Текст книги "Странности любви"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

Соавторы: Любовь Ямская,Валентина Дорошенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Так здорово, когда есть, для кого играть!

Мне кажется, алкоголиками и наркоманами становятся не жертвы несчастной любви, а как раз те, кто не умеет любить. К рюмке или к сигарете со зловещим зельем они тянутся не с горя, а от пустоты, чтобы хоть раз почувствовать то ощущение крылатости, которое любовь дает бесплатно и без ущерба для здоровья. К кому бы эта любовь ни была: к женщине, к детям, к родителям, к человечеству. Да хоть к собаке.

***

Разобраться в проблеме тем сложней, что сам предмет разговора очерчен неясно: поди разбери, где любовь, где не любовь. Недаром от нее под разными предлогами то и дело отлучают те или иные человеческие отношения.

Давно заметил, чем меньше человек сам способен любить, тем охотней он к слову «любовь» прилагает определение «настоящая».

Сын влюбился в женщину с ребенком? Сына надо спасать, это любовь не настоящая, а настоящая придет потом. Подруга влюблена, а я нет? Тем хуже для подруги, ибо она просто «гуляет» с соседским парнем, а вот я если уж когда-нибудь влюблюсь, так только по-настоящему.

И так далее.

Я неоднократно допытывался: а чем отличается любовь настоящая от просто любви? Похоже, вот чем: качеством. Просто любят кого попало, и исход отношений не угадать. А настоящая любовь всегда к стопроцентно достойному человеку, всегда стопроцентно взаимна и всегда увенчивается стопроцентно благополучным концом.

Лично я был бы безусловным сторонником настоящей любви, если бы кто-нибудь мог стопроцентно гарантировать эту тройную стопроцентность. Хотя и в этом варианте было бы свое «но»: уж очень нудновата и корыстна эта самая «настоящая» любовь. За каждую израсходованную эмоцию она требует немедленной, а то и предварительной оплаты – достоинствами, взаимностью, благополучным финалом и т. д. Деньги вперед!

Как правило, даже в самых счастливых альянсах абсолютного равенства нет: каждый любит в меру своей одаренности. Так вот, с точки зрения «настоящей» любви, сильнее любит дурак: он отдает больше, чем получает, и, значит, его обманывают. Зато сильнее любимый всегда в барыше.

Эта установка на выгоду при окончательном расчете таит в себе немало беды. И не для беззаветно любящих: они-то как раз получают чего хотят, ибо хотят побольше отдать. А вот коммерсантам худо: постоянно считают, что затратили и что поимели, и каждый раз выходит, что недодано. Супруг недодал. Дети недодали. Страна недодала. Так и живут себе в убыток…

А все-таки, что это такое – любовь? На мой взгляд, суть понятия уложится в короткую фразу: «Хочу, чтобы тебе было хорошо». И – никаких дополнительных условий. «Нам хорошо» – это уже справедливая, но сделка.

***

Способность любить, как смелость или порядочность, чаще проявляется либо во всем, либо нигде. Или есть, или нет.

Дефицит любви коварно возникает в самых неожиданных местах. Мы ужасаемся: да как такое может случиться?! Увы – может. И будет. Это «мелкая тема» мстит за унижения…

Подмосковье. Поздняя электричка. Две женщины и мужчина теребят газету.

– Вот нелюдь! – рубит пожилая.

– Н-да, вариант, – бормочет мужчина, углубляясь в текст.

А молодая женщина молчит.

Пробираюсь поближе, через полное плечо пожилой заглядываю в газету. Письмо в редакцию, заголовок – «Не пойму вашей морали». Читательница с Украины рассказывает о ситуации, в которой оказалась:

«…с одной стороны, понимала, что воспитывать нежеланного ребенка не смогу, а мои обращения к врачам оказались безуспешными. И вот тогда мне посоветовали обратиться в горздравотдел, где вежливо объяснили, что уже в роддоме я смогу от ребенка отказаться. Его усыновят те, для которых он составит счастье. Вскоре у меня родился мальчик, и я письменно от него отреклась. Позже узнала, что его взяла на воспитание семья военнослужащего. Казалось бы, все обошлось благополучно. Но тут-то все и началось. Об этой истории узнали мои сослуживцы, и даже ближайшие подруги отвернулись. А вскоре меня и вовсе уволили с работы с жуткой характеристикой, хотя до этой истории я была на хорошем счету.

Вот я и хочу у вас спросить: кому я сделала плохо, кто пострадал от моего поступка? И что это за мораль, которая направлена на то, чтобы растоптать жизнь женщины?»

– Еще в газету пишет! – возмущалась пожилая. – Уволили ее! За это не увольнять, а убивать надо!

– Н-да, – бормочет мужчина, то ли поддерживая, то ли сдерживая ее. – Может, и не убивать, но… Не та мать, что родила, а та, что вырастила…

А я думаю, что тут он, пожалуй, вместе с пословицей малость перегибает. Девять месяцев носить и рождать в муках – тоже труд, и немалый. Хоть частично, да мать.

– Может, у нее обстоятельства так сложились, – словно нехотя отзывается их молодая спутница.

– Обстоятельства?! – вскидывается пожилая.

А я слушаю ее возмущенные выкрики, сочувствую ее гневу, но не могу избавиться от тревожного ощущения, что и в письме полуматери есть какая-то правота, что нашей морали действительно не хватает логики.

В самом деле, в чем тут вина? Родила, а воспитывать не захотела?

Но такое обязательство она, заметим, и не брала. Ну, родила. Так ведь ей за это орден не дали и заплату не прибавили. Единственное, что она получила, – это право два ближайших десятилетия недосыпать, недоедать и недогуливать. А во имя чего? Чтобы через двадцать лет подросшее чадо сделало ручкой?

Когда-то все было более или менее ясно: в семье растет работник, потом за заботу заплатит работой. Теперь такой связи нет: работник по-прежнему растет в семье, но работает потом не на семью, а на общество в целом. И страхует человека от болезни и старости опять-таки общество. И родная или чужая рука в тяжелый момент подаст стакан воды, опять-таки неясно.

Словом, материальная польза от выросших детей проблематична.

Так почему же от полуматери отвернулись подруги? Почему уволили с работы с жуткой характеристикой? На каком основании так непреклонна наша мораль: ты родила – ты и расти?

Нет логики.

Все недосыпы, недогулы и прочие жертвы с лихвой оплачивает лишь одно: любовь к маленькому человечку. А если ее нет?

Так за что же окружающие карают нашу полумать? За то, что нет у нее этой любви?

Выходит, что так.

Но ведь вокруг нее полно людей, которые не любят кто мужа, кто жену, кто родителей, кто вообще никого. Так почему же именно на нее одну обрушились громы небесные? Почему им всем не любить можно, а ей нельзя? Кто докажет ей исключительную ценность и строгую обязательность именно ее любви?

У подруг и сослуживцев автора письма эмоций хватает, а логики нет. У полуматери логика есть…

В вагоне поздней электрички пожилая женщина тычет пальцем в грудь оппонентам:

– Вот у нас в доме кошка окотилась, а двоих котяток съела. Так ее мальчишки камнями гоняли, пока совсем не сбежала. Дети – и те понимают.

– Так та же съела, – осторожно вставляет мужчина и самим тоном, и улыбочкой показывает, что это не спор, а сугубо частное, притом шутливое замечание.

– Вот точно та самая кошка, – говорит пожилая, даже не глянув в его сторону.

– Ну, и чего ее теперь, камнями гонять?

Это уже молодая. Голос негромкий, но металл позванивает.

Пожилая женщина злится, повышает голос. Но злость – не логика.

– Платили бы на ребенка как надо, не бросала бы, – упрямо говорит молодая. Видно, тоже с характером – уперлась.

– Ладно, – уступает вдруг пожилая, – ладно. Пусть! Не виновата. А вот скажем: ты бы с нею задружила?

– Ну, дружить, может, и не стала бы, – равнодушно бросает молодая.

– А брата на такой женила бы?

– Брата не женила бы, – отвечает та подчеркнуто скучным тоном – дескать, это-то при чем?

– А в бригаду бы взяла?

– В бригаду и после заключения берем.

– А эту взяла бы?

После маленькой паузы:

– Взяла бы. Все равно же ей где-то работать надо.

– Ага! – ловит пожилая. – Задумалась! То-то!

Характерный разговор, характерная задумчивость. Людей, доказавших свою неспособность любить, опасаемся, а то и просто боимся. А ведь в быту, в работе они даже удобны: спокойны, малоконфликтны и достаточно предсказуемы.

Но в том-то и дело, что в спутники мы обычно выбираем человека не для обычного, а для трудного дня. Рано или поздно возникает ситуация, когда каждый из нас вынужден жертвовать либо собой, либо другим человеком. Пусть не жизнью – это случай исключительный. Ну, скажем, удобствами, карьерой, заработком, нервами, выгодой, покоем. Вот тут-то человек, не способный любить, и дает подножку ближнему – не для того, чтобы сделать ему плохо, а просто чтобы не сделать плохо себе. Ибо самопожертвование, даже в малом, держится на любви: к человечеству, к Родине, к близкому, к знакомому, даже к случайному человеку.

Может, ценность любви, в частности, в том, что она делает нас людьми в глазах людей?

…Перечитал письмо полуматери, и стало жутковато. До чего же неравная расстановка сил!

С одной стороны, бесхлопотная жизнь, молодость с ее радостями и развлечениями, рост профессионального опыта и, соответственно, зарплаты, перспектива нормального, как у всех, замужества, свой дом, своя семья, постепенное накопление разнообразных бытовых благ. А с другой – беспомощное существо, не умеющее пока даже головку держать. Ну что может новорожденный противопоставить перечисленным выше весомым житейским достижениям? Что реально он может дать матери?

Да только одно – возможность себя любить.

Мало? Совсем не мало – много. Но много только для тех, кому не надо доказывать ценность любви.

***

Дефицит души прорезается не только в таких вот крайних случаях. Возьмите хоть кривую разводов. Опять-таки оговорюсь: меня тревожит не канцелярская сторона дела, а то, с какой легкостью мы порой лишаем близких людей заботы и защиты.

Когда-то мы горой стояли за любой брак – блюли отчетность. Сегодня, бывает, относимся к семье как к неперспективной деревне: сломать, расселить по новым поселкам, и пусть благословляют прогресс.

На читательской конференции в Киеве я получил вот такую записку:

«Вы признаете, что наша семья все чаще распадается, и призываете ее укреплять. Но нет ли здесь противоречия? Стоит ли укреплять то, что все равно разваливается? Неужели вы считаете, что наша семья идеальна, или хотя бы уверены, что она вечна?»

Так вопрос ставится все чаще, и просто отмахнуться от него нельзя. Нынче семья уже не аксиома, ее необходимость приходится доказывать.

Идеальна? Да какой там идеал! И свары, и ссоры, и скандалы, и подавление личности, и цепь непрочных компромиссов, и выгодные браки, и выгодные разводы. Чего только не бывает!

Вечна? Увы, на нашей планете нет ничего вечного, и сама она скорей всего не вечна. Было время, семья сложилась, будет время, отомрет. Возможно, уже отмирает. И не исключено, что все, что мы можем сделать, – задержать процесс распада.

Так вот, нужно ли это делать? Стоит ли, как спрашивает автор записки, укреплять то, что все равно разваливается?

Абсолютно уверен – стоит!

Почему?

Попробую пояснить сравнением.

Все мы живем во временных жилищах. Наши дома постепенно ветшают, разрушаются, а, скажем, деревенские избы – те вообще довольно быстро гниют. Человек ладит новенький сруб, сыну достается еще крепкий дом, а у внука уже заботы и заботы.

Ничего не поделаешь: время от времени приходится покидать обветшалое обиталище.

Умный делает это так: поблизости или поодаль строит новый дом, а уж потом переходит туда из старого. Дурак поступает решительней: с телячьим восторгом доламывает тронутые порчей стены, заваливает крышу, а уж потом начинает соображать, где преклонить голову и укрыться от снега и дождя. Причем в решении этой проблемы ему везет крайне редко.

Так вот мы с вами новый дом пока что не построили. Хороша наша семья или не очень, но в этом жилище нам предстоит зимовать не год, не два, не три и не четыре. Здесь дети вырастут. Здесь внуки народятся. И в этих конкретных условиях перед каждым из нас стоит вполне конкретная историческая задача – не оказаться дураком…

Когда в Западной Сибири ударили фонтаны большой нефти, их маслянистые капли растеклись радужными пятнами по северным рекам. Туда же попали и мрачные ошметки мазута. А рыбе для продолжения рода нужна лишь чистая вода. И серебристая семга, краса и гордость северных рек, заметалась: вековечный инстинкт вступил в противоречие с сегодняшним рыбьим разумом. Целые стада ушли с привычных нерестилищ. Семгу стали встречать в реках и речушках, куда прежде она никогда не выходила: хоть рыба и не человек, но, если нельзя где глубже, приходится искать, где лучше…

Порой мне кажется, что сегодня любовь, как северная семга, полусознательно, полуинстинктивно нашаривает новые экологические ниши. Стремительно растущая цивилизация в чем-то помогает, от чего-то освобождается, от чего-то оберегает, но при этом теснит и теснит. Как и прославленной красной рыбе, никто не хочет любви зла – наоборот! Но разные жизненные надобности, энергично шуруя локтями, выходят на первый план, отодвигают – и все сокращается среда обитания, превращаясь в среду выживания.

Как уцелеть любви среди все возрастающего количества конкурирующих соблазнов?

Сами того не замечая, мы ставим на себе бесконечное количество экспериментов, ищем новые формы отношений, достаточно гибкие и жизнеспособные. В большинстве своем эти эксперименты вынуждены реальностью, не оставляющей иного выхода, – скажем, неполная семья. Но случаются и иные.

Об одном из них, романтическом и достаточно наивном, я хочу рассказать.

Как-то была у меня встреча со студентами журфака МГУ. Разговор получился долгий, шумный и откровенный. Заспорили, обстановка накалилась, и в запале полемики я сказал ребятам примерно следующее:

– Вы – будущее журналистики. Значит, просто обязаны пойти дальше нашего поколения, сделать то, на что мы не способны, понять то, чего мы не понимаем. А что получается? Разговариваем уже три часа, а вы меня ничем не удивили!

Прямо скажем, претензия эта была не слишком корректной: они пришли слушать, а не говорить, а задача удивить перед ними, в общем, не стояла. Тем более когда сидишь в зале, в тесноте, не так-то просто ни с того ни с сего встать и удивить.

Короче, мой риторический упрек был встречен неопределенными улыбками и затерялся в гуще дискуссии.

Но когда подошло к финалу, когда ребята просто окружили меня уже без всякого порядка, сквозь эту толкучку протиснулась русая девушка с фотоаппаратом. С почти равнодушной уверенностью, не суетясь, не прося ни позы, ни улыбки, шагая прямо по столам, она отщелкала полпленки, после чего, отодвинув кого-то плечом, сказала:

– Мы хотели бы встретиться с вами отдельно.

Тут я разглядел ее получше. Волосы до воротничка светлые, спокойные глаза, тяжеловатые движения и не совсем стандартная экипировка: естественно, джинсы и распахнутая курточка (как бы униформа той поры) – но при этом широкий флотский ремень, при этом в распахе курточки обычная матросская тельняшка. Все это обмундирование сидело на ней органично, как на трудном подростке послевоенной поры.

– Кто – мы? – спросил я.

– Вот мы, – уточнила она, – мы четверо.

Она небрежно показала большим пальцем куда-то за спину, и я увидел, что и в самом деле она как бы острие небольшой обособленной группки.

– Ладно, – сказал я, – позвоните и приходите в гости.

– Напишите, пожалуйста, телефон.

Я зашарил по карманам – как всегда, когда нужно, бумаги не было ни клочка.

– Напишите вот здесь, – буднично сказала девушка и протянула футляр от фотоаппарата, новенький, гладкой кожи, с мягким малиновым нутром. Жест, прямо скажу, был королевский.

