Текст книги "Пьесы. Статьи"

Автор книги: Леон Кручковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

З о н н е н б р у х (не отвечает, идет к дверям столовой, закрывает их, потом двери террасы, останавливается перед Иоахимом). Что вы намерены теперь делать?

И о а х и м. Это до некоторой степени зависит от вас, профессор.

З о н н е н б р у х. От меня?

И о а х и м. Ваша дочь говорила мне, что вы не изменились с тех пор, как я был вашим учеником, а потом и младшим коллегой. На это именно я и рассчитывал, когда шел сюда…

З о н н е н б р у х (сурово). Зато вы, вы изменились, Иоахим! (Помолчав.) Я хочу спросить вас…

И о а х и м. Слушаю.

З о н н е н б р у х. Как вы думаете, можно ли жертвовать человеком для спасения другого человека?

Иоахим молчит.

Отвечайте же на мой вопрос. Повторяю: можно ли жертвовать человеком ради спасения другого человека?

И о а х и м. Можно, а иногда даже необходимо. Можно, если речь идет о большем, чем только жизнь человека.

З о н н е н б р у х (резко). И это говорите вы, Иоахим Петерс, который вместе со мной когда-то верил, что человек – наивысшая ценность! Что никто, – вы слышите? – никто не имеет права губить другого человека, жертвовать им, обрекать его на страдания!

И о а х и м (с болью). Профессор! Зачем вы говорите так со мной?

З о н н е н б р у х. Потому что сегодня вы присвоили себе право поступать, как  о н и! Как все те! Вы губите девушку, чтобы спасти себя! Вы обрекли ее на мучения, чтобы спастись самому! Я не могу с этим примириться, Иоахим.

И о а х и м. Речь идет о нашей борьбе, а не обо мне, профессор! Разве вы забыли, кого видите перед собой? Я давно обрек себя на страдания, на смерть – более вероятную для меня, чем жизнь, – чтобы бороться! Чтобы спасать всех нас! Чтобы противодействовать злу! (С болью.) Но я начинаю понимать вас, профессор. Вы просто хотите сказать, что я сделал ошибку, придя сюда, к вам.

З о н н е н б р у х (хватает его за плечи, трясет). Да! Да! Именно это я хотел сказать вам! Зачем вы пришли сюда, Иоахим? Зачем вы это сделали? (Отворачивается от него, отходит к лестнице, тяжело опирается на перила.)

И о а х и м (после некоторого молчания). Знаете ли вы, профессор, что такое одиночество, страшное немецкое одиночество в гитлеровском государстве? Оно должно быть хорошо знакомо и вам, если вы действительно не изменились с тех пор, как мы вместе…

З о н н е н б р у х (не глядя на Иоахима). Мое одиночество? Это все, что у меня осталось! (Шепотом.) Я горжусь своим одиночеством. Это одиночество человека, который хочет, который должен вытерпеть, отстоять в себе то, что сегодня попрано, изгнано из нашей жизни!

И о а х и м. За те четыре дня, что я убежал из лагеря, я тоже узнал, что такое это ужасное немецкое одиночество. Одиночество в родной стране, среди людей, говорящих на том же языке, что и ты. Вот уже четыре дня, как я не смею даже приблизиться к людям. Каждый ребенок может погубить меня. Вот уже четыре дня, как я бегу от человеческого голоса… Да, профессор… Оба мы одиноки, как только может быть сегодня одинок немец. И хотя мое одиночество несколько отличается от вашего, все же мне казалось…

З о н н е н б р у х. Потому вы и пришли сюда, ко мне?

И о а х и м. Да, и потому еще, что у меня не было выбора. Это был единственный шанс… Помните, как вы однажды сказали: «Если ты будешь когда-нибудь в беде, Иоахим, вспомни о профессоре Зонненбрухе и как можно скорее найди его»?

З о н н е н б р у х. У вас хорошая память, Иоахим. У меня тоже. Именно сегодня, перед тем как вы появились, я много думал о вас.

И о а х и м. Знаю. Сегодня ваш юбилей. Я пришел сюда в ту минуту, когда вы подводили итог всей вашей жизни. В этом итоге вы и мне отвели какое-то место.

З о н н е н б р у х. Да, одно из самых главных. Я причислил вас к людям того же духовного склада, что и я, к людям, которые…

И о а х и м (резко прерывает его). К человеческим теням, профессор! Подводя свой итог, вы беседовали с тенями! Но явился сюда живой, – слышите, профессор? – живой человек, раненный в борьбе, затравленный, вырвавшийся из рук палачей. Говорите со мной, как с живым, не как с тенью!

З о н н е н б р у х (с отчаянием). Чего вы хотите от меня, Иоахим? Если бы вы знали, каких усилий, каких мучений стоило мне отгородиться от зла, от безумия, которое окружает нас, каких усилий стоило мне заключить свои мысли, свои мечты в плотную, непроницаемую броню! Да! Да! Я заключил в нее все, что мне было дорого. Это был кропотливый ежедневный труд всех последних самых худших лет. Нет, нет, вы этого не поймете!

И о а х и м. Да, не пойму. Для меня все эти годы прошли иначе.

З о н н е н б р у х. Я не хочу слушать об этом! Меня это вовсе не интересует! Нисколько!

И о а х и м (решив окончательно выяснить положение). Вас не интересует также и то, каким целям служат сегодня результаты ваших научных работ?

З о н н е н б р у х (застигнутый врасплох). Не понимаю, к чему вы клоните, Иоахим.

И о а х и м. Результаты ваших исследований служат определенным практическим целям.

З о н н е н б р у х. Это меня не касается. Я служу науке. Только и исключительно науке. Я хочу служить ей как можно лучше, как только умею. Остальное меня не касается.

И о а х и м. Идет война, профессор, и «наци» поставили биологию на службу истребления людей. С этой точки зрения ваши работы сегодня очень высоко ценятся.

З о н н е н б р у х. Я уже сказал вам: это меня не касается.

И о а х и м. Тем не менее результаты ваших исследований используются в преступных целях – знаете ли вы об этом, профессор?

З о н н е н б р у х. Не понимаю, о чем вы говорите.

И о а х и м. О людях, которых мучают для испытания результатов ваших исследований. Например, в лагерях. Или это вас тоже не интересует?

З о н н е н б р у х. Вздор, грязная клевета!

И о а х и м. Это факт.

З о н н е н б р у х. Я ничего об этом не слышал. (В смятении.) А если… если даже так… (Борясь с собой.) Зачем вы говорите мне все это, Иоахим?

И о а х и м. Потому что хочу, чтобы вы говорили со мной как человек! Общаясь с тенями, вы потеряли себя. Профессор! Дорогой профессор! Сбросьте прочь наконец свою ужасную, непроницаемую броню! Для этого, да, да, для этого я пришел сюда!

З о н н е н б р у х (почти кричит). Нет! Вы пришли сюда, чтобы разрушить все! Чтобы обокрасть меня, убить во мне веру в самого себя, в дело, которому я служу, нарушить мое одиночество, которое я оберегал, которым гордился! Да! Как только вы вошли, как только произнесли первое слово, я сразу почувствовал, что с вами пришла огромная опасность. (Презрительно смеется.) Нет, не о полиции я подумал. Я подумал о том, чем жил все эти страшные годы, во что верил… (Помолчав, устало.) Видите, Иоахим, все эти годы я храню непоколебимую веру в то, что немцы, подобные мне, должны выполнить одну исключительную задачу: сохранить для человечества высшие духовные ценности, пронести их в целости через годы смуты и борьбы, через потоки грязи и крови, варварства и безумства. И в тот час, когда падет звериная власть Гитлера, вернуть их, передать народу! Да, сохранить эти сокровища для других, лучших времен!

И о а х и м. И вы думаете, что это гораздо больше, чем дать приют на одну ночь человеку, подобному мне, человеку, которого преследуют? (Тихо, горестно смеется.) О, профессор! Теперь я начинаю понимать свою ошибку. Теперь я начинаю понимать, какое зло причинил я здесь – не дочери вашей, нет! Вам, именно вам!

З о н н е н б р у х (окончательно сломленный). Зачем вы это сделали? Зачем? Для чего?

И о а х и м. О профессор! Как хорошо, что мы говорим в темноте, что мне не видно ваше лицо!

З о н н е н б р у х (умоляюще). Прошу вас, уходите отсюда. Оставьте меня одного. Если бы не моя бедная дочь, я завтра заставил бы себя поверить, что вас здесь вовсе не было!

И о а х и м (с тихим смехом). Что это был только неприятный юбилейный сон профессора Зонненбруха? Ну что ж, я ухожу из вашего дома. Но это не вернет вам покоя. Такие, как я, не уходят даже тогда, когда они уже исчезли из поля вашего зрения. (Поворачивается, идет к двери террасы, останавливается на пороге.) Я возвращаюсь во мрак, профессор, в страшную немецкую ночь и, пока хватит сил, буду стараться идти дальше. Я буду ползти, как солдат в бою, буду подниматься и падать, падать и подниматься… как солдат в бою… до рассвета, до самого рассвета!.. (Толкает стеклянную дверь, спускается по ступенькам вниз, исчезает в темноте.)

Зонненбрух падает в кресло, сидит неподвижно, закрыв лицо руками.

Продолжительная пауза.

Дверь из столовой открывается. В своем кресле въезжает  Б е р т а. С минуту она смотрит издали на Зонненбруха, потом приближается к нему.

Б е р т а. Не сиди здесь. Ты ведь устал. (Через минуту.) Почему ты не отвечаешь, Вальтер?

З о н н е н б р у х (медленно поднимает голову, смотрит на нее). Это ты, Берта?.. (Вздрогнув.) Холодно здесь…

Б е р т а. Дверь открыта, тянет из сада. (Помолчав.) Чего ты ждешь? Нам нечего ждать… Рут теперь не скоро вернется…

З о н н е н б р у х. Рут не вернется… (Громче, трагически.) А я? А я? (Прячет лицо в ладонях.)

Б е р т а (кладет руку ему на плечо). Успокойся, успокойся. Ты, во всяком случае, ни в чем не можешь упрекнуть себя…

З а н а в е с.

Перевод В. Раковской.

ПОСЕЩЕНИЕ{4}
Происшествие в деревне в трех действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Врона, директор станции защиты растений.

Хэля, ассистентка.

Сульма, лаборант.

Сульмина, его жена.

Иоанна.

Профессор.

Рудницкий.

Гарус.

Дедушка Мигач.

Старик крестьянин.

Ямрозка.

Пулторачка.

Клысь.

Брожек.

Брожкова, его жена.

Морговяк.

Яжина.

Гнат.

Ясек.

Крестьяне, крестьянки.

Место действия – деревня в Центральной Польше, недалеко от уездного города, где-то между Лодзью и Познанью.

Время – май 1952 года.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Бывшая помещичья усадьба, ныне опытная станция Института защиты растений, одна из немногих в стране. Канцелярия директора – комната на первом этаже. Посредине широкая двустворчатая дверь, открытая настежь, за ней видна вторая комната – лаборатория с соответствующим оборудованием, сосудами, пробирками и пр. На дальнем плане окно, сквозь которое видны деревья парка. В правой стене канцелярии дверь в прихожую центрального входа. Слева окно, открытое в парк.

По бокам двустворчатой двери по две пилястры с ионическими капителями. Над этой и правой дверями лепные плафоны и супрапорты [2]2
  Лепные украшения над входом.


[Закрыть] . В правом углу камин, немного потрескавшийся, над ним хорошая копия одного из голландских мастеров – натюрморт с овощами.

На этом фоне предметы обычной канцелярии с лабораторным уклоном. На стенах яркие наглядные пособия и плакаты, изображающие сельскохозяйственных вредителей, в том числе колорадского жука. Яркое солнечное утро. С у л ь м а  в синем рабочем халате сидит за столом в лаборатории и молча растирает что-то в фарфоровой ступке. С у л ь м и н а  убирает канцелярию, время от времени останавливается и посматривает на мужа.

С у л ь м и н а (после паузы). Директор-то сегодня придет?

С у л ь м а (неохотно). А я знаю? Наверно, придет.

С у л ь м и н а. Так ему же надо ехать в Познань.

Сульма не отвечает.

(После паузы, вытряхивая окурки из пепельницы в корзину для бумаги.) Ну и надымили вчера: куда ни глянь – одни окурки… И как это люди могут языком молоть в таком дыму, даже света божьего не видать!

С у л ь м а. Не твоего ума дело. Есть о чем, вот и говорят.

С у л ь м и н а. Не мое, конечно, не мое. (Наблюдает за Сульмой. После паузы.) Зато ты со вчерашнего дня вроде немой, рот раскрываешь точно из милости, да и то отбрехнешься так, что впору обходить тебя подальше.

Сульма молчит, усердно растирает.

(Подходит к Сульме, дергает его за рукав.) Послушай-ка, Кароль, тебя словно кто укусил, а?

С у л ь м а. А тебе что? Делать нечего, что ли? Взялась считать, сколько раз я рот раскрою.

С у л ь м и н а. Я-то не считаю, только гляжу – чужим ты стал, Кароль. Где тебя вчера вечером носило? Даже не знаю, когда вернулся. И ночью не спал, ворочался в кровати… уснуть не мог…

С у л ь м а. Душно было, вот и не спал. (Со злостью.) И вообще некогда мне с тобой разговаривать.

С у л ь м и н а. Положим, дело не в этом. Ничего, как тебя прижмет, так сам скажешь, еще и совета попросишь.

С у л ь м а. Совета? Да от тебя толку – что от козла молока.

Справа в сенях слышны шаги.

Собирайся, директор идет.

С у л ь м и н а. А ты не пугай, не черт он. (Собирает ведро, тряпки, уходит.)

Входит  Р у д н и ц к и й. Это мужчина лет сорока, бывший партизан.

Р у д н и ц к и й. Добрый день.

С у л ь м а. А, это вы? Я думал, директор. Здравствуйте.

Р у д н и ц к и й. Я по вашу душу, Сульма.

С у л ь м а (недружелюбно). Видите же, я занят.

Р у д н и ц к и й. Оторвитесь ненадолго, дело простое, да и я тоже тороплюсь. Я насчет клуба, в воскресенье будет собрание по поводу новой конституции. Проводим мы «Крестьянская взаимопомощь».

С у л ь м а. Так клуб всегда открыт, в любой час.

Р у д н и ц к и й. Знаю, но надо подготовить, прибрать получше. Понимаете, торжественней надо, – конституция ведь! Потому и хотим здесь, в усадьбе, а не в нашем деревенском клубе.

С у л ь м а. Надо – подготовим. Пришлите только пару ребят табуретки таскать.

Р у д н и ц к и й. Троих пришлю. И еще одно дело: надо, чтобы вы, Сульма, выступили на этом собрании.

С у л ь м а (испуганно). Я?

Р у д н и ц к и й. Будут, конечно, к другие ораторы, но и вам хорошо бы сказать… Сами понимаете, общенародная дискуссия о конституции, которую скоро утвердит сейм…

С у л ь м а. Понимать-то понимаю… Только…

Р у д н и ц к и й. Э, «только»… Не отговаривайтесь! Сказать несколько слов сумеете. Что мы разве вас не слышали? Помаленьку, помаленьку – и втянетесь. Еще какой политик из вас выйдет, ого-го!

С у л ь м а. Из меня такой политик, как из моркови гвоздь. А что касаемо конституции, так уж и вовсе не по моему разуму дело. Вы, Рудницкий, меня хорошо знаете: ежели бы что про жизнь, попроще…

Р у д н и ц к и й. Именно так и надо, про жизнь и попроще. Ведь со своими будете говорить, с народом.

С у л ь м а (в растерянности, после паузы). Даже не знаю, соберусь ли я на это собрание…

Р у д н и ц к и й. Не отговаривайтесь! Вот уж два года как вы всегда присутствуете на собраниях, так что же на этот раз? Конституция – дело серьезное, самое серьезное!

С у л ь м а. Слишком много, знаете ли, этих разговоров… Вроде бы и все известно, и все на память знаешь, а часом случается что-нибудь такое, что и не разберешься, то ли идти прямо, то ли обойти подальше…

Р у д н и ц к и й. Да что вы, Сульма, с левой ноги встали или баба вас в постель не пустила? Ведь недели не прошло, как мы вместе читали эту конституцию, и она вам очень нравилась… А теперь надо людям объяснить, убедить…

С у л ь м а. Это верно, что понравилась. Но что я там и кому объясню?

Р у д н и ц к и й. Достаточно, если людям напомните про свою жизнь – кем были и кем теперь стали.

С у л ь м а. Так люди знают, кем я был, знают…

Р у д н и ц к и й. Знают, но когда речь пойдет о конституции, не мешает напомнить. На своем примере объяснить людям, как у вас глаза открылись только в народной Польше… не сразу, понятное дело… мы помним, как было… но постепенно, постепенно… Как вы себя почувствовали другим, свободным человеком после стольких лет услужения господам… Ведь вы теперь, Сульма, вроде бы доктор или аптекарь – пробирочки, мисочки, порошки… Разбираетесь, что в мире и как, кто с кем, против кого и за что. Про это скажете – и вполне достаточно.

С у л ь м а (несколько оживившийся). Оно, конечно, сказать можно, ведь приходилось и на собраниях… Можно и об этой конституции… Только кабы знать уже так, наверняка, как оно в мире все происходит. Вы не представляете, как хочется знать, что и как будет, только уж наверняка да по правде.

Р у д н и ц к и й. От вас тоже зависит, чтобы в мире все было хорошо. Ну, стало быть, по рукам?

С у л ь м а. Право, уж не знаю…

Р у д н и ц к и й. Ну что это! Простое дело, а вы вроде той невесты перед венцом – и хочет и боится…

Входит  В р о н а.

В р о н а. Кто и чего боится? А, Рудницкий!

Р у д н и ц к и й. Добрый день, директор! Никто и ничего не боится, болтаем тут с Сульмой про невест… А хотите знать правду, так пришел Сульму уговаривать выступить в воскресенье на собрании.

В р о н а. А, правильно, правильно! Кто-кто, а Сульма должен!

Р у д н и ц к и й (Сульме). Слыхали, вот вам!

Сульма молча возвращается на свое место. Растирает порошок.

В р о н а (садясь за письменный стол). Ну и согласился?

Р у д н и ц к и й. Поломался немного, но об отказе я и слышать не хочу. Еще и потому, что к его словам люди прислушиваются. Ну, не буду вам мешать, товарищ начальник. (Сульме.) А парнишек пришлю в субботу вечером. До свидания! (Уходит.)

В р о н а (просматривая бумаги, спустя какое-то время). Что вы сейчас делаете, пан Сульма?

С у л ь м а (подходит, продолжая растирать). Готовлю тот новый шестнадцатый препарат для пана Охацкого.

В р о н а. Что, уже шестнадцатый? Сами-то вы, пан Сульма, верите во все эти азотоксины?

С у л ь м а. По правде говоря, душа у меня к этим порошкам не лежит, отравой много не навоюешь…

В р о н а. Да, если бы у нас были биологические методы! (Внимательно поглядев на Сульму.) А химия вам что-то не на пользу. Неважно выглядите сегодня, пан Сульма.

С у л ь м а (неохотно). Это вам показалось, пан директор.

В р о н а. Нисколько не показалось. Глаза ввалились и… смотрите куда-то в сторону.

С у л ь м а. Плохо спал, пан директор.

В р о н а. Так или иначе, а не нравитесь вы мне.

С у л ь м а (грубовато). Я не баба, чтобы нравиться…

В р о н а. А жаль, сегодня у нас будут гости, думал и вас представить.

С у л ь м а. Как это гости? Ведь вы едете в Познань?

В р о н а. Поеду в одиннадцать. Конференция начнется после обеда.

С у л ь м а. А что за гости, извиняюсь?

В р о н а. Какие-то там ученые. Хотят посетить нашу станцию, посмотреть, как мы сражаемся с колорадским жуком. Вчера вечером мне сообщили из повята, из Рады Народовой.

С у л ь м а. Пускай глядят, я-то им ни к чему.

В р о н а. Наоборот, хочу вас представить, даже похвастаться вами. Только лицо у вас сердитое, сделайте его приветливей… Так вы будете в инсектарии?

С у л ь м а. Этот шестнадцатый надо пускать на опыление, в изоляторы…

В р о н а. Хорошо, найдем вас.

С у л ь м а  возвращается к своему столу, пересыпает содержимое ступки в стеклянную банку, уходит направо. Врона провожает его взглядом, пожимает плечами, принимается за бумаги. Спустя некоторое время дверь из прихожей открывается и входит  д е д у ш к а  М и г а ч.

М и г а ч (осторожно, неуверенно ступая). Бог вам в помощь…

В р о н а. Здравствуйте. Вы по какому делу, отец?

М и г а ч. А я уже, сынок, не отец, а дед, зовут Мигач, дедушка Мигач. Я в приходе прислуживаю.

В р о н а. Я знаю вас давно, с самого детства. Что хотите, дедушка Мигач?

М и г а ч. Осмелюсь просить милости…

В р о н а. Милость просят в костеле, а не здесь.

М и г а ч. А говорили, что здесь, в усадьбе, то есть, теперича, на станции.

В р о н а. Ну говорите, что вам надо?

М и г а ч. Парнишки Морговяки сказали, чтобы я тут проведал про эту, как ее, колорадку…

В р о н а. Колорадку? А, колорадского жука? Да, это здесь, но зачем вам?

М и г а ч. Нам незачем, раньше мы про эту колорадку и не слыхивали. Да вот Морговяки сказывают, должна она нынче прилететь из самой Америки.

В р о н а. Хотите, может, включиться в проверку полей? Так это не здесь, а в гмине[3]3
  Волостное управление. (Прим. пер.)


[Закрыть].

М и г а ч. Как же так, начальник? То здесь, то опять же – не здесь.

В р о н а. Гмина организует людей для проверки, обратитесь к солтысу[4]4
  Староста. (Прим. пер.)


[Закрыть], но сомневаюсь, чтобы вы подошли. Глаза-то у вас хорошие?

М и г а ч. Куда там, никудышные, да и с ушами все хуже.

В р о н а. Так как же вы сможете?

М и г а ч. Так говорю же, парнишки сказывали, должна прилететь еропланом из Америки.

В р о н а. Глупости болтают кулацкие сынки, а вы им верите. А впрочем, вас-то что это беспокоит?

М и г а ч. А как же, очень даже беспокоит, дети у меня там, в этой Америке… Сыновья, дочка… До войны письма слали, а в кажном письме по две-три бумажки лежали этих, как их, дуларов. Один раз аж пять их было! А теперича, сукины сыны, ни слуху ни духу от них, уже годов с десяток. Запамятовали, что ли?

В р о н а. Чем же я вам могу помочь, дедушка?

М и г а ч. А я так рассудил, ежели тот ероплан из Америки прилетит, может, поспрошаете, не знают ли чего про моих, про Мигачей из Нуерка, да почему, сукины дети, не пишут, бумажек не шлют. Старшего кличут Яном.

В р о н а. Хорошо, спрошу. А хорошая палка у вас найдется?

М и г а ч. Как же, как же, старому без палки никак нельзя. В сенцах оставил, чтоб повежливее было…

В р о н а. Так вот, встретятся вам эти озорники Морговяки, взгрейте их палкой, да как следует!

М и г а ч. За что же, пан начальник?

В р о н а. Не хотите, не надо. А мне не мешайте работать.

М и г а ч. Ладно, ладно, иду уже. Оставайтесь с богом, паночек. Только не забудьте поспрошать, когда эта колорадка прилетит еропланом. Оставайтесь с богом. (Уходит.)

Врона вынимает из ящика стола бумаги, кладет в портфель.

Входит  Х э л я.

Х э л я. Что, уже в дорогу? Счастливчик!

В р о н а. Что еду в Познань? Охотно уступлю вам это счастье, Хэля, только вряд ли сможете выслушать три доклада и после каждого три часа прений.

Х э л я. Словом, трижды три. Ну раз так, поезжайте сами на свою конференцию. Впрочем… здесь намечаются гораздо более интересные дела, товарищ директор! Под самым боком у вас, но вы, разумеется, ничего не подозреваете…

В р о н а. Опять какие-то сплетни?

Х э л я. А, сплетни? Тогда ничего не скажу.

В р о н а. Ну, ладно уж, рассказывайте, вижу, что вам ужасно хочется рассказать.

Х э л я. Ничего вы не видите и не понимаете. Хоть у вас высшее агрономическое образование, но в каких-то вещах вы человек неграмотный.

В р о н а. Ладно, рассказывайте!

Х э л я. Так вот, я не уверена, знаете ли вы старую беседку в конце парка? Хозяйничаете здесь уже несколько лет, но сомневаюсь, чтобы вы провели там хоть один час. А жаль. Человеку с глубокой внутренней жизнью эта беседка может доставить приятные минуты.

В р о н а. У меня, товарищ Хэля, нет времени на «внутреннюю жизнь»…

Х э л я. Очень жаль. И все-таки загляните туда как-нибудь. Я, во всяком случае, привыкла вечерком, на закате, посидеть в беседке с книгой, почитать, пока не стемнеет, а потом… потом немножечко помечтать…

В р о н а. Что ж, после работы имеете полное право.

Х э л я. Спасибо, это уж мое дело. Вам интереснее будет услышать другое. То, что от леса до нашего парка не более трехсот метров, вы должны знать. Так вот, уже три дня на опушке леса появляется женщина! Приходит, садится под сосной и глядит на парк до самой темноты.

В р о н а (без особого интереса). А потом?

Х э л я. Потом поднимается и уходит в сторону города.

В р о н а. И так три дня, говорите?

Х э л я. Да, вчера был третий день.

В р о н а (пожимая плечами). И больше ничего не делает? Сидит под сосной и глядит на парк?

Х э л я. Вот именно, сидит и глядит. (Внимательно посмотрев на Врону.) Женщина молодая, если судить по походке и фигуре…

В р о н а. И это все, что вы так хотели рассказать мне?

Х э л я. Вам этого мало? Ведь здесь что-то кроется. Не ради же прекрасного пейзажа приходит она из города и сидит часами…

В р о н а. Вот именно! И мешает другим читать и мечтать.

Х э л я. Обо мне не беспокойтесь. (Насмешливо.) И не притворяйтесь, что вам это безразлично…

В р о н а. Мне?

Х э л я. Вам! Вам! Изображаете святого, а выясняются вон какие детали! Вы лицемер!

В р о н а. Хэля, что с вами?

Х э л я. Ничего. Молодая женщина приходит ежедневно, наблюдает за нашим парком, нашей станцией, а вы просто пожимаете плечами и еще хотите убедить меня, что не знаете эту особу!

В р о н а (искренне огорчен). Хэля, в самом деле…

Х э л я (дрогнувшим голосом). В самом деле? А я думала… (Весело.) Как жаль, что вы уезжаете в Познань, мы пошли бы вместе после обеда в мою беседку и выяснили, действительно ли вы не знаете эту женщину. Сегодня она, наверно, тоже придет.

В р о н а (смущенно). Да, жаль, что эта Познань… (Овладев собой.) А тут еще гости… (Посмотрев в окно.) О, какая-то машина появилась на шоссе, может быть, они!

Х э л я (сочувственно-насмешливо). Конечно, в таких условиях иметь внутреннюю жизнь трудно… (Подходит к окну, выглядывает.) Что за гости?

В р о н а. Какие-то консерваторы или реставраторы. Люди, охраняющие древности… ну, понимаете, старинные здания, костелы, памятники…

Х э л я. А что им делать у нас?

В р о н а. Вероятно, им надоели древности, захотелось чего-то посовременнее. Короче, хотят познакомиться с нашей станцией.

Х э л я (без энтузиазма). Что ж, я могу показать им колонию моих прожорливых питомцев…

В р о н а. Конечно. Будете выступать в своем инсектарии в качестве хозяйки дома.

Хэля проходит.

(Идя за ней.) А что делается в сигнальной?

Х э л я. Я была там час назад. Пока без изменений, но вылета можно ждать каждую минуту. (Выходит.)

В р о н а  также выходит в прихожую. Вскоре в прихожей раздаются голоса, затем появляются  П р о ф е с с о р, И о а н н а, вслед за ними  В р о н а.

П р о ф е с с о р (добродушен, «легок» в общении, старается выглядеть демократичным). Ага, стало быть, именно здесь решаются дела, от которых зависит судьба нашего хлеба насущного?

В р о н а. Лишь в незначительной степени, профессор.

П р о ф е с с о р. Во всяком случае, это нечто совершенно новое для нас, привыкших к общению с мертвыми камнями, не правда ли, пани Иоанна?

Иоанна не отвечает, с интересом осматривается.

В р о н а. Если не ошибаюсь, вы возрождаете прежнее великолепие старой ратуши в нашем городке?

П р о ф е с с о р. Совершенно верно! В этом мерзком девятнадцатом веке ее совсем обезобразили, залепили всю штукатуркой, а между тем, оказывается, ратуша – недурная жемчужина польского Ренессанса! Ну так мы теперь всю эту штукатурку и пристройки сдираем, как скорлупу, и что же вы думаете? Обнаружили в аттике скульптуры, очевидно, самого Михаловича из Ужендова, нашего «польского Праксителя». В области исследований польского Возрождения это просто находка, скажу я вам! Вы должны были слышать… Теперь об этом много говорят.

В р о н а. Да, кое-что читал в газетах. Конечно, надо бы больше знать о таких вещах, но мы здесь, в деревне, имеем дело с землей, ввысь не смотрим, картофель, пан профессор, низко растет, колорадский жук тоже высоко не летает. Впрочем, мы тоже, как видите, работаем на руинах прошлого. Этот старый дом…

П р о ф е с с о р (Иоанне). Что, коллега, так, на глазок – год тысяча семьсот восьмидесятый, а? Добротный ранний классицизм эпохи короля Станислава, а?

И о а н н а. А я бы прибавила еще лет тридцать, пан профессор.

П р о ф е с с о р. Но все же ранний, ранний, коллега! Прошу обратить внимание на лепку, сколько тут еще элементов рококо!

И о а н н а. А что вы скажете о пилястрах? Такие резко моделированные капители не могли быть созданы раньше тысяча восьмисотого…

П р о ф е с с о р. Гм… Я что-то не вижу большой резкости… Нет, вы ошибаетесь, коллега!

В р о н а. Могу назвать абсолютно точную дату. Здание построено в тысяча восемьсот седьмом-восьмом году.

П р о ф е с с о р (слегка уязвлен, Иоанне). Раз так, поздравляю, коллега, и капитулирую.

В р о н а. Разумеется, у вас свои критерии времени, меньше ста лет вы в расчет не принимаете. Мы же оцениваем это здание несколько с другой точки зрения – практической…

И о а н н а (углубленная в себя). А что с мебелью? Когда-то, надо полагать, дом был обставлен лучше…

В р о н а. Не забывайте, здесь дважды прошла война: в тридцать девятом и в сорок пятом. Уцелевшая мебель украшает наш клуб.

И о а н н а. Вы нам его покажете?

В р о н а. (указывая вправо, в сторону лаборатории). Клуб там, в центральной части дома, в бывшей парадной гостиной.

П р о ф е с с о р (заглядывая в лабораторию). Клуб? Отчего же, можно посмотреть. Но прежде покажите нам этого вашего колорадского жука.

В р о н а. О, это не здесь, пан профессор. Колорадского жука вы увидите в инсектарии, в двухстах метрах отсюда, на грунте.

П р о ф е с с о р. Инсектарий? Тьфу, а что это такое?

В р о н а. Что-то вроде концлагеря для насекомых, хотя внешне это напоминает обычный парник.

П р о ф е с с о р (указывая на лабораторию). А что здесь?

В р о н а. Здесь наш арсенал. Пока мы боремся с колорадским жуком главным образом с помощью химических средств. Но ищем и другие. Лично я, скорее, сторонник биологических методов. Колорадский жук, как вы, может быть, знаете…

П р о ф е с с о р. Нет, нет, мы ничего не знаем. Считайте нас полными профанами. Правда, кое-что читаем в газетах, но, кажется, наша пресса подходит к проблеме колорадского жука как-то… слишком политически. А в сущности, это проблема чисто агротехническая – химия, биология! (Иоанне.) Прав я, коллега?

И о а н н а (задумчиво, опершись о камин). Извините, профессор, я думала о другом и не слышала ваших слов… (Вроне.) Интересно, камин вы топите?

В р о н а. К сожалению, не можем себе позволить такую роскошь.

И о а н н а. Роскошь? Дров ведь в этой местности достаточно?

В р о н а. Дров – да, но времени нежиться у камина – нет. У прежних обитателей этого дома времени было значительно больше.

И о а н н а (все так же задумчиво). Вероятно. И может быть, это одна из причин, что они здесь уже больше не живут.

П р о ф е с с о р. Бог с ними. Но вернемся к колорадскому жуку…

В р о н а. Вот именно. Так вот, пан профессор, точка зрения прессы представляется мне в принципе правильной. Колорадский жук пока явление политическое…

П р о ф е с с о р. Ну, если это говорит агроном!..

В р о н а. Во-первых, он прибыл к нам с Запада, а вернее, его родина – Соединенные Штаты…

П р о ф е с с о р. Жук из Колорадо, знаем, знаем. Но это еще не политика, а география.

В р о н а (с усмешкой). Во всяком случае, это объясняет агрессивность жука. Во-вторых, колорадский жук зимует в земле. Посему он является частью нашего «подполья»…

П р о ф е с с о р (посмеиваясь). Вы хотите сказать: «реакционного подполья»?

В р о н а. Если говорить серьезно, то наш участок борьбы с колорадским жуком – это часть большого фронта.

И о а н н а. В этом вам придется убедить нас. Пока что мы видим недурной барский дом в прекрасном парке, а у въездных ворот омерзительную жестяную вывеску с надписью «Опытная станция Института защиты растений». Для участка «большого фронта» это, пожалуй, маловато.

В р о н а. Разрешите объяснить вам, что потомство двадцати пар колорадских жуков может в течение одного лета уничтожить картофель на участке в целый гектар. Потомство двадцати пар!

П р о ф е с с о р. Милый жучок! Побойтесь бога, ведь Польша – страна картофеля!

В р о н а. Была, во всяком случае. Ну так, стало быть, вы видите, что есть, за что бороться! Мы здесь разрабатываем методы борьбы и прежде всего изучаем противника, его черты и особенности, его привычки. Может быть, наша вывеска на воротах некрасива, но…