Текст книги "Странности любви"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

Соавторы: Любовь Ямская,Валентина Дорошенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

1. Родительский дом (выгнали).

2. Симпатия учителей (утрачена).

3. Репутация в округе (лучше не вспоминать).

4. Родная деревня (придется уехать).

5. Ясное будущее под защитой старших (лучше не загадывать!).

Вот ведь как дорого заплатила девочка Надя за свою, носом в корыто, любовь!

Говорят, что нынешняя молодежь сплошь прагматики, без выгоды не сделают и шага. Не буду спорить, пусть прагматики. Пусть и наша Надя прагматик. Вот только хорошо бы отыскать, в чем ее выгода. Ведь не за так взвалила она на слабенькие плечики обломки чужой семьи!

Нет, не за так. Была корысть. Я даже догадываюсь какая. Хлопот ей мало – вот в чем дело. Мало ей хлопот!

Ведь раньше за одну себя голова болела. А теперь – за троих. Выгода, да еще какая.

Думаете, шучу? Нет, ирония тут ни при чем. Просто я давно знаю, а девочка Надя, видимо, вовремя сообразила, что на подкладке почти всяких хлопот лежит радость. Любимый человек мрачно молчит – Наде больно. Ну а если вдруг оживет, встанет на ноги, улыбнется? Кому радость? Ей – Наде. Дочка Леночка когда-нибудь притащит из школы первую пятерку, к кому кинется с порога с великой вестью?

Видите, не так уж девочка проста, своего не упустит. Раньше могла рассчитывать на одну радость, а теперь сразу на три. Чем не выгода?

А еще я думаю вот о чем: почему девочка Надя прислала мне письмо без обратного адреса? Почему отрезала пути для конкретной помощи? Даже имени ни одного не назвала, кроме Леночки, а Леночек в Удмуртии тысячи. Почему?

Я так полагаю – из любви. Ведь не чужие люди портят ей жизнь! Мать гонит из дому, а Надя ее любит. Учителя травят, а она обижается, но любит. И бурлящую сплетнями деревню любит – это ее родина, другой нет. Вот и не хочет Надя всех их, жестоких, но любимых, позорить всесветно, предпочитая в одиночку противостоять таким несправедливым напастям.

И еще тревожит меня один вопрос: а я сам вот так, как Надя, смог бы? Все, что имею, бросить в костер, чтобы близкому человеку стало хоть чуточку теплей?

Не знаю. Не уверен. Может, и не смог бы.

Так что, пожалуй, у Надиного письма есть и дополнительная, ею не придуманная, но мне-то понятная цель: напомнить мне, что я тоже человек и что душа, горящая вполнакала, постепенно становится дряблой, как мышцы у бездельника.

Мы собираемся вечерами, пьем чай, в порядке самообразования спорим на интересные темы, разя чужие аргументы своими доводами, а тем временем где-то в Удмуртии девочка Надя ведет свой упорный, свой неравный бой – доказывает ценность любви. В общем-то, за всех нас бьется.

Хоть бы победила!

Любовь Ямская

Когда не нужны слова

Валентина Дорошенко

Мисс Планета

Такие дела

Все мужики одинаковы. Твой, думаешь, тебе не изменял? Значит, слабак, не мужчина… Ах, вполне годится? Все же изменил разок? Один-единственный, да? Сам тебе признался? Так знай: мужчин, которые бы не изменяли своим женам, – единицы, но таких, которые изменили бы один раз, – нет совсем. Постель решает все. Сильнее ее есть только… знаешь, что? Новая постель. А ты не морщись, не морщись. Моя приятельница – она инженер в нашем курортоуправлении – два года шефа трясла, чтобы финансировать одну идею. Он – нельзя, нет средств, соответствующих параграфов, а переспала с ним – сразу все нашлось, и пути, и средства… Вот так!..

Да ты под зонтик, в тень отползай. А то приезжие как дорвутся до солнца, уж обуглятся в дым, а все терпят, терпят… Моря не надо, лишь бы чернее сковородки уехать. А потом болеют…

О чем ты спрашиваешь! В институт? Я что, ненормальная, что ли, до конца дней сидеть на ста тридцати? Да я в сто раз больше передком заработаю. Только время гони. Думаешь, сколько мне сейчас? Нет, не восемнадцать, скоро четвертак разменяю. Другие тоже думают, что восемнадцать, потому еще и в тираж не вышла…

А если честно, надоело все, ты б знала! Осточертело! Веришь, смотрю на мужика – и тотчас в постели его вижу… Страшное дело! Почему не завязываю? A-а, объяснять долго. И ради кого? Нет такого, понимаешь… Я только одного знала… Эй, ты там! Приглуши свою гуделку! Ты что, один на пляже? Да в гробу я твоих металлистов слышала! Понесут вперед ногами, тогда пусть хоть из пушки над ухом…

Так о чем мы? Ради кого завязать могла бы? Да нет, то было давно и неправда. И вообще это, как говорят, совсем другой мотив…

А ты слыхала, вчера на соседнем пляже нудистов повязали? Как за что? Голыми на пляж пришли. Оскорбление общественного мнения, ты ж понимаешь! Ну ханжи, ну лицемеры! Оскорбились, видишь ли! Менты тоже сволочи порядочные – с нас же кормятся – и с нас, и с нудистов. А пляжи от нас очищают. Я ж этого майора, который их в кутузку греб, как облупленного знаю. Он всех проституток сначала через собственное капэзэ пропустит, пока замок откроет. Блюститель, понимаешь! И вообще – на вид все ангелочки, а на самом деле…

И вообще… Проституток, какие сами по себе, у нас наказывают, а массовая проституция, по закону, процветает. За нее еще и бирюльки вешают…

Идеалы, говоришь? Были, конечно. Навалом. В шестнадцать знаешь как верила – страшное дело! Все у меня самое лучшее, самое идеальное – и семья, и школа, и жених. Да был, не удивляйся. И с родителями повезло. Батя – руководитель, туз, уважаемый в городе человек; мать тоже ничего – библиотекарь, весь город к ней за дефицитом на поклон. Вполне интеллигентные люди. Бывало, идешь по улице, городок-то небольшой, сама видишь, все про всех все знают… Идешь, а сзади шепчутся: «Дочка Шустина… Хорошая девочка…» Ну, я тоже – соответствовала. В общем, как в газетах пишут, атмосфера всеобщей любви и уважения… Учителя тоже со мной носились – и в обычной школе, и в музыкальной. Прямо как вторая Пахмутова, страшное дело! Училась в обеих на «кругленькие», подавала надежды, словом… Примерная девочка, комсомолка и тэ дэ… Чуть где какой конкурс, районный там, городской, олимпиада или фестиваль – я тут как тут, в первых рядах. Грамот – полная сумка. Думала: хвастану перед Генкой, когда из армии придет. Да нет, Генка – друг детства, на два года раньше меня школу окончил. Перед призывом гуляли мы, клятвы там – любить до гроба, ждать и все такое… Даже к родителям подкатил, официально меня застолбил. Дескать, как из армии, так сразу. «А пока в невестах походит». Какие письма из армии слал! «Осталось триста шестьдесят суток…» «Осталось ровно триста пятьдесят девять дней и триста пятьдесят восемь ночей (эта – на излете)…» «Такая тоска – хоть бы одним глазком тебя увидеть…» Не слабо, да? А как только катавасия с моим отцом закрутилась, так письма и прекратились. Нет, вру, прислал телеграмму: извини, прости, не поминай и тэ дэ…

Обвинили папу в волюнтаризме и взяточничестве… Как говорится, спутал собственный карман с государственным, недозволенные методы руководства, самоуправство и тэ дэ… Короче, пятерик отцу влепили, тогда многих начальников шуганули, но другие откупились, а у отца нечем было. Один его знакомый, с ним в стройуправлении работал, тоже под метлу попал – гривенник дали. А через три года вышел, кооператив открыл и сейчас там заправляет. Отец честным идиотом был, вот в чем беда.

Как только эта катавасия началась, все от нас отвернулись. Идешь по улице, а сзади: «Дочка Шустина, дочка Шустина…»

В общем, папик почти весь срок отмотал, пока оказалось: судебная ошибка, виновные понесут наказание и все такое… Только отцу-то от этого не легче: на том свете, мать говорит, все по единому тарифу платят. Под Новый год пришел, а летом, как у меня выпускные экзамены начались, у него приступ. Вызвали «скорую», там молоденькая врачиха дежурила, заставила его к машине пешком с четвертого этажа спускаться: «Я, что ли, его понесу? Санитаров у нас нету…» Оказалось – обширный инфаркт, в больнице и умер… А мать молодец, через год замуж вышла и в другой город – глаза никто не колет. И мне лафа – свобода! Ну, я тоже вначале на полгодика замуж сбегала. За Шурика, Генкина приятеля. Хотелось своему бывшему жениху насолить, другой задачи не было. Короче, промучилась полгода, а потом решила: чем с этим куркулем жить, лучше уж с разными, но чтобы не скупердяи были…

Ты глянь, глянь на ту бабу. Ну и купальничек – страшное дело! Британским флагом толстый зад обтянула и радуется. Думаешь, из политических соображений? Чтобы показать свое «фэ» мадам Тэтчер? Как бы не так! Просто хвастать заграничными шмотками перед соседями опасно – заложить могут. А какая ж радость от нахапанного барахла, если его никто не видит? Вот они на югах и выпендриваются. Мужик-то ее тоже весь в политике: очки фээргэховские, плавки – японские, а дальше – все русское, причем не в лучшем варианте. И техникой обложился: и плейер, и транзистор выставил… Нет, ты глянь, глянь, как руку на свою бабу положил! Такие сильнее всех нравственность блюдут, блюстители! Знаю я этих типов, попадались! Покупают все – дачи, машины, чины, должности… Оттого и баб покупают – одна их уже не тянет, а без желания – сама понимаешь… От пресыщенности и на передок слабы… Был у меня один, Алик. По профсоюзной линии колупался. Крупными делами ворочал. Крепкий мужик: плечи, рост, одним словом, мощь и сила. Это со стороны если. А в душе – несчастнейший человек. Жена от него ушла – травма на всю жизнь. Он и к врачам, и туда, и сюда – все без толку. Жена затюкала, слабый, слабый. Он и поверил… А со мной слабыми не бывают. Как мне удалось, это уж – извини подвинься! Секрет фирмы…

Ой, смотри, смотри – дельфины! Ишь, распрыгались, словно в волейбол играют…

Синее море, белый пароход, дельфины – хорошо, правда?.. Так о чем мы? Любовь? Было, и это было. Не хотела ворошить, да ладно уж, расскажу… Познакомились случайно. Иду как-то по улице, затылком чувствую, кто-то на меня смотрит, взглядом жжет. Оборачиваюсь – парень, моего возраста. На первый взгляд ничего особенного. Ну, высокий, ну, красивый, да мало ли у меня таких было! И отвернулась. Но тут же словно по голове стукнуло: я его знаю. Откуда? Обернулась опять, а его след простыл. Я – туда, сюда, нет, и все! Не то чтобы так с ходу в него втюрилась, нет. Просто зациклилась: где я его видела? А я, если заклинит, пока не выясню, не успокоюсь. Парень из приезжих, своих я наперечет знаю. Городок-то у нас небольшой, сама видишь. Думала, встречу опять на улице, куда он денется? Где бы ни была, куда бы ни шла, все в лица вглядываюсь – вдруг он! А он как в море канул. Уехал? Но что-то мне подсказывало: он здесь. Куда деться человеку в нашем городе? Мест для культурного отдыха у нас не так уж много. Летом море людей развлекает, а зимой? Если еще день солнечный, загорают кое-как на пляже, но ветер-то холодный, долго не высидишь. Ну, а если дождь, что тогда, скажем, парням из Донецка целый день делать? С утра до ночи в карты резаться? Так это они и дома могут. Сидеть по нескольку сеансов в кино? Они и так в своих шахтах света божьего не видят, а тут опять в темноту? Вот и остается – бутылка водки да хвост селедки. В общем, не хочешь пить, а станешь – время-то нужно убить. А у нас только и есть, где посидеть, так закрытый пивбар да кафе кооперативное, «Эврика» называется. Слыхала местную частушку? «Стою на полустаночке, в кармане две тараночки, а мимо бочку пива провезли…» Дефицит ведь создается не потому, что нет, а потому, что очень нужно. В общем, захожу случайно в эту «Эврику» и вижу – сидит. «Плзеньское» потягивает, а с ним рядом – Нинка Тортилла, кличка у нее такая. Тоже чешское хлещет и раками закусывает. Мне чуть дурно не сделалось, как эту Тортиллу увидела: неужели это его дама? Я ж ее как облупленную знаю, она продавцом в бакалее стоит. Смешно, чтобы я ее всерьез приняла. Ну какая она мне соперница? Толстая, неуклюжая, ноги сардельками, друг о дружку трутся. Голова маленькая, втянута в плечи, как в панцирь черепаший. Вылитая Тортилла! Ну а он себя с ней прямо по-джентльменски: пивко подливает, раков чистит, зажигалочку подносит…

Меня, понятно, там все знали: официант Сеня столик нашел, «завтрак синьоры» подал. Не знаешь такой? Сигареты с пивом. В общем, цежу помаленьку «Плзеньское», на соседний столик поглядываю. И чем больше смотрю на парня, тем сильнее разбегается сердце: бух-бух-бух, как дурак в колотушку. И ведь все прекрасно понимаю, ну ни к чему мне все это, ну видела и видела, мало ли где. Может, даже была с ним накоротке, разве всех упомнишь. Впрочем, этого бы я не забыла – такие парни долго помнятся. Где я могла его видеть?..

Ну, скажешь, не идиотка? На что трачу время! И зачем мне он?.. А сделать ничего не могу, смотрю и смотрю…

Тут вскоре Нинка отлучилась – я к парню: «Можно прикурить?» А у самой сигарета в пальцах прыгает. И ноги словно ватные. Прикурила, села рядом, гляжу на него. А он – на меня. Потом вдруг вспомнила, зачем искала его. «Послушай, где я тебя видела?» – «Может, во сне?» – улыбается. А улыбка – робкая, застенчивая, ну как у ребенка. Я ему: «Улыбнитесь еще, а?» А он покраснел, глаза опустил. А как поднял, я поняла: все – мой! Обо всем на свете забыла, про Тортиллу – тоже. Поставила его в неловкое положение: мне-то плевать на нее, а он все же джентльмен, с кем пришел, с тем и уйти должен. Зато я теперь знала, где искать его…

Приплелась к Нинкиному дому. Шторы у Тортиллы задвинуты наглухо, во дворе пес ненормальный – чуть поближе подойдешь, лает, как сумасшедший. Короче, вернулась домой ни с чем. На следующий день опять потащилась. Была умнее: подыскала подходящее место – напротив калитки, за кустиками. Стою час, второй – нет. Неужели он еще спит? Или его вообще там нет; может, он не у Нинки, а у кого-то другого поселился? Откуда я знаю? Постучать в калитку, вызвать его как-то? Но как? Сколько простояла, даже не помню. Потом ушла. Не успела выйти к центру, как увидела их в окне автобуса – его с Тортиллой. Хорошо, мотор с ходу подвернулся. Плюхнулась на заднее сиденье: «Гони, – говорю, – водило, за тем рейсовым!» А у самой сердце – бух-бух! Представляешь, докатилась, преследовать стала. А, плевать! Любой позор, унижение стерпеть готова!

Вышли они в другом конце поселка, направились к винному. А там народу, как на поминках, – магазин-то один на всю округу. Так вот, поняла, чем его Тортилла держит. Нет, не похож он на алкаша, это она его спаивает, чтобы не сбежал… Короче, вышли через час с копейками, за обе ручки сумку с бутылками прут. Оба – возбужденные, осчастливленные… Ну, ладно, думаю… На том же такси сгоняла домой за деньгами. Водителю дала стольник на спиртное и четвертак за услуги: «Жми, – говорю, – водило, назад к магазину. Отоварься с заднего хода. Бери все, что есть – водку, вино, коньяк, шампанское – на весь стольник…»

В эту ночь я даже не работала, спала спокойно: уже знала, что делать буду дальше. Утром выставила бутылки на подоконник, привела соседа-ханыгу: «Видишь? – спрашиваю. – Половина – твоя. Но при одном условии…» Дала ему Нинкин адрес…

Короче, через час сосед его привел, а сам отвалил сразу. А он стоит передо мной в мокром плаще, волосы ко лбу прилипли – ливень в тот день был. И затравленно так смотрит – то на дверь, то на бутылки на подоконнике… «Может, – говорю, – плащ снимешь? И… давай хоть познакомимся…»

«Дима я… – зацепил плащ на вешалку, опустился на стул, голову на руки уронил: – Гудит, как испорченный холодильник», – пожаловался.

«Сейчас исправим!» – обрадовалась, что он уже не собирается уходить, давай на стол накрывать.

Не помню уж, сколько времени сидели и разговаривали. Он мне всю свою жизнь рассказал. Что родился и вырос на Брянщине, там и родители его живут, и сестра старшая. Был еще и брат Алешка, но погиб. Как и почему, Дима не стал рассказывать. Сказал только, что родились они с разницей в полчаса: близнецы. Сюда приехал отдохнуть, «сменить обстановку»… И все про брата начинал, про брата. Как они за одной партой сидели, как разыгрывали учителей, по очереди отвечая уроки – их ведь не различить было, кто Дима, а кто Алешка… Даже сержант в армии их все время путал, они вместе в армии служили… За Алешку и пил он все время, и хоть я не очень поняла, что значит «там остался», но не стала уточнять – думала, что ему вспоминать тяжело, я видела, а меня другое волновало – рука сама к его голове тянулась. Уж и не помню, как оказалась у него на коленях. И вдруг поняла, что он в самом деле ребенок. Понимаешь! И целоваться-то как следует не умеет. Но мне это было даже приятно. Я никогда не думала, забыла просто, как можно потерять голову от одного поцелуя. А тут… Ну, чуть рассудок не помутился, веришь? Потянула Диму к кровати, а он на часы смотрит. Я поняла, своей Тортиллы боится, чуть не разревелась от обиды: «Обойдется твоя Нинка. Не пущу! Ты мой, мой, слышишь?» Обвила его шею руками, целую его, а он разжал мои руки, встал: «Не могу. Идти надо». Я подскочила к двери, сунула ключ за пазуху. Кричу ему: ты что, боишься ее, да? А он молчал, молчал, а потом вдруг говорит, что нет, не боится, просто Тортилла добрая… Короче, оттащила его от двери, еще водки налила, потом шампанского…

Ох шампанского его вдруг развезло. Глаза помутнели, его качало из стороны в сторону. Налила еще, но Димку передернуло, он отвел стакан, и тут я последний шанс использовала: «Давай по последней. За брата».

Он глотка два сделал, поперхнулся. Стаканом о зубы бьет. И плачет: «Алешка… брат… Алеш…» Мы уже на кровати лежали. Отобрала у него недопитое шампанское, поставила на тумбочку рядом с кроватью: «Не вернешь теперь твоего Алешу, что плакать зря?» А он все свое: «…Не успел я. Не успел… Не удержал его… Дыни ему захотелось. Там бахча была – арбузы и дыни. Огромные, от одного запаха спятить можно. Алеха и дунул за ними. Говорили ему – нельзя. Не послушался, думал – пронесет. А оно как ж-жахнет!..»

Тут его начало колотить, как в ознобе. Я накрыла его одеялом, а озноб не проходил. Потом вдруг бредить стал: «Жилет надень! Надень жилет!.. Ложись!..» Я ему принесла еще одно одеяло, легла рядом, по голове глажу… Он вдруг затих. Потом жалобно, как ребенок: «Не успел я. Дыни так пахли… Алешка рванул к бахче, а оно как жахнет! Там же все заминировано, понимаешь?..» И я вдруг вспомнила, где его видела. Пару лет назад передавали репортаж из Афганистана, про двух братьев-близнецов. К ним все корреспондент лип: «Как вам здесь служится? Расскажите нашим телезрительницам, как вы исполняете свой интернациональный долг?» – «Как и все. Исполняем», – и улыбаются. Помню, меня словно шилом тогда кольнуло: какая у них хорошая улыбка! Добрая и по-детски беззащитная. Да и сами они совсем еще дети. Жаль, если убьют, подумала тогда. Мужики из них выйдут что надо, уж я-то знаю в этом толк!

И вот теперь один из них… Думаешь, не тот? Может, и нет, но так похож… Нет, наверно, тот самый. Лежит и всхлипывает в моих объятиях. Ну как в романах, да? Только это очень уж грустный роман получился: с Димой-то у нас так ничего и не было. Я его хотела утешить, а он вдруг оттолкнул меня и страшно так закричал: «Не могу я с тобой ничего, понимаешь? Вообще НИЧЕГО не могу теперь!» И ушел.

Больше я его и не встретила. Искала потом, да не нашла. Тортилла сказала, уехал в неизвестном направлении. Рано утром собрался и уехал.

А с Нинкой мы подружились. Она мне после все рассказала. Он ведь, Дима-то, знал, чем я занимаюсь, ему про меня Тортилла все выложила. Да я на нее зла не держу – сама баба, все понимаю. А вот Диму жалко. Как он теперь будет жить, а?.. Что-то я разговорилась, да? Ну ладно… Такие дела…

Яшка – эгоцентрист

– Вот брошу пить! – грозился Яков.

А Зойка подливала и приговаривала:

– Ты прими, Яш, прими. Оно легчее станет, нерву подкрепит.

Яков зыркал на жену воспаленным глазом, кряхтел и, морщась, принимал подношение. Потому что супругу нельзя обидеть. А Зойка была красива: хоть положи, хоть поставь – все едино.

Показывают по телевизору ансамбль «Березка» или, скажем, фигурное катание показательное. Красавицы – одна другой краше. «Ядреные девки», – оценил бы кто другой. А Яшка: «Куда им до моей Зойки!» – зевнет и от ящика мерцающего отвернется.

А уж как поведет Зойка своим крутым плечом, как улыбнется ему во все тридцать два зуба, да обозначит ямочки на щеках, так Якову ничего больше не надо – смотрел бы и смотрел на эту улыбку, да жизни бы радовался.

Дочку он хотел назвать именем жены. Но Зойка вздыбилась – ни в какую: «Ищо чего! Хватит, что я всю жизнь этим именем мучаюсь». Дочь назвали Любашей.

Насчет жизни своей Зойка зря жалуется. Разве жизнь ее такая уж мытарная, зрящая? Работа на складе хоть и пыльная от мешков с мукой да крупами, а все ж почитаемая – в их поселке заведующую складом всяк знает и уважить торопится. А заодно и Яшку, как законного Зойкиного мужа и сторожа того же хозяйственного учреждения.

А что в город они перебраться не спешат, как другие, так это – по Яшкиному убеждению. Повидал он этих городов – и в области, и дальше. Ничего хорошего там нет – пыльней, чем у них на складе. И скверноты всякой хоть отбавляй. Откуда только она там берется? Может, сносится в города из небольших поселков, словно мусор из малых рек. А может, сама по себе растет, вылезает в городе, как тесто из большой квашни. Вот, скажем, Нинка, соседка их бывшая. Девка как девка была, пока двор в двор жили, – скромная, работящая, вся такая плавная, несуетливая. А как переехала, замуж в облцентре выскочила, так и споганилась. Яков, когда в область за бобиной для мотоцикла гонял, Нинку в конторе Агропрома встретил. Увидел – и ахнул. Вместо русой косы в руку толщиной рыжие патлы во все стороны торчат. Сама какая-то верченая, крученая и говорить стала быстро-быстро, словно на пожар сломя голову несется. Яшка к ней насчет бобины сунулся, ведь в Агропроме разве что черта лысого не достанешь. К тому же Нинкин шеф, как ему сказали, на черной «Волге» катает – у других отобрали, а у него нет. Стало быть, в силе мужик, во власти.

– Подмогни, а, Нин? – обратился к ней Яков. – Твоему шефу это раз плюнуть, не новую даже, от списанных мотоциклов… Бобин-то нигде нет, хоть плачь. А мотоцикл мне сейчас ой как нужен… Подмогнешь?

– Отчего ж не помочь по-соседски-то? – повела плечом Нинка. – Только за бобиной этой ко мне домой придешь. Я натурой беру. Мужик мой как раз в отъезде, по районам мотается. Так что – вечером, хоккей?

Яков покраснел, глаза опустил, стоит – не знает, что и ответить.

– Да ты не церемонься, – не унималась Нинка. – Пацана я к бабке отправлю, помех не будет. В общем, в девятнадцать ноль-ноль? Ты чего молчишь-то, Яш?..

Яшка выскочил на улицу, взмокший. «Ну и дела! – удивлялся про себя: – Ну почему нынче, чтобы чего-то добиться, надо обязательно натурой платить! Почему?»

В Москве у Якова тоже казус с женским полом вышел. Яков в столицу не часто ездил, хоть и жил у него там кум на Красной Пресне. Хороший кум, в каком-то важном институте мышей исследовал. А Якова в гости звал – дескать, пока зоопарк, под боком, зверюшек поглядишь, а то заселят их в тартарары, тогда поздно будет. Но ради зверюшек Яков ехать не собирался, а дел у него в Москве долго не находилось.

А тут как-то жена вздумала отправить Любашку на лето в Евпаторию, к родственнице на южные фрукты и море. Яков повез дочку. А Зоя осталась дома: склад в ту пору бросить было не на кого. Ехать пришлось через Москву, и Яков на обратном пути вспомнил приглашение кума, заехал на Красную Пресню. Кум встретил родню с радушием, выставил на стол пузырь с самодельным горючим. «А ты угадай, где я аппарат держу? Ни за что не угадаешь». В малогабаритной квартире никаких следов хитрого аппарата Яков не обнаружил. «Да вот он, тут, – рассмеялся кум, показывая на черный пластмассовый ящик с какими-то клавишами, на углу которого стояли две буквы: Б.К. – Вместе с бытовым компьютером смонтирован, не кисло?» Компьютер, по его словам, для горючего все рассчитывает – сколько чего класть, когда начинать, когда заканчивать. «Ну и ну, – качал головой Яков, дивясь умной машине. – Вот так пироги!» – «Это что, – скромничал кум, – один сотрудник из нашей лаборатории додумался все это дело в „дипломат“ уместить. Представляешь, пока идет на работу, она там производится, а придет – уже готовую наливают. Не кисло?»… Яков снова качал головой: что значит город! А у них в деревне? Про самовар деда Анисима и сарайчик Петровны всяк знает: и свой, и сторонний, и даже участковый – все на виду. Попробуй схоронись тут.

На следующий день Яков повел Любашку в зоопарк. Потом забросил дочь к куму, а сам по магазинам. Поручений вся деревня надавала.

В городе жарко, тесно, кругом очереди, толкотня. А уж как попал он в центр, как закрутился в трех заколдованных точках – ГУМ, ЦУМ, «Детский мир», так думал, живым не выберется. Хлестче, чем в Бермудском треугольнике, про который по телевизору в клубе путешествий рассказывали.

Одурев от магазинов, махнул на ВДНХ – решил спокойно походить по павильонам, глянуть, чего в народном хозяйстве достигли, чтобы было о чем в родной деревне порассказывать.

Ходил, пока солнце-то косые тени бросать стало. Часов у Якова не было, решил спросить время у девчушки, стоящей у фонтана с золотыми фигурами. Симпатичная такая девчушка, тоненькая, только юбка больно коротко обрезана.

– Девочка, – обратился к ней Яков, – сколько времени?

– Два часа пятьдесят рублей.

– Минут? – переспросил Яков.

– Рублей, дядя!

– Ах, бесстыдница! Ах, срамница! – все поняв, двинулся на нее Яков, хватаясь за свой широкий армейский ремень. – Я т-те покажу «пятьдесят рублей»!

– У-у, жадина! – кокетливо улыбнулась девица, но, увидев, что Яков всерьез расстегивает армейскую пряжку, растворилась в толпе зевак. А Яков задумался. «Почему она подошла именно ко мне? Может, у меня рожа блудливая или еще что не так?..» Бабка всегда учила: вини себя, а ближнего оправдай. Зло не в другом, а в тебе самом.

Это Яков знал еще от бабкиной матери, его прабабки, которая сожгла себя в ските. Яков, правда, так и не понял, почему. Хотела что-то доказать иноверцам, еретикам? Так чего ж себя-то губить?

Дома рассказал Зойке о московском приключении:

– Соплячка еще, пацанка, чуть старше нашей Любушки, а себе туда же: два часа – пятьдесят рублей!

– Это еще дешево, – хмыкнула Зойка. – Другие знаешь сколько дерут?

– Откуда мне знать-то?

– Прессу читать нужно, – подколола Зойка. – В больших городах они, говорят, кооперативы организуют. И государству, дескать, доход, и им польза: не надо по паркам да по гостиницам шастать, все легально, чин по чину.

– Тьфу, – сплюнул Яков, не поверив жене: чтобы разврат – и легально?

– Сам почитай, – обиделась Зойка, и Яков побежал к умывальнику: бабка приучила его мыть руки перед тем, как взяться за книгу или другую печатную мудрость.

Зойку это раздражало: «Ты вначале почитай, что там пишут, а уж потом руки мой…»

Зойка у него была грамотной, за прессой следила и гласность приветствовала:

– До каких пор нам в темноте жить? Знаешь, Яш, раньше мне бы невдомек, почему зубной пасты на складе нет. Не выписывают, хоть тресни! А теперь я знаю: ее заместо одеколона алкаши потребляют. Как-то разводят, пьют и балдеют. Понял?.. Или про этих самых… ну, легких девиц. Они, думаешь, вроде нас с тобой всю жизнь вкалывают? А денежки знаешь какие загребают? Ну-ка смекни, насколько можно по телефону наговорить. Ну?

– На червонец? – предположил Яков, нарочно преувеличивая цифру.

– На червонец, как же! – презрительно фыркнула Зойка и снова сунула ему под нос газету. – Четырехзначные числа на счетах за их телефонные разговоры! И это – за один только месяц, понял? Вот тебе и пироги…

– Так то ж в городе, Зой, четырехзначные, – успокаивал ее Яков. – У нас в деревне на столько разве наговоришь?

Яков, конечно, не то, что на червонец, и на полтинник не наговорит. А вот у Зойки язык привешен ладно. Потому что, не в пример Якову, прессу она читала регулярно и в журналы заглядывала. Яшка же, если и прочтет что, то сразу и забудет.

В современных передачах он тоже мало что смыслил. Идет по телевизору какой-нибудь детектив захватный с погонями, завываниями сирен, убийствами. Зойка с Любашей затаив дух смотрят – не оторвешь. А он берет удочки – и к озеру. «Да ты что, пап? – удивляется Любаша. – Посмотрел бы – интересно же!» А у Яшки перед глазами плещется серебристый окунь в белом эмалированном ведре. И – крупные, чистые капли воды на его голых коленках… Правда, таких больших рыбин, как он впервые поймал тогда с бабкой, ему больше не попадалось…

Вечером Яков брал казенную берданку и шел сторожить склад. Зойка, он знал, тоже уходила. Куда – тоже знал. Ревнивым Яков не был. То есть был когда-то, но Зойка отучила его от этого недостатка. Раньше, бывало, хватал свою берданку всякий раз, как только неладное заметит. Однажды увидел, что Зойка шебуршится с кем-то в темном углу за мешком с мукой, и бабахнул, не раздумывая. Соль, которой была заряжена берданка, не наделала материального ущерба, но свое прямое назначение выполнила: ухажер выскочил из-за мешков и, матерясь, пустился вон из склада. Зойка же на Якова и набросилась:

– Рехнутый! Псих ненормальный! Ты что ж наделал-то, а? Он же из области с ревизией приехал, а ты? По делу ведь приехал, понимаешь?..

– Убью, если еще раз увижу, – повторял Яков, перезаряжая берданку. – Пусть только сунутся!

– Будешь руки распускать, уйду! – строго предупредила Зойка.

Яков враз сник – угроза подействовала. Без Зойки ему не жить, он это знал.

– Какой ты эгоцентрист, Яш! – подтрунивала над ним Зойка.

Умной была, зараза, все ученые слова знала.

– Зой, а Зой, – медленно начинал он. – У них ведь тоже бабы есть, законные. Пусть их и лапают. Не могу я так, ну не могу!

– Эгоцентрист ты, Яш! – повторяла Зойка. – Че тут такого? За границей вон мужьями и женами запросто меняются. Запросто! Вот почитай!

– Я тебя уж не устраиваю? Ну, как мужчина?

– Дурак ты, Яшка! Таких мужчин еще поискать! Разве в этом дело?

– А в чем?

И Зойка, щадя его чувства, подносила граненый красного:

– Ты прими, Яш, прими. Оно и полегчает…

Яков принимал стакан, долго разглядывал на свет мутноватую красную жидкость. Ненавистный цвет, как от него у Якова с души воротит!

– Хоть бы беленького когда плеснула, – ворчал без особой надежды

– А где я беленького тебе возьму? – огрызается Зойка.

– Да хоть у деда Анисима.

– Конфисковали у него, не слыхал, что ль?

– Тогда у Петровны.

– А знаешь, сколько она теперь за пузырь дерет? Втрое цену заломила с перепугу. «Коль конфискуют, как у Анисима, – говорит, – так будет чем откупиться».

Яков вспомнил кума с Красной Пресни, его хитрый аппарат с компьютером, «дипломат», в котором, по словам кума, самогоночка по пути на работу сама готовилась, и подумал, что там, в городе, с этим делом куда легче.