Я заколебался – с детства боюсь хороших вещей.

– Вот здесь, – невозмутимо повторила девушка, и я осквернил нежную фланель чернильными каракулями.

Через день она позвонила, через два все четверо сидели у меня.

Познакомились: Оля (в той же тельняшке, куртку сняла), Жанна, Ваня, Гена. Я вопросительно смотрел на ребят.

– Видите ли, – сказал Гена и замялся.

– Давай, – подтолкнула Оля.

– В общем, – проговорил худенький Гена, самый из них молодой, – вот вы тогда сказали… – он смущенно улыбнулся и закончил: – В общем, мы хотим вас удивить.

– Давайте! – подхватил я не совсем с искренним энтузиазмом: я хозяин, они гости, ребята симпатичные, надо бы удивиться.

Гена посмотрел на своих:

– Ну, кто будет говорить?

– Говори ты, – отозвалась хорошенькая Жанна. У нее были широкие скулы, узковатые восточные глаза и неправдоподобно нежная кожа.

Честно говоря, мне было жалко ребят. После такой подготовки, после телефона на подкладке футляра, после тельняшки и лыжных ботинок с рантом, после торжественного прихода вчетвером, ну что они могут сказать?

– Мы – семья, – сказал Гена и снова улыбнулся.

– Вы – и… – попытался уточнить я, поочередно указывая глазами на девушек.

– Нет, – качнул головой Гена, – мы четверо.

– То есть, двое и двое?

Он опять улыбнулся – теперь моему непониманию – и объяснил:

– Мы все четверо – одна семья.

Делать удивленное лицо мне не пришлось: само сделалось.

– Постойте, братцы, – пробормотал я, – давайте-ка по порядку. У кого с кем из вас роман?

– Ни у кого ни с кем.

– И не было?

– И не было.

– Просто собираетесь пожениться, да? – предположил я в уже полном недоумении.

– Нет.

– Тогда почему вы – семья?

– Семья, – сказал худенький Гена.

Теперь они уже улыбались вчетвером.

Не хотел бы я в тот момент увидеть себя в зеркале…

Ваня – он был чуть постарше, но солидный, с чеховской бородкой – решил меня пожалеть:

– Мы хотим всю жизнь прожить вместе. Вчетвером.

– Как братья и сестры, что ли?

– В общем, да.

– А почему называете – семья?

– Ну а братья и сестры – разве не семья?

– A-а… Ну, да, – кивнул я. Состояние было, как при сотрясении мозга. – Стойте. Но ведь вы молодые. Так сказать, возраст любви… Неужели ни у кого – ничего?

– Да нормально, – успокоила Оля, – у всех все.

– На стороне, что ли?

Это пошлейшее «на стороне» в данном случае прозвучало совсем уж нелепо.

– Естественно, – мягко ответил Ваня.

– А если кто-нибудь серьезно влюбится? Захочет… – слово «жениться» вовремя застряло у меня в глотке, я наспех заменил его слащавым эвфемизмом, – не расставаться?

– Пускай.

– А как же…

– Ну и что? – сказала Оля скучным тоном. – Приведет, покажет. Если понравится, возьмем в семью.

– А не понравится?

– Тогда у них будет просто роман.

– А если ребенок?

– Будет наш ребенок, – сказала Жанна, – все дети будут наши.

– И давно у вас такая идея?

– У нас не идея, – возразил Гена, – у нас семья. Уже третий год семья.

– И не ссорились?

– Все четверо? Конечно, нет. Двое повздорят, остальные помирят.

Я ухватился за сомнение, лежавшее на поверхности:

– А распределение? Ведь через год вас раскидают по разным местам. Что тогда?

– Будем проситься вместе.

– А не согласятся?

– Мы уж думали, – сказал Ваня, – отработаем по два года и съедемся. Семья есть семья.

– Хорошо, – кивнул я, подчиняясь этой странной логике, – пусть семья. Но куда вы съедетесь-то? Где будете жить?

– Купим избу под Москвой. Когда-нибудь потом выстроим кооператив.

– А как возникла эта идея, жить семьей?

