Текст книги "Закон рукопашного боя"

Автор книги: Леонид Влодавец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

ВОЛЬНОМУ – ВОЛЯ, СПАСЕННОМУ – РАЙ

Открыл Клещ глаза. Ни Агап, ни Игнаха-Никодим уж не чаяли, что увидят это. Даже Надежда сомневалась, одна только Марфа упорно тянула его с того света. И вытянула, хотя, быть может, и ненадолго.

– У-ух! – простонал Клещ. – Неужто не отмучился?

– Болит? – спросила Марфа. Она была бледна как смерть, глаза ввалились, седины прибавилось в космах, выбившихся из-под платка.

– Аж гудет! – пробормотал Клещ. – И жар бьет…

– Испытание тебе… – сказал Игнаха. – Не блазнило в беспамятстве?

– Не видел, – ответил Клещ. – Помираю я, Марфа, ай нет? Сказывай правду.

– Я не бог, – глухо ответила ведунья. – На все его воля.

– Исповедаться бы тебе да собороваться, – сказал иеромонах. – Легче будет.

– По мне, так венчаться лучше, – сказал Клещ. – Марфа, пойдешь за меня?

– Пойду, – сказала Марфа без улыбки, – не жалей только потом. На вечную жизнь обручишься. Там, – она глянула куда-то вверх, – все вечно. Уж не гульнешь…

– Свят, свят! – закрестился отец Никодим. – Да грех тебе, Марфа! Душу на муку отдашь!

– Ты бы о своей думал, отче. В себя обратись да повенчай нас.

– Да ведь тут не храм. А во храм вы не дойдете. Ты-то, чую я, совсем плоха, дочь моя…

– Силу потратила, Настю и французку от нехристей отбивая. Помочь уж никому более не в силах. Под конец ведовство передала да чуть-чуть оставила, чтоб с Клещом уйти, а не порознь.

– Кому ведовство-то отдала? – спросил Никодим.

– Насте. Если на злое ее потянет – все потеряет, а коли по-доброму делать будет – в силу войдет.

В это время с печи послышался шорох и полусонная польская ругань.

– Константин Андреич проснулись, – ухмыльнулся Клещ и зашелся кашлем. Видать, достала его холодная купель.

– Пшекленты москали… – простонал Констанцы. – Холерски хлопы!

– Не ярись, – Марфа, не оборачиваясь, произнесла эту фразу так, что колокольный звон зазвучал в ушах у всех. – Ты уж не враг нам, а господь наш, Иисус, завещал нам и врагов наших любить.

Кость перестал ругаться. Он завороженно поглядел с печи на людей, медленно слез, не отрывая взора от Марфы, и, кутаясь в овчину, подошел…

– На колени стань, – прозвенел голос Марфы, – ибо сказано в Писании: «Чти отца своего…» Отец перед тобой.

Такое и в страшном сне не смог бы себе представить ясновельможный пан Констанцы Ржевусский: он – на коленях перед каким-то грязным казаком! Но сила, повелевавшая им, была крепче, чем панский гонор.

– Молись о спасении души его многогрешной, – велела Марфа, – и латинская молитва дойдет.

Констанцы зашевелил губами. Марфа тем временем усадила Клеща, полубеспамятного и безвольного, на лавку, привалила спиной к стене. Затем села рядом с Клещом, взяла его холодную как лед руку и спросила:

– Отец Никодим, ты добро ли все требы знаешь?

– Стыдно и спрашивать тебе, – глухо сказал Никодим.

– А знаешь ли чин, бываемый на разлучение души от тела, внегда человек долго страждет?

– Ведом сей чин…

– Твори же его от слов: «Господи, услышь молитву мою…» Не ранее. И при начале скажи лишь трижды: «Благословен Бог наш!», а более, что по чину положено, – не говори.

– Можно ли так? – усомнился иеромонах.

– Слушай меня. Коли весь чин сотворишь, оттуда – не выйдешь. И не забудь закончить словами: «Помилуй мя, Боже». А далее, как увидишь себя во храме, твори последование венчания для второбрачных…

– Помилуй, матушка, да ведь диакон потребен, кольца, утварь иная…

– Твори. Будет там все. Как общую чашу дашь нам, так сразу и говори: «Аминь!» Но венцов обратно не бери! И «Исайе, ликуй…» не произноси. Иначе останешься до срока там, куда нам Господь место определил. Тебе же иное предречено.

– Свят, свят, свят! – перекрестился Игнаха. – Да не стану я такого творить! Против Бога это.

– Станешь! – Никодима словно ледяная вода сковала.

Надежда, прижимавшая к себе лупоглазого Евгения, со страхом взирала на бледных и отрешенных от всего земного Клеща и Марфу. Она и верила, и не верила в то, что должно было произойти…

– Благословен Бог наш! – возгласил, крестясь, Никодим и повторил еще дважды. Лицо его тоже побледнело.

– Господи, услыши молитву мою, внуши моление мое во истине твоей. И не вниди в суд с рабом твоим, яко не оправдится пред тобою всяк живый. Яко погна враг душу мою, смирил есть в землю живот мой: посадил мя есть в темных, яко мертвыя века. И уны во мне дух мой, во мне смятется сердце мое. Помянух дни древния: поучихся во всех делех твоих, в творениих руку твоею поучахся. Воздех к тебе руце мои, душа моя яко земля безводная тебе. Скоро услыши мя, господи, исчезе дух мой: не отврати лица твоего от мене, и уподоблюся низходящим в ров. Слышану сотвори мне заутра милость твою, яко на тя уповах: скажи мне, господи, путь, воньже пойду, яко к тебе взях душу мою. Изми мя от враг моих, господи, к тебе прибегох. Научи мя творити волю твою, яко ты еси Бог мой: дух твой благий наставит мя на землю праву. Имене твоего ради, Господи, живиши мя, правдою твоею изведеши от печали душу мою. И милостью твоею потребиши враги моя, и погубиши вся стужающия души моей: яко аз раб твой есмь.

Никодим произнес:

– Помилуй мя, Боже… – И тут же упал без чувств на пол. Во всяком случае, так почудилось Надежде. Маленькому Евгению это показалось смешным. Он прищурился и загыгыкал.

Кость стоял все в той же позе на коленях и бормотал латинские молитвы. Надежде показалось, что он сошел с ума. Вжавшись в угол и прильнув к ребенку, она держала у бедра заряженный пистолет…

Благостно и смиренно заговорил отец Никодим:

– Боже святый, создавый от персти человеками от ребра его возсоздавый жену, и спрягий ему помощника по нему: за еже тако угодно бысть твоему величеству, не единому быти человеку на земли: сам и ныне, владыко, низпосли руку твою от святаго жилища твоего, и сочетай раба твоего Андрея и рабу твою Марфу, зане от тебе сочетавается мужеви жена: сопрязи я во единомудрии, венчай я во плоть едину, даруй има плоды чрева, благочадия восприятие.

Яко твоя держава, и твое есть царство и сила…

Господи Боже наш, славою и честию венчай я! – благословил Никодим и еще дважды повторил эту фразу.

И тут произошло нечто. Сверкнула алая вспышка, золотистое пламя, не жгучее и не холодное, взвихрилось вокруг.

Утреннее солнце хлынуло с нежно-голубого безоблачного неба на изумрудный, зацветающий луг, тянувшийся аж до горизонта. И увидел себя Клещ на игривом вороном скакуне, с золотистой шоркающей гривой. А рядом на грациозной белой кобылице сидела Марфа. Да какая уж там Марфа – Царевна Лебедь, Василиса Премудрая и Елена Прекрасная в одном лице.

– Догоняй! – крикнула Марфа, и прянула «перед кобылица, понесли ее резвые ноги куда-то вперед, по траве-мураве, вскачь, без оглядки.

Заплакал маленький Евгений, и Надежда, косясь на Ржевусского, достала грудь. Старик и старуха, две пустых человеческих оболочки, сидели, переплетясь руками и склонив голову к голове. Была тишина и мир тут, в глубине московских подземелий. Глаза на побелевших лицах Клеща и Марфы были закрыты, а уже подернувшиеся синевой губы хранили просветленную улыбку…

Пошевелился Никодим. Констанцы встрепенулся, поддержал за руку иеромонаха. Крестясь и покряхтывая, святой отец встал на ноги. Он все еще был бледен, но душа, несомненно, уже вернулись в его тело.

– Чудо… – пробормотал он. – Благодать божия разлилась на нас, грешных. Венчание творил я в Храме Небесном…

Надежда и Констанцы перекрестились каждый по-своему: одна – троеперстно, по-православному. Другой – всей ладонью, по латинскому обряду.

В дверь трижды постучали. Отец Никодим отворил. Вошли Настя и Крошка.

Настя выглядела совсем иначе, чем прежде. Она чем-то неуловимым стала похожа на Марфу. И строгость лица, и осанка, и тихая доброта – почти ничего не осталось в цыганке от нахальной и дерзкой бабенки. А Крошка, ничего не понимающая, переводила испуганный взор с преобразившейся спутницы на умиротворенную, упокоившуюся чету…

Она ведь не знала, как, впрочем, и все остальные, что есть где-то степь и вскачь летящие кони. И есть солнце, зеленая трава, небесная синь утра. Крошка видела умерших, страшась их присутствия здесь, среди живых, грешных и мучающихся. Лишь отец Никодим, чья вера обрела новую крепость, ЗНАЛ, что там, куда ушли обвенчанные им молодые, им много лучше, чем здесь, под сводами подвала, тем, кто дышит воздухом и чует биение своего сердца. Не было в сердце его ни зависти, ни печали об утраченных друзьях. Ибо знал, что там, куда придут все, он встретится с ними, когда в отмеренный Господом час придет конец его земным мукам и страданиям, сомнениям и грехам. И пройдет он узкими вратами, храня в незыблемости обретенную и укрепленную веру, и будет жить в блаженстве и покое, молясь о спасении душ тех, кто еще идет тернистым путем, не думая о конце его, известном лишь Создателю всего сущего. Итак – вечно!

ЭПИЛОГ (Почти сорок лет спустя)

– Маман, неужели все это было в действительности? – Гвардии ротмистр Евгений Муравьев поставил чашечку кофе на блюдце. – Неужели столько сил было потрачено нами и союзниками, чтобы победить какого-то маркитанта, волею судеб взлетевшего на трон, опустевший после смерти гения?

– Увы, я пользуюсь лишь россказнями мадемуазель Луизы. Неужели она никогда не рассказывала тебе об этом в детстве?

– Разумеется, нет. Я все это услышал впервые.

– Я тоже долго не верила. Мне даже думалось, что бедняжка сошла с ума. Впрочем, я ведь и сама была свидетелем многих неожиданных и невероятных событий, а потому была на грани помешательства. Все, что касается лично меня и того, чему были свидетелями мои собственные глаза, я готова подтвердить под присягой и поцеловать на том крест. Слово офицера!

Муравьев чуть заметно улыбнулся, его пышные, тронутые ранней сединой усы дрогнули. Видимо, «слово офицера», произнесенное тучной старухой в домашнем чепце, державшей в руках вязанье, его немного позабавило.

– Да, бедная мадемуазель Луиза… – вздохнул ротмистр. – Мир праху ее. Она так мечтала когда-нибудь вернуться в Париж! Ни семьи, ни детей – одно утешение, видимо, что когда-то была любовницей человека, невзначай угодившего в императоры. Быть может, она всю жизнь утешала себя этой фантазией…

– У нас ей жилось неплохо, – строго сказала Надежда Юрьевна. – Конечно, мой друг, твои сомнения вполне понятны и справедливы. В кампании тринадцатого и четырнадцатого годов тот, против чьих войск мы сражались, был весьма силен. Это было бы даже оскорбительно – поверить в то, что под Дрезденом мы были побеждены невеждой. Тем не менее, читая описания сражений, данных императором французов на протяжении времени с октября 1812-го по март 1814-го, я все же склонилась к мысли, что Наполеон испытал какой-то таинственный надлом еще задолго до Березины. Верно или нет то, что рассказала Крошка, но отступал от Москвы совсем иной человек… Оставим это. Что нового в Москве?

– Я останавливался там ненадолго, много визитов делать не собирался. Новость из новостей, увы, весьма печальная – умер Николай Васильевич Гоголь.

– Боже мой, какая жалость! Я слышала, что он болел, но полагала, что в Италии его здоровье поправилось.

– Это странное сожжение готового труда мне представляется чем-то зловещим… У меня в голове полно тягостных, хотя и неясных мыслей, будто я сам накануне какой-то беды…

– Полно, Евгений. У меня тоже были тягостные мысли, когда ты испросил благословения на поступление юнкером в Нижегородский драгунский. В шестнадцать лет отпустить на край света, в Персию! Если б я сама не помнила молодость, то, пожалуй, оставила бы тебя при себе… Не успела перебояться за Персидский поход – и тут же Турецкая кампания… Потом еще Польша, Кавказ, Венгрия… Опять Кавказ. И эта нелепая женитьба!

– Маман, я просил бы вас не касаться этой темы. Она всегда ведет нас к спорам и обидам. Полина приняла православие, господин Ржевусский государем прощен и возведен во дворянское звание, что вам, собственно, еще потребно? Уступая вашим требованиям, я приехал один, и мне немалых трудов стоило убедить Полину, что ей и детям следует до весны остаться в Петербурге.

– Я должна напомнить тебе, что при всем моем уважении к пану Ржевусскому и древности его фамилии для меня он – человек, изменивший присяге. Он был среди повстанцев в тридцать первом году и сражался против тебя. Судьбе было угодно, чтобы вы не столкнулись в битве, но как знать… Мне претило родство с изменником. Государь милостив, и в его воле прощать, но мои понятия о чести не позволяют простить пана Констанция.

– И даже при том, что он спас меня от чеченской пули? Все говорили, что, если бы вахмистр Ржевусский не выскочил из-за укрытия, моя голова разлетелась бы на куски. А что касается измены… Бог ему судья. Я ведь поклялся, что не оставлю его дочь, когда он умирал у меня на руках.

– Дочь, прижитую от какой-то немытой чеченки или черкешенки? Украденной казаками из аула и привезенной в Грозную для утоления гнусных потреб?

– Прошу вас, матушка, будьте же снисходительнее… Вы же не возражали, когда я оставил Полину на ваше попечение, и даже привязались к ней.

– Да, разумеется, я ничего не имела против того, чтобы ты усыновил ее или отправил в пансион на воспитание. Наверно, со временем ей можно было бы подыскать подходящую партию. Но жениться самому… Мон дье!

– Матушка, я выбрал то, что составляет главную радость моего бытия. Все сватовства, которые предпринимались мною по вашему настоянию, не увенчивались успехом потому лишь, что девицы, коих вы предназначали мне в жены, навевали на меня тоску. Первый же за всю жизнь самостоятельный выбор вас не устроил. Пуркуа? Быть может, дело в том, что она незаконнорожденная?

– Значительно хуже то, что она дочь незаконнорожденного. Будь Констанций Ржевусский действительно сыном своего официального отца, я примирилась бы с этим браком. Но Ржевусский – сын разбойника и бунтовщика, а я не хочу, чтобы эта кровь взыграла и в его внуках. Теперь о нас, Муравьевых, уже злословят: «Он из тех Муравьевых, КОТОРЫХ вешают, или из тех Муравьевых, КОТОРЫЕ вешают?» Участие в возмущении 14 декабря дурно отразилось на многих наших родственниках.

В дверь, мягко ступая, вошел лакей и подал на подносе конверт.

По мере того как глаза Муравьевой скользили по строкам, выражение лица делалось все более мрачным. Отложив конверт и лорнет, Надежда Юрьевна вздохнула.

– Отказал…

– Кто и в чем? – спросил Евгений.

– Купец Агап Фролович Сучков, будь он неладен. Отказал в кредите и намерен предъявить векселя к оплате.

– И много ли вы должны ему?

– Тысяч пятьдесят.

– Сумма солидная, – вздохнул гвардии ротмистр. – Не тот ли это Сучков из Тамбовской губернии?

– Он самый. Он, судя по кратким его рассказам, весьма быстро разбогател по окончании войны с Наполеоном, правдами и неправдами выкупился от своего барина, а ныне пребольшой капиталист, мильонщик. Заимодавец, торговец, имеет влиятельных покровителей в чиновных кругах. Ссужает под залог недвижимости, оценивая имения по весьма низким ставкам, и прибыльно торгует.

– И наше имение ждет та же судьба?

– Полагаю, что да. Его опишут, если Агап потребует взыскать по векселям через суд. Что дело решат в его пользу – в том нет сомнения: у него достаточно денег, и на мзду он не скупится, если видит, что с избытком покроет расходы.

– Печально… Любопытно, как ему удалось столь разбогатеть?

– Это темная история. Рассказывали, что где-то в московских подземельях он нашел клад, который якобы принадлежал не то Емельке Пугачеву, не то Стеньке Разину и еще многие годы пополнялся ценностями, которые добывали московские воры. Именно этот клад нашли в подвале у дядюшки Ивана Юрьевича Крошка и ее тогдашний сожитель. Кроме Клеща, о кладе знали только трое: кабатчик Лукьян Чередников, иеромонах Никодим и Сучков, который перепрятывал сокровища вместе с Клещом. Один господин из Отдельного корпуса жандармов сказал мне, что деньги, весьма возможно, должны были пойти на создание войска, подобного пугачевскому.

– Стало быть, Агап эти деньги присвоил и тем спас Отечество от бунта?

– Ну, мон фис, это я тебе не скажу утвердительно. Во-первых, слух об источнике богатства Сучкова есть лишь слух, а во-вторых, я полагаю, что бунт в нашем Отечестве имеет иные корни и невозможно затеять его по своему произволу.

Заговорили о другом.

– Мною довольны, и полагаю, что через год, не более, буду представлен в подполковники гвардии. Но скучно порой. Хочется дела, а не рутины. За год петербургской жизни я соскучился по Кавказу…

– Ты намерен подавать прошение?

– Нет, разумеется, пока дети слишком малы, да и жаль было бы оставить Полину. Быть может, удастся войти во вкус столичного житья…

– Неужели вас принимают в хороших домах? – удивилась Надежда Юрьевна. – В мое время вам непременно отказали бы.

– Полина записана как урожденная Ржевусская, а слившиеся в ней польская, кавказская и русско-азиатская кровь придали ей необыкновенную внешность. Не знаю, что сплетничают за глаза, но пока еще никто не осмелился сказать мне или ей что-нибудь колкое. Ее нередко принимают за итальянку.

– Это приятно, – кивнула Надежда Юрьевна. – Но… Учти, придет время – твои сыновья подрастут. Кто станет их идеалом? Ведь рано или поздно мать расскажет им о Ржевусском, который сражался за Польшу, о Клеще узнают каким-либо образом… И поманит их за собой ВОЛЯ, вольность, свобода. Им захочется действовать, менять что-то в этой жизни. А это страшно, ибо… В общем, если однажды 14 декабря сольется с пугачевщиной, то Россия… страшно подумать даже, не то что выговорить…

ПОСТСКРИПТУМ К ЭПИЛОГУ
(Еще семьдесят лет спустя)

Из письма бойца Особого отряда Михаила Карасева от 6 ноября 1922 года:

«…Ну а напоследок сообщу тебе, мамаша, самое радостное. Встренулись мы наконец с двоюродным братцем, дитериховским гадом, поручиком Муравьевым. Верстах в сорока от Сучана зажали мы в сопках недобитый ошкамелок сабель в полсотни. Рвали когти к китайцам, даже обоз на волокушах тащили по тайге. Выпустили мы их в распадок и посекли из «льюисов». Троих живыми взяли и среди них Сережку, сукина сына. Кровищи рабочих и крестьян на нем столько, что и сказать страшно. Он грязно ругался, обозвал меня выродком, хамом и еще матюками. Товарищ комиссар спросил, откудова я его знаю и почему он мне родня. Я ответил, что Сережку я знаю с германского фронта, где и узнал, что он мне доводится двоюродным братом, через твоего родного брата Николая Алексеевича. Комиссар спросил еще, зачем я скрывал свое дворянское происхождение и родство с белогадом и палачом. Тогда я сказал, что отец мой, Иван Трофимыч, крестьянин Томской губернии, а мать семь лет была в каторге за террор против царизма, а после определена на поселение с лишением всех прав и состояния. И еще добавил, что родство я не скрывал и тому все товарищи бойцы, которые в отряде давно, порукой. Ребяты поручились и подтвердили, что после Читы, когда меня Сережка, выблядок сучий, трижды достреливал, да не добил, поклялся я его найти хоть на дне моря и снести башку. Ну, тогда комиссар поверил и разрешил мне Сережку рубануть. Держался гад нагло, даже песню пел: «Ты гуляй, гуляй, мой конь, пока не поймают». Но смутить ему меня не удалось, и рука у меня не дрогнула. А комиссар товарищ Сучков разрешил мне взять Сережкин маузер…»

Часть III ПОТОМКИ

СКАЗОЧКА ПРОЧИТАНА

Таран в недалеком прошлом читать не любил. Одно время, правда, когда за Дашей ухаживал, увлекся чтением стихов, да и то потому, что у самого было поэтическое настроение. Потом, когда понял, что стихотворца из него не получается, охладел к этому занятию, а позже, уже после того, как Дашка перестала существовать, вообще что-либо читать перестал. Разве что газеты, да и то изредка, главным образом про спорт.

Надежда, пока в школе училась, тоже особо не зачитывалась и по литературе имела очень слабый трояк. Но за время работы на рынке – поскольку около ларька народ явно не толпился, особенно в ночное время, – приучилась читать любовные романы, написанные разными импортными дамами с красивыми загранично-экзотическими именами: Кэтрин Коултер, Линн Пембертон, Джейн Энн Кренц и еще всякими-инакими. Их Надька читала от корки до корки, потом менялась с подружками. Но с тех пор, как вышла замуж и обзавелась ребятенком, времени на чтение у нее оставалось совсем немного. Обычно ей удавалось почитать только во время загорания на речке или перед сном. Начитавшись про похождения тех красавиц и красавцев, которые страстно лобызались на обложках, Тараниха будила Юрку и требовала, чтоб он на нее обратил внимание. При этом в ее поведении появлялось нечто неестественное, в речи появлялись всякого рода книжные заимствования, вроде «войди в меня». Таран хихикал и говорил: «Ща войду, только ноги вытру!», на что Надька ворчала: «Хам трамвайный!», но тем не менее все кончалось к обоюдному удовольствию. Несколько раз Таран и сам пытался вчитаться в какой-нибудь из Надькиных романов, но больше десяти-пятнадцати страниц осилить не мог.

Но сочинение Полининого деда Таран прочел с интересом. Прямо как приехали они с Птицыным в Шишовку, так и взялся читать. Триста с гаком страниц, отпечатанных на машинке, сумел осилить за день (с небольшими перекурами) и за ночь частично. Не потому, что все было уж очень круто написано, а потому что, как ему показалось, этот самый дед Борис Сергеевич Сучков скорее всего доводился дальним потомком Агапу Сучкову и, возможно, не только сказ сочинял, но и приводил кое-какие реальные сведения, дошедшие до него через семейные предания. К тому же получалось, что Полина в конечном итоге происходит от казака Клеща, отважной девицы Муравьевой, которую воспитывал донской казак Нефедов (может, родня бабушки Анны Гавриловны?), трофейной чеченки и Констанция Ржевусского, бойца-красноармейца Михаила Карасева и все того же Агапа Сучкова, выбившегося в купцы-миллионщики. Правда, какой-то из его потомков почему-то оказался красным комиссаром.

Птицын все подряд читать не стал. Он вооружился ручкой, быстренько перелистал страницы, сделал какие-то пометки у себя в записной книжке и отдал рукопись Юрке. А сам после обеда куда-то уехал, объявив, что, возможно, останется ночевать в городе. Тарану он, как и обещал, оставил свой сотовый – на случай экстренной необходимости.

В том смысле, если Юрка почует, что у него с мозгами не все в порядке. Никаких других нештатных ситуаций Генрих не предсказывал и подтвердил еще раз Надьке, что ни под каким видом не станет мешать Юрке догуливать оставшуюся часть отпуска. Конечно, Птицелов пообещал, что завтра или послезавтра он опять приедет, но в это поверили далеко не все.

Весь остаток дня после отъезда Генриха Михайловича Таран занимался чтением рукописи и лишь во время походов на речку и поливания грядок составлял дамам компанию. На «вечернюю прогулку» и то не пошел, хотя Надька полушутя намекала – мол, смотри, мы себе кавалеров найдем…

Тарана интересовал вопрос о том, каким образом Птицелову удалось выцыганить папку у бабки Нефедовой. Да и то, почему эта самая папка, из-за которой Рыжикова отравили, оказалась все-таки у Анны Гавриловны. Сам Птицын этого рассказывать не стал, а Таран навязываться с вопросами не собирался. В конце концов, Юрка в отпуске, и нечего себе башку загружать чужими проблемами.

Однако башка как-то сама по себе загрузилась. Таран заподозрил, что всякие там рецепты снадобий исходили от той самой бабки Марфы, которая, согласно сказу, обвенчалась с Клещом на том свете. Должно быть, журналюга вытащил из папки все полезные для себя бумаги, а рукопись, от которой толку мало, решил оставить. Но вот вопрос: куда же он все эти бумаги дел, раз их никто не смог найти?

Таран стал прикидывать.

Наверняка бумажка там была не одна. Раз бабка Марфа составляла всякие лекарства и яды, то у нее скопилось несколько десятков рецептов, а то и сотен. К тому же эти рецепты после нее наверняка попали к цыганке Насте, которая тоже могла чего-нибудь нахимичить, а потом это дело записать. Она даже французский язык знала, стало быть, были баба толковая. В общем, все это хозяйство, попавшее по наследству к деду Сучкову, могло быть очень приличного объема.

То есть навряд ли эти бумаги можно было запихнуть в полую ножку от стола или стула, заклеить обоями или в книгу между страницами заложить. К тому же Рыжиков был не дурак и понимал, что те, кто будет искать его бумаги, прекрасно знали, где, как и что можно спрятать в современной квартире. Тем более что бумаги ему надо было не намертво спрятать, а так, чтоб можно было довольно быстро их достать. Стало быть, Птицын не ошибался, когда считал, что искать папку в городе – безнадежное дело.

По ходу своих размышлений Таран опять подумал про бывший санаторий химкомбината, где сподобился побывать минувшей зимой. Эта мысль ему приходила в голову еще во время поездки с Птицыным к бабушке Нефедовой. Но теперь Юрка отнесся к ней более критически. Конечно, можно предположить, что Рыжиков был знаком с покойной Дуськой-самогонщицей или с какими-то другими тамошними обитателями. Но доверять таким людям папку, за которую хочешь получить 50 тысяч долларов? Нет, Рыжиков на это бы не отважился.

Вместе с тем Юрка хорошо помнил, что Птицын говорил, основываясь на показаниях некоего Филата: «Он считает, что Рыжиков хотел убедиться, что ему привезли аванс, а потом намеревался отвезти их туда, где хранил папку. И, как он думает, там у Рыжикова имелась силовая поддержка».

То есть с этой точки зрения санаторий удобное место. Если допустить, конечно, что у Рыжикова там имелись какие-нибудь друзья с тремя-четырьмя стволами. Но все-таки слишком уж людное место этот санаторий. И потом, он, вероятнее всего, под контролем какой-нибудь из областных «контор». Ежели там и вписаны какие-нибудь братки, которые могли бы оказать «силовую поддержку» Рыжикову, то наверняка поинтересовались, что это он такое продавать собрался. А выяснив, просто отобрали бы у Рыжикова эти бумажки. На хрена платить, когда само в руки идет? Конечно, встречаются и честные бандиты, которым западло кидать интеллигентного человека, но все равно услуги их вряд ли обошлись бы очень дешево. Ну и, наконец, здешняя братва после всех кунштюков Дяди Вовы, Трехпалого и Седого живет относительно мирно, без особых взрывов и стрельбы. На хрена тем, с кем, допустим, дружил Рыжиков, внеплановые разборки с Филатом и компанией? Тем более что эта химзаводская мафия – а кому еще могут быть нужны рецепты наркоты и всяких там ядов? – скорее всего одна контора. Нет, не стал бы Рыжиков искать «силовую поддержку» у каких-нибудь здешних братков. А у кого он мог ее получить? У ментов или эфэсбэшников, что ли? Смешно думать. Наоборот, менты помогали Филату и его корешкам, Птицын даже одну фамилию Тарану назвал – майор Власьев. Да и опасненько играть в такие игры с ментами – или подставят, или посадят.

Но не был же Рыжиков идиотом, собираясь встречаться с минимум тремя заведомыми бандюгами без какого-либо прикрытия? Конечно, ему могли привезти аванс, показать баксы, но после того как он отвез братков на место, показал бумажки и Филат убедился бы в их полезности, то проблема получить хотя бы двадцать пять тысяч стала бы неразрешимой. Скорее всего, Рыжикова просто-напросто урыли бы даже без применения крема.

Нет, кто-то должен был Рыжикову помогать. Причем за относительно скромную плату. Или это должны были быть закадычные друзья с детства, или какие-нибудь очень низко ценящие себя люди. В этих людях, однако, Рыжиков должен был быть уверен, как в самом себе. И еще – по идее, этих граждан ничто не должно было связывать со здешней братвой и вообще со здешней губернией. То есть это должны быть какие-то залетные хлопцы.

Когда у Юрки в мозгах всплыло слово «залетные», он почти тут же вспомнил свои зимние встречи на лесном озере и на бывшем кордоне № 12.

Неприятные, конечно, встречи были. Там, на дне тихого лесного озера, где сейчас рыбаки, возможно, лещей и карасей выуживают, лежит «Ниссан» с четырьмя трупами – скорее всего, уже скелетами – и «девятка», на которой Таран катался в компании с Лизкой и Полиной. А на кордоне, под кучей снега, осталось еще три мертвеца. Снега сейчас нет, так что там скелеты, если их волки и лисицы не растащили, лежат открыто.

Неужели за четыре месяца никто не наведался на заброшенный кордон? Ведь, наверно, какое-то лесничество тут имеется. И уж хотя бы лесники-то по лесу ходят. Да те же рыбаки, в конце концов, могли бы туда добраться – от озера всего километр. Правда, наткнувшись на скелеты, далеко не каждый тут же побежит в милицию докладывать: «Вот он я какой! Скелеты нашел!»

И тут Таран поймал себя на мысли, что гражданин, добравшийся до этого уединенного места, мог просто-напросто вырыть ямку и закопать туда по-тихому все, что осталось от покойничков. Разумеется, если этому гражданину захотелось бы там немного пожить вдали от цивилизации. Правда, по идее, это вряд ли мог быть гражданин без уголовного прошлого.

Дальше пошла простая логика. Если зимой те шестеро налетчиков оказались на кордоне, да еще и двух баб туда привели, то, возможно, это место значится в каких-нибудь блатных путеводителях. По крайней мере устных. И, может быть, еще кто-то, с зоны откинувшись или просто сделав ноги откуда-нибудь, прибыл сюда на некоторое время – то ли перед тем как очередную сберкассу ломануть, то ли уже после того. Например, чтоб отлежаться, пока менты не успокоятся.

А вдруг среди них был некто, хорошо знающий Рыжикова? И Рыжиков доверил ему свои бумаги, пообещав отстегнуть кое-какую сумму от 50 тысяч, ежели он со своими корефанами окажет Рыжикову «силовую поддержку» при завершении расчетов с Филатом. Или, допустим, мог пообещать найти для этого гражданина и его друзей хорошие, чистые ксивы бесплатно…

Таран размышлял об этом все утро, с нетерпением дожидаясь Птицына. Но Птицын и утром не приехал, и днем, и вечером. Правда, отбывая, он говорил не четко, а обтекаемо: «Либо завтра, либо послезавтра».

А Таран сильно опасался, что те самые друзья Рыжикова, не дождавшись Андрюши с баксами и паспортами, могут попросту смыться. Если, конечно, они действительно прячутся на кордоне.

После того как Птицын и вечером не приехал, Юрка решил воспользоваться сотовым, который ему оставил Генрих Михайлович. Забрался в туалет, чтоб не привлекать внимания любопытных девок и старухи, и набрал номерок. Однако никто не отозвался. Ни на первый звонок, ни на второй, ни на третий. И, похоже, тот телефон, на который звонил Таран, был попросту выключен. Это Юрку не то чтобы озадачило, а попросту напугало.

Не в характере Птицына было забывать о своих собственных распоряжениях. То есть если он сказал, что по этому телефону можно звонить в любое время дня и ночи, значит, должен был постоянно держать его включенным.