отступали с Кубани. Благодаря Слащеву разгромленные белые части смогли отойти в Крым и перевести дух (журнал «Военно-исторический архив», 2000, № 8).

Яков Слащев происходил из военной семьи, воевал всю Первую мировую, дослужился до полковника, имел много наград. В 1917 году получил под командование лейб-гвардии Московский полк. После революции покинул армию, но в январе 1918 года приехал в Новочеркасск, к генералу Алексееву, который формировал Добровольческую армию.

Сначала стал начальником штаба в казачьем отряде, которым командовал полковник Андрей Григорьевич Шкуро. В апреле 1919 года Слащева произвели в генерал-майоры. В ноябре он стал командовать 3-м армейским корпусом.

Жизнь у него была непростой. Он был многократно ранен, страдал от боли и пристрастился к кокаину. Слащев был очень популярен в армии. Он не допускал мародерства, приказывал пойманных на месте грабителей расстреливать. Он демонстративно не носил погоны, объяснив генералу Деникину:

– Добрармия живет грабежом, не следует позорить наши старые погоны грабежами и насилиями.

Моральное разложение Добровольческой армии произошло потому, что она так и не стала регулярной армией, а осталась в значительной степени партизанской. А принцип самоснабжения открывал широкие возможности для наживы.

Добровольческая армия прославилась грабежами и погромами. Деникин не сумел этого остановить. Он лишь бессильно возмущался: «Каждый день – картины хищений, грабежей, насилий по всей территории вооруженных сил. Русский народ снизу доверху пал так низко, что не знаю, когда ему удастся подняться из грязи. Помощи в этом деле ниоткуда не жду. В бессильной злобе обещал каторгу и повешенье. Но не могу же я сам, один ловить и вешать мародеров фронта и тыла».

Генерал Врангель поступал жестче. В своей армии он публично вешал грабителей.

Грабежи процветали в армии генерала Владимира Зеноновича Май-Маевского, которого блистательно сыграл в известном фильме «Адъютант его превосходительства» Владислав Стржельчик. Генерал Май-Маевский, к примеру, отдал взятый им Харьков армии на разграбление. В отличие от благообразного киногенерала реальный Май-Маевский еще и пил запойно.

Однажды Деникин спросил генерала Александра Павловича Кутепова, командира корпуса, подчинявшегося Май– Маевскому, почему тот ничего не рассказывал о поведении командующего. Кутепов ответил:

– Вы могли подумать, что я подкапываюсь под командующего, чтобы самому сесть на его место…

В конце концов Деникин освободил Май-Маевского от командования. Врангель описывал, как он заехал к Май– Маевскому, который жил в гостинице «Кист» в Севастополе.

– На войне, – внушал Май-Маевский Врангелю, – для достижения успеха должно использовать все, не только положительные, но и отрицательные побуждения подчиненных. Настоящая война особенно тяжела. Если вы будете требовать от офицеров и солдат, чтобы они были аскетами, то они воевать не станут.

Врангель возмутился:

– Ваше превосходительство, какая же разница будет между нами и большевиками?

Май-Маевский быстро нашелся:

– Ну вот большевики и побеждают…

Дмитрий Лехович, служивший в Добровольческой армии, в своей книге «Белые против красных. Судьба генерала Деникина» находит более веские причины победы большевиков.

Антон Иванович не был способен сыграть роль вождя. Он не умел воодушевлять людей, вести их за собой. Он не был политиком. И не стал диктатором, не сумел, в частности, навести дисциплину в армии, которая занималась грабежами. При том, что сам оставался бессребреником и вел аскетический образ жизни. Жена сама готовила, он ходил в дырявых сапогах. Он смог прилично одеться, когда англичане прислали большое количество военного обмундирования.

20 февраля 1919 года у Деникиных родилась дочь Марина. Роды у Ксении Васильевны Деникиной были тяжелыми, врачи телеграфировали генералу на фронт, что, возможно, придется выбирать между жизнью матери и ребенка. Он просил сохранить жизнь жены. Выжили обе… Он жил замкнуто, дружил только со своим начальником штаба генералом Иваном Павловичем Романовским.

Антон Иванович Деникин обещал не предрешать будущее устройство России, хотя от него требовали ответа: за какую Россию он сражается – монархическую или республиканскую? Генерал уклонился от ответа, что, вероятно, было ошибкой. Но он предполагал, что любой ответ приведет к тому, что половина его офицеров покинет армию. Единого мнения относительно будущего России в лагере белых не было, и это тоже предопределило их поражение.

Постоянные реквизиции лошадей, продовольствия и фуража настроили крестьянство против Белой армии. Деникин, конечно, мог завоевать симпатии крестьян, которые после революции захватили и земли помещиков, и все их имущество. Если бы Антон Иванович твердо заявил, что земля у них и останется, крестьяне бы, возможно, отнеслись к белым иначе.

Но Деникин сказал, что судьбу земли решит Учредительное собрание после войны. Он опять же не хотел ссориться с собственными офицерами. Основу Белой армии составляли офицеры из дворян, многие были землевладельцами…

И если преимущество в Гражданской войне все-таки оказалось на стороне Красной армии, то потому, что в конечном итоге крестьянство поддержало советскую власть в благодарность за декрет о земле.

«Троцкий, – отмечал Карл Радек, – сумел при помощи всего аппарата нашей партии внушить крестьянской армии, усталой от войны, глубочайшее убеждение в том, что она борется за свои интересы».

Впрочем, некоторые историки полагают, что, потерпев политическое и военное поражение, Деникин одержал победу моральную. Доктор исторических наук Андрей Зубов пишет, что Деникин пытался восстановить законы Российской империи, собственность возвращалась прежним владельцам, бывшим владельцам земли требовали отдать треть урожая:

«Но как же иначе могли поступать честные люди с бандитски попранными законами и награбленным имуществам? Неужели согласиться на беззаконие, оставить похищенное в руках грабителей? Крестьянство в годы революции не пошло за белыми, забыв непреложность восьмой заповеди Божией «не укради», и вскоре лишилось и своих, и награбленных имений. Разве белые должны были потакать пагубным страстям народа ради своей узкой выгоды?»

Деникин недооценил советских полководцев, которые быстро учились воевать и осенью 1919 года перешли в контрнаступление. Белые войска остановились, а потом стали отходить, не выдерживая напора противника.

Отступление породило массовое разочарование в войсках. Первым об отставке Деникина заговорил барон Петр Николаевич Врангель. Он окончил Горный институт и сдал офицерский экзамен при Николаевском кавалерийском училище, со временем окончил и Академию генерального штаба.

Он начинал службу в лейб-гвардии Конном полку. Участвовал в войне с Японией и в Первой мировой, которую закончил командиром корпуса в звании генерал-майора. В Добровольческой армии командовал бригадой, 1-й конной дивизией и 1-м конным корпусом, Кавказской Добровольческой армией. Это он в 1919-м взял Царицын, Сталин и Ворошилов так и не сумели отстоять город.

Генерал Врангель, выражая свое неудовольствие, подал прошение об отставке. Он написал Деникину письмо, обвиняя его в жажде власти и неспособности посмотреть правде в глаза. Врангель хотел сменить Деникина, обсуждал это с другими генералами. Антон Иванович своей властью выслал Врангеля из Крыма. Сам Деникин считал, что его должен сменить начальник штаба генерал-лейтенант Иван Павлович Романовский, но тот не пользовался популярностью в войсках.

Отставки Деникина фактически потребовал и генерал Александр Павлович Кутепов, который командовал Добровольческим корпусом (в него преобразовали малочисленную Добровольческую армию). Кутепова, как прямого и мужественного человека, Деникин уважал. И мнение Александра Павловича стало для него ударом.

Деникин предложил собрать 21 марта в Севастополе военный совет для избрания главнокомандующего.

Моряки выдвинули Врангеля, который на британском миноносце срочно прибыл из Константинополя в Крым.

Помимо Врангеля на место главкома претендовали генералы Слащев и Покровский.

Виктор Леонтьевич Покровский был военным летчиком, он прошел Первую мировую, командовал 12-м армейским авиационным отрядом. В январе 1918-го сформировал на Кубани боевой отряд, который в марте влился в Добровольческую армию. Командовал Кубанской конной бригадой, 1-й Кубанской конной дивизией, 1-м конным корпусом, с декабря 1919-го по февраль 1920-го Кавказской армией. В мае 1920-го генерал-лейтенант Покровский покинул Крым и обосновался в Болгарии.

Но большинству армии нравился бывший офицер старой императорской гвардии барон Врангель. Правда, поклонники Деникина считали Врангеля ограниченным человеком, говорили: «Врангель так и остался ротмистром кавалергардского его величества полка».

22 марта 1920 года Деникин отдал последний приказ:

«Генерал-лейтенант барон Врангель назначается Главнокомандующим Вооруженными Силами Юга России.

Всем, шедшим честно со мною в тяжелой борьбе, – низкий поклон. Господи, дай победу армии и спаси Россию».

На том же британском миноносце, который привез Врангеля, Деникина и его близких вывезли из Крыма. Когда Деникин и Романовский в апреле прибыли в Константинополь, они отправились в здание русского посольства, где скопилось огромное количество беженцев-офицеров, злых на Деникина и на Романовского. Кто-то из них убил Романовского, когда тот шел по коридору посольства, – дважды выстрелил генералу в спину из парабеллума. Убийство осталось нераскрытым…

В начале апреля 1920 года британский министр иностранных дел лорд Джордж Керзон отправил наркому по иностранным делам Советской России Георгию Васильевичу Чичерину ноту с предложением прекратить Гражданскую войну. В послании британского министра говорилось:

«Я употребил все свое влияние на генерала Деникина, чтоб уговорить его бросить борьбу, обещав ему, что, если он поступит так, я приложу все усилия, обеспечив неприкосновенность его соратников, а также населения Крыма. Генерал Деникин в конце концов последовал этому совету и покинул Россию, передав командование генералу Врангелю».

Деникин был возмущен посланием Керзона и ответил письмом в «Таймс», что он отвергает предложение британского военного представителя о перемирии и считает необходимым продолжить вооруженную борьбу с большевиками до полного их поражения, а его уход в отставку не имеет никакого отношения к лорду Керзону. Мириться не хотели и в Москве. Одержав столько побед, советские руководители не сомневались, что сумеют добить остатки вражеской армии.

Врангель переименовал подчиненные ему войска в Русскую армию и свел ее в три корпуса. 1-м армейским корпусом командовал генерал Кутепов, 2-м армейским корпусом – Слащев, произведенный в генерал-лейтенанты, и Сводным корпусом – генерал Петр Константинович Писарев. Писарев окончил Первую мировую в звании полковника. При Врангеле сначала был комендантом Севастополя. В Сводный корпус входили Марковская, Дроздовская и Корниловская дивизии – лучшие части Добровольческой армии.

В общей сложности под командованием Врангеля оставалось двадцать пять тысяч штыков и сабель, сто двадцать шесть орудий и примерно четыреста пятьдесят пулеметов.

Врангель понимал, что его попытка продолжить войну безнадежна. Он откровенно сказал главному военному священнику митрополиту Вениамину:

– Почти нет никаких надежд на дальнейший успех Добровольческого движения. Армия разбита, дух пал. Оружия почти нет. Конница погибла. Финансов никаких. Территория ничтожна. Союзники ненадежны. Большевики неизмеримо сильнее нас и человеческими ресурсами, и вооруженным снаряжением.

Тем не менее принял командование. Сначала ему сопутствовал успех.

Летом Слащев высадился в Северной Таврии, взял Мелитополь, вел кровопролитные бои за Каховку, но потерпел поражение. Врангель выразил свое недовольство нераспорядительностью генерала. Слащев сильно обиделся на Врангеля и подал в отставку. В боях за полуостров он участия не принимал. В ноябре 1920 года уехал в Турцию.

В эмиграции он продолжал резко критиковать Врангеля. В ответ суд чести уволил Слащева с воинской службы и лишил права носить форму. Практического смысла в эмиграции это не имело, но стало болезненным ударом для генерала.

Скандал не остался незамеченным в Москве. С санкции Троцкого к Слащеву отправили человека, который предложил ему вернуться в Россию. Слащев согласился и в ноябре 1921 года вернулся в Советскую Россию с женой и группой офицеров. Встречать его в Севастополь приехал сам председатель ВЧК Феликс Эдмундович Дзержинский.

24 ноября 1921 года в «Правде» появилось «Обращение ген. Слащева к офицерам и солдатам армии Врангеля, беженцам» с призывом возвращаться в Россию.

С 1922 года бывший генерал преподавал тактику в школе «Выстрел», писал воспоминания. Но тяготился преподавательской работой, просился на штабную. Возможно, и получил бы ее, но 11 января 1929 года Слащева в собственной квартире из пистолета застрелил Лазарь Львович Коленберг, бывший командир взвода Красной армии, – из мести за расстрелянного в Николаеве брата. Коленберга признали душевнобольным, и дело прекратили…

Борьба против Врангеля была поручена Юго-Западному фронту, воевавшему главным образом против поляков. Врангель воспользовался тем, что на него обращали мало внимания, и усилил нажим на Красную армию. Тогда в сентябре 1920 года выделили Южный фронт с задачей ликвидировать армию Врангеля.

Фрунзе сам хотел сразиться с Врангелем.

Ленин писал Троцкому:

«Я просил Фрунзе поговорить с Вами поскорее. Фрунзе говорит, что изучал фронт Врангеля, готовился к этому фронту, знает (по Уральской области) приемы борьбы с казаками».

Михаил Васильевич приехал в Москву из Ташкента на спецпоезде. Когда поезд прибыл на Казанский вокзал, появились чекисты и оцепили поезд. У чекистов был мандат на производство обыска и в самом поезде, и сотрудников Фрунзе. Красноармейские части грабили Бухару. Чекисты думали, что и Фрунзе везет с собой трофеи. Фрунзе был разгневан, пошел к Ленину. Оргбюро ЦК постановило все же провести обыск в поезде, но в присутствии Дзержинского или начальника Особого отдела (военная контрразведка) ВЧК Менжинского.

Фрунзе написал в ЦК еще одно письмо, выражая возмущение относительно «способа произведения в его поезде обыска, после которого его сотрудники чувствуют себя морально оскорбленными». Оргбюро 15 октября решило: «Уполномочить т. Фрунзе выразить его сотрудникам доверие от имени ЦК».

21 сентября Троцкий образовал Южный фронт. Командующим утвердили Фрунзе, членами Реввоенсовета – Сергея Ивановича Гусева и венгерского коммуниста Белу Куна.

В Южный фронт включили 6-ю армию (командующий Константин Алексеевич Авксентьевский, он был у Фрунзе членом Реввоенсовета в Южной группе войск Восточного фронта, потом его сменил Август Иванович Корк), 13-ю армию (ею командовал Иероним Петрович Уборевич), 2-ю Конную армию (командующий Филипп Кузьмич Миронов, после его отстранения – Ока Иванович Городовиков). И позднее сформировали 4-ю армию, которую возглавил еще один человек Фрунзе – Владимир Саламанович Лазаревич (он был начальником штаба в Южной группе войск Восточного фронта).

На Южный фронт с польского перебросили 1-ю Конную Буденного, которая двигалась так медленно, что Фрунзе был вынужден жаловаться Ленину. Михаил Васильевич просил навести порядок в армии Буденного, но это никому не удалось. Фрунзе упустил возможность разгромить войска Врангеля в Северной Таврии и позволил белым уйти в Крым.

Отбросив дивизии Буденного, Врангель ушел под защиту заранее подготовленных укреплений на Перекопском перешейке.

На Чонгаре в 1920-м

У меня сохранились записки моего дедушки, Владимира Михайловича Млечина, который семнадцати лет, в 1918-м, пошел добровольцем в Красную армию, а на Южном фронте был комиссаром полевого отдела управления военных сообщений 4-й армии. Он участвовал во взятии Крыма и описал запомнившийся ему эпизод с Фрунзе:

«Тогда юг Таврии и Крым соединяли длинный, с четверть версты, Чонгарский деревянный мост на сваях – по гужевому тракту – и унылый железнодорожный мост, который с юга упирался в узкую дамбу, длиною в километр или полтора, насыпанную по Сивашу. Когда поезд шел по дамбе, через окно казалось, будто он движется по воде, зеркально сверкавшей на солнце или свинцово-рябой в непогоду.

Отступая, врангелевцы сожгли деревянный мост и взорвали два пролета железобетонного. Сложнейшая система укреплений превращала этот – левый – фланг Крымского фронта в твердыню неприступную. Вдобавок в распоряжении Красной армии во время операции было мало артиллерии, особенно тяжелой, разрушенный транспорт не справлялся с перевозками. Не было и надежных понтонных средств. А белогвардейцы оснастили укрепления мощной артиллерией вплоть до крепостных орудий из Севастополя.

Что на Перекопе, что на Чонгаре сложнейшие естественные рубежи обороны были многократно усилены фортификационными сооружениями, созданными под руководством французских инженеров. И рубежи эти охраняли лучшие полки белой армии, насыщенные офицерами, прошедшими школу трехлетней войны с немцами. И они дрались с ожесточением обреченных, с отчаянием смертников.

Казалось, и сама природа решила помочь белым: наступили необычные для этого времени морозы – до двенадцати, тринадцати, иногда до пятнадцати градусов, дули холодные злые ветры. Врангелевцы сидели в оборудованных блиндажах, были сыты и тепло одеты: «союзники» – французы, англичане – подкинули экипировки из бесполезных после окончания войны интендантских запасов; было вино, был спирт.

А наши красноармейцы? Даже сейчас, спустя столько лет после событий, сердце сжимается, когда вспоминаешь, как были одеты и обуты части 30-й Иркутской дивизии, увековечившие себя в Чонгарском сражении, или славные полки 51-й дивизии, обессмертившие себя штурмом Турецкого вала.

Под утро шестого ноября стал я пробираться к Чонгарскому полуострову. В полевом штабе 4-й армии сказали, что там я найду начальника 30-й дивизии Ивана Кенсориновича Грязнова. Хотелось уточнить: какие из грузов дивизии двигать в первую очередь.

Конечно, все можно было узнать в дивизионных штабах. Но какой девятнадцатилетний комиссар тех лет упустил бы случай и благовидный предлог, чтобы добраться до передовых позиций дивизии, которая вот-вот должна начать решительные действия против Врангеля.

По направлению к станции Чонгар двигались на парной повозке санитары с перевязочным материалом. Лошади бежали ходко, да мороз и ветер пробирался сквозь шинель и гимнастерку, стыли ноги. Мы по очереди слезали и бежали за повозкой.

Все вопросы вертелись вокруг одного: когда, наконец, начнется наступление, или, как выражались многие красноармейцы, «когда будем его кончать». В этой главной мысли сплелось многое и разное: понимание грозных бедствий новой зимней кампании, извечные заботы о запущенном хозяйстве, тоска по дому, по семье, заброшенным ребятишкам. Война до печенок обрыдла всем. А затяжка войны теперь связывалась только с именем барона Врангеля, естественно, что вся ненависть сосредоточилась на нем. «Кончать его» означало ликвидировать последний очаг Гражданской войны, покончить с разором в стране, вернуться по домам.

Так начались дни и ночи, полные неповторимого напряжения, десять дней, за которые раздетая, разутая, почти без артиллерии армия, руководимая профессиональным революционером и бывшим каторжником, разгромила прекрасно вооруженную и оснащенную армию, оборонявшуюся в первоклассной крепости. Да, именно десять дней! В ночь с седьмого на восьмое ноября Иван Иванович Оленчук повел вброд через Сиваш на Литовский полуостров первую штурмовую группу, а семнадцатого была взята Ялта, последнее прибежище белой гвардии.

Наступила такая лихорадочная пора, когда теряется ощущение дня и ночи и собственное существование становится иллюзорным. Я носился между станциями – на паровозах, дрезинах, верхом, бегал от депо к эшелонам, от телеграфного аппарата к телефонному, докладывал, приказывал, спорил, просил, умолял, грозил… Не помню, где и когда я ел в течение этих дней и ночей. Знаю твердо: не спал; во всяком случае, не спал в своей теплушке; может быть, дремал у телеграфного аппарата Морзе, может быть, засыпал в седле или на дубовой железнодорожной скамье у начальника депо, пока готовили паровоз под сверхсрочный состав.

До сознания моего доходили разные сообщения, которые одним могли поддержать бодрость в эти лихорадочные и бессонные дни и ночи: то мы, наконец, после трех безуспешных атак «в лоб» взяли Турецкий вал, то, преодолев укрепления, захватили Тюп-Джанкой и вырвались на оперативный простор. Особенно радостно прозвучала весть о взятии Джанкоя. Значит, позади топкий Сиваш, позади колючие траншеи Чонгара…

И все же казалось, что войны впереди немало и надо продвигать к наступающим частям боепитание, продовольствие, фураж, санпоезда, надо эвакуировать составы с ранеными, больными. Появились сыпнотифозные. Каждый состав с больными, застрявший на любой станции, давил сердце. И только ночью пятнадцатого, когда я узнал, что части Блюхера и 1-й Конной заняли Севастополь, а 9-я стрелковая с боем овладела Феодосией, я направился к теплушке с твердым намерением спать.

И тут мне вручили бланк телеграммы:

«Полевое управление военных сообщений 4-й армии. Военкому Млечину. Начальник штаба Южного фронта приказал: в Крыму, в районе станций Таганаш-Джанкой сформировать поезд в составе трех классных, трех крытых и пяти платформ. Подать к девяти ноль-ноль шестнадцатого ноября с крымской стороны взорванного моста».

Трижды, может, четырежды перечитывал я телеграмму. Что за наваждение! Где к утру взять целый состав, да еще с классными вагонами и горячим паровозом? Что это, Харьков или хотя бы Мелитополь? Это ведь Крым, где только-только тайфуном пронеслась война! Ну, крытые – так на профессиональном языке именовались двухосные товарные вагоны – и платформы я, возможно, найду. Но классные вагоны!

Не прошло и получаса, как мы мчались к Чонгарскому полуострову. «Мчались» надо, разумеется, понимать с поправкой на темпы тех времен, когда главным средством передвижения оставалась лошадь. Но мы сил не жалели, и дрезинка катилась лихо. На станции Чонгар удалось связаться с Джанкоем. На проводе оказался дежурный помощник начальника станции. Я изложил приказ начальника штаба Южного фронта. Ответ последовал точный: крытые и платформы имеются, классных – ни одного. Он обещал дать указание послать для меня дрезину или паровоз. Я сунул в карман переговорную ленту, побежал к дрезине, и мы довольно быстро добрались до взорванного моста.

Теперь предстояло двигаться пешком: идти по мосту, потом по дамбе и дальше по путям. На дрезине нас было трое, был огонь – скудный железнодорожный фонарик. Теперь надо пробираться по шпалам в кромешной ноябрьской тьме и в полном одиночестве.

Я вынул браунинг из кобуры, которую носил под шинелью, загнал патрон, поставил на предохранитель и сунул за ремень. Брать ли с собой огонь? Огонь – мишень, и леший знает, кто на пустынных путях может встретиться – притаившийся белогвардеец, пьяный махновец или заурядный уголовник. Пожалуй, безопаснее идти без огня. Но если не брать фонаря, чем задержать встречную дрезину, тем более паровоз?

Человек не любит лишаться огня. Как только я подумал о встречном транспорте, стало легче на душе. Взял я в левую руку фонарь и двинулся.

Кто ходил по шпалам, знает, как это неудобно, как утомительно: нельзя шагать ритмично, мерно – шпалы разные, интервалы между ними тоже различные. Но одно дело ходить по шпалам в мирное время. А тут – адская темень, с двух сторон вода, вязкая, соленая, а впереди «белые», «зеленые», «черные». Крым был наводнен всяким сбродом.

Сколько я отшагал? Километр, два, пять? Не знаю. Я скорее почувствовал, чем увидел, слабый свет, мелькнувший впереди. Я остановился: нет сомнения, кряхтит паровоз. Повернув фонарик, посемафорил остановку. Пронзительно-высокими гудками машинист ответил на сигнал, и через минуты локомотив остановился, громко и прерывисто дыша. Это был маленький слабосильный паровозик «времен Очакова и покоренья Крыма». Подобных я, кажется, не видел ни на Южной дороге, ни на дорогах Западного фронта.

Я поднялся в будочку, машинист дернул веревочку, паровозик свистнул фальцетиком и дал задний ход. Машинисту было лет сорок. Люди такого возраста казались мне стариками.

В Таганаше меня ждал начальник станции. Он по всей форме доложил, что паровоз подать сумеет, что имеются хорошо оборудованные и продезинфицированные теплушки – с печами, нарами, но есть только один вагон третьего класса, правда в хорошем состоянии. Туда направлен проводник, которому приказано «продраить весь вагон» и запастись топливом.

Вскоре начальник станции доложил, что состав готов и можно ехать. Вагон мерно потряхивало на стыках, было чисто, уютно, так и тянуло прилечь. Но я знал: ложиться не следует. Лучше умыться и встретить гостей как должно.

Было ясное осеннее утро. Я увидел блистающую гладь воды и горы сверкающей на солнце соли. Правильными громадами конусов они высились слева и справа. Кристаллы соли играли, искрились на солнце, соляные холмы отражались в воде, и все – вода, небо, соль – меняли краски по мере того, как поднималось солнце и прибавляло повсюду крепких румян.

Впервые ощутил я дыхание мирного неба над соляными вулканами, впервые подумал о том, что хорошо бы всю эту красоту погрузить в вагоны и отправить «в Россию», где порой пекли хлеб без соли и глотали несоленую затируху.

Я медленно брел по Сивашскому мосту, всматривался в шпальные клетки, сооруженные нашими саперами под вражеским огнем, бил сапогами по уложенному ими крепкому настилу, по которому всего несколько суток назад солдаты 30-й Иркутской дивизии двинулись в последнюю атаку.

Донесся отдаленный шум, и я поспешил к станции. Скоро поезд приблизился настолько, что можно было отчетливо рассмотреть прекрасный пассажирский локомотив, сверкающие свежей краской четырехосные вагоны с большими зеркальными стеклами. Поезд плавно подошел и остановился. Из вагонов вышли одетые в форму проводники и стали у подножек. Потом начали спускаться командиры. Затем появился человек, который показался мне странно знакомым. Он был в длинном мундире кавалерийского образца с большой звездой на рукаве и в кавалерийской фуражке. Удивила меня шашка на ремне через плечо: советские высшие командиры обычно шашек не носили. Я подошел ближе, и меня пронзило: да это же Фрунзе!

Оторвав глаза от Фрунзе, я увидел длинное, бледное лицо Ивара Тенисовича Смилги, которого встречал еще на Западном фронте. Теперь он был членом Реввоенсовета Республики. Вокруг я рассмотрел еще несколько знакомых лиц: бывшего руководителя венгерского советского правительства, теперь члена Военного совета нашего фронта Белу Куна, Розалию Самойловну Землячку, начальника политотдела Южного фронта. Говорили, что она будет одним из секретарей нового Крымского обкома партии.

Но всеобщее внимание отвлекли лошади, которых стали по трапам выводить из крытых вагонов. Туда подошел Фрунзе в сопровождении группы высших командиров. Сотрудник штаба армии сказал, что лошади привезены из Туркестана, что все они чистейших кровей.

Два конюха осторожно вывели совсем молодую кобылу прекрасной золотистой масти. Лошадь не шла, она танцевала, танцевала легко, грациозно, пугливо озираясь огромными блестящими глазами. Казалось, в ней вибрирует каждый нерв, до того она была напряжена. И было в ее влажных глазах что-то покоряюще-трогательное, как у обиженного ребенка, который из гордости старается не плакать и не жаловаться.

Когда подошел Фрунзе, лошадь искоса посмотрела на него, сначала подалась в сторону, но сразу успокоилась, едва он сказал несколько слов и стал гладить ее по спине, по великолепно выгнутой шее.

И тут мелькнула мысль, от которой стало не по себе: «так вот для кого нужны «крытые» – для лошадей! А платформы – для фуража! А я пригнал оборудованные теплушки, как будто лошадям нужны нары и чугунные печи. Ах, простофиля, простофиля! То-то будут смеяться надо мной. Угнетало смешное положение, в какое я попал: «Фрунзе и Смилге удружил – вагон третьего класса предоставил, лошадям – теплушки с нарами, да еще и дровишек велел подкинуть…»

Я уже равнодушно наблюдал за тем, как Фрунзе подали оседланную лошадь – крупную, темно-гнедой масти, как он, не торопясь, устроился в седле и шагом двинулся в сторону моста. Я уныло побрел в том же направлении.

Горечь, однако, скоро выветрилась: радостные вести с фронта, оживленные лица приехавших не способствовали развитию меланхолии. Да и чуждо моему характеру было это состояние. Мысли вновь вернулись к Фрунзе, который ехал по дамбе.

Что это за человек, думал я, который вот так, в полном одиночестве, едет точно с прогулки, как будто не он, а кто– то другой, вчера еще, третьего дня держал на плечах страшное бремя ответственности за исход операции, от которой зависела судьба десятков и десятков тысяч людей, готовых по его приказу кинуться в огонь и воду! Не в переносном смысле, – они действительно бросались в стылую и вязкую грязь Гнилого моря и шли под шквальным огнем.

Что должен был пережить этот человек, когда ему доложили, что ветер переменился, вода в Сиваше прибывает, вот– вот под воду уйдут броды, и дивизии наши, с таким трудом захватившие плацдарм на Литовском полуострове, окажутся отрезанными и будут обречены на уничтожение?

Ветер гнал воду обратно в Сиваш. Дорога была каждая минута. В прорыв, пока не поздно, надо бросить свежие силы. В два часа утра в Строгановку пришла 7-я кавалерийская дивизия. Фрунзе немедленно направил ее в Сиваш. Такой же приказ был отдан махновскому «командарму» Каретникову.

Была ли у Михаила Васильевича уверенность в том, что его приказ будет выполнен? Дважды махновские вожаки уходили совещаться. Какая нужна была выдержка, какая душевная сила, чтобы в этих условиях сохранить хладнокровие: махновцам не трудно было уничтожить охрану штаба дивизии и самого командующего. Но Фрунзе холодно и жестко повторил приказ, как будто был полным хозяином положения и мог в любую минуту покарать ослушников. Махновцы не выдержали тона, взгляда Фрунзе, и тачанки двинулись в Сиваш.