Текст книги "Русская армия между Троцким и Сталиным"

Автор книги: Леонид Млечин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

«Товарищ Троцкий больше ничего не решает»

Освобожденный от должности наркомвоенмора, Троцкий изъявил желание поработать в промышленности. Его назначили членом президиума Высшего совета народного хозяйства. Отраслевых наркоматов тогда не было, и ВСНХ занимался всей промышленностью. Троцкий возглавил Главконцесском и Научно-техническое управление.

В маленьком особняке на Петровке, где находился Главконцесском, собралось все окружение Троцкого – молодые люди, которые прошли со своим шефом всю войну, прежде всего его верные и бессменные секретари – Николай Сермукс, Виктор Эльцин, бывший дивизионный комиссар, Игорь Познанский, один из организаторов красной кавалерии.

Сюда к Троцкому приезжали люди со всей страны.

«В обширной приемной Главконцесскома, – вспоминал Виктор Серж, – два бородатых крестьянина в овчинных тулупах и лаптях просили Сермукса, чтобы их принял Троцкий, которому они хотели рассказать о своей бесконечной тяжбе с властями далекой деревни.

– Раз товарищ Ленин умер, – упрямо повторяли они, – только товарищ Троцкий может решить по справедливости.

– Он примет вас, – терпеливо отвечал Сермукс, элегантный и улыбающийся, – но он ничего уже не решает, он больше не член правительства.

Мужики качали головой, видимо огорченные попыткой уверить их, будто Троцкий больше ничего не решает…»

За штаб-квартирой Троцкого следили сотрудники госбезопасности.

Один из его секретарей предупредил Виктора Сержа:

– Сделайте вид, что сморкаетесь, когда будете выходить. ГПУ посадило фотографов в доме напротив…

Когда летом 1926 года скончался председатель ОГПУ Феликс Дзержинский, Троцкий еще стоял на трибуне. Вид у него был весьма печальный. А циничный Карл Радек сказал:

– Феликс умер вовремя. Он подчинялся схемам и не поколебался бы обагрить руки нашей кровью.

Это сделают и без Феликса Дзержинского.

Одновременно Троцкий руководил комиссией по строительству Днепрогэса и много сделал, чтобы гидроэлектростанция вошла в строй. Сталин был против и в апреле 1926 года укорял Троцкого за то, что он потратил так много средств на Днепрогэс. Страну приучали считать плохим и вредным все, исходящее от Троцкого. Когда Льва Давидовича отстранили от всех дел, Сталин переменил свой взгляд и стал считать строительство Днепрогэса важнейшей задачей.

Свалив Зиновьева и Каменева, Сталин боялся их объединения с Троцким. Конечно, он уже держал в руках все нити управления. Но для огромной страны эти трое все еще оставались вождями революции и соратниками Ленина.

Поэтому Сталин сначала завел туманный разговор с самим Троцким, а через некоторое время пригласил к себе еще и его союзника Леонида Петровича Серебрякова.

В Гражданскую Сталин и Серебряков были вместе членами Реввоенсовета Южного фронта. В 1920—1921-м Серебряков был секретарем ЦК и членом оргбюро, но их пути со Сталиным быстро разошлись – слишком разными они были людьми.

А тут вождь вспомнил о старом знакомом и завел с ним разговор о сотрудничестве и возвращении сторонников Троцкого на видные посты. Сам Серебряков работал в 1926 году в наркомате путей сообщения. Леонид Петрович принял сталинскую игру за чистую монету и 27 марта удивленно писал генсеку:

«Т. Сталин!

Я говорил с несколькими товарищами по поводу выраженного Вами от имени нескольких членов Политбюро желания объясниться относительно положения в партии и создать условия более дружной работы под руководством ЦК.

Это предложение встретило, конечно, полное сочувствие тех немногих товарищей, с которыми я говорил.

Но все они в это время ставили тот вопрос, какой и я Вам ставил. Если ЦК хочет устранить лишние и ненужные помехи к работе тех, которые принимали участие в оппозиции 1923 года, то чем же объяснить, что как раз за последние недели так усилилась травля против бывшей оппозиции, особенно в Московской организации, причем все видят, что эта кампания без всяких причин и поводов ведется сверху, из МК, и никто не может верить, что это делается без ведома секретариата ЦК.

Вы говорили несколько раз о настороженности партии, но ведь эта настороженность сейчас именно и создается сверху, и атмосфера в партии ухудшается. Все товарищи спрашивают: если ЦК хочет облегчить согласованную работу, то почему как раз в это время усугубляется ничем ровно не вызванная кампания?..

Я говорил с Троцким, Пятаковым и Радеком. Они выразили полную готовность продолжать разговор, который у Бухарина и у Вас был с т. Троцким и у Вас со мною, с целью довести этот разговор до положительных практических результатов. О времени и месте лучше всего договориться с т. Пятаковым.

С коммунистическим приветом Серебряков».

Разумеется, никакого продолжения этот разговор не имел. Но самое поразительное, что и Троцкий верил в возможность мира со Сталиным и возвращения к власти. Лев Давидович писал Серебрякову 2 апреля 1926 года:

«Я понимал дело так, что частная беседа имеет своей целью устранение обвинений и инсинуаций насчет камня за пазухой и создания условий более дружной работы, разумеется, на почве решений XIV съезда. Правда, мне показалось несколько странным, что Сталин, с которым мы вместе работаем в Политбюро, обращается таким кружным путем после того, как у нас с ним был разговор на эти же темы. Но я считал, что было бы нелепо по формально-организационным причинам отказываться от разговора, который Сталин предлагал от определенной части Политбюро (кажется, от имени четырех его членов)».

Даже удивительно, что такой опытный политик сохранял большую дозу наивности и думал, что Сталин, потративший столько сил на борьбу с Троцким, вдруг протянет ему руку помощи и скажет: «Возвращайтесь, Лев Давидович!»

Но и он сам, и его помощники еще на что-то надеялись. Пошли разговоры о том, что Сталин намерен предложить Троцкому ключевой пост наркома промышленности. В окружении бывшего председателя Реввоенсовета не знали, с кем вступить в союз – со Сталиным или с Зиновьевым и Каменевым.

Сергей Витальевич Мрачковский, один из друзей Троцкого, обреченно сказал:

– Нам смыкаться не с кем. Зиновьев в конце концов предаст нас, а Сталин надует.

Мрачковский, человек очень мужественный, был недалек от истины. Сталину нужно было всего лишь выиграть время, запутать своих оппонентов и не дать им объединиться, пока партийный аппарат и пропагандистская машина не уничтожат остатки их влияния в партии и стране.

Сергей Мрачковский в Гражданскую войну получил за храбрость два ордена Красного Знамени, после войны командовал Приуральским, затем Западно-Сибирским военными округами. В 1925-м его тоже убрали из армии, перевели на хозяйственную работу, поручили возглавить трест «Госшвеймашина».

В какой-то момент Сталин принял его самым дружеским образом и пожаловался на свое окружение:

– Пирамида дураков! Нам нужны такие люди, как ты.

Разумеется, генсек и не собирался возвращать его на военную работу. Напротив, в 1932 году Сергея Мрачковского отправили подальше от Москвы – строить Байкало-Амурскую железнодорожную магистраль.

Сталин спешил избавиться от людей, которые постоянно говорили: «Когда я беседовал с Лениным» или «Ленин сделал бы это по-другому».

В 1936 году Мрачковского вывели на процесс «антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра». Отвечая на вопросы обвинителя, он откровенно сказал, что признал все, что от него хотели, поскольку это нужно партии. Мрачковского расстреляли.

23 октября 1926 года объединенный пленум ЦК и ЦКК вывел Троцкого из состава политбюро, Каменева – из состава кандидатов в члены политбюро, Зиновьев потерял пост председателя Исполкома Коминтерна. В этот же день открылась XV партконференция, которая одобрила план «построения социализма в одной отдельно взятой стране».

Это был первый шаг. Партийная машина обрушилась на Троцкого всей своей силой. В борьбе с ним не гнушались ничем.

Причем сам Троцкий сталинским соколам был не по зубам. В июне 1927 года Троцкого вызвали на заседание Центральной контрольной комиссии и обвинили в нарушении партийной дисциплины. Прочитав стенограмму, Сталин, который в те дни отдыхал на юге, был возмущен и писал Молотову: «Получается впечатление сплошного конфуза для ЦКК».

Допрашивал и обвинял Троцкий. Члены комиссии ничего не могли противопоставить его аргументам. Но судьба страны решалась не в открытой дискуссии, а в тиши секретарских кабинетов.

Борьбу с Троцким вели такие новые функционеры, как Матвей Шкирятов, настолько безграмотный, что его было трудно понимать. Сохранились некоторые его письма того периода.

10 октября 1927 года он писал Орджоникидзе:

«Здравствуй дорогой Серго.

Пишиш и не знаеш прочтеш ли, буду надеятся, что прочтет. Дорогой Серго как плохо, что тебе нет вообще в данное время. Я уже работаю несколько дней, отдых провел все время с Климом, хорошее зее кончили с удовольствием. Трепались в Крыму, приехал среду, окунулся в работу, а работы сейчас так много и не легкая. Я знаю как ты там переживает все эти соббытия происходящие здесь.

Дорогой Серго. Что они делают. Еслим был пириод когда они скрывали, что они ведут фракции работу, то в данное время этого уже нет. Они не скрывают и привлекают к своей работе всякого, лиш был бы против ЦК. Они борятся всячискими способами чтобы подорват авторитет к парти и расшатат ея дисциплину…»

Выступления Троцкого на митингах и собраниях оппозиции срывались. Даже на пленуме ЦК его пытались стащить с трибуны. Товарищи по партии бросали в него книгами, стаканами. Удивительно, что митинги и собрания оппозиции еще проходили – люди не понимали, что их ждет.

Они не слышали слов Сталина на одном из пленумов ЦК, где он предупреждал оппозицию:

– Придется их погромить, придется помять им бока. Пусть нас извинят товарищи, что в случае нежелания ликвидировать свои ошибки нам придется поневоле помять бока кое-кому. Уж закон борьбы таков, ничего не поделаешь.

В основном за Троцким шла учащаяся молодежь, студенты, которые жаждали полнокровной политической жизни, борьбы различных мнений и которым Троцкий импонировал своей критикой партийной бюрократии. Но даже со стороны было видно, что оппозиция терпит крах.

Борьба против оппозиции имела еще одно пагубное для страны последствие – уничтожение всякой критики и малейших сомнений в правоте высшей власти.

Это заметил и сам Троцкий:

«Случайно я слышал по трансляции речи на юбилейном собрании московского комсомола несколько дней тому назад. Не буду останавливаться на казенных приветствиях и благодарственных ответах. Ни одной живой мысли!

Тов. Тер-Ваганян попытался сделать в своей речи несколько крайне скромных и осторожных замечаний. Указав на гигантскую историческую работу, выполненную комсомолом, тов. Тер подчеркнул недостаточность интернационального момента в воспитании пролетарской молодежи.

Он указал, в частности, на то, что «Комсомольская правда» посвящает интернациональным темам слишком мало места. На этих словах его стали злобно прерывать. Попытки тов. Тера продолжать встретили ожесточенную обструкцию…»

Вновь в подполье

Сталин долго не знал, как поступить с Троцким. О том, чтобы арестовать его, не могло быть и речи. Страна еще не готова была признать ближайшего ленинского соратника врагом.

Осенью 1927 года на партийных конференциях показывали документальный фильм, снятый к десятилетию революции. На экране постоянно возникал Троцкий – в октябрьские дни, в Брест-Литовске, на фронте – и зал в темноте взрывался аплодисментами. Его героический ореол еще не исчез.

В начале июня 1927 года Сталину пришла в голову мысль: а не отправить ли Троцкого, который еще оставался членом ЦК, послом в Японию – подальше от Москвы? Он даже предложил это в письме Молотову. Но сам понял, что Троцкий не примет такого назначения.

15 октября 1927 года в Ленинграде прошла юбилейная сессия ВЦИК, посвященная десятилетию революции. На сессию приехали Троцкий и Зиновьев. Перед Таврическим дворцом устроили демонстрацию.

«Лидеров оппозиции, – писал Виктор Серж, – поместили на трибуне отдельно от официальной группы. Толпа смотрела только на них. Прокричав по сигналу здравицы новому председателю Ленсовета Комарову, процессия достигла возвышения, где стояли легендарные люди, ничего больше не значащие в государстве. В этом месте манифестанты молча замедляли шаг, тянулись тысячи рук, машущих платками или фуражками. Немой, сдавленный, трогательный клич приветствия.

Зиновьев и Троцкий принимали его с открытой радостью, уверенные, что видят свидетельство своей силы. «Массы с нами!» – говорили они вечером. Но что могли массы, смирившиеся до такой степени обуздания своих чувств? На самом деле каждый в этой толпе знал, что малейшим неосторожным жестом он рискует своим хлебом, хлебом своей семьи…»

Встречи с Троцким устраивались у кого-то на квартире. Его сторонники собирались полулегально, готовые немедленно разойтись, если появятся агенты ОГПУ.

Виктор Серж провожал Троцкого после одной из таких встреч:

«На улице Лев Давидович поднял воротник пальто и опустил козырек фуражки, чтобы не бросаться в глаза. Еще крепкий, несмотря на двадцать лет изнурительной борьбы и ряд блестящих побед, он стал похож на старого интеллигента-нелегала из прошлого.

Мы остановили извозчика, я начал торговаться, так как у нас было мало денег. Извозчик, бородатый старорусский крестьянин, наклонился и сказал:

– Ради вас – бесплатно. Седайте, товарищ. Ведь вы Троцкий?

Фуражка слабо маскировала вождя революции. Позабавленный, Троцкий слегка улыбнулся:

– Только про эту поездку молчок, каждый знает, извозчик – элемент мелкобуржуазный, ваша поддержка может нам только навредить…»

В 1927 году оппозиция была практически полностью разгромлена. Всех видных оппозиционеров (в общей сложности почти полтораста человек) выслали из Москвы в отдаленные города страны под надзор представителей ОГПУ.

Летом 1927-го как активного троцкиста выслали в Сибирь, в село Колпашево, Ивара Тенисовича Смилгу, бывшего члена ЦК и Реввоенсовета. В последние годы он был ректором Института народного хозяйства имени Г.В. Плеханова.

9 июня проводить его в ссылку на Ярославском вокзале собралось полторы тысячи человек, в основном рабочие.

Приехал Троцкий. Он выступил с речью. Пели «Интернационал». Смилга сказал, что, несмотря на трудные времена, нужно оставаться верными ленинцами.

Заместитель председателя Центральной контрольной комиссии Янсон доложил в ЦК: «Приходится констатировать, что это вылилось в своего рода уличную демонстрацию, направленную против ЦК…»

Массовые проводы Смилги были неприятным сюрпризом для партийного руководства: столько людей не побоялось продемонстрировать свои симпатии оппозиции.

В 1929 году Смилга, Радек и некоторые другие бывшие соратники Троцкого заявили, что рвут с троцкизмом и хотят вернуться в партию. Смилгу восстановили в партии, назначили заместителем начальника мобилизационного управления ВСНХ.

После убийства Кирова в 1934-м его арестовали. Отправили в Верхне-Уральский политизолятор, а в феврале 1938 года расстреляли. Арестовали и его жену Надежду Васильевну Полуян, которой летом 1917 года ЦК поручил поддерживать связь с Лениным, ушедшим в подполье…

24 июня 1927 года Троцкого вызвали за заседание президиума ЦКК, требуя прекратить всякую критику партии. Он возмущенно отказался:

– Вы думаете и впрямь намордник надеть на партию?

Троцкий на пленуме ЦК едко откликнулся на слова Сталина насчет того, что надо вымести оппозицию из партии:

– Как заходит речь о метле, вы в своей тарелке. Бляху вам и метлу, – вот и вся ваша платформа полностью.

Лидеры оппозиции во главе с Троцким отправили в ЦК «Проект платформы большевиков-ленинцев (оппозиции) к XV съезду ВКП(б) (Кризис партии и пути его преодоления)».

В прежние времена оппозиция имела право накануне съезда опубликовать свои документы в партийной печати и получить слово на съездовской дискуссии. На сей раз политбюро запретило распространение этого документа.

Тогда его решили все-таки где-то напечатать. Но ОГПУ устроило настоящую провокацию. Секретный сотрудник госбезопасности получил задание близко познакомиться с человеком, который работал в типографии, где оппозиция печатала свои материалы. Однажды к кому-то из окружения Троцкого пришел человек, предложивший помочь распечатать документы оппозиции на гектографе: до появления ксероксов это была высоко ценимая услуга. Доброхот активно взялся за дело.

И в решающий момент в типографию нагрянули оперативники ОГПУ и всех задержали. Организацией подпольной типографии ведал прошедший Гражданскую войну Яков Осипович Охотников, которого за принадлежность к левой оппозиции отчислили из военной академии.

Видные деятели оппозиции Леонид Серебряков и Евгений Преображенский, которые при Ленине были секретарями ЦК, обратились в ЦК и ЦКК с возмущенным письмом:

«Имея в руках все типографии, всю печать, все партийные ресурсы, вы не даете нам, старым большевикам, защитить перед партией накануне съезда наши взгляды и заставляете нас прибегать к этим кустарным способам размножения наших предсъездовских материалов. Мы требуем немедленного освобождения всех арестованных по этому делу…»

И тут чекисты выбросили свой главный козырь: добровольный помощник оппозиции оказался «бывшим офицером-врангелевцем». Политбюро и президиум Центральной контрольной комиссии сообщили всей стране о том, что троцкисты связаны с белой эмиграцией, с контрреволюционерами. Оппозиционеров обвинили в сотрудничестве с «военно-путчистской организацией», готовящей в стране военный переворот. Это уже не внутрипартийные споры, а антигосударственное преступление.

Но у оппозиции еще были свои люди в государственном аппарате, и выяснилось, что все произошедшее – интрига ОГПУ.

Оппозиционеры требовали опровергнуть это вранье. Председатель ОГПУ Менжинский признал, что «врангелевский офицер» – на самом деле агент госбезопасности. И Сталин это прекрасно знал. На пленуме ЦК он как ни в чем не бывало говорил:

– Говорят о бывшем врангелевском офицере, обслуживающем ОГПУ в деле раскрытия контрреволюционных организаций. Оппозиция скачет и играет, подымая шум по поводу того, что бывший врангелевский офицер, к которому обратились союзники оппозиции, оказался агентом ОГПУ. Но что же тут плохого, если этот самый бывший врангелевский офицер помогает советской власти раскрывать контрреволюционные заговоры?

Как говорилось в заявлении лидеров оппозиции, дело сделано: «легенда о «врангелевском офицере» гуляет по стране, отравляя сознание миллиона членов партии и десятков миллионов беспартийных».

На основании этого обвинения Троцкого вывели из ЦК.

2 ноября 1927 года «Правда» опубликовала отчет о последней речи Троцкого, произнесенной на пленуме. Собственно, говорить ему не дали. Члены ЦК, как гласила стенограмма, кричали бывшему председателю Реввоенсовета:

– Меньшевик! Предатель! Сволочь! Либерал! Лжец! Каналья! Презренный фразер! Ренегат! Гад!

7 ноября 1927 года состоялось последнее публичное выступление оппозиции.

Один из будущих создателей ракетно-космической техники Борис Евсеевич Черток, в то время школьник, стал свидетелем последней попытки открытого выступления сторонников Троцкого на Моховой:

«На доме ЦИК, где была приемная Калинина, был вывешен портрет Троцкого. С балкона четвертого этажа выступил Зиновьев. Неожиданно на балконе появились военные и начали длинными шестами срывать портрет Троцкого.

Народ внизу неистовствовал. Нельзя было разобрать, кого здесь больше – сторонников или противников Троцкого. Из ворот МГУ с пением «Интернационала» вышла колонна университетских троцкистов. На улице началась потасовка, в которой трудно было разобрать, кто за кого».

В разгоне оппозиции участвовал оперативный состав ОГПУ и специально подобранные группы партработников и рабочих – им разъяснили, что троцкисты намерены захватить власть в стране.

Один из участников этой акции записывал в дневнике: «Был на параде. Но до парада участвовал в разгоне троцкистов. Они ночью захватили МВТУ. Собрали там всех отщепенцев. Хотели пойти на Красную площадь своей колонной, с контрреволюционными лозунгами, дезорганизовать парад и поднять мятеж против ЦК и СНК. Но мы встретили их у Елоховского собора. Была сильная стычка. Троцкистов рассеяли».

Борис Черток пишет, что на следующий день в его седьмом «А» классе вчерашние события были главной темой обсуждения:

«Во время большой перемены с криком «Бей троцкистов!» мы ворвались в соседний седьмой «Б». Там были готовы к обороне. На доске был начертан лозунг «Огонь по кулаку, нэпману и бюрократу!». После легкой потасовки мы договорились проводить дискуссии более цивилизованным образом».

В окружении Сталина договорились об обратном.

Бывших членов ЦК выселяли из Кремля. Троцкий переехал к своему другу Александру Георгиевичу Белобородову, недавнему наркому внутренних дел, который жил в Доме Советов в Шереметьевском переулке (ныне улица Грановского. – Авт.).

Через десять дней у себя дома застрелился старый товарищ Троцкого Адольф Иоффе, бывший член ЦК, лишенный работы и безнадежно больной. Он оставил предсмертное письмо, адресованное Троцкому. Иоффе писал Льву Давидовичу не только о дружбе, которая их связывала не одно десятилетие:

«Я всегда считал, что Вам недостает ленинской непреклонности, неуступчивости, его готовности остаться хоть одному на признаваемом им правильным пути в предвидении будущего большинства, будущего признания всеми правильности этого пути.

Вы политически всегда были правы, начиная с 1905 года, и я неоднократно Вам заявлял, что собственными ушами слышал, как Ленин признавал, что и в 1905 году не он, а Вы были правы. Перед смертью не лгут, и я еще раз повторяю это теперь… Но Вы часто отказывались от собственной правоты в угоду переоцениваемым Вами соглашению, компромиссу. Это ошибка…

Залог победы Вашей правоты – именно в максимальной неуступчивости, в строжайшей прямолинейности, в полном отсутствии всяческих компромиссов, точно так же, как всегда в этом именно был секрет побед Ильича.

Это я много раз хотел сказать Вам, но решился только теперь, на прощание».

Похороны Иоффе устроили с музыкой и почетным караулом, но в рабочее время, чтобы пришло поменьше людей. Тем не менее его проводили в последний путь несколько тысяч человек.

«Высокий, с заостренным профилем, в кепке, подняв воротник легкого пальто, Троцкий шел рядом с Иваном Никитичем Смирновым, худощавым и светловолосым, все еще наркомом почт и телеграфа, и Христианом Раковским, – описывал процессию Виктор Серж. – На подходе к кладбищу начались инциденты. Сапронов, с седой (в сорок лет) шевелюрой, топорщившейся вокруг постаревшего изможденного лица, прошел по рядам:

– Спокойно, товарищи, не будем поддаваться на провокации. Преграды обойдем.

Один из руководителей большевистского восстания в октябре 1917 года организовывал теперь скорбную баталию перед воротами кладбища. Некоторое время мы топтались перед высокими зубчатыми воротами: ЦК дал указание пропустить только двадцать человек.

Тогда, – ответили Троцкий и Сапронов, – гроб не внесут, и речи будут произнесены прямо на дороге.

Иногда казалось, что начнется драка. Вмешались представители ЦК, мы вошли. В последний раз гроб в тишине и холоде проплыл над головами, затем его опустили в могилу. Не помню, кто из высокопоставленных деятелей произнес соболезнование от имени ЦК. Поднялся ропот:

– Хватит! Пусть он уйдет!

Раковский, массивный и гладко выбритый, овладел вниманием толпы, далеко разносились его чеканные слова:

– За этим знаменем мы пойдем – как ты – до конца – клянемся в этом – на твоей могиле!»

На траурном митинге на Новодевичьем кладбище выступал Троцкий. Это было его последнее выступление перед ссылкой.

Постановлением политбюро и президиума ЦКК 14 ноября 1927 года, за две недели до съезда, Троцкого исключили из партии. Одновременно из состава ЦК и ЦКК вывели еще остававшихся там деятелей оппозиции. XV съезд исключил из партии около ста оппозиционеров.

Изгнание Троцкого было главным событием политической жизни, все разговоры вертелись вокруг личности бывшего председателя Реввоенсовета. А партийный аппарат старательно выжигал всякое воспоминание о Троцком. Пострадал даже драматург, написавший пьесу о французской революции, потому что бдительные цензоры увидели в ней напоминание о лидере оппозиции.

16 ноября 1927 года заместитель заведующего агитпропотделом ЦК С.Н. Крылов обратился к секретарю ЦК Молотову:

«Вячеслав Михайлович!

Камерный театр поставил, как юбилейную пьесу, «Заговор равных» бульварного фельетониста Михаила Левидова.

Автор под видом «исторического» изображения периода Директории и заговора Бабефа дает пасквиль на историю.

Пьеса пестрит словечками «могильщики революции», «устроившиеся, вскормленные, вспоенные революцией», «предатели революции», «народ устал», «при Робеспьере жилось лучше», «революция кончилась», «я старый мастер политики (Баррас)» и тому подобные выраженьица, взятые напрокат из платформы и речей оппозиции.

Пьеса эта нынешним летом читалась Левидовым группе оппозиционеров в Кисловодске и получила там одобрение.

Затем читал ее А.В. Луначарский и тоже одобрил. Затем одобрил Главрепертком (по литере А, то есть по первой категории, вне всяких сомнений)…

На просмотре пьесы в театре 5 ноября я заявил Главреперткому, что была совершена большая ошибка с допущением на сцену упадочной, пасквильной вещи, что я лично за снятие, но должен согласовать вопрос с т. Криницким (Александр Иванович Криницкий, бывший первый секретарь ЦК компартии Белоруссии, в 1927-м возглавил отдел агитации и пропаганды ЦК. – Авт.). В тот же вечер я Криницкому рассказало своем заключении. Криницкий захотел ознакомиться с пьесой.

Прочтя пьесу, он в день отъезда в Вятку оставил письмо, которое прилагаю и прошу Вас прочесть. Мнение Криниц– кого совпало с моим…

О пьесе уже с лета идут слухи, пущенные, видимо, оппозицией. Пьеса явно рассчитана на то, чтобы у зрителя вызывать аналогии: Директория – Политбюро, Бабеф – Троцкий, период термидора и фруктидора – наше время, хвосты у булочных – наши хвосты и т. д.

Публика уже, еще до премьеры, заинтригована спектаклем: все билеты на объявленные четыре спектакля расхватаны.

Во время спектаклей возможны демонстративные выходки.

В настоящей политической обстановке меньше вреда будет от немедленного снятия пьесы с репертуара, чем от оставления пасквиля на сцене.

Прошу срочно дать мне директиву, имея в виду, что завтра, 17-го, идет премьера и затем три дня подряд спектакли «Заговора»…»

На следующий день (!), чтобы не допустить появления спектакля на сцене Камерного театра, политбюро приняло постановление о снятии пьесы «Заговор равных». Спектакль отменили. В решении среди прочего говорилось:

«Поручить Секретариату ЦК установить лиц, виновных в том, что Политбюро было поставлено перед необходимостью снять пьесу, разрешенную к постановке без предварительной надлежащей проверки».

Пьесу пытался защищать нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский. Но он был известен своими либеральными взглядами и не понимал, как важно было Сталину поскорее исключить из общественной жизни все, что могло напомнить о Троцком.

Ознакомиться с пьесой и постановкой поручили комиссии. В нее включили члена политбюро, наркома по военным и морским делам Климента Ефремовича Ворошилова, члена политбюро и главу профсоюзов Михаила Павловича Томского, члена оргбюро и секретаря ЦК Николая Афанасьевича Кубяка и члена ЦК, а также директора Института Ленина Ивана Ивановича Скворцова-Степанова.

Художественный руководитель Камерного театра выдающийся режиссер Александр Яковлевич Таиров обратился к Томскому с личным письмом:

«Глубокоуважаемый Михаил Павлович.

Позвольте поставить Вас в известность, что просмотр нашей последней постановки «Заговор равных» специальной комиссией, в которой Вы состоите, назначен в понедельник 21 ноября в 9 час. вечера. Это, так сказать, официальное извещение.

А кроме него, разрешите мне со всей горячностью и убедительностью попросить Вас непременно освободить это время и приехать на просмотр.

Вы, конечно, без моих пояснений понимаете моральную и жизненную важность этого вопроса для нашего театра, и я глубоко верю, что Вы приедете на просмотр и тогда убедитесь лично, что нами проделана громадная и честная работа, имеющая все права занять свое место в ряду постановок к 10-летию Октября».

Таиров, разумеется, не видел написанного на спектакль доноса и не знал, что постановка обречена, поскольку вызывает ассоциации с изгнанием Троцкого. Письмо Томскому было ошибкой, потому что член политбюро был разгневан осведомленностью режиссера.

Томский переслал письмо Молотову с сопроводительной запиской:

«Дорогой Вячеслав!

Прилагаю при сем копию письма Таирова ко мне от 19 сего месяца. Не пора положить конец бесстыдной болтовне о Политбюро и его постановлениях? Как узнал Таиров о постановлении ПБ? Зачем ему надо?»

24 ноября судьба постановки в Камерном театре и самой пьесы Левидова была решена. В постановлении политбюро учло и пожелание Томского:

«а) Принять к сведению сообщение комиссии Политбюро о признании ненужным разрешать постановку в театрах пьесы «Заговор равных».

б) Признать работу комиссии законченной.

в) Просить ЦК закончить в недельный срок расследование виновных в разглашении постановления Политбюро о пьесе «Заговор равных».

г) Поручить Оргбюро рассмотреть в двухнедельный срок вопрос о составе Главреперткома под углом зрения его изменения и подбора лиц, обеспечивающих правильную работу Главреперткома, и внести в Политбюро свое предложение по этому вопросу».

В тот же день секретарь Центральной контрольной комиссии ЦК Н.М. Янсон доложил Сталину, что «расследование привело к тов. Луначарскому. Но так как т. Луначарского нет в настоящее время в Москве и спросить его не удастся, то придется отложить до его возвращения из-за границы».

Наркому просвещения пришлось давать объяснения. После чего 30 декабря 1927 года партколлегия ЦКК постановила «указать т. Луначарскому, что разглашение постановления Политбюро ЦК ВКП(б) стало возможным потому, что о предстоящем просмотре пьесы членами комиссии Политбюро он сообщил работникам театра». Политбюро утвердило взыскание, наложенное на наркома просвещения.

Через два месяца политбюро сформировало новую коллегию Главреперткома. Ее возглавил Федор Федорович Раскольников.