Текст книги "Закон рукопашного боя"

Автор книги: Леонид Влодавец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

ОТЕЦ НИКОДИМ

Далеко унесла вода лодку, на дне которой лежал без памяти раненый Агап. Протащила меж быками большого Каменного моста, пронесла мимо стен Кремля, под обгорелыми балками Москворецкого и тянула дальше вниз, за Таганскую слободу.

Несколько пуль, посланных французами по уплывающему суденышку, не задев Агапа, провертели дыры в бортах. Когда лодку покачивало, москворецкая вода, холодная и грязноватая, заплескивала в них и постепенно накапливалась, погружая лодку все ниже. Скоро воды налилось столько, что она уже осела до нижних пробоин, и через них вода зажурчала тугими струйками. Но нет худа без добра, от холода очнулся Агап.

Очнувшись и с удивлением убедившись, что не помер вовсе, Сучков сел на скамейку. Агап распахнул армяк, глянул на располосованную пулей холстину, намокшую от воды и крови, и чуть не сомлел. Подавив подступившую тошноту, он задрал рубаху и осмотрел рану. Ни торчащих кишок, ни рваного мяса видно не было. Пуля вскользь рассекла кожу, будто удар кнута, и полетела дальше, не засев в теле.

Течение сносило лодку к левому берегу, туда, где виднелись какие-то странно знакомые Агапу стены и колокольни. Припомнил Агап, что видел он их совсем недавно, когда только подъезжал к Москве с подводами и другими гореловскими мужиками. Симонов монастырь! Кажись, Федот Хромой, который был у них за артельщика и в Москве аж два раза бывал, так эту обитель называл.

Вскорости лодка села на отмель, а Агап кое-как добрел в мокром армяке до берега. Зуб на зуб не попадал. Продравшись через прибрежные кусты и чуть поднявшись в горку, Агап, разбередив рану, со стоном сел на землю, вылил воду из сапог. Сил не было, колотила дрожь.

– Не лихоманка ли у тебя, сын мой? – услышал Агап откуда-то из-за спины. Голос был добрый, и не испугался его Сучков. Но обернулся и увидел седенького, сгорбленного старичка-монаха, постарше на вид, чем дедушка Клещ.

– Святый отче, – взмолился Агап, – пропадаю я. Французы бок прострелили, да в воде измок весь. Простыну, поди…

– А ты, я чаю, не московский… – произнес монах. – Идем-ка, пристрою тебя.

Через четверть часа Агап вошел вместе с монахом в келью.

– Звать меня отец Никодим, – сказал хозяин, – рукоположен в иеромонахи, а сейчас, почитай, уже за игумена бы справился. Братия-то ушла от супостата, некие даже, благословенные, в ополчение записались, расстригшись. Ну, разболокайся, мокрое скидай. Ha-ко вот полотенце, растирайся крепко. Бок осторожней, не задень. А я покуда травы добуду да перевяжу. Рана-то ерундовая, да нанесешь грязи, нарвет еще, спаси господь. А чтобы изнутри согреться, так испей этого. Настой от всех болезней. И под овчину сразу! Согрелся?

– Потеплей стало! – сказал Агап, приняв монастырской настойки с перцем.

– Ну, погоди тогда маленько, сейчас приду.

Монах вернулся довольно быстро и принялся за лечение. Агап покряхтел, когда отец Никодим обтер рану водкой, намазал какой-то мазью с травяным запахом, от которой бок защипало.

– На солдата-то ты не похож, – заметил Никодим.

– А я и не солдат вовсе, – пояснил Агап, – деревенский…

– Не из-под Тамбова?

– Оттоль… – удивился Агап.

– Говор похож. Обозы-то часто через нас к Рогожской заставе идут. Правда, к зиме ближе.

– Я-то тоже с подводами приехал, – сказал Агам. – Федот Хромой за старшого был, не слыхивал такого?

– Не упомню… И как же ты с французами-то поспал?

– Да я не воевал, батюшка. Бегал от них только. Это дедушка Клещ воевал. Он этих, французов-то, страсть сколько поубивал…

– Клещ? – Никодим поднял седые брови. – Не ослышался ли я, сыне, ты про Клеща говорил?

Агап заробел. В глазах Никодима вспыхнул какой-то жуткий, сверлящий огонек, благость и отрешенность морщинистого лица преобразовались и нечто иное, не монашеское. А с другой стороны – знал ведь Агап, что Клещ – лихой, вор. А ну как он в монастыре упер чего-нибудь? Но слово не воробей, вылетит – не поймаешь…

– Как зовут его? – сверля взглядом Агапа, рявкнул Никодим.

– Андреем, кажись… – пролепетал Агап.

– Вот чертов сын, прости господи! – восхищенно пробормотал Никодим. – Как же он тебя к себе допустил, дурака такого?

– Под землей он меня водил… – робея все больше, заикался Агап. – И рассказал о своих приключениях.

– Ладно. Отлежишься – попробуем поискать твоего дедушку… Сейчас еще настойку сделаю. Поцелебней…

Никодим поднес своему пациенту еще одну стопку с желтоватым настоем. Агап выпил и в ту же секунду почувствовал, что буквально проваливается в сон…

…Проснулся Агап свежим, даже бок не болел особенно. Под овчиной на простыне и холщовой подушке было уютно. Никодим сидел за столиком, писал что-то в толстую тетрадь, обмакивая огрызок гусиного пера в большую медную чернильницу.

Дописав страницу, Никодим посыпал ее песком, сдул песок, промокнувший чернила, и закрыл свое писание.

– Просохла одежда твоя, – сказал иеромонах. – Одевайся, рубаху, что тебе дал, – себе оставь.

– Да ты никак, отче, – удивился Агап, – армяк мне зачинил?

– Господь велел сирым и убогим помогать… Болит рана-то?

– Да нет вроде…

– Ну тогда садись поешь. Щи горячие, хлеб свежий, с утра пек…

Похлебав горячего, съев три толстых ломтя ноздреватого, хорошо пропеченного хлеба, Агап даже готов был опять заснуть – за последние дни он досыта не ел. Но Никодим, строго посмотрев на него, сказал:

– Ну, сил набрался, рана не болит, стало быть, идти пора.

– Куда? – удивился Агап.

– Клеща искать будем.

Никодим взял фонарь, три свечи запасных и повел Агапа за собой в монастырский подвал. Пройдя под сыроватыми, облупленными сводами подвала, Никодим остановился перед окованной толстыми стальными полосами дверью, отпер хитрый, со звоночком, замок.

Дверь распахнулась, на Агапа пахнуло знакомым спертым, сырым духом. Заперев за собой дверь, Никодим повел Сучкова по крутой лестнице, ступенек эдак в полсотни.

– Это ж сколько нарыто ходов-то под Москвой! – сказал Агап, когда добрались до нижней ступеньки.

– Много, брат. На Москву в старопрежние времена басурман чуть ли не каждый год приходил.

– Дедушка Клещ меня к генералу Муравьеву в дом посылал, план добывать. На нем ходы все описаны.

– Иван Юрьич зело усерден был, – с легкой иронией заметил Никодим, – жив ли сейчас?

– Живой, сказывали, от француза в деревни уехал.

– Ну и слава тебе, господи, – сказал монах. – Добрый барин и в науках силен. Только верой не крепок, сдается. От учения наук немецких да французских вера тратится.

Шли часа два. Ход вел все дальше, не разветвляясь. Говорили мало – не о чем было. Опять же Никодим, как видно, к долгой ходьбе без отдыха был уже негож. И дышалось ему в подземелье похуже, чем на вольном воздухе, и ноги уж состарились.

– Передохнем-ка, – сказал Никодим, стараясь унять одышку.

Посидели на корточках, прислонясь к стене, минут пять, и отец Никодим велел:

– Ну, перекрестясь… Еще шагов сто – и на развилку выйдем, а там уж недолго будет.

И тут в свете фонаря, шагах в десяти впереди, на серых камнях мелькнуло неясное темное пятно. Подошли, рассмотрели…

Агап охнул. Это была шинель с убитого француза, которую надел на себя Клещ поверх армяка. Шинель была насквозь мокра. Но крови на ней видно не было. Еще через двадцать-тридцать шагов нашелся и сам Клещ. Лежал, задрав бороду, будто покойник, но при этом тяжко дышал.

– Дедушка! – заорал Агап, подбегая к старику. Сзади, постукивая костылем, шел Никодим.

– Чего орешь? – грустно улыбаясь, вымолвил Клещ бледными, почти белыми губами. – Ори не ори, брат, с того света не выкричишь… А я, чаю, уж на одну треть туда перебрался. Ног обеих по колено не чую. Сила вся ушла. На злости еще живу.

Приковылял Никодим.

– Жив, щучий сын? – воскликнул он.

– Игнаха… – посветлел лицом Клещ, и в глазах его проблеснула слезинка. – Ты уж не сам ли с того света?

– Был, да от службы отставили, – ответил Никодим-Игнаха. – А ты, атаман, моложее моего, а вишь – собрался уже… А ну, Агап, подымай его. Поведем к Марфушке, подружке дорогой. Так ли?

Агап взял Клеща на плечи, взвалил на спину, как чувал, понес.

– Не верю, что ты живой! – приложив щеку к затылку Агапа, сказал Клещ Никодиму-Игнахе. – Меня ведь Кузя Верещун когда в Гижиге продал, так говорил, будто ты в Нерчинском руднике прикованный помираешь.

– Был я там… – кивнул Игнаха.

– Убег? – спросил Клещ.

– Убег, – кивнул Игнаха, тряся бородой. – Поманит воля, так цепь не удержит.

– Значит, врал Кузя, что клеймили тебя? – прошептал Клещ.

– Да нет, не врал. Так впаяли на лбу «ВОР», что и по сю пору бы светил… Да Марфа твоя выручила.

– И кнутом били?

– И его испробовал. Три ремня из моей шкуры вырвали… Зажило, однако. Науки я постигал, дух крепил, хотел знать, что до нас на Руси было. А об тебе я знал от Лукьяна.

– Вот стервец! – Клещ ерзнул на закорках у Агапа и чуть не повалил его. – И молчал? Так он, выходит, уж тогда знал все?

– Знал. Но он мне крест целовал, что не проскажется. Даже тебе. А вот мне он о тебе все говорил как на духу. Так что прости, брат, что поздненько я тебе явился.

– И давно ты в Москве-то?

– Давненько. Раньше меня только Лукьян сюда добрался. Я ведь двух лет в рудниках не пробыл – думал, на Яик прибегу, сызнова подпалю все… Ан хрен те в щи! Скурвились казаченьки, языки прижали, а к иным и не сунешься – сдали бы в два счета.

Никодим-Игнаха сердито плюнул сквозь щербатые, погнившие зубы.

– Зло кипело. Вроде где не послушаешь – так нее Катьку ругают да бар пожечь грозят, покуда пьяные. Метелкина ждут, вишь ты. А скажешь, что Метелкин – я и есть, не верят али боятся. Вот и пошел в Москву.

– А «ВОРа»-то как сняли?

– Да говорил же – Марфа твоя. Она мне и рубцы свела со спины, и еще на путь истинный наставила. Молюсь о здравии ее еженощно.

– Марфа-то знала, кто ты есть? – спросил Клещ.

– Нет. Я ей ни Метелкиным, ни Заметаевым не назывался. Иван Пузырев я был по бумаге, покуда постриг не принял. С той поры – Никодим, и все. Умер для мира.

– Ой ли? – прищурился Клещ, лицо которого заметно пободрело и порозовело от разговора со старым другом. – Однако с Лукьяном-то знался, отец святой…

…Через полчаса они взошли по лестнице и постучали тройным условным стуком в дверь Марфы.

ПЛЕННИЦЫ

Себастиани пропах дымом. В воспаленных глазах словно бы отражалось пламя московского пожара.

– Господин граф, многое проясняется, – сказал он, обращаясь к Коленкуру. Де Сегюр и Лористон, рывшиеся в бумагах императора, подняли головы. На лицах их выразилось высочайшее внимание.

– Маркитанта Палабретти найти не удалось. Похожего человека видели поляки из эскадрона того самого лейтенанта Ржевусского, о котором беспокоился человек, поднятый нами из шахты.

Далее, задержана компаньонка Палабретти, маркитантка Луиза Пьеррон, по кличке Крошка, а вместе с ней – русская цыганка Настази, подозрительно хорошо говорящая по-французски. Человека, похожего на Палабретти, и упомянутую Крошку поляки видели в доме, принадлежащем русскому отставному генералу Ивану Муравьеву. Вчера, примерно в три часа пополудни, туда явился некий русский крестьянин лет двадцати, представившийся крепостным Муравьева, и объявил, что хозяин прислал его за бумагой, спрятанной под порогом спальни. Когда поляки нашли в указанном месте план московских подземелий, они по приказу лейтенанта Ржевусского решили препроводить крестьянина в штаб полка для производства дознания. Однако вблизи церкви Святой Неонилы, прямо напротив штаба, двое неизвестных в упор застрелили конвоиров, освободили задержанного мужика и похитили план. Один из нападавших, по описанию поляков, седой казак с большой бородой, ускакал на коне, куда девались двое других – неизвестно. Во время погони за казаком несколько улан были убиты, а лейтенант Ржевусский – пропал бесследно…

– По-моему, дело не столько проясняется, сколько запутывается, – заметил Лористон в тот момент, когда Себастиани решил перевести дух.

– Напротив, – возразил Себастиани, – все очевиднее становится, что мы имеем дело с русскими шпионами.

– Вот как! – Де Сегюр устремил взгляд на генерала.

– Да, месье. В заговор были вовлечены Палабретти, Крошка, лейтенант Ржевусский и, вероятно, кто-то еще из его офицеров. Два или три шпиона, оставленные русскими в городе, им помогали. Очень может быть, что одна из них – цыганка Настази, говорящая по-французски.

– Но Крошка и эта цыганка уже задержаны? – спросил Коленкур.

– Да, они в соседней комнате под охраной гвардейцев. Я думаю, что они нуждаются в очной ставке с человеком… которого мы сейчас называем императором.

– Значит, сир… – побледнел де Сегюр.

– Не торопитесь с выводами.

– Надо сначала осведомиться у врача, в каком состоянии пребывает… – Лористон несколько запнулся, – предполагаемый император.

Врач оказался легок на помине и уже входил в комнату.

– Он в сознании, – доложил медик. – Спросил, отчего пахнет дымом. Я сказал, что за ночь пожары очень усилились…

– Какова была его реакция? – спросил де Сегюр.

– Он сказал: «Должно быть, наши солдаты были неосторожны…»

– Он не называл себя Палабретти?

– Нет. Настроение у него скорее бодрое, чем подавленное. Простуда почти прошла.

– Благодарю вас, сударь, вы свободны. Впрочем, желательно, чтобы вы побыли достаточно близко от его величества.

Врач поклонился и вышел.

Лористон прошелся от стола на середину комнаты, повернулся кругом, бряцнув шпорой.

– Ну, я полагаю, что пора вызвать мадемуазель Пьеррон. Цыганку пока оставим в покое.

Гвардейцы ввели бледную и перепуганную Крошку. Так близко столь высоких особ она еще не видела.

– Прошу вас сесть, мадемуазель Пьеррон, – сухо пригласил Себастиани.

Крошка присела на краешек стула.

– Вы имеете маркитантский патент, мадемуазель?

– Да. Вы можете справиться у командира полубригады или у бригадного генерала.

– Это успеется. Алессандро Палабретти также?

– Да, месье. У него все в порядке.

– По докладу из нижестоящих штабов вы были задержаны вместе с цыганкой за хождение по городу в ночное время, не зная пароля. Что вы делали на улице?

– Мой генерал, я готова рассказать все! – воскликнула Крошка. – Клянусь, что ничего, кроме правды, вы от меня не услышите!

– Именно этого мы от вас и ждем.

– Да, но для этого мне нужно очень много времени.

– Мы будем терпеливы до определенного предела.

– Я начну с самого начала. Позавчера днем мы с Палабретти заехали с фурой во двор дома, куда потом приехали польские уланы.

– Зачем, простите? – испытующе прищурился Себастиани. – Вы собирались мародерствовать?

– Дом был уже ограблен, – оскорбленно сказала Крошка. – У нас просто сломалась оглобля, и Сандро, то есть месье Палабретти, решил поискать какую-нибудь доску или шест, чтобы вытесать новую. Мы уже вышли во двор, когда явились польские уланы во главе с Ржевусским и заявили, что им этот дом указан для постоя. Когда мы с мужем… то есть, конечно, с месье Палабретти, пошли показывать лейтенанту дом…

Тут Крошка действительно выложила все. Не упирая на то, в какой момент Надежда напала на них и застала врасплох, она тем не менее рассказала и о перестрелке в доме, и о появлении Клеща, и о наличии подземных ходов – словом, раскрыла все карты, какие могла. Особо долго она рассказывала о колдунье Марфе и о том, как та управляет Настей на расстоянии, о том, как Марфа вернула Надежде ребенка и, отобрав молоко у Насти, передала его Надежде.

– Да она нас дурачит, – шепнул Коленкур на ухо Лористону. – У этой девицы буйная фантазия.

– Итак, мадемуазель, – резюмировал Себастиани. – Маркитанта Палабретти вы не видели с позавчерашнего вечера, не так ли? Он пропал бесследно. Я правильно вас понял?

– Да, мой генерал.

– Вы были его любовницей?

– Ну кто же задает такие вопросы даме? – Крошка пыталась изобразить возмущение, но Себастиани это не смутило.

– Меня не интересуют романтические подробности. Я хочу знать, видели вы его голым или нет? Могли бы в случае чего опознать его тело?

– Боже, он убит?! – взвизгнула Крошка.

– Это пока неизвестно. У нас есть некто, выдающий себя за Палабретти. Подойдите вон к той двери и посмотрите в щелку. Но не открывайте дверь настежь.

Крошка подошла к щелке и заглянула. После первого же взгляда она ахнула и отшатнулась.

– Господи… – пробормотала она. – Но это же император!

– Значит, вы убеждены, что это не Палабретти?

– Вы что, хотите сказать, что его величество выдает себя за Палабретти? Свихнуться можно! – Глаза Крошки округлились.

– Но какие-то черты лица напоминают вам Палабретти?

– Да никаких… Может быть, лоб, нос чуть-чуть. Но где борода? У Палабретти была огромная борода. Она начиналась прямо от ушей, перекатывалась через подбородок и через шею соединялась с шерстью на груди. Далее вся эта растительность тянулась, пардон, до щиколоток.

– Вы никогда не видели Палабретти бритым?

– Никогда… – помотала головой Крошка.

– Итак, она его узнать не хочет, – констатировал Себастиани. – Или не может все-таки?

– И не сможет, если показывать его через замочную скважину, – усмехнулся Лористон. – Но очень может быть, что он ее узнает…

Он взял, хоть и элегантно, но очень решительно, Крошку под ручку и ввел в спальню императора. Следом за ним вошли все остальные.

Палабретти широко открыл глаза и побледнел как смерть…

…Когда прошлой ночью внезапно грохнуло и гора камней посыпалась в шахту, он подумал, что все кончено. За какие-то секунды груда кирпичей, досок и других обломков завалила отверстие трубы, через которую он проник было к этой вонючей пропасти. Правда, новая опасность вывела его из апатии, и он с какими-то запредельными силами начал расчищать заваленную трубу, сумел выползти из дыры на кучу кирпича, но тут, видимо, под его тяжестью, кирпичи глубоко просели в дерьмо, захлюпала вода, с боков на Палабретти навалились другие кирпичи, и он потерял сознание… Потом появились гвардейцы; они откопали его, подняли на веревке наверх. Полубезумный, он не помнил, что говорил, кажется, ничего не понимая, видел вокруг себя генералов, клялся в чем-то, убеждал, что ни в чем не виновен… Потом его напоили коньяком, дали какие-то порошки… Когда он проснулся утром, то почувствовал себя совсем свежим и здоровым, с аппетитом съел завтрак, даже не удивляясь, что его называют сиром, что рядом с ним возвышается огромный мамелюк Рустан, что за ним ухаживает лейб-медик Наполеона. Что-то сдвинулось в его мозгах, и на какое-то время Сандро вдруг поверил, что никогда не был маркитантом и свое имя придумал в бреду.

«Господи! – даже с восторгом подумал он. – Я всегда был императором! Мое имя – Наполеон Бонапарт, я повелитель Европы!»

И тут, когда он уже всерьез поверил в это, в комнату вошли Лористон под руку с Крошкой, а следом – Коленкур, Себастиани и де Сегюр.

– Боже мой! Я погиб! – вскричал он и рухнул на колени в одном белье.

– Вы – Палабретти? – жестко произнес Лористон.

Сандро только молча закивал головой. Крошка воскликнула:

– Боже мой! Ты жив, ты жив, мой драгоценный! Да, я узнаю его! Я узнаю его, мой генерал! Вот, – тут она расстегнула ворот рубахи лжеимператора и показала маленький шрам у ключицы. – Вот, это примета, которую не спутаешь!

– Отлично, мадемуазель, – сказал Лористон. – Проводите ее, Себастиани, и оставьте под конвоем. Пусть приведут цыганку. Рустан! За жизнь этого человека ты отвечаешь головой!

– Да, начальник! – Гигант-армянин положил руку на грудь.

Оставив ошарашенного Палабретти в спальне под охраной мамелюка, генералы вновь перешли в канцелярию.

– Ваше имя, мадемуазель? – спросил Себастиани, когда гвардейцы, конвоировавшие Настю, вышли.

– Настази, – объявила Настя, – Настази, генерал-диамант.

– Чем вы занимаетесь?

– Кочую, гадаю, судьбу узнаю, – Настя подарила всем генералам ослепительную улыбку. – Позолотите ручку, все узнаете!

По-французски у нее выходило недурно, во всяком случае, понять ее французы могли.

– Ты шпионка? – внезапно спросил Колен-кур. – Отвечай, живо!

– Какой шпионка, золотой генерал?

– Откуда ты знаешь французский?

– Се ля ви, начальник! В Париже была, в Бессарабии кочевала, молдаване похоже говорят. Ты зачем нас привел, а? Зачем тебе бедные женщины, а? У тебя жена есть, богатый, красивый, вся в шелку, вся в золоте.

– Зачем тебя послали русские?

– Какие русские, а? Русские убежали все, у них война с вами.

– Если ты не скажешь, тебя расстреляют. Это понятно?

– Конечно, понятно, скажешь – расстреляют, не скажешь – тоже. Смешно! Купить, начальник, хочешь? А я не цыганка, я сербиянка, меня купить нельзя. Хочешь погадаю, дай ручку, дорогой!

– Но-но! – Коленкур попытался вырвать из руки Насти свою большую жесткую ладонь, но ловкие пальчики вдруг оказались неодолимыми. Более того, к удивлению всех, он сел и стал слушать Настину трескотню.

– Какой красивый, богатый, умный, все тебе открыто… – ворковала Настя.

Против своей воли не только Коленкур, но и все иные стали вслушиваться в плавную, хотя и ломаную речь цыганки, их обволакивали какие-то странные, парализующие, но невидимые и неосязаемые волны, необоняемые флюиды. Вскоре речь ее стала не речью, а музыкой, точнее, музыкальным фоном. Из памяти генералов начала всплывать вся информация, все, что они знали о Наполеоне. Они вспоминали былое против воли, но воли у них не было, они были подавлены и послушны – четверо сильных мужчин, смятые маленькой смуглянкой. Впрочем, и Настя не понимала, что она делает. Она не была источником этих волн. Она лишь усиливала их и преобразовывала. Волны шли издалека, из сводчатого подвала, где, откинувшись к стене, застыла, бормоча под нос непонятные фразы, ведунья Марфа.

Но все, что вспоминали генералы, складывалось в образ. Образ Наполеона. И этот образ, все более и более живой, но уже отличный, разумеется, от оригинала, постепенно перетекал в тело бывшего маркитанта Палабретти. Палабретти как личность – умирал. Он терял память, переставал связывать свои факты биографии в единую цепь, запутывался в чужом, медленно угасал. Вместе с тем в нем быстро оживал и формировался, укреплялся дух Наполеона…

Когда все, что могло сделать Палабретти Наполеоном, было вытянуто из мозгов четырех генералов и лейб-медика, все они на несколько минут потеряли память, ничего не видели и не слышали.

То же самое произошло с находившимся за стеной мамелюком. Это оцепенение прошло быстро. Глаза открылись, уши обрели слух, носы учуяли запах гари, но в памяти всех четырех генералов, лейб-медика и мамелюка уже не было ничего, что сохраняло бы устойчивые образы событий и бесед прошлой ночи и прошедшего утра. Они не помнили даже о Насте и Крошке.

Обе женщины в сопровождении гвардейцев давно покинули Кремль. Гвардейцы вывели их за ворота и, откозыряв, вернулись.