Текст книги "Землетрясение. Головокружение"
Автор книги: Лазарь Карелин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
Чудак, как это он мог подумать, что Лена вдруг позвонит ему?
– Я был на съёмках. С кем я говорю?
– С вами говорят из республиканского министерства культуры. Здравствуйте.
– Здравствуйте. Слушаю вас.
Вот ведь, из министерства культуры тебе звонят, а из министерства просвещения и не думают. Она сказала:
«Позвони мне завтра». Он не позвонил, он ждал, что она сама это сделает. С тех пор прошёл почти месяц.
– Да, да, я слушаю. Какая статья? О нашей студии? Простите, но зачем вашему министерству понадобилась статья о нашей скромной киностудии?
– Для заграницы, – коротко сказал министерский работник.
– Их это интересует?
В трубке послышался смех.
– Нас это интересует. Мы должны пропагандировать свою культуру, понимаете? В частности, эта статья будет переведена и напечатана для Ирана, для нашего соседа. Теперь понимаете?
– Но студия не так уж хорошо работает, хвастать-то вроде нечем.
– Как нечем? Вы сами говорили, что идут съёмки. Каждую неделю я лично вижу в кино вашу хронику.
– Понял, понял…
– Будете писать?
– Нет, не буду. Вот заработаем по–настоящему, тогда и напишу.
– Странный вы человек… Знаете что, заходите ко мне, побеседуем, это все‑таки не телефонный разговор. Между прочим, у нас хорошие гонорары…
– Нет, – сказал Леонид. – Статью написать я не могу. Очень, знаете ли, занят, – он повесил трубку.
А все‑таки ты, Лёня, запальчивый, быстрый на ответ паренёк. Мало тебе доставалось? Погоди, ещё достанется… Чепуха, ты меня не запугаешь, товарищ начальник сценарного отдела! Погонят с работы? Боже мой, да сделайте милость!
Почти месяц прошёл, а Лена не звонит. И ни разу они не виделись. В городе, где труднее не встретиться, чем встретиться. Он тому виной? Нет, он стал с недавних пор там бывать, где прежде бы и по приговору суда не оказался. На лекции о международном положении в Доме учителя побывал. Сидел с какими‑то старушками. «А друа и а гош», – как бы сказал Птицин, глухими. Одна все переспрашивала: «Что, что он говорит?» Другая помалкивала, только не к месту вдруг принималась кивать докладчику или вдруг руку тянула, как в школе. Страшно вспомнить! Он побывал на концерте в филармонии. Оркестр там был такой, что слушать его игру лучше всего было из фойе или с улицы. Но ребята были смелые, играли не иначе как Чайковского, Глинку, Римского–Корсакова. Местный «бомонд» ходил на эти концерты. Что ни говори, а Чайковский, Римский–Корсаков, Глинка! Не в «Фирюзу» же им идти. Чудаки, в «Фирюзе» быд Георгиу!
Нет, не было Лены ни в Доме учителя, ни в филармонии, нигде её не было, будто она уехала из города. Но он знал, она никуда не уехала. Иногда ему казалось, он слышит её. С кем‑то она идёт и разговаривает торжествующим, победным своим голосом. Иногда чудилось, что это она свернула за угол. Ему бы пойти на голос, ему бы прибавить шагу, чтобы поглядеть, Лена ли это свернула за угол, но он всякий раз останавливался, и всякий раз кто‑то невидимый протягивал к нему руку и тихонько, не больно сжимал ему горло.
Разговор с министерским работником ободрил Леонида. Хорошо совершать хоть крошечные поступки. Тогда можно решиться и на большее. Он быстро снял с рычажков трубку и приложил, прижал к лицу этого гнома с бородой раструбом. Гном окликнул его голосом телефонистки, гном поторапливал его, старичку было некогда. Леонид назвал номер. «Соединяю!» – посулил гном. Не было никакого сомнения, что он решил сотворить чудо, что Лена сейчас окажется на месте и вот прямо сейчас скажет в трубку своё протяжное, самонадеянное, деловитое, насмешливое, ласковое «алло!».
– Алло! – сказала Лена устало и раздражённо.
Леонид помалкивал. Опять кто‑то невидимый протянул к нему руку и тихонько, не больно сжал горло.
– Да говорите же! Слушаю вас!
Эта женщина с гневным, с начальственным этим голосом никогда не станет его женой! Нелепо даже надеяться на это. Как он мог только надеяться? Леонид молчал.
– Это ты?.. – Голос у Лены смягчился.
Отозваться, сказать, что да, совершенно верно, это он самый? Но она не назвала имени. Она сказала всего лишь «ты». Этим «ты» мог быть и кто‑то другой. Леонид молчал, прижимаясь лицом к своему гному, который сделал чудо, раздобыл ему Лену, но, кажется, на этом и успокоился. Не очень‑то щедрый чудотворец.
– Лёня, это ты?..
Ага, расщедрился все‑таки гном!
– Да, – сказал Леонид. – Представь себе, это я.
Хуже, развязнее, глупее ответить было просто невозможно! Гном, старый друг, будь моим Сирано!
– Ну здравствуй, Леня… А я уж думала, что ты уехал, в свою Москву укатил… Нет, убежал. Как бросился тогда бежать, так до самой Москвы и добежал…
Леонид молчал, ожидая вдохновения. Ну где, где эти слова, которые помогут ему сейчас спастись в глазах Лены?!
– Отвечай же!.. – торопила она его.
– В Москве мне делать нечего, – сказал Леонид. Он начал говорить без всякой надежды, что выпутается. Просто начал говорить, – Зачем мне Москва, когда в Ашхабаде столько всего интересного.
– Да?..
– Ну, к примеру, побывал я в Доме учителя на лекции о международном положении…
– Да?..
– Потом побывал на концерте нашего замечательного симфонического оркестра.
– Да?.. – Всего две буквы в этом «да», а кажется, что много слов, целые фразы, говорящие тебе, что ты не более как мальчишка, а собеседница твоя мудра, снисходительна, терпелива.
– Лена, я хочу тебя видеть. – Спасибо, гном! Наконец‑то ты помог найти нужные слова. И какие это простые слова. – Спасибо, старый, мудрый гном.
– Какой гном? – удивилась Лена, – О чём ты?
– У меня в кабинете есть гном, – радостно переведя дух, сказал Леонид. Самое трудное было позади, теперь можно было и помолоть языком. – Знаешь, этакий старичок гном из детства. Твой добрый друг из детства. Двадцать лет его не было со мной, а теперь он тут, рядышком. У него борода раструбом, и он рыжий. Зашла бы поглядела. Кстати, у нас начались съёмки. Снимаем фильм под названием «Клюква в сахаре». Очень забавный фильм. Заходи, посмотришь.
– Сегодня вечером я дома, – сказала Лена. – Два длинных и два коротких… Прости, ко мне пришли.
Она повесила трубку.
– Ура! – сказал Леонид и почесал гному пальцем бороду. – Спасибо тебе, мой высокочтимый друг!
– С кем это ты разговариваешь? – В дверях стоял Клыч, его друг. Действительно друг, ещё по ВГИКу, когда Леонид и думать не мог, что судьба сведёт их на этой студии. В дверях стоял Клыч, замечательный парень, просто отличный парень. Он был курносый – вот так туркмен… Но он был туркмен, самый настоящий, влюблённый в свой Ашхабад, в свой край родимый. И он был совсем другой здесь, не такой, каким был в институте. Там он был почти русским, здесь стал только туркменом. И строго следил, чтобы быть всегда туркменом. Гордый, сдержанный, даже настороженный и добрый, обескураживающе добрый – на, друг, бери всё, что у меня есть. Замечательный парень! Он считал, что нет у него важнее дела, как всякий миг стоять на страже чести, достоинства своего народа. Не зря же он учился, сын чабана, и доучился до звания кинооператора художественных фильмов. И не зря знал английский, не зря был сильным шахматистом и не зря был спортсменом – волейболистом и гимнастом. Всем этим он овладевал ради своей Туркмении. Замечательный парень! Он был как раз таким сыном своего народа, каким и должен быть настоящий человек, он заслуживал уважения.
– Клыч, дорогой, я разговаривал с гномом, – сказал Леонид. – Прости, ко мне пришли, – сказал он в трубку, нет, трубке и осторожно уложил своего гнома на рычажки, похожие на оленьи рога. Ничего удивительного, гном ездил по лесу на оленьей упряжке, – Клыч, дорогой, я несказанно рад тебе.
– Выпил?
– Да, утром. Два стакана чаю.
– Тогда это от счастья, что начали снимать фильм?
– Садись, Клыч, и не напоминай мне об этом фильме. Говори о чём угодно, только не об этом.
Клыч быстро подошёл к Леониду и быстро коснулся пальцами его ладони.
– Спасибо, Лёня. Знаешь, я сбежал оттуда. Знаешь, я рад, что не работаю в этом фильме. Сперва обиделся, а теперь рад. Слушай, почему это так? Почему утвердили самый плохой сценарий? Ведь те два были лучше, очень даже лучше. Ты что‑нибудь понимаешь?
– Садись, Клыч, садись на диван и давай поговорим о чём‑нибудь другом. Не о кино, а о чём‑нибудь другом. Ты давно женат, Клыч?
– Два года.
– Мне нравится твоя жена. Ох, прости! Это, кажется, не совсем в ваших обычаях – хвалить чужую жену? Но я хотел только сказать…
– А я понял, что ты хотел сказать. Не оправдывайся.
– И твой сын мне очень нравится. Такой же курносый, как и папаша. Сколько ему?
– Год и два месяца.
– И три дня и пять часов и шесть минут. Ты счастлив?
– Лёня, чай был наполовину с араком?
– Даже без сахара, а не то что с араком. Сахар в нашей колонии имеется только у Руховича. И знаешь почему?
– Интересно.
– У нас у всех его крадут, а у него нет. Он насыпал свой сахар в банку из‑под какао, затем вырезал кружок из бумаги диаметром с банку, написал на этом кружке «Стыдись!» и положил его поверх сахара. И представь, кто бы там ни рыскал в его номере: уборщицы, администраторы, полотёры – все до единого стыдятся.
– Среди уборщиц есть туркменки? – насторожился Клыч, – Те, что крадут, туркменки?
– Ну ты хорош! Ты просто великолепен! Тебя это всерьёз интересует?
– Всерьёз.
– Нет, Клыч, среди уборщиц нет туркменок. Их вообще нет в гостинице, твоих туркменок. И в парикмахерских, и в столовых, и в магазинах. Вы попрятали своих туркменок. Хорошо ли это, Клыч? Скажи, дипломированный деятель культуры, хорошо ли это?
– Хорошо, – убеждённо сказал Клыч, убеждённо и серьёзно, – Мы маленький народ, и наша сила в гордости. Если женщина не горда, у неё вырастет не гордый сын. Женщина не должна быть в услужении.
– А мужчина?
– Мужчина может постоять за себя. У него кулаки. И вообще он мужчина.
– Убедительно. Тысячу лет назад думали так же. Тебе, дорогой Клыч, тысяча двадцать пять лет. Скажи, ты не чувствуешь усталости, бремя лет тебя не гнетёт?
– Нет. А что, ты прав, Лёня. Иногда мне кажется, что я жил давным–давно когда‑то. Водил караваны, участвовал в набегах, бывал в Персии.
– И было у тебя четыре жены и дюжина сыновей.
– Нет, не смейся. А тебе разве не кажется иногда, что ты жил на земле и раньше? Ну, в те самые времена, которые тебе особенно нравятся из истории? Какие времена тебе особенно нравятся, Лёня?
– Не времена, а люди.
– Хорошо, пусть люди.
– Когда‑то я мечтал быть Наполеоном.
– Так. А ещё?
– И Александром Македонским.
– А ещё?
– Но самой моей заветной мечтой было стать пожарником.
– Ну вот, снова ты все поднял на смех!
– Это я с горя, Клыч. Ведь я так и не стал пожарником. Ну, а Наполеон, когда я подрос, померк в моих глазах. Он был захватчиком, оказывается. И Македонский был не лучше. Подумать только, он даже посмел в Туркмению вступить. Кстати, вы не встречались? Тогда, в бытность твою до нашей эры?
– Нет, с ним нет. Но я гнал его воинов. Я гнал их с нашей земли. Я и горстка моих товарищей. Крошечный отряд. Но мы наводили ужас на завоевателей. Наши кони были быстрее ветра. Наши стрелы всегда настигали цель.
– Помню, помню, мне докладывали о каком‑то отчаянном кочевнике из племени тёке. Так это был ты?
– Я. Но только из племени иомудов. Нас считают не воинственными, но это не так.
– Верно, из племени иомудов. Да… А потом мы встретились в киноинституте. Помнишь, в коридоре возле лестницы с бронзовыми кентаврами?
– Помню. Ты стоял у стены с Марком Шпильбергом и с ребятами из сценарного, и Марк рассказывал вам свои одесские истории. Я подошёл, и ты кивнул мне, чтобы я тоже послушал Марка. Я понял, ты гордишься Марком, тем, как он здорово рассказывает. Слушая его, мы тогда от смеха садились на пол.
– Все‑то ты помнишь… Марк погиб в первые дни войны. Хороший был парень.
– Да, очень. Никто не знает, что его ждёт впереди.
– Это верно. Но Марк Шпильберг был самый мирный из нас, самый невоенный.
– Интересно, о чём он мечтал в детстве?
– