Текст книги "Странности любви"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

Соавторы: Любовь Ямская,Валентина Дорошенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Яков вздыхал и, морщась, принимал ненавистное красное зелье.

За стаканом красного времечко легко короталось. А что еще мужику надо? Утром, придя с дежурства, заставал жену веселой и работящей. К его приходу Зойка все успевала – и кур, скотину накормить, и Любашу проводить в школу, и мужа встретить. И все с улыбкой, с ямочками на щеках.

«Красивая! – вздыхал про себя Яков. – Может, я и впрямь не так чего-то понимаю? Зло не в другом…»

То был Зойкин день рождения. По пути со склада Яшка прихватил на рынке охапку тюльпанов: «Все равно ж срезанные», – утешал себя, осторожно неся цветы под мышкой.

Подходя к дому, Яков услышал истошный свинячий визг и всполошное куриное кудахтанье. Значит, скотина не кормлена, куры до сих пор в курятнике заперты. В хате, на кухонном столе, обнаружил огрызок черствого пирога с рисом, спеченного Зойкой третьего дня, и недопитый компот в кружке. «Любаша, стало быть, сама в школу убегла».

Яков ополоснул кружку, смел со стола крошки. Пристроил тюльпаны в глиняный кувшин из-под молока, поставил на стол. Пошел во двор, задал корм скоту, курей на волю выпустил. Потом вернулся в дом, думая прикорнуть чуток, чтобы Зойку быстрее дождаться. Но сон словно пуганая ворона – рядом полетает, а сесть боится.

Поворочавшись час с лишним, Яков встал, снова вышел на волю. Весеннее солнце крепко греет – в огороде лук, редис вовсю прет. Ветра нет, куры от жары в песочные лунки закопались. Тишь и благодать! Только на душе скребет да голова трещит. Яков подошел к кадке, макнул вихры в теплую дождевую воду; боль в голове чуток притихла, но не совсем.

Вернулся в хату, придирчиво пересмотрел и перевернул вверх дном выставленные у печи бутылки из-под красной – пусто. Обнаружил несколько пузырьков с иностранными нашлепками. Когда это Зойка их притащила? С кем распивала импортные напитки? Красивые пузыри, ничего не скажешь – и впрямь рука не поднимается выбросить, пробовал хоть что-то из них выжать, черта с два – чисто подобрано.

Стал искать в Зойкиных тайниках – может, где припрятала? Но отыскал лишь пропавший нонешней зимой нож, самодельную финку, подаренную ему кумом в Москве. Яшка о потере сокрушался – нож был основательный, хоть на медведя с таким иди! «Зло не в другом – в тебе самом».

Сунул зачем-то нож в правый сапог, за голенище. Стал глядеть дальше. Но нужного не нашел. «Где ж взять-то? У Петровны? Но у ней, Зойка говорила, втридорога, а Яков лишь мятый рубль в жениных шкатулках обнаружил. А душа горит, хоть из кадки заливай… Куды ж Зойка запропастилась?»

Вернулась дочка из школы, а жены все нет. Любаша лицом в мать – кругленькая, ровно блюдце, и ямочки при улыбке вырисовываются. А фигурка не мамкина – стройная, гибкая, что прутик ореховый, спорт ей хорошо дается. Прошлым летом, когда в четвертый перешла, ездила в спортивный лагерь под Сочи – одна от всего района.

Любуется Яков дочкой, кровинушкой своей и Зойкиной гордится. «Получилась, – признает с застенчивой улыбкой, – косточка наша ладно проросла…»

А натурой Люба в него: мягкая, незлобивая. Пока в школу не пошла, все с одной куклой играла – сидит, бывало, в уголке, не видно и не слышно. Так тихонечко и до школы доросла.

Да, Любаша его утеха и отрада. Если бы не дочь, Якову в такие минуты, как сейчас, совсем бы худо было.

Бродя по хате, он время от времени останавливался возле Любашиного стола. Дочка срисовывала какой-то чертеж из журнала «Крестьянка», напевая себе под нос.

– Что рисуешь, Люб? – поинтересовался Яков.

– Да выкройку, – промурлыкала Любаша.

Яков не хотел мешать, но было совсем тоскливо, и он снова вернулся к столу.

– Много уроков нынче задали?

– Да не, наша Сима Петровна в декрет ушла, а другому учителю не до нас, – охотно раскрыла тайны школьной жизни Любаша.

Яков покачал головой, все-то нынешние дети знают. И снова закругалял – из горницы в кухню; из кухни – в сени, на крыльцо, выглядает Зойку. А ее нет и нет.

Уже и солнце за ветлу перекинулось, и ветерок подымается, вздыбливает перья на курах, и они ходят по двору, будто ощетинившись. Скоро уже и скотину загонять…

– Куда ж мамка наша запропастилась? – вернувшись в хату, спросил Яков, останавливаясь перед Любашиным столом.

– Куда, куда, – беззлобно передразнила его дочь. – Загуляла небось, вот куда.

Яков глаза так и выпятил: как же так?! Чтобы дите, неразумное, как он думал, и в курсе! Да что ж это на белом свете-то происходит?

– Ты чтой-то язык распустила, а? – на всякий случай строго спросил отец. – Что значит «загуляла»?

– Так ведь опять ревизор из области приехал, ты что, не знал, что ли? – удивилась Любаша.

Яков глядел на дочь, думал: выросла девка за год, он и не заметил. И ноги стали еще длиннее. Представил, как будут глядеть на эти ножки мужики, и тихо застонал.

Любаша тем временем приладилась ножницами к подолу юбки. Яков прошлогодней зимой привез из области отрез из красного японского шелка, а Зойка сшила. Ладная получилась юбка, с фалдами. Любаша в ней ровно цветок аленький в солнце горит.

– Не смей! – взревел Яков, выхватывая из-под ножниц кумачовую тряпицу. – Не смей укорачивать!.. Два часа пятьдесят рублей!..

– Ты что, пап, рехнутый, что ли?

– У-у-у! – завыл вдруг Яков и выскочил из дома.

Перепуганные куры прыснули от него в разные стороны, и Яков побежал по улице, провожаемый истошным кудахтаньем и лаем соседских псов.

На перекрестке он спохватился, заметив красную юбку в руке, сунул алую тряпку за пазуху и уже спокойно продолжал свой путь.

На улице, где жила Петровна, буйно цвела сирень, выплескиваясь через низкие заборы и раскачивая над головой тяжелые душистые кисти. Яков всякий раз любовался этим буйством, но сейчас и не заметил. Не останавливаясь, толкнул калитку и направился прямо к двери сарайчика, в котором помещалась подпольная лавочка Петровны. С остервенелым лаем на Якова бросился хозяйский пес с густой, в репейниках, шерстью. Яков даже не цыкнул на него, даже ухом не повел, твердо идя к своей цели. Пес приотстал. Свирепствуя на расстоянии – для порядку.

Вспугнутая собачьим лаем, из сараюхи выскочила Петровна.

– Наливай! – приказал Яков, не дав ей опомниться.

– Что наливать-то? – фальшиво засмеялась Петровна.

– Наливай, тебе говорят! – двинулся мимо нее Яков и взялся за ручку сарая.

Петровна, быстро оценив обстановку, не противилась и, боком оттесняя Яшку, пообещала:

– Я щас, Яша, в один секунд! Ты тут подожди…

Вернулась почти мигом, держа в руках граненый стакан с мутной жидкостью. Яков выхватил стакан, громко крякнул, опорожнил стакан на одном дыхании. Вернул Петровне «тару» и, круто развернувшись, двинулся к выходу. У калитки остановился, будто вспомнив что-то.

– Зойка рассчитается потом…

Приезжие останавливались в клубе, в специальной комнате для гостей, и, если не показывали кино, тут было тихо и безлюдно.

Яков торкнулся поначалу в парадную дверь – заперта. Зашел с тыла – там в нужнике было разбито окно. Яков быстро пролез через него в клуб.

Спрыгнув с подоконника, достал кумов подарок, обтер лезвие о рукав. В клубе тихо, как в погребе. Ушли, что ли? – засомневался Яков, направляясь к гостевой комнате. Постоял перед дверью и, выдохнув, как перед граненым стаканом, рванул на себя ручку. И тут же захлопнул дверь…

…Испуганные грохотом, Зойка и ревизор вскочили с постели. Сонно тараща глаза, Зойка бросилась к двери, но она оказалась подпертой чем-то снаружи. У Зойки неприятно заныло в груди.

Ревизор налег на дверь крепким плечом и сдвинул преграду. Зойка глянула и ахнула – Яшка лежал на спине с перерезанным горлом. Из-под рубахи высовывалась красная Любашина юбка, сшитая Зойкой прошлой зимой из японского шелка…

Тещин подарок

«Да если б не эта, мы до сих пор бы с Верой жили. Не, про жену ничего плохого не скажу… Если б не эта… Как мы познакомились? Да не с той, а со своей будущей. Честно скажу, по ошибке. Шел к одной, попал к другой. Этажом ошибся, лестницы-то у нас темные, не то что у вас в столице. Да и поддатый был. Не сильно, в меру. Повод был, только что корочку об окончании училища получил, как не обмыть?! Ну, иду, весь из себя, как говорят: летная форма отутюжена, на груди птичка сверкает – бог неба! Девки встречные глазами сукно на кителе прожигают. В общем, все при мне, честно говорю. Поднимаюсь по лестнице, стучу. Дверь, знаю, открыта, и не дожидаясь ответа – вперед! Вхожу и вдруг – не та! Я аж протрезвел. Сидит под абажуром, вяжет. И моток белой шерсти, большой такой, по столу катается… А сама… Нет, не то чтобы сильно красивая. У меня куда клевее были! А вот шибануло в сердце – она. И сразу – бух-бух, как после тренажера. Она! И что скажу: не вскрикнула, не вздрогнула даже – незнакомец все же. Подняла голову: вам кого? Спокойно так. А я: вас! Выпалил и сам испугался. Смотрю на нее, она – на меня. Я вас слушаю, говорит. А я как дурак стою и глазами хлопаю. Язык прилип к зубам, слова не лезут. А она улыбается… Сколько мы так глазами друг друга, убей не помню! Позже она меня спрашивала: помнишь, я в недовязанном свитере, без одного рукава? „Нет, не помню, – говорю. – Хоть убей – не помню“. И что характерно – ни она, ни я друга друга ни о чем не спрашиваем. Кто такой, зачем пришел? Замужем она? Нет? Молчим, как рыба об лед. Не, мы, конечно, разговаривали, но молча. А сколько времени – час там, может, пять минут – не знаю. И тут стук в дверь, мать пришкандыбала. Ля-ля-ля, Верочка. Верочка, значит. Ну, и она меня представляет: мой знакомый… Валера, я подсказал. Так и познакомились… Что меня убило – стучит в собственную квартиру мать, это ж надо! Моя, царство ей небесное, в жизни до такого бы не додумалась. И дочь тоже: ой, мамочка, разреши представить… Нет, куда я попал, а? Ну, короче, пришла мать, сумку здоровенную притаранила. А она вся тетрадками да учебниками набита, аж швы расходятся. Так она ж учителка, догадался. Точно, учителка, и пальцы в мелу. И кофта мелом испачкана, и юбка тоже. А я с детства учителей не любил, с самого первого класса. Как чувствовал, что жизнь испортит… Ну, потом – чай, всякие там плюшки-ватрушки, домашнее варенье. Прихлебываю и думаю: видели бы наши курсанты, как я окончание училища обмываю, со смеху бы подохли! Верочкина мать нас развлекает, травит разные случаи из школьной жизни. Мол, представляете, кого мы выпускаем? Это же выпускные экзамены! А он элементарных вещей не знает. Член комиссии ему: напишите, чему равняется три в квадрате. Он пишет тройку и обводит ее квадратом. Представляете уровень знаний теперешней молодежи. И – тю-тю-тю… Глянет на меня, на мою птичку, значок об окончании училища, и снова: еще тю-тю-тю-тю… Я слушаю, не перебиваю: учительница все же, неудобно. А сам думаю: когда же ты уйдешь свои тетради проверять? Так хочется вдвоем с Верой остаться, аж в глазах темно. Ну, стала наконец чашки собирать. Думаю, все, а она: ты сыграй что-нибудь! Верочка музыкальную школу окончила. Хотела в консерваторию поступать, но… В общем, сыграй этюд Шопена…

И тут я смотрю – пианино в углу. Как глянул на этот черный ящик – ну гроб гробом! Такая тоска чего-то взяла: этюд Шопена… Нет, музыку-то я люблю, у самого сеструха на аккордеоне играет. А тут чего-то засосало под ложечкой – хоть беги! Вера то ли почувствовала, то ли вправду играть в другой раз сообразила. Отказалась, короче. И мне так хорошо вдруг стало, будто внеочередное звание присвоили. И так знаю, что она ученая.

Короче, сделал ей предложение. На следующий же день. Подстерег у дома… Ух, как я ждал ее в тот вечер, как волновался! Как пацан, ей-ей, в соседний подъезд прятался. Вроде как неожиданно встретил, случайно. Увидел и опять как в первую встречу. Язык присох. Но все же справился с собой. Ну, говорю, Вера, выходи за меня замуж! Сказал, как без парашюта прыгнул, а ну как пошлет меня зимой грибы собирать? А она вдруг выдает, что согласная. Надо, говорит, только маму спросить. Без кокетства, без всяких там женских штучек. Ну, в субботу купил пузырь, пошел свататься. И сеструху взял, она у меня на аккордеоне играет: мать, царство ей небесное, аккордеон купила. Я-то в музыке – ни в зуб ногой, а сеструха сечет классно. Будет о чем им с Верой поговорить, думаю. Ну, приходим, у них уже стол накрыт, цветы, скатерть настоящая. А рюмочки махонькие-махонькие. Я, как единственный мужик, разлил вино по этим наперсткам. Подняли „бокалы“ и все на меня смотрят, ждут. А у меня словно шасси заклинило. Вдруг, думаю, не так чего ляпну. Или с ошибкой грамматической – учительница все же. Хорошо, сеструха выручила. Давайте, говорит, выпьем за знакомство. За то, что собрались все вместе. Тут теща и засияла своей педагогической улыбкой: „Давайте!“ Выпили, закусили. Снова все на меня смотрят. А я – ну ни слова не могу выдать. Заклинило! Теща подняла свой наперсток. Выпьем, говорит, за то, чтобы мы чаще собирались вместе. Я не растерялся, налил вина прямо в стакан для пепси-колы и говорю: выпьем, говорю, за то, чтобы мы никогда не расставались! Мы с Верой решили соединить наши судьбы и просим вашего, Нина Николаевна, согласия… Эка закрутил! И что характерно, теща призналась позже, что я очень грамотно сформулировал свое предложение. Без единой грамматической ошибки, хоть пятерку ставь.

Свадьбу играли у них. Хотели было у меня, но я как подумал, что приведу Веру в наш курятник, как представил, что буду проводить ее через строй алкашей… У нашего дома пивнуха, они там с утра до ночи толкутся. Догоняют. Как-то набрал к свадьбе бутылок, несу домой. И у самого подъезда споткнулся, чуть сумку не выронил. Бутылки на всю улицу – дзень! Алкаши – шасть глазами в мою сторону! Враз как по команде головы повернули и смотрят. Преданно так, жалостливо, прям слезы наворачиваются… Ладно, отвлекся я… Короче, Веру, и особенно мамашу ее, не мог я туда привести.

После свадьбы, когда отгуляли и пришли в нашу комнату, я вдруг оробел. Сколько до этого девчат перепробовал, а тут вдруг боюсь прикоснуться. Сидим по краям кровати, телевизор смотрим. Она в белом платье, в фате. Я, тож как положено, в костюме. Сидим, загипнотизированные, на экране что-то мелькает, кто-то поет, а я думаю: как же к ней подступиться? Вижу, она тоже не в своей тарелке. Ну что, спрашиваю, жарко? Так раздевайся!..

Ну, ровно через девять месяцев, день в день, Ленка родилась. Вера вначале расстроилась: ты же сына хотел. Ничего, говорю, все моих фамилиев… Тут теща и встрянь: не фамилиев, грит, а фамилий… Принесла учебник по грамматике, давай мне правила талдычить. Ну, я выслушал, не перебивал – учительница все же. Так ей этого мало: понял? – пристает, – повтори! Ну и достала она меня! Каждый день правилами пичкала. И что доконало – только сядем за стол, она открывает учебник и начинает поучать. Дескать, у тебя дочка растет, научишь ее неправильной речи. До того заколебала, хоть с работы не приходи и есть не садись. К счастью, вскоре ее послали на курсы повышения квалификации. Вере, конечно, трудновато одной было, но зато я блаженствовал – никаких тебе правил, говори как бог на душу положит. А через год теща вернулась с курсов, и опять сначала, пошло-поехало…

Возвращаюсь как-то с рейса, вижу, дома что-то не так. Весь экипаж в сборе: жена с Ленкой на руках, теща при полном параде – выходной костюм, очки. И сеструха вместе с аккордеоном притащилась! Сидят за столом, меня ждут – все трое, с Ленкой в придачу. Ну я: в чем дело, к чему парад? Мы тут посоветовались, теща начала, тебе нужно высшее образование… Ну, дают! Зачем? Чтобы меньше получать? А они хором: у всех у нас высшее, надо и тебе поступать в институт. Сейчас, говорю, вот поброюсь – и побегу! Не „поброюсь“, а „побреюсь“. Нет, „поброюсь“! Нет, „побреюсь“! Посмотри у Даля… Короче, все ясно, за меня уж все решили… Чувствую, сейчас на аккордеонах-пианинах играть начнут, меня облагораживать! Хватит с меня ваших концертов, заорал, хватит! Так озверел, что выскочил на улицу в одних тапках.

Неделю они ко мне не приставали. Но потом все понеслось по новой. Я – слово, они: нет, не так! Надо – вот так. Чуть что – посмотри у Даля. Этого старика я просто возненавидел! Собственными руками задушил бы, если бы он еще жил. Раньше я домой бегом бежал, а теперь думаю: чего ради? Лучше с ребятами пивка погоняю, побалдею малость… Домой ноги не идут. И что характерно, теща еще и Веру против меня настроила. Собственная жена стала бочку на меня катить. Я ей по-хорошему говорю, уйми, мол, ты свою мамашу! Пусть не вмешивается в нашу жизнь. А она про свое: тебе и в самом деле надо русским заняться, как сочинение-то писать будешь? Да не собираюсь я его писать, и в институт поступать не собираюсь, на хрена он мне? Она мне: не ругайся! А я ей – я не ругаюсь, просто спрашиваю: на хрена?

Вечером жена собирает Ленку на прогулку – ей уж третий пошел. „Надень шарф, доченька!“ – „А на хлена?“ Теща в крик: „Ты видишь? Я же говорила! Чему он ребенка учит?!“ Жена в слезы: что ж ты, Валера, делаешь?! А при чем тут я? Она на улице все это каждый день слышит. Еще и похлестче. Но им не докажешь!

До того меня довели – я вообще перестал рот раскрывать. Ни слова не говорю, понимаешь? Так опять плохо: чего молчишь? Теща надулась, жена опять в слезы: почему ты маму обижаешь? Почему не хочешь учиться? А для Галки я в любом виде хорош – все принимает, в доску своя. Нет, у меня с ней ничего такого, ты не думай! Просто забегу иногда так, поскучать на пару. А такого – ничего, честно тебе скажу…

Но им же не докажешь! Теще кто-то насплетничал, она и жену настрополила: не буду с тобой, не могу!

Короче, ушел я от них. И в Мары сам напросился – вообще-то другой должен был сюда борт гнать.

С детства ненавидел учителей! Как знал, что жизнь испортят. Да если бы не эта женщина, мы бы с Верой… Больше всего за дочку обидно – без отца ведь растет. Хорошая девочка, ничего не скажешь. И что характерно… Тьфу ты, слово дурацкое прицепилось! Впилось, как гвоздь в каблук – не выцарапаешь!..

Мой собеседник мотнул головой, словно бы стряхивая с себя дурное наваждение. Потом поднял глаза, спросил:

– А в институт очень трудно поступить? Или не очень?..»

Весной бы поехали…

Ольга еще вчера загадала: дадут утром горячую воду, значит, разговор с Василием получится, и все будет так, как она задумала. Воду утром дали – впервые за месяц. Новый, восемьдесят шестой начинается как будто вполне удачно, тьфу, тьфу!

Когда мать и дочь проснулись, Василий уже ушел на работу. Ольга быстро сполоснулась и уступила место Нютке. Пока дочь фыркала и плескалась под душем, стала собирать стирку – коммунальными услугами надо пользоваться, пока дают. Васина майка насквозь пропитана едким, неприятным запахом комбината. Этот запах намертво въелся не только в белье, но и в кожу, волосы и, наверное, в кровь. От него у Ольги начинаются спазмы в горле, стоит мужу лечь рядом. Ну не ужасно ли – в самый нежный момент тебя начинает вдруг бить кашель. Да и моменты эти, признаться, случаются все реже. Василий приходит, когда она уже спит, а уходит, когда она еще не проснулась. И силы не те, что семь лет назад. Ах, какие у него были крепкие руки! Ольга помнит, как Василий одной левой выжимал ее раз десять вместо гири в качестве физзарядки. Она, конечно, сопротивлялась, колотя своими хлипкими кулаками по его могучим плечам, но он только смеялся. А тут как-то Ольга неосторожно стиснула эту самую руку, и Василий чуть не вскрикнул: оказывается, уже вторые сутки у него болит вся левая сторона. Нервы плюс химия.

Ну ничего, скоро всему этому придет конец, она уж постарается.

Окончательно опаздывая, вымыла все же голову, разогрела завивочные щипцы. Листая план сегодняшних мероприятий в группе, завивалась и поторапливала дочь:

– Нюта, положи в сумку два яблока. Не копайся, Нюта, мы опаз…

Конечно, в спешке обожглась щипцами, но даже это не испортило приподнятого настроения: сегодня все решится!

На улице высокий настрой несколько сник, прибитый жгучим январским ветром. Ольга старалась прикрыть Нютку собой, пока они, съежившись и уткнув носы в поднятые воротники пальто, бежали к автобусной остановке. А в голове вертелось: в Харькове сейчас плюс семь, по телевизору сообщали. Можно ходить в легком плаще, останавливаться где вздумается на улице, разговаривать свободно, не ежась и не прячась в воротники… А тут попробуй остановись!.. А мать пишет, уже петрушка под пленкой зеленеть стала…

Нютка, семенящая сзади, тихо подскуливала. Ольга подхватила дочь на руки, и она, ткнувшись в материнское плечо, тут же закашлялась. Ольга с ненавистью глянула в сторону целлюлозного комбината, темной шеренгой труб ощетинившегося над городом. «Опять, наверно, магистраль лопнула, – подумала, отворачиваясь от резко пахнущего протухшим яйцом ветра. – А ведь Василий треть суток на комбинате этой отравой дышит…»

У Ольги першило в горле, щипало в носу – дым сегодня был особенно едким. А могли бы жить на Украине, вдыхать здоровые деревенские запахи: земли, сочной зелени, цветущих садов. Могли бы, не будь муж таким упрямым. Ольгин отец как только не убеждал: пока я председатель, помогу, устрою. Хоть в районе, хоть у себя в хозяйстве. Не хочешь главным инженером, собственное место уступлю, давно на покой треба. И добрый будинок враз сложим – с этим нынче не дюже хлопотно… Уж как только не уговаривал! А Василий все одно: не мое это! Ну пойми – не мое!..

С трудом втиснулись в набитый битком автобус. После получасовой тряски, кое-как из него выбравшись, Ольга еще долго по частям приводила себя в порядок, проверяя пальто, пуговицы, пряжки на сапогах… прическа пострадала сильнее прочего: от нее только и осталось, что саднящий ожог на темени…

Скрючившись под пронзительным ветром, закрывая Нютке нос варежкой от едкого дыма, Ольга успокаивала себя: «Ничего, скоро со всем этим будет покончено: и с дымом, и с морозом, и с переполненными автобусами. Скоро, совсем скоро. Сегодня вечером…»

Нет, Ольга не верит в судьбу. Существует лишь цепь случайностей, которая мешает человеку устроить жизнь так, как он хочет. И как заслуживает. Случайно поступила она сразу после десятилетки в Харьковский университет – могла бы запросто не пройти по конкурсу. Случайно поехала в то лето в стройотряд – должны были посылать другой курс. Случайно познакомилась там с Василием. Их брак случайностью, может, и не назовешь, но ведь мог же быть и кто-то другой. «Втрескаешься в какого-нибудь проходимца, – переживала мать, – у тебя сквозняк в голове». Попался, слава богу, порядочный. Совершенно случайно место на Турбинном, куда распределили Василия, оказалось занятым, и уж совсем случайно он столкнулся с товарищем, который закончил институт на три года раньше и вдруг приехал в Харьков в командировку. Тесть этого приятеля руководил целлюлозно-бумажным комбинатом, вот и оказался Василий в Архангельском крае, соблазненный перспективой поступить на комбинат начальником варочного цеха, приличной квартирой, свободой творчества и гарантированным расположением начальства.

А то, что сама Ольга с университетским дипломом работает в детсаду, – разве это не игра случая? Просто Нютку надо было пристроить, а тут неожиданно освободилось место: на прежнюю воспитательницу родители подали в суд. Она, по их мнению, специально простуживала детей: вроде бы устала от их хорошей посещаемости: в ее группу той зимой ходили все тридцать.

Нет, все это лишь стечение обстоятельств, цепь случайностей без всяких закономерностей. Но Ольга не дает этой цепи опутать себя. Хватит уже случайностей… И почему их семья должна всю жизнь дышать технической гарью? Какой-то головотяп забыл что-то там включить или выключить, нажал не на ту кнопку, опустил не тот рычаг… А другой головотяп – или просто некомпетентный специалист – не так рассчитал, поставил не те очистные сооружения, не заменил вовремя изношенные трубы, не сделал чего-то или, наоборот, сделал, но не то. И весь город регулярно изо дня в день отравляет свои легкие, задыхается от ядовитых испарений.

Деревья вокруг комбината даже летом не покрываются зеленью – стоят с мертвенно-черными верхушками.

Когда Ольга приезжает в отпуск к родителям или к сестре, она несколько дней не чувствует никаких запахов. И лишь потом начинает дышать, дышать, дышать… «Да, воздух у нас – хоть на хлеб намазывай!» – улыбается мать, глядя, как Ольга, закрыв глаза, медленно впитывает в, себя пахучий утренний запах сочной ботвы в их огороде, цветущих кабачков, редиса, пряный аромат помидорных плетей. А Василий начинает различать запахи лишь к концу отпуска. И с каждым годом все позже и позже.

Ради чего все это? Льстит ощущать себя в двадцать восемь лет крупномасштабным деятелем? Тоже мне величина – начальник цеха! Передаточная инстанция постоянных втыков руководства собственным мастерам. «Приятно сознавать, что от тебя что-то зависит», – объяснил как-то жене.

А что зависит-то? Руководство ради плана экспортную партию вискозной целлюлозы посчитало как бессортную, и комбинат выполнил госпоставки. А Василий потом два месяца драл горло в отделе труда и зарплаты, доказывая, что им неверно сосчитали обработку, не так начислили премии. А своих, цеховых, в то же время успокаивал, уверял, что сами, мол, виноваты, нарушили технологическую схему. Потому и срезали премиальные.

А в прошлом квартале? Василий из цеха не вылезал, в три смены план гнал. А пресспат их продукцию не принял. Просто так, за здорово живешь – взял и не принял. Они-то свой план выполнили, а на варочный им наплевать – пусть как хотят, так и кувыркаются. Василия с комбината на «скорой» увезли – сердце. Это в двадцать-то восемь с мелочью!

Была бы хоть зарплата приличная, а то ведь каких-то сто семьдесят. А надбавки, премиальные – это когда все идеально. Но их допотопное оборудование чихать хотело на все идеалы. Этому несознательному элементу объяснить, что перестройка, что надо поинтенсивнее, что – «даешь, даешь, даешь!..» Вот Василий и крутится…

Нет, не надо Ольге с мужа никаких премий, никаких надбавок. Ей нужен здоровый муж, а не молодой инвалид, у которого к вечеру немеет левая сторона, и молоко за вредность не помогает. Надо спасать Василия, хоть он и сопротивляется. Ну, ничего, теперь Ольга будет действовать тоньше, умнее, без лобовых атак и нажима. Василий обожает дочь…

Придя в сад, Нютка отправилась гулять с группой. «На экскурсию пойдем», – информировала Ольгу воспитательница Нюткиной группы Шурочка Зотова. «Какая экскурсия в этакий мороз?!» – передернула плечами Ольга. «По местам боевой славы», – уточнила Шурочка, и Ольга повернула к корпусу, не сочтя возможным вмешиваться в программу патриотического воспитания подрастающего поколения.

Едва Ольга открыла дверь, как услышала энергичный детский рев. Ночная няня брезгливо и грубо сдирала присохшие штанишки с ревущего в голос карапуза. Ольга недовольно поморщилась, но промолчала: няньку можно понять – одна на тридцать с лишним душ, да еще в малышевке. И если бы не собственные двойняшки, которых иначе в детсад не пристроить ни за какие коврижки, не пошла бы она на восемьдесят пять рублей, подтирать чужие зады. Сейчас, похоже, детсад только и держится на безвыходности мам – самый надежный цемент для государственного учреждения.

У Ольги группа самая маленькая, всего двадцать семь человек, но она все равно зашивается. Улыбнуться каждому – и то время надо, не говоря уж о каком-то там индивидуальном подходе, развитии фантазии, творчества и прочих идеалов дидактики.

Сегодня в группе Ольги по плану – лепка, занятие «не бей лежачего», можно будет все спокойно обмозговать.

Теперь тактика Ольги – оперирование голыми фактами. Медицинский документ вернее слов: справка, выданная педиатром, убедит Василия, что надо срочно менять климат: нельзя же ребенку дышать отравленным воздухом при начинающейся астме.

Ольга представила лицо Василия, когда он будет читать написанное ее подругой медицинское заключение. Конечно, грех спекулировать на отцовских чувствах, но ведь эта ложь во спасение. Просто у Ольги нет другого выхода… Она даже представила, как станет расписывать Васе их будущее житье – щедро, не жалея красок:

– Представляешь, отдельный дом! Такой современный коттедж из розового кирпича, окруженный садом. Со всеми удобствами, с окнами во всю стену, с верандой. Нет, с двумя верандами – с одной и с другой стороны, такие сейчас строят в сельской местности. А хочешь, будет сруб. Да, да, настоящий деревенский сруб, так романтичнее, с резными наличниками, с певучими половицами в сенцах… Русскую печь сложим, у отца есть знакомый старичок печник, сделает по высшему классу. А на крыше обязательно конька соорудим, как у отца. Пусть себе красуется, в небо летит. Во дворе непременно колодезь выкопаем. Будем пить чистую родниковую воду. Впрочем, колодезь не обязательно, из-под крана тоже неплохая. Да и сруб тоже не обязательно – пусть уж будет коттедж. Романтика романтикой, а от современных удобств глупо отказываться. Но вот камин – это непременно… А уж свое хозяйство заведем наверняка. Семейный подряд сейчас поддерживают на всех уровнях. И у сестры есть опыт. Их ферма уже сейчас доходы дает, но им, конечно, трудно вдвоем с мужем, а когда мы присоединимся… Одно поле можно гречкой засеять – для запаха, да и в цене она сейчас. Отец с техникой подсобит, обещал. Неудобье будем на сено скашивать, а на речке запруду сделаем, карпа запустим. Нютке надо перед школой фосфору поднабраться, да и Васе не помешает. А на заработанные деньги купим пианино. У Нютки прекрасный слух, пусть учится. И видеомагнитофон сможем себе позволить. И «Жигули»… Ведь хочется же по-человечески, по-нормальному…

Нет, теперь она пойдет другим путем. Теперь…

Ольга подошла к окну и смотрела, как Шурочка Зотова выводит Нюткину группу на экскурсию по местам боевой славы. Дети идут парами дисциплинированно, взявшись за руки. Нютка – последняя, в паре с Александрой, дочкой Шурочки. Так ее пожелал назвать отец. Своих «Алексашек» он обожает. Нютка и Саша самые маленькие и самые тихие в группе, потому, наверно, и сдружились. Обе в одинаковых пальтишках мышиного цвета, закутанные по самые глаза, нахохлившиеся, кругленькие, словно два клубочка серой шерсти.

Уже выйдя за калитку, Нютка вдруг обернулась и, увидев в окне мать, заулыбалась, лихо подмигнув ей обоими глазами сразу. По-отцовски – он тоже не умеет прищуривать по одному глазу, только вместе.

«Потерпи, доченька, скоро не будешь кутаться, – мысленно пообещала Ольга Нютке, улыбаясь в ответ. – Теперь уж совсем скоро…»

«Пора тоже вести детей на прогулку, – решила Ольга. – Заодно зайду в кабинет врача, за справкой. Да простит меня бог, что я своего ребенка в это вовлекаю. В конце концов, для ее же блага!.. И Василий поймет… Ну, не хочешь в Харьков, поедем в Запорожье. Или в другой какой город… Вон подруга пишет из Припяти: „Приезжайте, город у нас большой, всем дело найдется“. Весной бы и поехали…