355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Леонид Платов » Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова) » Текст книги (страница 12)
Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова)
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 17:49

Текст книги "Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова)"


Автор книги: Леонид Платов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 52 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
СИГНАЛ «ДОБРО»

– Океанск! Океанск! – в волнении закричал Степан Иванович и приник к окну.

– Правильно, Степан Иванович! Остановки надо объявлять, – сказал Андрей деланно спокойным тоном, но когда он начал застегивать ремни чемодана, я заметил, что руки его дрожат.

Самолет, в котором находился научный состав экспедиции, стал описывать круг, предшествующий посадке.

Под крылом сверкнул широкий залив со стоящими на якоре кораблями, замелькали длинные склады на пристани, дома, улицы, потом веером развернулся городской бульвар. Мгновение – и самолет, покачиваясь и подскакивая, уже бежит по аэродрому.

Все на этом заполярном аэродроме было таким же, как и на подмосковном, который мы покинули несколько дней назад. Зеленела упругая, высокая трава. Знак Т был выложен на траве. Даже полосатая «колбаса» – флюгер над зданием аэропорта для полноты иллюзии указывала то же направление ветра.

Только небо было другим – очень прозрачным и светлым, как всегда летом в этих широтах. Нам понадобилось пересечь по диагонали почти всю Сибирь, чтобы добраться из Москвы до Океанска.

Шоссе, соединявшее аэропорт с морским портом, проложено было в объезд города, прямо по тундре. Поэтому Океанск мы успели увидеть лишь издали. Конечно, впоследствии надо было осмотреть его более основательно. Ведь здесь, на месте Океанска, располагалась до революции деревушка, где Петр Арианович провел два года своей жизни.

Но сейчас не терпелось взглянуть на «Пятилетку» ледокол, предназначенный для экспедиции в северо-восточный угол Арктики.

Машины остановились у ворот в порт.

Северное солнце светило неярко, и все же пространства чистой воды отбрасывали такое слепящее сияние, словно то было гигантское зеркало.

Жмурясь, я не сразу разглядел на рейде наш корабль.

– Вот она, «Пятилеточка», – сказал кто-то рядом.

– Хороша! – с чувством сказал другой. – Караван проведет?

– Нет, пойдет к Земле Ветлугина…

Мой сосед объявил это так просто и уверенно, будто рейс Океанск – Земля Ветлугина стал давным-давно самым обычным, хоженым-перехоженным маршрутом.

На причале, рядом со мной, толпились матросы и грузчики, внимательно, с полным знанием дела наблюдая за кораблем.

Он маневрировал на середине рейда, красиво описывал циркуляцию, катился то влево, то вправо, разворачиваясь на разные курсы. Видимо, капитан выверял магнитный компас.

Я залюбовался кораблем.

Матросы и грузчики не ошиблись. Он был хорош! Все было в нем гармонично, соразмерно, умно. Внутренняя красота, которую, наверное, способны уловить только глаза и сердце моряка, как бы одухотворяла корабль.

Да, именно одухотворяла! Недаром трудились над созданием его советские кораблестроители. В него они вложили себя, свою душу, свой талант. Напряжение и радость бессонных ночей, патриотический творческий порыв, ясная конструкторская мысль – все было воплощено в ледоколе «Пятилетка».

Он был очень целеустремленным, наш корабль! Это, пожалуй, и делало его таким красивым. Форштевень, могучий как секира, предназначался для того, чтобы ломать, крошить встречный лед. Обводы были круты, как и полагается обводам ледокола, чтобы сдерживать напор сдвигающихся льдин. Широкая труба с моряцкой лихостью была слегка откинута назад, словно подчеркивала стремительность движения.

Корабль выглядел стройным и легким. Между тем водоизмещение его составляло три тысячи тонн. Зато и мощность моторов была велика – шесть тысяч лошадиных сил! Каждую тонну «тащили» две лошадиные силы, что обеспечивало «Пятилетке» активность во льдах.

Как нам не хватало сейчас Петра Ариановича!

Он должен был бы стать рядом, на пирсе, в своей развивающейся крылатке, по обыкновению сдвинув на затылок форменную фуражку, потом обернуться ко мне и улыбнуться той широкой доброй улыбкой, какую я видел у него в памятный день ледохода на Мологе.

«Подходящий кораблик, Леша», – должен был бы сказать он своим глуховатым баском, с упором на «о».

Наверное, о таком ледоколе мечтал он в Весьегонске, когда при восторженных кликах зареченских ребят подталкивал шестом игрушечный деревянный кораблик во время ледохода. Наверное, такой красавец ледокол мерещился ему и в ссылке, когда он одиноко прогуливался по берегу пустынного и мрачного залива…

– А ну, угадал чи не угадал? – спросил кто-то рядом с сильным украинским акцентом. – Вы, по-моему, будете Ладыгин. А вы, думается мне, наверно, Звонков… Ну как, угадал?

Я обернулся. Подле нас стоял человек в морском кителе, невысокого роста, плечистый, что называется крепыш, лет сорока пяти на вид, с круглым, обветренным, очень красным лицом. Усмехаясь, он посматривал то на меня, то на Андрея.

– Ну как? Выходит дело, угадал?

– Да, угадали, – сдержанно сказал я. – Моя фамилия Ладыгин. А это мой заместитель, товарищ Звонков. Но мы с вами как будто…

Незнакомец улыбнулся еще добродушнее.

– Овчаренко, – сказал он, приветливо протягивая мне руку.

– О! Товарищ Овчаренко!

Рабочий-большевик, с которым Петр Арианович отбывал ссылку в деревне Последней! Участник его неудавшегося побега! Свидетель его гибели! Вот он, стало быть, какой!

Мы долго с почтительным удивлением трясли ему руку.

– Савчук рассказывал, что вы здесь начальником порта, но мы… Как же это вы «угадали» нас?

– Еще бы не угадать! Мне раз сто про вас Петр Арианович говорил…

– А что говорил?

– «Остались, – говорил, – у меня друзья в моем родном городе: Ладыгин Алексей и Звонков Андрей». И начинал обрисовывать вас.

– Не понимаю! Ведь он описывал подростков. Он знал нас еще подростками.

– Выходит дело, главное сумел обрисовать! – Овчаренко значительно подмигнул, видимо довольный своей проницательностью. – Человек с годами меняется, это так. От, например, я. Был красивый, молодой, кучерявый, а теперь сывый став, як той Сирко! – Он снял фуражку и шутливо похлопал ладонью по своей круглой голове. В волосах, действительно, густо пробивалась седина. – И что же, скажете: главное это во мне – сывына? Нет. Подросток превращается в юношу, юноша – во взрослого, а главное в нем, в человеке, остается!… Так-то, хлопцы!

Перехватив удивленный взгляд Андрея, он неправильно истолковал его:

– Может, обижаетесь, что я вас хлопцами называю? Это у меня привычка такая. Еще с гражданской войны осталась. Раз даже на коллегии наркомата сказал «хлопцы»…

Мы с Андреем засмеялись.

– Выходит дело, не обижаетесь? Добре!… А семафор на «Пятилетку» передали? Что же вы!

На правах хозяина он поспешил распорядиться.

– А ну, хлопцы, – скомандовал он, обернувшись к стоявшим на пристани, – сигнальщик есть среди вас? Передать на корабль: «Начальник экспедиции с научными сотрудниками прибыл!»

Сигнальщик, взобравшись на штабели досок, сорвал шапки со своей головы и с головы товарища и замахал ими. В ответ на «Пятилетке» замелькали флажки.

– «Приветствую начальника экспедиции и научных сотрудников, – переводил вслух сигнальщик. – Подхожу к пирсу левым бортом. Капитан».

Медленно разворачиваясь против солнца, «Пятилетка» приближалась к пирсу. Ее мачты и реи отчетливо вырисовывались на фоне бледно-голубого неба.

– Какой корабль! – с воодушевлением сказал Андрей и, запнувшись, добавил: – Петр Арианович так и не видел его…

– Это ничего, что он корабль не видел, – ответил Овчаренко. – То плохо, что он вас не видел, не полюбовался на вас, какие вы стали!… Эх, Петро, Петро!…

Он понурился, вздохнул, помолчал.

– Ну, поговорим еще!… Если нужно что – прямо ко мне, по старой дружбе. А в воскресенье – обедать! Жинка нам такой рыбы нажарит!…

Он умчался по своим делам, а мы уселись в шлюпку, поданную с «Пятилетки».

Признаюсь, я ощутил почти ребячью тщеславную гордость, когда навстречу шагнул к трапу капитан «Пятилетки» и, держа под козырек, как полагается при отдаче рапорта, неторопливо сказал:

– Товарищ начальник экспедиции! Ледокол готовится к походу в высокие широты. Заканчиваем проверку приборов…

Я с удовольствием смотрел снизу вверх на нашего капитана. Силой и спокойствием веяло от него. Такой он был большой, устойчивый, широкоплечий, какой-то очень надежный.

Нам повезло: предложение идти на «Пятилетке» принял один из опытнейших ледовых капитанов – Никандр Федосеевич Тюлин.

Повсюду на советских арктических морях – от Мурманска до бухты Провидения – звали его запросто Федосеичем. А человека называют у нас только по отчеству, опуская имя, в знак особого, почти сыновнего к нему уважения.

«Федосеич не подведет, нет, – заверяли нас в Москве. – Федосеич, мало сказать, понимает – он чувствует полярные льды!…»

Я вспомнил требование, которое ставил перед полярными капитанами наш знаменитый ученый, профессор Визе. Он писал о том, что капитан должен быть одновременно и крайне осторожным и крайне дерзким. При этом, добавлял профессор, не существует в условиях полярного плавания определенных правил, когда нужно быть осторожным и когда следует рискнуть, – почти все познается «нутром».

Вот этим-то «нутром» Федосеич, по отзывам, обладал в высшей степени.

Наружность у него, во всяком случае, была располагающая. Поглаживая свои седые прокуренные усы, он спокойно разглядывал меня умными маленькими глазками из-под припухших век – тоже, видно, прикидывал: хороший или плохой попался ему начальник экспедиции?

А из-за его крутого плеча, улыбаясь, выглядывал коротышка Сабиров, наш старый приятель, который когда-то, если помнит читатель, «расфасовывал» Восточно-Сибирское море во множество пивных бутылок, а также во флаконы из-под духов. На «Пятилетке» он шел старшим помощником капитана.

И еще одно знакомое лицо встретилось на ледоколе.

От группы матросов, стоявших на палубе, отделился чукча в черном замасленном комбинезоне и, вынув трубочку изо рта, с достоинством пожал руку мне, потом Андрею, потом всем остальным научным сотрудникам по очереди.

Тынты Куркин, каюр? Нет, Тынты Куркин-второй, водитель вездехода.

Лицом, фигурой, манерами он удивительно походил на своего отца, с которым я подружился прошлой зимой на мысе Челюскин, только держался еще солиднее. Ведь он, в отличии от старого Тынты, управлял не упряжкой из пяти или шести собак, но машиной – новейшим арктическим вездеходом на гусеничном ходу, с восьмицилиндровым мотором!

(Вездеход, как мы полагали с Андреем, мог понадобится нам на подходах к Земле Ветлугина).

Наше прибытие подхлестнуло подготовку. Научные сотрудники окунулись в лихорадочную сутолоку приготовлений, напоминающую предпраздничную суету.

