Текст книги "Крупская"

Автор книги: Леонид Млечин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

– Владимир Ильич был человеком исключительно обаятельным, – говорил на праздновании 65-летия Крупской 28 февраля 1934 года старый большевик, академик и член ЦК Глеб Максимилианович Кржижановский, председатель Государственной комиссии по электрификации России и создатель Госплана. – Выбор его, однако, остановился на Надежде Константиновне. И этот выбор был безошибочен. Трудно было бы найти более верного друга, который давал бы минимум осложнений в жизни и максимум поддержки. Владимир Ильич никогда не был одинок: рядом с ним всегда был его верный соратник Надежда Константиновна…

Надо отдать должное Крупской. Они с Инессой не выясняли отношений из-за мужчины. Они даже дружили. Инессу, сексуально раскрепощенную женщину, вполне устроила бы и жизнь втроем. Фактически Инесса это и предлагала Ленину: «Много было хорошего и в отношениях с Надеждой Константиновной. Она мне сказала, что я ей стала дорога и близка лишь недавно. А я ее полюбила почти с первого знакомства за ее мягкость и очарование».

Если в душе Надежды Константиновны и крылась обида, она ничем ее не выдала и продолжала быть рядом с мужем. Ленин бы в любом случае ее удержал. Оценил преданность Надежды Константиновны? Не захотел бросить заболевшую жену после стольких лет брака? Заботился о своей репутации? Арманд смущала его свободой взглядов. Она считала, что женщина сама вправе выбирать себе партнера, а в этом смысле революционер Ленин был крайне старомоден.

В конце концов уехала Инесса. Ленин пытался с ней объясниться: «Надеюсь, мы увидимся после съезда. Пожалуйста, привези, когда приедешь (то есть привези с собой) все наши письма (посылать их заказным сюда неудобно: заказное письмо может быть весьма легко вскрыто друзьями)».

Ленин просил Инессу вернуть его письма, чтобы их уничтожить. С ней Владимир Ильич был очень откровенен: «Как я ненавижу суетню, хлопотню, делишки и как я с ними неразрывно и навсегда связан! Это еще лишний признак того, что я обленился, устал и в дурном расположении духа. Вообще я люблю свою профессию, а теперь я часто ее почти ненавижу.

Если возможно, не сердись на меня. Я причинил тебе много боли, я это знаю…»

Роман с Инессой длился лет пять, пока Ленин не прервал любовные отношения, оставив только деловые. И всё равно нежные нотки постоянно прорывались:

«Дорогой друг!

Только что отправил Вам, так сказать, деловое письмо. Но захотелось мне сказать Вам несколько дружеских слов и крепко, крепко пожать руку. Вы пишете, что у Вас даже руки и ноги пухнут от холоду. Это, ей-ей, ужасно. У Вас ведь и без того руки всегда были зябки. Зачем же еще доводить до этого?..

Последние Ваши письма были так полны грусти и такие печальные думы вызывали во мне и так будили бешеные угрызения совести, что я никак не могу прийти в себя… О, мне хотелось бы поцеловать тебя тысячу раз, приветствовать тебя и пожелать успехов».

Любовь обеих женщин Ленин использовал на полную катушку. Надежда Константиновна руководила его канцелярией и вела переписку. С Инессой он обсуждал стратегию и тактику политической борьбы. Она говорила на четырех языках и переводила для него с французского. Она была одним из немногих, к кому Ленин обращался на «ты». Как ни любил Владимир Ильич Инессу, он хладнокровно отправил ее из эмиграции с партийным поручением в царскую Россию, понимая, как опасно это путешествие. И ее действительно арестовали. Но политика и борьба за власть были для него важнее всего.

РОЛЬ ИМПЕРАТРИЦЫ НЕ ДЛЯ НЕЕ

У Ленина было много поклонников, которые боготворили его и всё ему прощали. Но близких, закадычных, интимных друзей не было. Кроме Инессы Арманд.

Настал момент, когда их отношения возобновились. Это произошло после того, как 30 августа 1918 года в Ленина стреляли – во время его выступления на митинге у завода Михельсона. Подозреваемую схватили на месте преступления. Это была 28-летняя Фаня Ефимовна Ройдман, молодая женщина с богатой революционной биографией. В 16 лет она примкнула к анархистам и взяла себе фамилию Каплан. В 1906 году она была ранена при взрыве бомбы в Киеве, схвачена и царским судом приговорена к бессрочным каторжным работам.

На сей раз дознание провели в рекордно быстрые сроки. Большевики не сомневались в виновности Каплан. Ее расстрелял лично комендант Кремля Павел Дмитриевич Мальков, бывший матрос и член высшего выборного коллектива военных моряков – Центрального комитета Балтийского флота (Центробалта). Тело Каплан сожгли.

Лидер левых эсеров Мария Александровна Спиридонова с укоризной написала Ленину: «И неужели, неужели Вы, Владимир Ильич, с Вашим огромным умом и личной безэгоистичностью и добротой, не могли догадаться и не убивать Каплан? Как это было бы не только красиво и благородно и не по царскому шаблону, как это было бы нужно нашей революции в это время нашей всеобщей оголтелости, остервенения, когда раздается только щелканье зубами, вой боли, злобы или страха и… ни одного звука, ни одного аккорда любви».

Будущий обозреватель «Правды», а тогда не симпатизировавший большевикам публицист Давид Иосифович Заславский записал в дневнике: «Ленин, наверно, добрый в личной, в семейной, кружковой жизни человек. Наверно, “и мухи не обидит” у себя дома. А вот не пощадил, не помиловал ту девушку, которая стреляла в него. Он видел смерть перед собой, знает, как стирает смерть всё земное, и в последнюю минуту все равны – и он, и эта девушка, – и сам, цепляясь за жизнь, карабкаясь из могилы, толкнул туда эту девушку, – хотя уж без всякой нужды».

История с Фанни Каплан по-прежнему вызывает большие сомнения. Полуслепая женщина, по мнению экспертов, никак не могла попасть в вождя. Несмотря на попытки провести новое расследование, подлинные обстоятельства этого покушения так и остались тайной, как и история с убийством американского президента Джона Кеннеди. Скорее всего, Фанни Каплан и в самом деле стреляла во Владимира Ильича. Но так ли это было или нет, уже не установишь…

После покушения на Ленина был провозглашен «красный террор». В Петрограде 500 человек расстреляли и столько же взяли в заложники.

Шестого сентября 1918 года Заславский отметил в дневнике: «Лукавый чертик шепчет на ухо: большие дела требуют и большого злодейства. Петр Великий был страшен и отвратителен в жестокости своей. Палкой, кнутом, топором вгонял он Россию в буржуазный строй, и либеральные современники проклинали его, прозвали антихристом, устраивали заговоры и восстания. Его ненавидели и преклонялись перед ним. История простила ему свирепые его казни… Великие люди, все они были тиранами и убийцами. Все были нечувствительны к крови, шагали по ней равнодушно, ни во что не ценя жизнь человеческую. И всех оправдала история. Ленина она тоже оправдает».

Списки заложников публиковались в «Красной газете» в сентябре 1918 года под заголовком «Ответ на белый террор». Петроградский совет постановил: «Довольно слов: наших вождей отдаем под охрану рабочих и красноармейцев. Если хоть волосок упадет с головы наших вождей, мы уничтожим тех белогвардейцев, которые находятся в наших руках, мы истребим поголовно вождей контрреволюции».

Нарком внутренних дел Григорий Петровский разослал всем местным органам власти циркулярную телеграмму: «Применение массового террора по отношению к буржуазии является пока словами. Надо покончить с расхлябанностью и разгильдяйством. Надо всему этому положить конец. Предписываем всем Советам немедленно произвести арест правых эсеров, представителей крупной буржуазии, офицерства и держать их в качестве заложников».

Для расстрела было достаточно одних только анкетных данных. По телефонным и адресным книгам составлялись списки капиталистов, бывших царских сановников и генералов, после чего всех поименованных в них лиц арестовывали.

Сразу после революции о терроре не думали. Страсти накалялись постепенно. Но общество довольно быстро подготовило себя к террору. Большевики пришли к власти с обещанием раздавить классового врага. Вероятно, до того, как они взяли Зимний дворец, это носило теоретический характер. Но дела не заставили себя ждать. С невероятной быстротой обнаружилась готовность пустить в ход силу.

На заседании ЦК Ленин недовольно заметил:

– Большевики часто чересчур добродушны. Мы должны применить силу.

Через десять дней после Октябрьской революции в «Известиях» появилась статья «Террор и гражданская война». В ней говорилось об обострении классовой борьбы, продолжением чего станет гражданская война: «Странны, если не сказать более, требования лиц, сидящих между двух стульев, о прекращении террора, о восстановлении гражданских свобод». Война не пугала.

На III съезде Советов Ленин объявил:

– Ни один еще вопрос классовой борьбы не решался в истории иначе, как насилием. Насилие, когда оно происходит со стороны трудящихся, эксплуатируемых масс против эксплуататоров, – да, мы за такое насилие!

Наверное, в тот момент он еще плохо понимал, какому насилию открывает дорогу. Но угрозы не сходят с его языка.

Двадцать второго ноября 1917 года Ленин подписал декрет № 1 о суде. Готовили его под руководством латышского революционера Петра Ивановича Стучки, который окончил юридический факультет Петербургского университета и до первого ареста работал помощником присяжного поверенного.

«Наш проект декрета, – вспоминал Стучка, – встретил во Владимире Ильиче восторженного сторонника. Суть декрета заключалась в двух положениях: 1) разогнать старый суд и 2) отменить все старые законы».

Заодно отменили институт судебных следователей, прокурорского надзора и адвокатуру. Восьмая статья декрета учреждала «рабочие и крестьянские революционные трибуналы» – «для борьбы против контрреволюционных сил в видах принятия мер ограждения от них революции и ее завоеваний, а равно для решения дел о борьбе с мародерством и хищничеством, саботажем и прочими злоупотреблениями торговцев, промышленников, чиновников и прочих лиц».

В написанном Петром Стучкой «Руководстве для устройства революционных трибуналов» говорилось: «В своих решениях революционные трибуналы свободны в выборе средств и мер борьбы с нарушителями революционного порядка».

Страна вступила в эпоху беззакония – в прямом и переносном смысле. Большевики исходили из того, что правосудие должно служить пролетарскому государству. Нормы права не имеют значения, тут чистая политика. Большевистская власть не правосудие осуществляет, а устраняет политических врагов. Трибуналы руководствовались революционным чутьем и социалистическим правосознанием. Если председатель трибунала считал, что перед ним преступник, значит, так и есть.

«Уничтожив суды, – писала газета «Наш век», – господа народные комиссары этим самым укрепили в сознании “улицы” право на “самосуд”, звериное право. Нигде человека не бьют так часто, с таким усердием и радостью, как у нас на Руси. “Дать в морду”, “под душу”, “под микитки”, “под девятое ребро”, “намылить шею”, “накостылять затылок”, “пустить из носу юшку”, – всё это наши русские, милые забавы. Этим – хвастаются. Люди слишком привыкли к тому, что их бьют – родители, хозяева, полиция. И вот теперь этим людям, воспитанным истязаниями, как бы дано право свободно истязать друг друга. Они пользуются своим “правом” с явным сладострастием, с невероятной жестокостью…»

Поздно вечером 28 ноября 1917 года Совнарком принял предложенный Лениным проект декрета «об аресте виднейших членов Центрального комитета партии врагов народа». Имелась в виду партия конституционных демократов, кадетов, считавшая правильным для России мирный путь эволюции.

«Вне закона, – вспоминал лидер эсеров Виктор Михайлович Чернов, – были объявлены кадеты – почтенная и солидная, никакой опасностью захватчикам власти не грозившая партия адвокатов и профессоров…»

На этом же заседании большевистского правительства было заявлено: «Идет открытая гражданская война».

«Члены руководящих учреждений партии кадетов как партии врагов народа, – говорилось в подписанном Лениным декрете, – подлежат аресту и преданию суду революционных трибуналов. На местные Советы возлагается обязательство особого надзора за партией кадетов ввиду ее связи с корниловско-калединской гражданской войной против революции».

При обсуждении во ВЦИК против декрета выступили эсеры, левые и правые, и меньшевики. Декрет приняли 150 голосами против 98.

Для того чтобы угрозы стали реальностью, не хватало только универсального инструмента для борьбы со всеми, кого назовут врагами. Он не замедлил появиться. 6 декабря 1917 года вечером Совнарком обсуждал вопрос «О возможности забастовки служащих в правительственных учреждениях во всероссийском масштабе».

В постановлении записали:

«Поручить т. Дзержинскому составить особую комиссию для выяснения возможности борьбы с такой забастовкой путем самых энергичных революционных мер, для выяснения способов подавления злостного саботажа. К завтрашнему заседанию представить списки членов этой комиссии и меры борьбы с саботажем».

Создать карательное ведомство? Даже среди активных большевиков не всякий взялся бы за такую задачу. Это эсеры легко брались за оружие, занимались террором, убивали министров и жандармов. Нарком внутренних дел Петровский передал это постановление своему заместителю по наркомату Дзержинскому. 7 декабря Феликс Эдмундович составил список комиссии.

Вечером в Кремле у Якова Михайловича Свердлова (главы Советского государства – председателя ВЦИК) собрались комиссар милиции Екатеринослава Василий Кузьмич Аверин, начальник Красной гвардии города Иваново Дмитрий Гаврилович Евсеев, член ВЦИК Иван Ксенофонтович Ксенофонтов, член ЦК партии Григорий Константинович (Серго) Орджоникидзе, член Петроградского военно-революционного комитета Яков Христофорович Петерс, член президиума ВЦИК Карл Андреевич Петерсон, член Главного штаба Красной гвардии Валентин Андреевич Трифонов…

Тогда же придумали и название – Всероссийская чрезвычайная комиссия при Совете народных комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем. На заседании Совнаркома название было утверждено.

Восемнадцатого декабря 1917 года Дзержинский обратился в Совнарком: «Не имея собственной автомобильной базы, комиссия наша не в состоянии справиться хоть сколько-нибудь удовлетворительно с возложенной на нас задачей борьбы с контрреволюцией, саботажем и мародерством. Ордера наши остаются без исполнения, связь с органами Советской власти не может установиться. Наши требования в Смольный на автомобили почти всегда остаются без удовлетворения.

Необходимо нам поэтому иметь собственную базу, для этой цели предоставьте нам право реквизиции автомобилей, бензина, смазочного масла и других автомобильных принадлежностей».

Всероссийская чрезвычайная комиссия еще не приступила к работе, но методы брались на вооружение беззаконные. Председатель ВЧК просил не выделять ассигнования на покупку автомобилей, а разрешить чекистам реквизировать, то есть отбирать машины.

Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем большевики создавали в основном для того, чтобы справиться с армией чиновников, которые бойкотировали новую власть и саботировали распоряжения Совета народных комиссаров. Но руководители партии быстро поняли цену органам госбезопасности как важнейшему инструменту контроля над страной.

Двадцать первого февраля 1918 года Совнарком утвердил декрет «Социалистическое отечество в опасности!» Он грозил расстрелом как внесудебной мерой наказания «неприятельским агентам, германским шпионам, контрреволюционным агитаторам, спекулянтам, громилам, хулиганам». Важно отметить эту формулировку: внесудебная мера наказания! Левые эсеры возражали против расстрелов. Но в Совнаркоме их позицию проигнорировали.

Отменив все законы, большевики взялись сами вершить правосудие по принципу: политическая целесообразность важнее норм права. И по всей стране без суда ставили к стенке тех, кого считали «врагами народа и революции».

Важно отметить, что Ленин и Крупская полагали, что иначе большевики просто не могут поступать. Они, верно, и не заметили, как легко присвоили себе право наказывать и миловать, распоряжаться жизнями других людей. Ленин точно знал, что ему делать, когда возьмет власть. В отличие от Керенского, которому власть свалилась в руки. Поэтому Керенский и отказывался подписывать смертные приговоры. А Ленин себе давно объяснил: это политически целесообразно, иначе не удержать власть.

Диктатура пролетариата – вот чем Ленин обогатил марксизм. Он изучил недолгую историю Парижской коммуны и пришел к выводу, что без крови власть не сохранить. Поэтому он единственный был готов действовать твердо и жестко.

Двадцать третьего февраля Всероссийская чрезвычайная комиссия объявила, что в соответствии с декретом Совнаркома будет использовать такой метод борьбы с врагами, как расстрел. Дзержинский не считал ВЧК контрразведкой или политической полицией. Он видел в ВЧК особый орган, имеющий право самостоятельно уничтожать врагов.

«Работники ЧК – это солдаты революции, – писал Феликс Эдмундович, – и они не могут пойти на работу розыска-шпионства: социалисты не подходят для такой работы. Боевому органу, подобному ЧК, нельзя передавать работу полиции. Право расстрела для ЧК чрезвычайно важно».

Он добился этого права для чекистов, и кровь полилась рекой. Страна с ужасом заговорила о «кожаных людях». Подчиненные Дзержинского носили кожаные куртки: им раздали обмундирование, предназначенное для летчиков. Это был подарок Антанты, найденный большевиками на складах в Петрограде. Куртки чекистам нравились не потому, что они предчувствовали моду на кожу. В кожаных куртках не заводились вши. В те годы это было очень важно: вши – переносчики тифа, который косил людей и на фронте, и в тылу.

Большевики создавали атмосферу, в которой террор становится возможным. В отсутствие законов в стране даже формально возник правовой беспредел. При этом чекисты не в состоянии были совладать с настоящей преступностью.

«В городе начались ограбления квартир и убийства, – вспоминала Ольга Львовна Барановская-Керенская, первая жена главы Временного правительства. – Прислуги почти никто уже, кроме коммунистов, не держал, дворники были упразднены, охранять дома и квартиры было некому. Мы понимали, что всё идет прахом и цепляться за вещи незачем, что надо только стараться сохранить жизнь, не быть убитыми грабителями, не умереть с голоду, не замерзнуть. В течение нескольких месяцев, а может быть, и больше, пока дети не достали мне чугунную печку, я жила не раздеваясь и никогда не спала на кровати.

В голове никаких мыслей и никаких желаний, кроме мучительных дум о том, что еще продать и как и где достать хоть немного хлеба, сахара или масла. Тротуаров уже не было, и не было ни конного, ни трамвайного движения (лошади все были съедены), улицы не чистились, снег не сгребался, по улицам плелись измученные, сгорбившиеся люди. И как горькая насмешка на каждом шагу развевались огромные плакаты: “Мы превратим весь мир в цветущий сад”».

ВЧК стала инструментом тотального контроля и подавления. Жестокость, ничем не сдерживаемая, широко распространилась в аппарате госбезопасности. Беспощадность поощрялась с самого верха. За либерализм могли сурово наказать, за излишнее рвение слегка пожурить. Более того, жестокость оправдывалась и поощрялась.

Николай Иванович Бухарин, который считался самым либеральным из большевистских руководителей, писал в 1920 году: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как ни парадоксально это звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи».

В определенном смысле Николай Иванович оказался прав. Беззаконие, массовый террор, ужасы Гражданской войны – вот через какие испытания прошли советские люди. И всё это не могло не сказаться на их психике и представлениях о жизни.

Новая власть решала экономические проблемы динамитом, социальные – арестами и голодом. Те, кто сопротивлялся, объявлялись врагами народа. Когда начались первые повальные аресты и хватали известных и уважаемых в России ученых и общественных деятелей, еще находились люди, которые взывали к Ленину с просьбой освободить невинных. Владимир Ильич хладнокровно отвечал: «Для нас ясно, что и тут ошибки были. Ясно и то, в общем, что мера ареста кадетской (и околокадетской) публики была необходима и правильна».

Не выдержала известная актриса Мария Андреева, много сделавшая для большевиков. Она ходатайствовала об освобождении невинных людей. Ей Ленин откровенно объяснил: «Нельзя не арестовывать, для предупреждения заговоров, всей кадетской и околокадетской публики… Преступно не арестовывать ее. Лучше, чтобы десятки и сотни интеллигентов посидели деньки и недельки, чем чтобы 10 000 были перебиты. Ей-ей лучше».

Владимир Ильич и Надежда Константиновна всё обсуждали вдвоем. Привыкли вечером делиться пережитым за день. Между ними давно не возникало серьезных расхождений. И вот вопрос: Ленин и Крупская не были жестокими людьми, почему же двое русских интеллигентов из просвещенных дворянских семей считали возможным сажать и даже расстреливать людей без суда и следствия?

Они оба сами прошли через тюрьму и ссылку. Но это не воспитало в них обостренной чувствительности к ущемлению прав человека. Они уверились в правоте собственных идей и отстаивали простой постулат: только построение коммунистического общества приведет к полному торжеству справедливости и сделает весь народ счастливым. Ради достижения этой великой цели можно и нужно идти на всё. Какое значение имеет жизнь отдельных людей, когда речь идет о всеобщем благе!

Каждодневная действительность, кровавая и жестокая, должна была их настораживать. Но, видимо, они оба даже не допускали сомнений в собственной правоте. Ведь иначе оказалось бы, что стратегия неверна, что они посвятили свою жизнь ошибочной цели… Впрочем, реальной жизни Советской России они не видели. Из Кремля в Горки и обратно. Больше они нигде не бывали.

После покушения у комнаты Ленина в Кремле выставили пост охраны. Чекист сидел возле личного телефонного коммутатора председателя Совнаркома. Один из них вспоминал, как внезапно появился Ленин. Дежурный вскочил и, как положено, приложил руку к козырьку. Владимир Ильич понимал, что должен ответить на приветствие, но поскольку в армии он не служил и не знал, как это положено делать, то приложил левую руку к непокрытой голове.

Среди немногих людей, которых он пожелал видеть, когда его привезли с завода Михельсона, была Инесса Федоровна Арманд. Возможно, оказавшись перед лицом смерти, он многое переосмыслил и желал видеть рядом дорогого ему человека.

После работы он часто заезжал к Инессе, благо ее квартира была рядом. Это устроил сам Ленин. 16 декабря 1918 года дал указание коменданту Кремля Павлу Малькову: «Подательница – тов. Инесса Арманд, член ЦИК. Ей нужна квартира на четырех человек. Как мы с Вами говорили сегодня, Вы ей покажите, что имеется, то есть покажите те квартиры, которые Вы имели в виду».

Ей выделили большую квартиру на Неглинной, установили аппарат прямой правительственной связи. Если Ленин не мог заехать, писал записку. Некоторые сохранились.

Шестнадцатого февраля 1920 года:

«Дорогой друг!

Сегодня после 4-х будет у Вас хороший доктор.

Есть ли у Вас дрова? Можете ли готовить дома?

Кормят ли Вас?»

Только отправил эту записку и почти сразу пишет новую:

«Тов. Инесса!

Звонил к Вам, чтобы узнать номер калош для Вас. Надеюсь достать.

Был ли доктор?»

Озабоченный ее здоровьем, он постоянно думает о ней:

«Дорогой друг!

После понижения температуры необходимо выждать несколько дней.

Иначе – воспаление легких.

Испанка теперь свирепая.

Пишите, присылают ли продукты?»

После Октябрьской революции Инессе Арманд нашли место в системе новой власти. Поручили провести I Всероссийский съезд работниц и крестьянок. Специально для нее в аппарате ЦК партии образовали отдел по работе среди женщин. Арманд подозревали в скрытом всевластии. На съезде Советов один из левых эсеров сказал:

– У императора Николая был злой гений – его жена Алиса Гессенская. Вероятно, и у Ленина есть также свой гений.

За это высказывание левого эсера немедленно лишили слова, усмотрев в его словах оскорбление председателя Совета народных комиссаров.

Ненавидевший большевиков профессор Юрий Готье записал в дневнике, как оказался на заседании коллегии наркомата: «Присутствовала Крупская-Ульянова-Ленина, без пяти минут русская императрица; я не ожидал видеть ее такой, какая она есть – старая, страшная, с глупым лицом тупой фанатички, причем ее уродство подчеркивается ясно выраженной базедовой болезнью».

Слова глубоко несправедливые. Серьезная болезнь – не повод для насмешек.

«Сидели на большом совещании, – вспоминала помощница Крупской, – и вдруг она говорит:

– Выведите меня, я потеряла зрение.

Под руку вывела ее в другую комнату. Сильно испугавшись, что она ослепла, хотела звонить Владимиру Ильичу, но она не разрешила. К счастью, потеря зрения оказалась временной, продолжалась часа полтора, врач объяснил это истощением организма».

Внезапная слепота – лишь одно из последствий ее недуга. Другие – слабость, одышка, тахикардия, повышенное давление, хроническая сердечная недостаточность. И на роль императрицы первая леди советской власти вовсе не претендовала. Всегда держалась в тени великого мужа и оставалась скромным человеком.

Луиза Брайант, жена летописца революционных дней американского журналиста Джона Рида, сама написала книгу «Шесть красных месяцев в России». Она запечатлела облик Крупской: «…черное платье, бледное лицо и белые без колец руки».

Английский корреспондент, побывавший у Надежды Константиновны в Наркомате просвещения, озаглавил газетную заметку – «Первая леди». Владимир Ильич заметил, что правильнее было бы иное название, а именно: «Первая оборванка».

Он, конечно же, шутил. Однако пренебрежение его жены собственным гардеробом было притчей во языцех. Крупская вообще не придавала своей внешности никакого значения. Можно было бы сказать, что она махнула на себя рукой. Но она, скорее, действительно была равнодушна к материальному миру, что вполне соответствовало взглядам образованной публики в начале XX века.

«Надежда Константиновна, – вспоминала Мария Ильинична, – никак не решалась, например, надеть платье, которое ей преподнесли сослуживицы, считавшие, что она одевается недостаточно хорошо. Кажется, только один раз решилась она обновить его, и то на какой-то вечер на заводе, где можно было не снимать шубу, а потом отдала его в числе других вещей во время сбора их в период Гражданской войны».

Надежда Константиновна стеснялась и не привыкла тратить время на заботы о себе.

– Купи Наде валенки, – говорил Ленин своей практичной сестре, – у нее зябнут ноги.

Поскольку купить что-либо стало невозможно, валенки давали по ордерам. Иначе говоря, правом приобрести что-либо наделялись те, кто имел право получить ордер, то есть полезные новой власти люди.

Сестре Ленина ордер выдавали: «Достанешь. Проходит день – валенок нет. Что такое? Где же они? Начинаешь поиски, и, наконец, выясняется, что Надежда Константиновна отдала их кому-то, кто, по ее мнению, больше в них нуждается».

– Надо достать другие, – резюмировал Ленин.

Но хозяйственную Марию Ильиничну это не устраивало:

– Володя, скажи Наде, чтобы она не отдавала валенки, а то и с другими та же история будет, ведь неудобно же так часто ордера брать.

«Однако надо быть всё время начеку, – вспоминала Мария Ульянова. – Вдруг исчезает белье Владимира Ильича. Что за история? Что же он носить будет?»

Мария Ильинична сразу заподозрила Надежду Константиновну:

– Надя, ты не брала ли из шкафа Володино белье?

– Да, знаешь, пришел ко мне один парень. Ничего у него нет. Вот я и дала Володины штаны и рубаху.

– Да ты бы ему денег дала.

– Что же он на деньги теперь достанет? – резонно возразила Крупская.

Самому Ленину вещи купили буквально через день после Октябрьской революции, 27 октября 1917 года, – зимнее пальто с каракулевым воротником, шапку-ушанку, теплые перчатки и шерстяную вязаную кофту. Успели. После победы большевиков магазины опустели. Большим начальникам всё везли из-за границы.

«Иногда какую-либо часть своего костюма, привыкнув к ней, Надежда Константиновна носила так долго, что та приобретала совершенно прозрачный и потому малоприятный вид… – вспоминала Мария Ульянова. – Надежда Константиновна могла быть недовольна на такое узурпирование ее права носить то, что ей хотелось. Для улаживания дела приходилось прибегать к помощи Владимира Ильича».

Вытащив и продемонстрировав ему какую-нибудь часть костюма Надежды Константиновны, пришедшую в полную негодность, и выслушав мнение Ильича, что действительно ее давно пора изъять из употребления, Мария Ульянова обращалась к нему с просьбой поддержать ее в случае недовольства Надежды Константиновны самоуправством золовки. Ильич весело соглашался.

– Где моя юбка (или кофта)? – Надежда Константиновна с недовольным видом обращалась к Марии Ильиничне. – Ты опять ее спрятала?

– Она отправлена в музей древностей, – отвечала Мария Ульянова.

Надежда Константиновна, видя, что Владимир Ильич весело хохочет и выражает полное одобрение образу действия младшей сестры, сдавалась.

Щедрость и готовность помочь всегда были свойственны Крупской.

«У меня износилась обувь, – вспоминала Раиса Викторовна Григорьева, работавшая под ее началом в библиотечном коллекторе Наркомата просвещения, – а достать что-либо тогда было очень трудно».

В один из дождливых осенних дней Крупская прислала за ней сторожа (библиотечный коллектор располагался в другом помещении). Завела в свой кабинет, закрыла дверь. И вытащила из своего портфеля пару новых ботинок:

– Это у меня лишняя пара, садитесь, меряйте.

Раиса Григорьева заплакала, потрясенная и ее вниманием, и самим подарком, и той деликатностью, с каким он был предложен…

Сотрудник Наркомата просвещения Петр Васильевич Руднев, ведавший школами крестьянской молодежи в Главном управлении социального воспитания и политехнического образования (Главсоцвос), тоже вспоминал, как внимательна была Крупская к окружающим ее людям: «Собралась первая Всероссийская конференция школьного комсомола. Именно в эти дни у моей жены Шуры предстояли роды. Мы заранее знали, что неизбежна операция. О благополучном исходе я узнал во время прений по моему докладу. Узнав о случившемся и поздравив с рождением дочери, Крупская попросила изменить порядок заседания. Дать ей слово, а затем уже вернуться к продолжению прений по моему докладу. А мне она велела немедленно на ее машине ехать в больницу…»