Текст книги "Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова)"
Автор книги: Леонид Платов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 52 страниц)
Широкие плечи рулевого были неподвижны, но спицы штурвала так и мелькали в его проворных, сильных руках. Капитан менял курс почти ежеминутно. «Курсовой двадцать!» – негромко бросал он рулевому, не отводя взгляда от наплывающих на нас полей. «Курсовой тридцать пять!», «Курсовой пять!»
Я диву давался, слушая его команду. Почему Федосеич повернул вот в это разводье, а не в другое, соседнее? То было даже шире и не так уводило от нашего генерального курса – норд-ост. Но не полагается давать капитану советы на мостике.
Мы продвигались узким каналом несколько десятков метров, и я убеждался, что Федосеич был прав. Именно это разводье выводило нас из скопления льдин, а соседнее не годилось никуда. Если бы ледокол залез в него, то уперся бы в тупик.
Но как Федосеич сумел определить это? По каким мельчайшим, непонятным, едва уловимым признакам или сочетанию признаков? И почему, проявляя величайшую осмотрительность, он вдруг, не колеблясь, командовал в переговорную трубу: «Полный вперед!» – фигурально выражаясь, поднимал ледокол на дыбы, чтобы форсировать перемычку между полями?
Это и было, по-видимому, то «чутье», о котором мне толковали еще в Москве. Федосеич, уроженец Соломбалы потомок поморов, ходивший с юных лет по «Сибирскому океану», не только «понимал» льды, по и «чувствовал» их, иначе говоря – обладал интуицией «ледового капитана», сложнейшим сплавом знаний, опыта и, конечно, вдохновения…
По разводьям в обход ледяных полей, а иногда напролом через льды – таков был наш путь.
Чертов ветер! Будто подрядился дуть. Хоть бы передохнул денек!
Толпы льдин, подгоняемые им, безостановочно двигались навстречу, теснясь и толкаясь, словно пытаясь остановить наш корабль, отогнать назад, к Большой земле.
Видимо, во времена Веденея ледовая обстановка складывалась иначе. Судя по «скаске», сразу же после встречи с донным льдом судно землепроходцев было подхвачено попутными плавучими льдами, которые потащили его к Земле Ветлугина.
Попутные льды ожидали и нас, но значительно севернее, там, где начинался великий «ледоход» – вынос больших масс льда из восточных полярных морей на северо-запад.
Ближайшей нашей целью была большая полынья к северу от острова Врангеля. Научные наблюдения, проведенные Андреем в бытность его на острове, убеждали в том, что на севере раскинулись обширные пространства, на которых старый лед сравнительно разрежен.
Но велика ли эта благословенная полынья и как далеко она простирается на северо-запад, в нужном для нас направлении, оставалось неизвестным.
Об этом приходилось только гадать.
В описываемое мною время – середина тридцатых годов – плавать в восточном секторе Арктики было гораздо труднее, чем в западном.
– Не то, не то! И сравнить нельзя! – сердито говорил Федосеич. – Кому уж сравнивать, как не мне?… В Баренцевом, в Карском, в море Лаптевых метеостанций полно! Каждый твой шаг сторожат. Успевай получать радиограммы: там барометрическое давление понизилось, тут повысилось, там ветер таких-то румбов, тут таких, там тяжелые льды, тут послабее… Прокладываешь курс с открытыми глазами… А здесь? – Он махнул рукой.
– Море тайн, море тьмы? – подсказал Андрей.
– Вот-вот! Именно – тьмы! Хоть и солнышко светит и белым-бело вокруг, а все равно темно.
– А как же чутье, нутро, Никандр Федосеич?
– Ну что – нутро? – сердито сказал Федосеич. – Нутро нутром, а прогноз мне подай!…
Но некому было дать ему этот прогноз. В восточном секторе Арктики было только две метеостанции и те уже остались далеко позади.
Правда, на борту «Пятилетки» был метеоролог, который проводил регулярные наблюдения. На их основе мы с Андреем пытались строить кое-какие предположения. Однако слишком мало было материалов в наших руках, чтобы судить о состоянии льдов всего Восточно-Сибирского моря или хотя бы значительной части его.
– Убедились, Степан Иванович? – то и дело спрашивал Андрей нашего парторга. – Сами видите теперь, как нужна Земля Ветлугина!
– Да уж вижу, вижу…
– Твердь нужна, твердь! – подхватывал я. – Чтобы хоть ногу поставить! Чтобы точка опоры была!
– Для них ведь стараемся, для капитанов! – Андрей указывал на Федосеича. – Хотим, чтобы плавали по морю с открытыми глазами…
– Да, хорошо бы – земля! – мечтательно вздыхал Сабиров. – Земля, а на ней полярная станция, а на станции метеоролог и радист.
– Для того и протискиваемся сквозь льды…
Мы были в положении путника, который, взбираясь по склону горы, не может составить себе общего представления о горе, охватить взглядом всю ее целиком.
Авиаразведка? Понятно, в нашем положении нам очень помогла бы авиаразведка. Но она начала применяться всего за год до нашей экспедиции. Дважды вылетал с острова Врангеля самолет, стремясь проложить «Пятилетке» путь во льдах, и возвращался обратно из-за плохой видимости.
Конечно, сейчас, в начале 50-х годов, может показаться странным, почему мы не решились отправиться к Земле Ветлугина напрямик – не по морю, а по воздуху. Но не надо забывать, что в описываемое мною время еще не были совершены героические полеты над Арктикой Чкалова, Громова, Водопьянова и других отважных советских летчиков. Наша полярная авиация только расправляла крылья, набирала разгон.
Мало того. Участвуя с Андреем в эвакуации команды «Ямала», я видел, как всторошен лед в северо-восточной части Восточно-Сибирского моря. Были основания думать, что внутри «белого пятна» он всторошен еще больше.
Найдется ли там подходящая посадочная площадка? Окажется ли Арктика достаточно гостеприимной, приготовит ли она площадку для нас?
Вот что возбуждала опасения.
– Нет уж, по старинке – кораблем – надежнее! – говорил Андрей. – Дольше конечно, зато надежнее…
Другое дело, если бы внутри «белого пятна» были люди, которые расчистили бы для наших самолетов аэродром на льду!
Ах, как нужна была земля в этом районе Арктики, позарез нужна, – и не только морякам, но и летчикам!…
Но пока далекие острова пустуют в ожидании нас, мы занимаемся увлекательной и ответственной научной работой – проводим так называемый гидрологический разрез моря. (До «Пятилетки» в этих местах еще не бывало ни одно гидрографическое судно.)
Андрей занят изучением морского дна. По многу часов проводит он в штурманской рубке, забившись в уголок у эхолота. В рубке очень тесно. Он и Сабиров касаются локтями друг друга, но Сабиров не жалуется. Со свойственным ему добродушием старший помощник называет Андрея своим «угловым жильцом».
Частенько заглядываю сюда и я.
Изобретение эхолота связано с именем русского ученого Захарова, который, поднявшись в 1804 году на воздушном шаре, крикнул вниз в рупор и через десять секунд услышал эхо. По скорости звука нетрудно было вычислить, на какой высоте находится аэронавт.
Правда, между открытием принципа и созданием прибора прошло еще немало времени – более столетия, – зато когда появился эхолот, это было настоящим переворотом в океанографии. Океанографы всего мира получили возможность изучать и наносить на карту рельеф морского дна, какая бы огромная глубина ни отделяла его от поверхности.
Измерены были с помощью эхолота впадины мирового океана до одиннадцати километров глубиной, обнаружены подводные плато, горные кряжи, ущелья.
Люди увидели на кальке эхолота новый подводный мир, считавшийся ранее недосягаемым для человеческого глаза…
Раздумывая над тем, как найти нашу землю-невидимку, закрытую большую часть года туманом или погребенную под снегом, мы с Андреем пришли к выводу, что надо не доверяться зрению, а положиться на слух, то есть прибегнуть к помощи эхолота.
Есть пословица: «Как аукнется, так и откликнется». В этих словах заключался план нашей гидрографической экспедиции, одобренный академиком Афанасьевым.
Преодолевая сопротивление льдов, мы должны пройти к северо-восточной окраине Восточно-Сибирского моря, подняться к «белому пятну» и, проникнув внутрь его, несколько раз пересечь в различных направлениях, беспрерывно простукивая дно эхолотом.
Если в пределах «белого пятна» находятся острова, они дадут знать о приближении к ним изменением зигзага на кальке…
Сравнительно редко – только у Скалистых гор в Америке и у Филиппин – берега континента обрываются в море сразу на очень большие глубины. Чаще переход совершается постепенно. Пологая материковая отмель о глубинами, не превышающими двухсот метров, составляет около одной десятой части всей площади мирового океана. Наиболее далеко от берега отходит она именно у северных берегов Европы и Азии.
Кто-то из океанографов назвал материковую отмель «подводным продолжением континента». Это очень точно. Именно поэтому на арктической материковой отмели много островов – Шпицберген, Земля Франца-Иосифа, Новая Земля и т. д.
Дальше идет материковый склон, потом – ложе океана.
На океанских глубинах, то есть глубинах свыше двух с половиной тысяч метров, могут встретиться только острова вулканического происхождения – такие, как остров Генриетты в западной части Восточно-Сибирского моря. Но трудно думать, что наша земля-невидимка – вулканического происхождения. Вернее другое.
Что, если Земля Ветлугина была когда-то горным кряжем? Кряж опустился под воду, на поверхности воды остались только его вершины. Это и есть наши острова!… Не сводя глаз с эхолота, я стараюсь представить себе нырнувший на дно горный кряж…
Предполагают, что много столетий назад здесь была суша, продолжение Европейско-Азиатского материка. Морской прибой постепенно размывал берега, вгрызался в материк все дальше и дальше. В извечной борьбе суши с океаном одолевал океан.
Так ушли под воду огромные пространства земли и стали дном окраинных сибирских морей: Карского, Лаптевых, Восточно-Сибирского, Чукотского.
Восточный сектор Арктики подобен легендарной Атлантиде, описанной Платоном. Только та, по словам Платона, нырнула под воду сразу вся, внезапно, а здесь опускание происходит очень медленно, год за годом. Быть может, так же опускается и наша земля?…
Линия постепенно удаляется от края ленты: эхолот отмечает глубины: 17, 19, 23, 31, 48, 56 метров. Чем дальше на север, тем материковая отмель понижается все больше.
Сидя у прибора, мы как бы видим сбоку всю толщу воды и профиль дна, над которыми проплывает наш корабль.
Вот в глубокой впадине между двумя подводными рифами появились две линии. Нижняя – это скала, верхняя – поверхность толстого слоя ила, скопившегося внутри впадины.
На кальке неожиданно возникла третья волнистая линия – почти у самого киля корабля. Она стремительно, под острым углом, уходит вглубь. Это косяк рыб, потревоженный и спасающийся бегством от устрашающего шума винтов.
Наверху, в реях, свистит ветер, раздается громкая команда, ледокол протискивается со скрежетом между ледяными полями, но сюда, в штурманскую рубку, где находится эхолот, доносятся лишь слабые отзвуки.
Андрей поправляет валик. Медленно тикают часы.
Мы идем и идем на северо-восток, простукивая дно невидимой «волшебной палочкой»…
Острая на язык молодежь называла частые отлучки Андрея в штурманскую рубку «погружением на дно». Действительно, появляясь в кают-компании в часы завтрака, обеда и ужина, он имел такой вид, будто только что вынырнул на поверхность и с удивлением оглядывается по сторонам.
– У вас там хорошо, Андрей Иванович, – говорил ему Таратута или Вяхирев. – Спокойно. Тихо.
– Где? В рубке?
– Нет, на дне морском. А у нас шум, грохот. Льдины сталкиваются друг с другом. Полчаса назад снова перемычку форсировали.
Как-то, запоздав к обеду, мой друг не сразу понял, почему в кают-компании такое ликование. Оказалось, что на горизонте видно темное – «водяное» – небо.
Долгожданная полынья к северу от острова Врангеля! Всех будто сбрызнуло «живой водой». Вода во льдах – это почти то же, что вода о пустыне.
Сабиров балагурил больше обычного. Степан Иванович усмехался в усы. Даже молчаливый и замкнутый Тынты Куркин, очень похожий в профиль на индейца, стал улыбаться – видно, и ему надоело раскачиваться, как на качелях, на палубе ледокола, форсирующего льды.
Только меня брало сомнение. Что-то уж слишком рано появилась эта полынья!
Лицо капитана было невозмутимо спокойно, как всегда. Но он не щурился – многозначительный признак! Чутье не обмануло его и на этот раз. Льды Восточно-Сибирского моря сыграли с нами шутку: полынья оказалась мнимой.
Когда мы приблизились, то увидели очень сплоченный, мощный, многолетний лед. Но, в отличие от окружавших его ледяных полей, он был не белым, а темно-бурым, попросту грязным. Соответственного цвета было и его отражение на небе, что ввело нас в заблуждение.
Мнимой полыньей «Пятилетка» продвигалась около четверти часа. Сгрудившись у борта, участники экспедиции с удивлением наблюдали за тем, как ледокол разбивает и раздвигает странные, бурые, непривычные для взгляда льдины. Извиваясь, тянулась за кормой полоса почти коричневой воды, какая течет по полу после основательной стирки.
– Ай да грязнухи! – Степан Иванович укоризненно покачал головой. – А еще говорят: чист, как лед, бел, как снег!… Помню, подобный лед мы встречали на «Сибирякове» у северо-восточного берега Таймыра. Ну, там понятно: рядом земля… А ведь эти грязнухи добрались бог знает куда – в высокие широты!
– Мы плохо представляем себе, насколько далеко проникают в океан частицы земли, – возразил Андрей. – Их уносит ветром, течением или, как видим, пловучими льдами. На север вместе с землей могут передвигаться и живые организмы, семена растений, например…
Завязался научный спор.
По моему распоряжению, Вяхирев и Союшкин спустились на лед и взяли несколько проб. С помощью химического анализа надо было установить в нашей лаборатории происхождение частиц земли, их «отправную станцию». О «конечной» же станции гадать было слишком трудно.
Мнимая полынья так разочаровала нашу молодежь, что никто не захотел подниматься на палубу, когда спустя некоторое время на горизонте снова появилось «водяное небо».
– Ложная тревога, – спокойно сказал Вяхирев, передавая Андрею пробирку с грунтом.
Однако одно-единственное короткое магическое слово, которое кто-то прокричал сверху, заставило всех бросить работу и стремглав выбежать из кают. Захлопали двери, загудели металлические ступени трапов.
Впоследствии я никак не мог дознаться, кто же первый произнес слово «земля». По-моему, сделал это наш солидный, пожилой и положительный Степан Иванович. Впрочем, сам он, смущенно посмеиваясь, просил не взводить на него напраслину.
Так или иначе, суровый обрывистый берег был перед нами. Прямо по курсу корабля всплывала из воды земля.
Неужели земля?
Я поспешно поднес бинокль к глазам – и тотчас же манящее видение исчезло. Землю будто сдуло ветром.
То была всего лишь рефракция, оптический обман.
Токи теплого, нагревшегося воздуха поднимались над полыньей (на этот раз настоящей, не мнимой!). Воздух струился, трепетал, как натянутая кисея. А по ней, по этой тончайшей, едва видимой кисее, бежали вверх причудливые очертания холмов и скал, а также зигзаги прорезавших склон глубоких ущелий.
– Вот и в степи так, – негромко сказал Сабиров, протирая линзы своего бинокля. – Едешь на коне в жаркий день – вся степь плывет навстречу. Сады мерещатся, дворцы, леса…
Этот день был радостным днем для «штатного скептика» экспедиции.
В струях нагревшегося над полыньей воздуха как бы промелькнула перед нами иллюстрация к его докладу о гипотетических землях в Арктике. Еще год назад с фактами в руках Союшкин доказывал, что Земля Ветлугина является оптическим обманом, что острова в северо-восточной части Восточно-Сибирского моря только «привиделись» Веденею.
По огорченным лицам своих молодых спутников я догадывался, что встреча с миражем произвела на них тягостное впечатление.
«А что, если Союшкин все-таки прав? – подумывали, наверное, они, стыдясь высказывать свои сомнения вслух. – Не вдогонку ли за миражем стремимся?… Что, если внутри «белого пятна» такое же дразнящее мимолетное видение мелькнет перед нами?»
Союшкин приободрился. Он не повторял на каждом шагу: «Я же говорил…» (это было бы ниже его достоинства), лишь расхаживал взад и вперед по палубе с многозначительно-снисходительным видом.
Нельзя сказать, что ему шла черная нашлепка-пластырь, которую он носил на носу (спускаясь по трапу, Союшкин споткнулся и ударился носом о край люка), зато бледные щеки его порозовели. Изменилась и походка. Он перестал ходить бочком – на раскачивающейся палубе это было невозможно. Союшкин ходил теперь вразвалочку, широко ставя ноги, как заправский «морской волк».
Кроме того, он поспешил купить у кого-то из матросов трубку и тотчас же воткнул себе в рот.
Так с трубкой в зубах Союшкин запечатлел свой образ для потомства подле туши убитого моржа.
Произошло это в той же полынье, подразнившей нас видением земли,
И раньше попадались нам по пути моржи, но нигде мы не встречали их в таком количестве, как здесь.
В Арктике обычно животные теснятся к воде, к источнику всего живого. В этой полынье, которая, по-видимому, образовалась за счет затока теплых вод из Берингова пролива, привольно, как в оазисе, чувствовали себя морские зайцы, белухи, водоплавающие птицы. То и дело выныривали любопытные круглые, совсем кошачьи головы – тюлени «выставали» из воды, как говорят на Севере.
А моржей в этой полынье было видимо-невидимо. За три часа я насчитал пять залежек, причем последняя была самая большая. Здесь собралось не менее семи или восьми сотен моржей.
В глазах рябило от них. Они удобно разлеглись на льдинах, как на пляже, располагаясь, по своему обыкновению, группами по двадцать-тридцать зверей. В каждой группе был свой сторожевой морж, который охранял послеобеденный сон товарищей.
Завидев медленно приближающийся корабль, «часовые» заволновались, вытянули шеи, завертели головами, потом подали какой-то сигнал, и вся компания принялась покидать насиженное место.
Рев их напоминал грохот прибоя, разбивающегося о камни. Потревоженные нашим появлением хозяева полыньи неохотно, с сердитым фырканьем сползали со льдин и неуклюже бултыхались в воду, взметая мириады брызг.
Вода запенилась вокруг ледокола. Вот он приблизился к одинокой льдине, на которой находились три моржа. Двое из них спали, третий – старый, матерый самец – развалился на боку и лениво почесывал ластом брюхо.
В позе его было много высокомерия. «Подумаешь, кораблишко какой-то плывет, – казалось, цедил он сквозь длинные усы. – Стану еще на другой бок поворачиваться, волноваться из-за вас, здоровье терять!…»
Я быстро прикинул расстояние.
– Что ж, это, пожалуй, цель!… Только бить наповал, чтобы все остались на льдине!…
Не успел я договорить, как вокруг поднялась оглушительная, беспорядочная, какая-то восторженная пальба.
Не стреляли Степан Иванович, Тынты Куркин и я: выжидали. Да еще Союшкин, сидя на ступеньках трапа, с завистью смотрел на охотников – он пока не научился стрелять.
С первого залпа – если можно назвать это залпом – удалось положить только одного моржа. Два других, то и дело оглядываясь и устрашающе рыча, уходили к краю льдины, чтобы нырнуть в воду.
– Уйдут! – отчаянным голосом закричал со своего возвышения «болельщик» Союшкин. – Стреляйте, Алексей Петрович!
Мы выстрелили.
Когда дым рассеялся, стало ясно, что охота кончена. Три неподвижные глянцевито-черные, будто лакированные, туши лежали вповалку на льдине.
– Теперь попросим капитана подойти к льдине вплотную, – сказал я охотникам. – Удастся подойти левым бортом, Никандр Федосеич?
Кто-то осторожно потянул у меня из рук ружье.
– По-моему, кучно бьет, – сказал Союшкин тоном знатока. – Тульское?… Разрешите взглянуть, Алексей Петрович?
Я дал ему подержать ружье и вслед за гурьбой охотников направился к штормтрапу, чтобы сойти на льдину. Меня опередил Андрей со своим неизменным фотоаппаратом. (Щелкать затвором «Фэда» мой друг считает более интересным, чем спускать курок.) Но раньше всех на льдине очутился Союшкин. Мы и оглянуться не успели, как он уже был тут как тут.
Подле самой большой туши (старый морж действительно был красив) торчал этакой фитюлькой неустрашимый первый ученик. Он опирался на ружье и, сжимая в зубах молодецкую трубку, устремлял непоколебимый взор вдаль.
Так он и был увековечен Андреем…
После короткого освежающего перерыва мы возвратились к прерванной работе.
Надо возможно полнее использовать пребывание в полынье.
Я и Андрей поочередно спускаем за борт батометры и термометры – рьяно измеряем температуру воды, словно бы море захворало и мы дежурим у его постели.
Союшкин, то и дело роняя и подхватывая пенсне, орудует с трубкой Экмана. С помощью этого прибора он добывает со дна образцы морского грунта.
У Степана Ивановича мечтательно-сосредоточенный вид рыболова. Особым тралом он вытаскивает обитателей подводного царства: офиур, ежей, раков, звезд. За нашим кораблем, помимо трала, волочится еще конусообразная сеть из шелкового газа, называемая в просторечье «цеппелином». Она служит для уловления планктона – мельчайших, взвешенных в воде организмов.
Уже здесь, на подступах к заветному «белому пятну», весь наш небольшой коллектив, охваченный вдохновением научной работы, живет только «от пробы до пробы».
С палубы научные сотрудники спешат вниз, в каюты.
Химик Вяхирев, выжидательно прищурившись, склоняется над пробирками и колбами. Каждая проба, поднятая батометрами с обследуемого горизонта, подвергается бесчисленным химическим анализам: на кислород, на азот, на кремний, на соли.
Степан Иванович, пыхтя от волнения, сортирует пинцетом свой пестрый и богатый улов, сваленный в таз.
Рачки-калянусы в пунцовых жилетах, маленькие, похожие издали на мелкозернистую икру, шевелят длиннейшими усами. Это очень смешно – они похожи на Степана Ивановича. Те же усы, тот же озабоченный и глубокомысленный вид.
Рядом лежат микроскопические водоросли. Они выполняют очень важную функцию в полярных морях: способствуют разрушению льдов, скапливаясь на их поверхности.
Добыча Степана Ивановича разнообразна.
Планктон, что значит по-гречески «блуждающий», дает представление о характере различных течений. Вся эта микроскопическая живность самостоятельно не плавает и уносится течением вместе с пластом воды, в который она «вкраплена».
Гидрогеолог Союшкин сосредоточенно разглядывает пробы грунта, по которым устанавливается тесная зависимость между течениями и расположением отдельных минералов на дне моря.
Я наблюдаю со стороны за нашим «штатным скептиком». Странно! Когда он погружен в работу и во рту не торчит эта молодецкая трубка, с его лица исчезает обычная, раздражающая нас всех высокомерно-скептическая мина. Морщины в углах рта разглаживаются. Широко открытые глаза приобретают какое-то наивно-детское выражение. И даже губами он причмокивает, от волнения не замечая этого, совсем как ребенок, который потрошит подаренную ему заводную игрушку, чтобы посмотреть, что там внутри.
Удивительно, как преображается человек, когда поглощен своим любимым, захватывающим его целиком трудом!
Но через три дня плавание в полынье – «оазисе» среди льдов заканчивается. Полынья, к сожалению, оказалась меньших размеров, чем мы предполагали.
Снова придвинулись тяжелые, сплоченные льды. В переговорную трубу понеслось: «Полный вперед!», «Малый назад!» И палуба под ногами закачалась, как взлетающие и опускающиеся качели…
Вскоре Сабиров с бесстрастием летописца отметил в вахтенном журнале:
«Лед – десять баллов».
– Маре конгелатум, – сказал Союшкин задумчиво.
Я оглянулся. Он стоял на палубе, сгорбившись и опустив наушники пегой шапки.
– Море? Какое море? – спросил капитан.
– Я говорю: Маре конгелатум – застывшее море. Так древние называли Ледовитый океан, пловучие льды…
– Ну, а мы их назовем иначе: попутные льды! – ответил я. – Вы ведь знаете, что нам со льдами по пути?…
«Пятилетка» продвинулась еще на несколько десятков метров и остановилась, упершись форштевнем в торосистый многолетний лед.