Андрей, приняв душ и наспех перекусив с дороги, засел в штурманской рубке наедине с эхолотом – прибором для измерения глубин. Эхолот был призван сыграть сугубо важную роль в поисках Земли Ветлугина, и мой заместитель по научной части никому не доверял его окончательного отрегулирования.

Научные работники стояли на палубе, ревниво присматривая за переброской с пристани своего ценного багажа.

Погрузкой командовал Сабиров. Стоя на капитанском мостике, он повелевал корабельными лебедками. По мановению его руки, те подхватывали тюки, лежавшие на пристани, и, пронеся по воздуху, бережно опускали на палубу или в недра трюма. Голос старшего помощника гулко раскатывался над рейдом. Как дирижерская палочка, то взлетал, то опускался сверкающий металлический рупор. (По прямому назначению Сабиров использовал рупор редко, больше полагаясь на силу своих богатырских легких.)

– Осторожно, умоляю вас, осторожно! – повторял на палубе метеоролог Синицкий, тревожным взглядом провожая ящик, проплывавший над головами. – Ведь там самописцы! Понимаете ли, метеорологические самописцы!…

– Полегче с сетками, полегче! – вторил ему Степан Иванович, который участвовал в экспедиции в качестве гидробиолога.

Почти на всех ящиках чернели надписи: «Не кантовать!» С особыми предосторожностями доставлялись с берега и укладывались на палубу метеорологические самописцы, хронометры, термометры, магнитометры, астрономические приборы, сетки для вылавливания планктона.

В тревоге метался по палубе и наш завхоз, вконец замотавшийся человек, поминутно вытиравший лысину большим клетчатым платком. Вперемежку с научным оборудованием перебрасывалось на «Пятилетку» бочки с квашенной капустой, шоколад, керосиновые лампы, витаминный сок, лимоны, стиральная машина, звероловные капканы и многое другое. В трюме рядом с вездеходом разместились три разборных дома (на Земле Ветлугина предполагалось организовать полярную станцию).

Визжали и лаяли собаки, которых должны были оставить вместе с зимовщиками.

А вечером, убедившись, что сетки для вылавливания планктона доставлены в целости и сохранности, расставив на полках привезенные с собой книги и вынув микроскоп из футляра, Степан Иванович постучался ко мне в каюту.

– Как ты насчет того, чтобы по кубрикам пройтись? – сказал он. – Матросы ужинают. Самое время потолковать с ними.

Степан Иванович – парторг нашей экспедиции.

Лучший выбор было бы, конечно, трудно сделать. Он опытный полярник, участник исторического похода «Сибирякова», орденоносец. Как партийного руководителя его отличает вдумчиво-серьезное, взыскательное и в то же время какое-то трогательно заботливое отношение к людям. (Кому, как не мне с Андреем, знать это!) Вот и сейчас, видно, не терпится Степану Ивановичу посмотреть на матросов «Пятилетки» (научный состав он отбирал в Москве сам), поговорить по душам с ним, по возможности вне официальной обстановки – за ужином, на отдыхе. Знаю, парторг не успокоится до тех пор, пока не будет иметь ясного представления о каждом участнике экспедиции: о его характере, о его сильных и слабых сторонах.

– Что ж, пошли, Степан Иванович, – с готовностью говорю я, откладывая в сторону папку с накладными и ордерами. – Вы правы. Люди в нашей экспедиции должны быть один к одному, как пули в обойме…

И мы отправились с ним по кубрикам знакомиться с командой.

За сборами незаметно промелькнуло три дня, а в воскресенье, согласно уговору, я и Андрей обедали у Овчаренко.

Он ждал нас и встретил с подлинно сибирским радушием. Жена его, якутка, почти не присаживалась к столу, так и мелькала перед глазами, выбегая из комнаты и снова вбегая в нее с новыми кушаньями. Появлялись то шаньги, то пельмени, то жаренная оленина, то особо, по-местному, приготовленные пупки нельмы.

– Добрый край, богатый край, – приговаривал хозяин, усиленно потчуя нас. – А ведь таким его большевики сделали. Он бедный был край. Тут раньше народ бедовал – страшное дело! Бывало кору обдирали с деревьев, толкли и ели. Сам видал…

Овчаренко вернулся сюда в середине двадцатых годов, потому что понимал, какое будущее открывается перед Крайним Севером после революции. Приехал не на год к не на два – надолго, жить!

Первое время он заведовал факторией. Потом руководил рыбными промыслами. Видно по всему, был отличный хозяйственник, с твердой рукой и верным глазом, оптимист, жизнелюб, умевший заглядывать далеко вперед. Но настоящая работа, соответствующая его душевному размаху, еще ждала Овчаренко.

Когда было решено превратить Северный морской путь в нормально действующую магистраль, возникла необходимость в создании новых портов на Крайнем Севере. Овчаренко ездил несколько раз в Москву, с чертежами и цифрами в руках доказывал преимущества залива у деревни Последней. С его доводами согласились. В устье большой сибирской реки заложен был город Океанск, а Овчаренко возглавил строительство порта, начальником которого стал впоследствии.

– Тогда «осибирячился» совсем, – улыбаясь, закончил свой рассказ Овчаренко. – Раньше, правда, была думка: мы со старухой уже в годах, вот выведу свои промысла в наилучшие по республике и буду проситься на Украину… А тут порт! А тут город отстроился!… Ну куда ж я, хлопцы, от своего города подамся, когда его перед моими глазами воздвигали?…

Мы с Андреем согласились, что город сейчас покидать никак нельзя.

Глядя на раскрасневшееся, мужественное и доброе лицо нашего хозяина, я думал о том, что у Петра Ариановича был отличный товарищ б ссылке. Душевной силой, присущей только деятельным, цельным натурам, веяло от Овчаренко. С таким хорошо делить опасности и невзгоды. И, несомненно, Петр Арианович многое перенял у него.

Интересно, каким же был наш учитель географии в 1916 году, накануне побега?…

После обеда Овчаренко захотел показать нам Океанск и вызвал машину:

– А то уйдете к себе в Восточно-Сибирское море и бывшую Последнюю не увидите…

Но даже тени сходства не было у нового города с той бедной деревенькой из двадцати изб, которая приткнулась на краю света, у студеного моря, и название свое – Последняя – получила потому, что дальше не было, не могло уже быть деревень.

Перед нами развертывался новехонький деревянный город, будто только что соскочивший с верстака. И пахло в нем весело, как в недавно срубленной избе, – смолой и стружками.

Подобно большинству наших северных городов, Океанск сделан главным образом плотниками. Но если в Архангельске только тротуары дощатые, то здесь деревянными были даже мостовые. Улицам это придавало какой-то особый уют. Улицы – сени!

И древесная пыль (в городе работало несколько лесопильных заводов) носилась, искрилась, плясала повсюду, будто это крупицы золота раскачивались в воздухе на солнечных лучах.

Таежное золото – штабеля сибирского леса проходят по реке сплошным потоком. Где-то в верховьях рубят ели, мачтовые сосны, мощные трехобхватные дубы, сбивают из них плоты или грузят на баржи и гонят вниз, к Океанску, к воротам в океан. Здесь поджидают лес гигантские лесовозы, чтобы доставить во Владивосток, в Архангельск, в Мурманск и т. д.

Машина обогнула белую статую Сталина, возвышавшуюся посреди площади. Сталин в своей длинной развевающейся шинели стоял на каменной глыбе и указывал вытянутой рукой на север. Потом потянулись многоэтажные дома с балконами. На подоконниках пестрели цветы. Южный ветер надувал занавеси, будто то были паруса. Многоэтажные корпуса плыли под парусами все дальше и дальше на север…

Замелькали молоденькие деревца на бульваре.

– Прошлой весной пионеры высаживали, – прокомментировал с гордостью Овчаренко.

Он то и дело оборачивался к нам – видно, ему доставляло удовольствие показывать новым людям город.

Но вот, подскакивая на бревенчатом настиле, машина выехала за пределы Океанска и двинулась на север вдоль реки. Овчаренко уже не вертелся на своем месте рядом с шофером, не оборачивался к нам, а сидел понурясь, надвинув фуражку на глаза. Настроение его испортилось.

Мы с Андреем молчали, догадываясь, куда он везет нас.

– Стоп! Тут! – сказал Овчаренко, придержав за плечо шофера.

Мы вышли из машины.

Она стояла на пустынном, лишенном растительности мысе. Длинная коса вдавалась далеко в море, напоминая волнорез.

– Соленый Нос?

– Да.

Поодаль, за решетчатым забором, белели метеорологические будки, торчала мачта с флюгером, еще дальше виднелось несколько бревенчатых домиков.

Метеорологической станции не могло быть здесь во времена Петра Ариановича. Но пейзаж, надо думать, остался без изменений.

Так ясно представлялся он в моем воображении, что я не удивился, увидев его: серые скалы, плоский галечный берег, на котором смирно сидело пять или шесть лохматых сибирских лаек, и над всем этим – северное небо.

Именно таким ожидал я увидеть здешнее небо, хотя теперь был июль, а Петр Арианович и Овчаренко пытались бежать в сентябре.

Как часто снились мне и этот пустынный берег, и невеселая гладь тундры, и три раскачивающихся силуэта, неотвратимо приближающихся сзади…

– Название «нос» – обычное у северян, – донесся до меня голос Овчаренко. – «Нос» – это значит «мыс»: Канин Нос, Святой Нос… А Соленым его назвали оттого, что речная, пресная вода смешивается тут с соленой, морской…

Затем он упомянул о значении недавно построенной метеостанции Соленый Нос. Говорил Овчаренко очень громким, бодрым голосом, отвернувшись от нас. Я понял его. Друг Петра Ариановича старался с простодушной деликатностью разрядить нервное напряжение.

Море, одно бескрайное море было впереди. Море и небо. Линия горизонта стерлась между ними…

Андрей тронул меня за рукав.

– Поехали, Леша, – сказал он тихо. – В двадцать один час у тебя разговор с Москвой, а я созвал совещание научных работников.

– Сейчас!… Вот я стою здесь, на этом берегу, и все-таки не верю! Я не могу поверить в то, что Петра Ариановича нет… А ты?

Андрей молчал.

– Не знаю, – уклончиво сказал он, смотря вдаль. – Не зря же моряки говорят: океан – могила храбрых…

Это был предпоследний день нашего пребывания в Океанске. Ночью получено было «добро» Москвы, то-есть разрешение на выход в море, а на другой день утром «Пятилетка», осторожно разворачиваясь против ветра, двинулась мимо лесовозов вниз по реке. В толпе провожающих виднелась и невысокая, коренастая фигура нашего нового друга, которого мы успели полюбить за эти несколько дней. Он постоял на пирсе, помахал нам рукой, потом почти бегом кинулся к зданию порта.

Тотчас же по рее, свисавшей с мачты на крыше, помчались вверх сигнальные флажки: сначала флажок с тремя полосами – синей, белой и синей, за ним – треугольный, как бы перечеркнутый крестом, и, наконец, четырехугольный, с маленьким красным крестиком в центре.

Это был прощальный привет Большой земли. Согласно морскому церемониалу, Овчаренко желал нам счастливого плавания и удачи.

Разноцветные флажки побежали по реям лесовозов, замелькали, забились на ветру. Пожелание Овчаренко было подхвачено и повторено всеми океанскими пароходами, стоявшими на рейде.

Капитан Тюлин приказал поднять ответный сигнал: «Благодарю».

Мы миновали Соленый Нос. В скулу борта тяжело ударила волна и разлетелась ослепительно белыми брызгами…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю