Текст книги "Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова)"
Автор книги: Леонид Платов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 52 страниц)
Он, видимо, жаждал еще и похвал!
Я сделал вид, что не нахожу слов.
– А ты прочти еще раз, – попросил Андрей.
Для очистки совести я прочел еще раз, стараясь выискать хоть что-нибудь сносное.
Эге-ге! Что это? У вдохновительницы моего друга (имя не упоминалось) были рыжие кудри! Рыжие, как что? Ах, да! Как опавшая осенняя листва!
Я пристально посмотрел на стихотворца.
– Андрей! – строго сказал я.
– Ну, что еще?
– Она, стало быть, рыжая?
Андрей побагровел и, пряча глаза, попытался выдернуть у меня из рук стихотворение. Я отстранил его:
– И ты молчал? Очень хорошо! Столько времени скрывал от лучшего друга!… Ай да Андрей! Красиво это? Я узнаю случайно из какого-то стихотворения, плохого к тому же… Узнаю последним!
– Почему же последним? – пробормотал Андрей, отворачиваясь. – Наоборот, ты узнаешь первым.
– А Лиза?
– Ну что ты! Она не знает ничего…
К моим обязанностям на полярной станции, таким образом, прибавилась еще одна: я стал тайным советником по любовно-поэтическим делам!
Признаюсь, меня огорчал и возмущал скудный набор эпитетов, которыми располагал мой друг.
– Вот ты пишешь – карие. Темно-карие, светло-карие… Слабо это! Бедно!… У нее ореховые глаза! – втолковывал я Андрею. – Неужели ты так слеп, что до сих пор не заметил этого?
– Ореховые? – переспрашивал Андрей с растерянным видом. – Да, да, именно ореховые!… Спасибо тебе! Очень метко схвачено. Я вставлю это в стихи… А ее живость, ее ум? Ты обратил внимание? С чем бы мне сравнить ее ум?…
Я с сожалением поглядывал на наших многострадальных радистов. Того и гляди, начнется новая «любовь по телеграфу»…
Но до этого не дошло. Андрей робел решительного объяснения, тем более на коротких или длинных волнах в эфире…
– Тут, знаешь, надо с глазу на глаз, – пояснял он шепотом. – Осторожно! Планомерно!…
При этом он многозначительно похлопывал ладонью по своим стихотворениям. По-видимому, мой друг, все же возлагал на них какие-то надежды…
Глава седьмая
ТРИ ФЛАКОНА САБИРОВА
Но мы не застали Лизу, когда вернулись с мыса Челюскин. Лиза была на практике, на какой-то новостройке. («И очень хорошо! Лучше подготовлюсь», – сказал Андрей, как видно трусивший объяснения.)
Зато в Москве нас встретил целый ворох писем: из Алма-Аты и Минска, из Великого Устюга и Полтавы. Они продолжали поступать в адрес редакции центральной газеты, где осенью была помещена наша статья. Прошел уже год, но поток не иссякал.
«Как отзывчив наш советский народ! – думал я, сидя в одной из комнат редакции за столом, заваленным письмами. – Как близко к сердцу принимает он все, что касается престижа нашей великой Родины!…»
– Погляди-ка, Леша, – от земляков! От весьегонских пионеров! – Андрей с торжеством показал конверт, старательно склеенный треугольником. – А вот от пограничников… Откуда оно? Ага, из крепости Кушка.
Мой друг сидел напротив меня. Он по локоть погружал руки в груду писем, сортировал их, перекладывал. На обычно серьезном, даже суровом лице его было блаженное выражение.
– Какие у нас с тобой корреспонденты! Какие люди, а?…
– Замечательные люди, – согласился я. – Хоть бы посмотреть на одного из них!
В тот момент раздался стук в дверь. Это была, конечно, случайность, совпадение, но выглядело так, будто желание мое сразу же, чудом каким-то, исполнилось.
– Разрешите войти? – вежливо спросили за дверью.
– Да, да, пожалуйста!
Дверь отворилась, и в комнату, прихрамывая, вошел молодой человек небольшого роста, но очень коренастый, в плотно облегавшем его коротковатое туловище морском кителе.
Смуглая, с чуть проступавшим под ней румянцем кожа была туго натянута на могучих, как бы каменных скулах. Казалось, что они снизу подпирают глаза и делают прищур их еще более узким. Над верхней губой чернели коротенькие, подбритые по-модному усики.
– Не узнаете? – спросил моряк, дружелюбно улыбаясь. – Я Сабиров. С «Ямала». Второй помощник капитана…
Узнать было, конечно, нелегко. Члены команды «Ямала» в дни эвакуации выглядели на одно лицо: усталые, худые, заросшие многодневной щетиной.
Впрочем, я запомнил Сабирова. Ему повредили ногу при катастрофе, и товарищи вели его под руки. Меня удивило, что он брел по льду согнувшись, придерживая что-то локтем за пазухой.
Сейчас второй помощник был чисто выбрит, имел бодрый, веселый вид.
– Сабиров? – сказал Андрей, припоминая. – Это вы пререкались с пилотом, требовали уложить вас так, чтобы не трясло, а он сказал: «Боится толчков, точно стеклянный»?
– Правильно! Тогда мне было не до объяснений, а ведь пилот почти что не ошибся.
Посетитель осторожно вытащил из внутреннего кармана кителя три небольших флакона из-под духов, до половины наполненных водой.
– Не простая вода, – предупредил он. – Из Восточно-Сибирского моря!
И с некоторой торжественностью поставил флаконы среди вороха писем на стол.
– Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь! – сказал Андрей, приглядываясь к посетителю. – Ведь вы казах, судя по наружности?… Никогда не видел казаха-моряка.
– И я не видел, – подтвердил я.
Сабиров деликатно, бочком, подсел к столу.
Да, он казах, родился в Акмолинске, почти на рубеже Голодной степи.
Дед его, бывший погонщик верблюдов, был очень удивлен, когда ему сказали, что внук решил стать моряком.
Казах хочет стать моряком!
«Оглянись, Саит, – требовал он. – Что видишь вокруг? Степь. Десятки дней надо ехать степью, чтобы добраться до ближайшего моря. Наше ли, казахов, дело водить по морям корабли?»
«Но Казахстан – это часть Советского Союза, – почтительно возражал деду Саит. – Ты ведь знаешь, что Советский Союз – морская держава. Казах – гражданин великой морской державы. Почему бы казаху не водить корабли?»
В ответ на ворчливые ссылки на историю, на то, что испокон веку не бывало еще казахов-моряков, внук только пожимал широкими плечами: ну что ж, он, Саит, значит, будет первым в истории казахом-моряком, только и всего!
Впрочем, когда упрямец, закончив в Ленинграде мореходное училище, совершил свое первое кругосветное плавание и приехал в гости к деду, старик смягчился.
Усевшись на полу на коврах и маленькими глотками отхлебывая чай из плоских чашек, родичи слушали моряка, с удивлением покачивали головами. Подумать только: он обошел вокруг Земли! Тайфун вертел его в страшной водяной карусели, и туманы стеной смыкались перед ним!
Деду Саит привез поющую раковину, купленную в Коломбо.
Весь вечер бывший погонщик верблюдов просидел на почетном месте в своем праздничном халате, держа раковину в руках и поднося попеременно то к одному, то к другому уху. Внутри удивительного подарка был спрятан негромкий мелодичный гул, как бы отголосок далекого прибоя.
Заботливо завернутая в пестрый халат поющая раковина осталась под Акмолинском, а молодой штурман дальнего плавания продолжал плавать под южными широтами.
Наконец судьба моряка бросила Саита из-под тропиков далеко на север, за Полярный круг.
Танкер «Ямал», на котором казах-моряк шел вторым помощником, поднялось Беринговым проливом и двинулся на запад, имея назначение за одну навигацию пройти до Диксона.
Однако неблагоприятная ледовая обстановка помешала этому. Льды потащили «Ямал» на северо-запад, примерно по тому пути, на котором нашла свою гибель экспедиция Текльтона.
Жизнь на дрейфующем танкере была заполнена неустанной разнообразной работой, не оставлявшей времени для уныния или паники.
Больше всего усилий требовала борьба со сжатиями.
Вдруг раздавался сигнал: «К авралу!» Команда выбегала наверх.
Из мрака полярной ночи доносился зловещий скрип. Он нарастал, делался резче, пронзительнее. Тишина. И снова скрежет. Все ближе, громче! При свете прожекторов видно, как ледяные валы подползают к судну.
Применялась активная оборона. Это означало, что моряки с аммоналом спускались на лед.
Старались добраться до воды. Гидравлический удар распространяется на значительной площади, взбаламученная взрывом вода ломает и крошит лед, распирает его снизу, растаскивает в разные стороны.
Но пробить ломами многолетний лед нелегко. Поэтому вначале закладывали небольшой заряд, разворачивающий майну. Затем, выбрав из майны обломки льда, опускали туда основной заряд, весом в несколько десятков килограммов.
Бикфордов шнур горел минуты полторы, подрывники успевали за это время отбежать к кораблю.
Раздавался грохот, как при землетрясении, и лед начинало корежить. Движение ледяных валов, грозивших раздавить корабль, приостанавливалось.
На такие вылазки Сабиров всегда отправлялся с пустыми бутылками и мотком троса. Он добровольно взял на себя обязанности гидрографа, так как чувствовал большую склонность к научно-исследовательской работе.
Льды несли «Ямал» по краю «белого пятна». Когда-то в этих же местах побывал Текльтон, но научные результаты его экспедиции были ничтожны.
Надо было использовать для науки вынужденный дрейф «Ямала».
Пробы воды с различных горизонтов сохраняются обычно в специальных бутылках. Под рукой у Сабирова такой посуды, понятно, не было. Приходилось изворачиваться. Тайком от кока он опустошал буфет.
Какой-нибудь надменный ученый в мантии и шапочке, возможно, ужаснулся бы, увидев, что морская вода, взятая для научных исследований, разлита в склянки из-под лекарств, в узкогорлые флаконы неизвестного происхождения и даже в темные бутылки из-под пива.
Впрочем, каждую взятую пробу Сабиров тщательно закупоривал и заливал парафином. Этикетки были смыты с бутылок, вместо них выведены белилами порядковые номера.
Едва пробивали первым взрывом дыру во льду, как Сабиров поспешно разматывал трос, на конце которого закреплен был самодельный батометр. Надо было успеть взять пробу в течение того времени, пока подготовят второй, основной, заряд аммонала.
Восточно-Сибирское море – самое мелкое из всех советских арктических морей. Второй помощник имел возможность обходиться без лебедки.
«Вот оно, наше Восточно-Сибирское море! – с гордостью говорил он товарищам, указывая на множество разнокалиберных бутылок, расставленных на полочках над его койкой. – Все здесь, в моей каюте! Расфасовано, расписано, занумеровано…»
«Смотри не вычерпай море до дна! – отвечали товарищи Саита ухмыляясь. – Не на чем будет плыть «Ямалу», до дому добираться».
Второму помощнику не удалось доставить свое «расфасованное море» на материк.
Весной в район дрейфа примчался циклон.
Не раз трепали Сабирова жестокие штормы в Северной Атлантике, довелось побывать и в центре тайфуна в Японском море, но страшнее всего показался ему циклон в Арктике. «Ямал» был раздавлен льдами и пошел ко дну.
При поспешной эвакуации на лед Сабиров успел захватить с собой только три флакона, оставленных с вечера в коридоре. Он пытался взять еще несколько, но тщетно. Дверь в каюту была завалена и зажата сломавшимися переборками. Товарищи едва вытащили его самого из коридора под руки.
Вывезенный на материк второй помощник долго отлеживался в госпитале. Только в середине зимы он отнес доставленные им склянки в лабораторию. По счастью, это были последние пробы, взятые в высоких широтах, в районе «белого пятна».
Сабиров никогда ничего не слыхал о Земле Ветлугина. Лишь в санатории на Южном берегу Крыма попались ему в руки газеты, оживленно обсуждавшие эту волнующую загадку Арктики. Но и тогда второй помощник не думал, что три спасенные склянки примут участие в споре.
Между тем в них заключался самый убедительный, самый неоспоримый довод!
Дело в том, что часто с водой захватывалось со дна и немного грунта. В двух склянках грунт был обычный, морской, каким ему и положено быть. Зато в последней, третьей склянке неожиданно обнаружили примесь мелкозернистого гравия!
– Гравий? Неужели? – Мы с Андреем в волнении выскочили из-за стола.
Сабиров скромно подтвердил, что во флаконе из-под духов «Красная Москва» находится гравий, присутствие которого в грунте говорило о близости земли!…
Каждый моряк знает, что на далеком расстоянии от берега морское дно устлано нежнейшим бархатистым песком. Волны, прокатывающиеся над ним в течение долгих тысячелетий, действуют лучше всякой камнедробилки, лучше всякого катка.
Гравий же попадается в открытом море лишь на подходах к островам или к мелководью. Вода размывает берег, подтачивает его и волочит свои трофеи по дну, унося их иногда на десятки километров от места размыва.
След к Земле Ветлугина, таким образом, проходил не только по льду (медвежонок), не только по воздуху (птицы), но и подо льдом, в воде (гравий в морском грунте)!…
Глава восьмая
УХОД ВЕСЬЕГОНСКА
Довод, добытый со дна морского, был веским, по общему признанию, хотя сам гравий весил, наверное, не больше двух – трех миллиграммов. Союшкин растерянно молчал.
Такова в общих чертах была обстановка после нашего возвращения в Москву, когда пришло письмо от Лизы. В нем не было ничего о гравии или о песцах, но оно имело косвенное отношение к Земле Ветлугина.
Странным показался обратный адрес: «Подмосковная Атлантида»!
Это, конечно, была шутка, в обычном стиле Лизы (она любила удивлять).
«Я раньше вас отправилась в путешествие, – так задорно начиналось письмо, – в свое путешествие в Страну Завтрашнего Дня…»
А между тем, как выяснилось дальше, она писала нам из Весьегонска.
Так вот, стало быть, о какой новостройке шла речь! Лиза работала на сооружении гидроузла и грандиозного Рыбинского водохранилища!
Впрочем, она называла водохранилище морем.
«В Советском Союзе стало больше одним морем, – с гордостью писала она. И добавляла почти нежно: – Оно просторное и красивое, наше море. Не похожее, наверное, ни на одно море на свете. Светлое-светлое, как жемчужина. В оправе из ярко-зеленых берегов. На нем бывают штормы. Над ним летают чайки. А когда по небу плывут облака, то кажется, что море доверху наполнено белой взбитой пеной… Вот удивился бы Петр Арианович, увидев его! – продолжала Лиза. – Ведь он говорил вам на уроках географии, что Волга впадает в Каспийское море. А теперь Волга впадает еще и в Рыбинское…»
Все письмо было в таком же восторженном духе и изобиловало восклицательными знаками. Что касается остальных знаков препинания, главным образом запятых, то они, большей частью, ставились по вдохновению. Лиза с запятыми была не в ладу.
«Я расскажу вам о странном путешествии, во время которого не я приближалась к морю, а оно приближалось ко мне, – писала наша приятельница. – В системе водохранилищ канала Москва-Волга наше Рыбинское – самое большое. Расположено оно в междуречье Мологи и Шексны. Сейчас мы объединили эти реки.
Учтите, что на территории «Подмосковной Атлантиды» жили двести тысяч человек, располагались сотни сел и три города – районных центра: Молога, Пошехонье и Весьегонск.
Официальное наименование нашей группы: «Отдел подготовки зон затопления». Здесь работают в тесном взаимодействии представители различных профессий: гидротехники, землеустроители, агромелиораторы и мы – инженеры-строители. Ведь подготовка к затоплению и само затопление – сложный комплекс самых разнообразных мероприятий. Это раньше благоговели перед природой. А теперь мы видим, что природа действует часто сгоряча, стихийно и порой опрометчиво. Рубить наотмашь, сплеча. Вдруг происходит геологический сброс или сдвиг, или еще какая-то катастрофа – и в мгновение ока морская волна начисто смывает все перед собой, неся гибель и разрушение.
Не знаю, можно ли верить – вы разбираетесь в географии лучше меня, – будто существовал материк (или остров) между Европой и Америкой, который погрузился в пучины океана, унаследовавшего его имя. Бедные атланты, наверное, и оглянуться не успели, как очутились на дне со своими городами, памятниками, храмами и садами. Как хотите, грустно читать о таких вещах…
У нас все вышло по-другому, – продолжала Лиза. – Из зоны затопления пришлось переселить более тридцати тысяч крестьянских хозяйств. В какой другой стране сумели бы сделать это за такой срок и так организованно?…
Эх, поглядели бы вы, ребята, в те дни на Мологу и Шексну!
Тесно было от плотов. Села одно за другим проплывали вниз, уступая место морю. А на плотах, сбитых из разобранных домов, ехали со всем своим скарбом домохозяева: мужчины у кормового весла, женщины на бревенчатом настиле, и рядом с ними – ребятишки, прижимая к груди какого-нибудь кутенка.
Думаете, оставляли хоть что-нибудь на том месте, где стояли села? Что вы! Снимали и увозили постройки, разравнивали бугры, убирали дно под метелочку. Новенькое море должно было быть чистым и прозрачным, как хрустальный стакан!
Правда, в двух местах оставили церковные колокольни. Так и по сей день и торчат из воды: за колокольни заступился Наркомат речного флота. Они понадобились как ориентиры для лоцманов».
Ну, а как распорядились «затопленцы» с животными? (Я имею в виду диких животных – домашний скот перегоняли по дорогам.)
Наркомат здравоохранения, по словам Лизы, пугал строителей моря туляремией – болезнью, которая разносится грызунами.
«Ждите нашествия грызунов», – озабоченно объявляли санитарные инспекторы. Кое-кто даже вспоминал балладу о епископе Гаттоне, который был съеден в своей башне мышами.
Строители моря обратились к местным охотникам за советом.
«Не бойтесь грызунов, – успокоили те. И добавили загадочно: – Их погубит привычка. Не о Гаттоне надо вспоминать – о некрасовском охотнике Мазае…»
Паводки на Мологе и Шексне действительно привычны животным. Бывали весны, во время которых уровень поднимался в реках на десять метров выше обычного, летнего. Поэтому лесное зверье, обитавшее в двуречье – зайцы, крысы, мыши, лисы, волки, – не удивилось, когда прихлынула волжская вода.
По обыкновению, они стали собираться на возвышенных местах, которые превратились во время паводков в островки. Но плещущие волны поднимались все выше и выше. Куда ни глянь, была вода – протянувшееся на много десятков километров, тускло отсвечивающее водное пространство. Вскоре волны стали перекатываться через последние крохотные островки. Наконец и те скрылись под водой со всеми теснившимися друг к другу крысами и мышами.
Более крупным животным удалось уцелеть. Лоси, спасаясь бегством от наводнения, иногда попадали на пустые плоты и со всеми удобствами доплывали до плотины.
«Я видела одного такого путешественника, – сообщала Лиза. – Он был замечен нами издалека. Бревна плота, на котором он плыл, были связаны непрочно, то и дело разъезжались, и ему приходилось расставлять длинные ноги, чтобы не упасть. Плот прибило к берегу у самой плотины, где стояло немало любопытных, но лось, не обращая внимания на людей, прыгнул на землю, отряхнулся и, закинув рога за спину, кинулся в лес. Начальник запретил в него стрелять».
Однако нас с Андреем больше интересовала судьба городов в междуречье, чем приключения странствующих лосей.
«В нашей зоне несколько городов, – писала Лиза. – С каждым из них мы поступили по-разному…»
Пошехонье, по ее словам, было решено сохранить. Это старинный город, не маленький – с двенадцатью тысячами жителей! В русской литературе он известен благодаря Щедрину. Но не «протекция» великого русского сатирика спасла его от затопления.
Пошехонье знаменито сейчас своим маслозаводом, построенным по последнему слову техники. Здесь вырабатываются высшие сорта сыра и масла. Обидно было бы пускать все это под воду.
Поэтому вокруг города воздвигли земляной вал, довольно высокий, примерно в три человеческих роста. Вдоль вала был устроен дренаж. Он забирал воду, которая просачивалась через землю, а насосы на построенной рядом насосной станции откачивали ее.
Шумит, пенится беспокойное Рыбинское море, торчат вдалеке два ориентира лоцманов – верхушки затопленных колоколен, но город Пошехонье-Володарск неуязвим за своим валом, как за крепостной стеной!
С городом Мологой, который стоял южнее Весьегонска, почти у впадения реки Мологи в Волгу, дело было сложнее.
«Бывали вы когда-нибудь в Мологе? – спрашивала наша корреспондентка из «Подмосковной Атлантиды» и, зная, что ответ будет отрицательным, добавляла: – Ну, и не будете! Теперь там восемнадцать метров глубины».
Территория, на которой располагалась Молога, – самое низкое место водохранилища. Это предопределило участь города.
По словам Лизы, он был чуть поменьше Пошехонья (насчитывал двенадцать тысяч жителей) и очень походил по внешнему виду на Весьегонск – был такой же приземистый, деревянный.
«Вы, наверное, представляете себе ветхие домики, покосившиеся заборы, через которые лениво перекатывается вода? – писала Лиза. – Нет. Ни домов, ни заборов уже не было, когда море пришло сюда. Город Молога переехал на Волгу и обосновался на ее высоком берегу, влившись в город Рыбинск.
Мы не копировали старую Мологу, а заново распланировали улицы, разбили цветники, посадили быстрорастущие деревья. Новоселье так новоселье, не так ли?
Но вас, конечно, больше всего интересует вопрос: что же произошло с нашим Весьегонском? А произошло с ним вот что…»
Обваловывать Весьегонск подобно Пошехонью-Володарску, трудно по техническим причинам. Город стоит на песке. («Мощность, то есть глубина песков, достигает сорока метров», – разъяснила Лиза). Надо, стало быть, сооружать очень большие насосные станции, которые могли бы откачать всю проникающую через глубокие пески воду. Дешевле и легче было передвинуть город, подать его несколько «в бочок», чтобы он не мешал морю и море не мешало ему.
В этом отношении Весьегонск находился в лучшем положении, чем Молога. Ту обтекала вода со всех сторон. Весьегонск же опирался на берег.
«И мы подняли город на пятнадцать метров», – очень просто, как о чем-то обыкновенном, сообщала Лиза.
Как это – на пятнадцать метров? Подняли? Куда?… В Воздух?…
Но Лиза не занималась строительством заоблачных летающих городов, которые высмеял Свифт в своем «Гулливере». Лиза строила реальные, крепкие, прочно стоящие всем своим основанием на земле советские города.
И новый Весьегонск был таким же.
«Помните бор, ребята, чуть подальше усадьбы Туркиных, над самым обрывом?… Красивое место, правда? Сосны высокие, мачтовые. Мох яркий, зеленый. И видно далеко вокруг. Мы ходили туда по грибы с Серафимой Львовной. Полные лукошки набирали. А цветов сколько было!…
И сейчас тут много цветов, только все уже высаженные на клумбы перед новыми домами. Город – здесь! Мы подтянули его вверх по берегу».
По словам Лизы, надо было спешить. Строительство гидроузла подходило к концу, вот-вот должна была хлынуть волжская вода, а передвижка Весьегонска задерживалась.
Много хлопот доставил весьегонский собор. Стены его были старинной кладки, разбирать их по кирпичику было долго, приходилось взрывать.
То и дело подрывники, пригнувшись, отбегали от собора, грохотал взрыв – и часть белой стены, как картонная, в облаке пыли падала наземь.
Немало повозились и со зданием бывшего реального училища.
Здание, двухэтажное, кирпичное, неоштукатуренное, имело тот скучный, казенно-безрадостный вид, какой присущ почти всем официальным зданиям старой, дореволюционной России: школу было трудно отличить от земской управы, управу – от «богоугодного заведения».
Рабочие начали с крыши. Отдирали железо кровли, разбирали междуэтажные перекрытия, вынимали «столярку» – рамы, двери.
Стены для скорости взрывали аммоналом.
Сохраняя надменно-недоумевающее выражение на чугунных мордах, взирали на эту суматоху драконы у входа. Когда здание было разобрано, их тоже убрали – отправили куда-то на переплавку.
Но Лиза, не присутствовала при окончательном водворении Весьегонска на новое место. Ее вызвали в Переборы.
Недавно еще это была ничем не примечательная деревенька, обязанная своим названием тому, что стояла у самого узкого места Волги. Зимой здесь перебирались по льду путники, шедшие в Рыбинск из Весьегонска, Брейтова, Мологи, Веретеи. Теперь Переборы стали центром строительства.
«Говорят, вы неплохо справлялись в Весьегонске, – сказали Лизе. – Вот вам повышение. Под ваше начало даются два трактора. Отправляйтесь с ними в Поречье. Эту деревню надо перевезти на пять километров в сторону от реки. Срок – три дня».
Раньше дома перевозили грузовиками. Каждое деревянное здание разбиралось по бревнышку, грузилось в разобранном виде на машины, доставлялось на новое место и там собиралось. Дело долгое, муторное.
Домовозы, примененные Лизой в Поречье, изменили картину.
К дому подъезжал трактор, за которым, поднимая клубы пыли, волочился диковинного вида прицеп. Тракторист еще издали кричал: «Эй, хозяйка! Выноси плошки, ложки, чашки, стекляшки! Как бы не зазвенело по дороге!» Хозяева бегом вытаскивали из дома посуду, зеркала и другие бьющиеся вещи. Затем диковинный прицеп, оказывавшийся при ближайшем рассмотрении рамой-каркасом, надевался на дом, снизу подводились катки, и тракторист, лихо сдвинув фуражку на ухо, выезжал на шоссе.
Проводы домовоза выглядели празднично. Помимо хозяев, их родичей и знакомых, за прицепом еще шли и зрители. Мужчины солидно толковали о том, что место для нового Поречья выбрано с умом, деревня будет располагаться на морском бережку, так что правильнее, пожалуй, называть ее теперь не Поречье, а Поморье. Женщины, белея воскресными платками, помогали хозяйке нести посуду. А мальчишки, немилосердно пыля босыми ногами, бежали вприскочку подле дома, поставленного на катки, или даже, по своему обыкновению, пытались «прокатиться», прицепившись сзади к какой-нибудь балясине.
«Хорошо бы так и Весьегонск! – думала Лиза, присматривая за перевозкой Поречья. – Единым бы духом домчать! Впрячься бы всеми нашими тракторами – и в гору, в гору, на указанную городу высоту!…»
Но домовозы применялись пока на равнине. Весьегонск же перевозился с нижней террасы на верхнюю. Подъем был слишком крут.
Однако к моменту возвращения Лизы в Весьегонск там управились и без домовозов.
Внизу, в той части города, которая была предназначена к затоплению, сиротливо торчали кирпичные опоры фундаментов да кое-где, как шары перекати-поля, носились по пустырю брошенные жестяные банки.
Весьегонск был поднят над обрывом и утвержден на просторной зеленой площадке среди удивленно перешептывавшихся мачтовых сосен.
Еще не вся работа была закончена. Дело было за цветами. Садоводы торопливо разбивали на улицах клумбы. Особенно много цветов высажено было перед двухэтажным зданием десятилетки (куда более красивым, чем снесенное здание бывшего реального училища).
Когда плотина у Переборов была воздвигнута и к высоким берегам прихлынула бурливая волжская вода, отсюда, с обрыва, открылся широчайший кругозор. У ног засияло новое, созданное руками людей море, а вдали поплыли красавцы корабли, белые, как лебеди…
Письмо нашей приятельницы из «Подмосковной Атлантиды» заканчивалось приглашением в гости:
«Приехали бы ко мне погостить, ребята! Оценили бы мою работу. Выкупались бы в море, покатались на лодке. Леша пострелял бы уток в плавнях… Ведь вам, я знаю, полагается отпуск после зимовки. Вот и приезжайте! Хоть на недельку!… А то совсем забыли родные места. Нехорошо!… Когда вы были здесь в последний раз? Наверное, лет десять – двенадцать назад?»