– Сперва было вроде игры, – объяснил Гена, – отец, мать, дети. А потом как-то постепенно дошло, что мы и в самом деле семья. Никто не будет понимать нас лучше, чем мы друг друга.

– Но ведь можно… – неуверенно начал я.

– Нельзя, – мрачно проговорила Оля, – начнется ревность, обиды, скандалы, все прочее. Мы так не хотим.

– Да, – кивнул Гена, – лучше жить семьей, но оставаться друзьями.

– Ясно, – сказал я, – давайте-ка, братцы, пить чай.

А что мне еще оставалось сказать?

Ставить чайник и ждать, пока он закипит, занятие великолепное, хотя бы потому, что на это нужно время. Я уже оправился от шока и помаленьку начал думать.

А в самом деле, думал я, почему бы и нет? Почему нельзя-то?

Ну с чего мы взяли, что семья – это обязательно он и она с детьми? Да, в эпоху малометражных квартир, шума городского, разобщенности, усталости и телевизоров сложилось именно так. Но кто сказал, что и в будущем человек должен жить так и только так? Кстати, в нашей стране веками существовали иные семьи, большие, разветвленные. Но факт, что так жить нужно. Но раз существовали, значит, так жить можно?

И разве большая традиционная семья держалась только на браке да кровном родстве?

Родители и дети – ладно. Ну, бабушки и дедушки. А остальные? Многочисленные братья и сестры, дяди и тети, зять, невестка, золовка, шурин, свояк, сват, крестный…

Люди охотно роднились, добровольно брали на себя пусть не тяжкую, но все же ответственность за весьма дальнего родича. Могли и любить друг друга, и не слишком жаловать, но бросить в трудную минуту даже незнакомого родственника никогда и нигде не считалось доблестью.

Но неужели пятилетнее студенческое братство, неужели тесная, проверенная дружба имеет меньше прав и обязанностей, чем случайное и весьма отдаленное родство, скрепленное разве что собутыльничеством за чьим-то свадебным столом? Неужели связи между, допустим, свояками крепче и справедливей, чем между этими четырьмя ребятами?

Сводный брат справедливо считается братом: гены разные, но росли-то вместе! Однако и с соседом по парте росли вместе, и связано с ним не меньше, чем с любым родственником. И однокурсница, с которой не было ничего, кроме щедрой и сладкой студенческой дружбы, иногда на всю жизнь становится практически сестрой, первой советчицей и помощницей, человеком, с которым связывает взаимная ответственность покрепче родственной. Мы, к сожалению, привыкли к разнообразным семейным изменам и предательствам, но попробуйте представить предательство фронтового друга! Дико, немыслимо…

Названый брат, названая сестра – когда-то существовали такие понятия. Теперь почти исчезли.

Не жалко ли?

Я думал: а ведь, пожалуй, вот такой необычной, как у этих ребят, большой семье будут не страшны многие беды семей нынешних. Причем беды, в которых сами супруги не столь уж и виноваты. Просто слишком много обязанностей лежит на нашей семье.

Как в любом, даже самом крохотном государстве должно быть все положенное от почты до армии, так и в любой семье из трех человек все равно существует незримое штатное расписание с множеством должностей. Добытчик нужен? Прежде всего, без денег не проживешь. Повар? А как же! Педагог-воспитатель? Естественно, как ребенок. Экономка? Иначе никаких денег не хватит. Умелец? Так ведь не бегать с каждой мелочью по мастерским. Массовик-затейник или, по-современному, диск-жокей? Без него нельзя – заскучают. Человек с сильным характером? А кто иначе будет решать? Человек с мягким характером? А кто иначе будет мирить?

Список можно продолжать и продолжать. А всей-то рабсилы на обширный штат – он да она.

Нет, четверо лучше, чем двое, в большой семье легче наладится разделение труда.

В обычной семье, думал я, любая крупная ссора сразу ставит людей на грань развода – ведь живут нос к носу, некуда расползтись, отлежаться, успокоиться. А в большой семье даже большая ссора всего-навсего с одним на пятерых или семерых, и расходиться вовсе не обязательно.

Наконец, такой странной семье не страшны никакие демографические парадоксы, тут можно не подсчитывать процент «женихов» и «невест»: ведь в такой семье может быть любое соотношение мужчин и женщин. Безмужние матери, возможно, сохранятся и в такой семье – а вот безотцовщины не будет!

Я вдруг вспомнил: а ведь нечто подобное я уже встречал. Ну, конечно – степь, водохранилище, небольшой городок, огромная стройка, сестры Тунгусовы. Совсем, как у Чехова – три сестры.

Две из них были врачи, третья кончала институт, тот же, что и старшие. Их дом (обычная квартира в панельной пятиэтажке) в городке был известен и даже знаменит. У сестер Тунгусовых собирались по праздникам, по субботам, по случаю приезда в город интересных людей и просто так, во имя роскоши человеческого общения. И все было по высшему классу: дом скромный, стол скромный, общение роскошное…

Культурные события городка не обходились без сестер: на выставках, спектаклях, «капустниках» они были если не участниками и организаторами, то уж желанными гостями точно. С ними советовались начинающие режиссеры, их тройственные портреты писали местные художники, с ними городской архитектор обговаривал свои планы. Замечательная была семья!

Из троих замужем тогда была лишь младшая. Муж ее, рослый красивый парень, легко вошел в уже сложившуюся компанию и без ревности воспринимал, что квартира, где теперь обитал и он, по-прежнему именовалась домом сестер Тунгусовых.

Помню, я долго допытывался у младшей, не сложно ли ей, теперь замужней, вместе с сестрами. Она пожимала плечами и доказывала, что, наоборот, так лучше: всегда помогут, подменят, поддержат.

– И не ссоритесь?

– Нет.

– Но бывают же конфликтные ситуации?

– Конечно, – сказала младшая Тунгусова, – но ссориться вовсе не обязательно. Когда люди любят друг друга, они не ссорятся, а спокойно выясняют отношения…

Эту формулу я запомнил, она мне очень нравится, хотя сам я, увы, следовал ей не всегда…

Но ведь если, думал я теперь у себя на кухне, не совсем обычной, но прекрасной семьей могут жить сестры, то почему не могут друзья? Конечно, подобная семья вовсе не заменит нашу обычную парную – но, может, в чем-то дополнит ее?

Чайник закипел – кончилась и моя пауза на размышление…

– Ладно, ребята, – сказал я, – удивили. А избу присматривали?

– Я ездила, – отозвалась Оля, – найдем.

– Ну и сколько она стоит?

– Полторы-две тысячи.

– А деньги где возьмете?

– Пока неясно, – сказал Гена, – с этим у нас сложности.

– Раз так, братцы, – сказал я, – вступаю в ваше предприятие. Зимой выйдет книжка – гонорар на избу. Буду приезжать в гости. Возьмете в компанию?

Парой шуток скрепили соглашение…

Сколько же лет прошло с тех пор? Десять? Двенадцать?

Потратиться на избу мне, к сожалению, не пришлось.

Через полтора года ребята окончили университет. Все их «семейные» планы были в силе. Но решали не они, а комиссия по распределению, которая желание работать вместе не учла, да и на каком основании стала бы учитывать? Так и разметались ребята кто куда, как в бурю кораблики.

И через два года не смогли они собраться все вместе. Прежде всего потому, что «всех» уже не было – трагически, в уличной катастрофе, погиб Ваня. Да и два года разлуки немалый срок для любой семьи. Девушки вышли замуж, работают, рожают детей. Обе счастливы – то ли мужья попались хорошие, то ли сказалась выучка той, еще студенческой «семьи». Гена живет в Москве, и у него все сложилось, доволен и семьей, и работой.

Время от времени мы с ним встречаемся, вспоминаем романтическое прошлое с той их удивительной идеей. Вроде бы не о чем жалеть, и без того все вышло удачно, а жалко. Переписываются, встречаются, дружат семьями, а той семьи все же нет, распалась семья. Плывут кораблики, с волнами справляются, но каждый сам по себе.

Я вот думаю: случись какая беда, успеют ли друг к другу на помощь? Слишком малы кораблики, слишком разбросаны в море житейском.

Ладно, будем надеяться, никакая беда моих знакомых не подстережет, никакая помошь не понадобится.

А еще я пытаюсь понять: что же тогда у ребят было? Инфантилизм, возвышенная игра, наивное желание подольше задержаться в веселом и справедливом студенчестве? Или – прозрение, пророчество действием, самобеглая коляска полуграмотного умельца, потешный полк юного Петра? Прорыв в будущее, для которого на этот раз просто не хватило энергии и уверенности?

***

Сумел ли я хоть частично доказать ценность любви? Не знаю, задача оказалась сложней, чем я предполагал. Так, может, стоит воспользоваться правом, предоставленным мне собеседниками в компании, с которой начался разговор, – плюнуть на логику и просто рассказать о человеке, которому не надо доказывать ценность любви?

Этот человек прислал мне письмо, которое приведу полностью.

«Пишу вам впервые, никогда не писала незнакомому человеку. Но очень надо посоветоваться.

Мне семнадцать лет, я в этом году заканчиваю десять классов. Полгода назад я познакомилась с парнем, ему 29 лет. У него есть (была) жена и маленькая дочка. Но жена ушла от него, дочку оставила с ним. Ему очень трудно, днем на работе, а ночами приходится делать дела по хозяйству. И я решилась, приходила к нему, помогала, чем могла. Забирала Леночку из яслей, готовила, стирала. Вообще все, что могла.

Но деревня гудела, как муравейник, мне стало стыдно появляться на улице, а в школе учителя меня просто возненавидели. Дома с родителями постоянно были конфликты, но я ничего и слушать не хотела.

Тогда мама сказала – или он с дочкой, или мы, родители. Я испугалась уйти из дому и перестала к нему ходить.

Но тут с ним стало очень плохо. Я никогда не думала, что он будет пить, раньше он и в рот не брал. А тут стал приходить домой выпивши, за девочкой не следил, он потерял интерес к жизни. Он начал жить без цели.

Я не выдержала и опять вернулась к ним. Но он об этом и слышать не хочет. Нет, он любит меня, но говорит, чтобы я не приходила, не хочет, чтобы я мучилась из-за него. Но я твердо решила: что бы то ни было, как бы ни пришлось жить, я их не брошу.

Пить он не стал, меня уже не гонит. Но он стал молчать, замкнулся в себе, постоянно думает о чем-то. Но все-таки я не уйду, я верну его к жизни, хотя бы постараюсь. Закончу школу, и мы втроем уедем, обязательно уедем.

Только вот меня постоянно мучает вопрос: может, я не права, может, как говорит мама, он и без меня разобрался бы в своей жизни, а я только калечу себе жизнь, а ему все равно не помогу?

Посоветуйте, пожалуйста, как мне быть.

Удмуртская АССР. Надежда К.».

Издалека, из начала века к нам долетела дурашливая песенка, начинающаяся вопросом, который и я хотел бы сейчас задать: «Девочка Надя, чего тебе надо?»

Та Надя, из песенки, отвечала четко и в рифму: «Ничего не надо, кроме шоколада».

Ну а наша Надя из письма? Нашей Наде шоколад явно не светит. Никакого расчета на сладкую жизнь впереди. Нашей Наде плохо. Дома плохо, в школе плохо, любимый то гонит, то молчит. Девочка пытается хоть как-то наладить свою и чужую жизнь – деревня смотрит на нее в сто пар недобрых глаз, каждый, как амбразура. И на все эти амбразуры девочка Надя ежедневно ложится грудью.

При этом удовольствия или, как теперь выражаются, кайфа в Надиной любви, прямо скажем, мало. На необоримую страсть в письме и намека нет: тогда бы написала, что не может без него жить. Нет, тут иное – жить может, да не может видеть, как он опускается. Надин кайф – забрать чужую девочку из садика, сварить, подмести, постирать. Вот такая у девочки любовь – носом в корыто.

«Докажите ценность любви!» – азартно предложила мне московская студентка. Не знаю, можно ли доказывать ценность Надиной любви, но высчитать ее можно и довольно точно.

Значит, так: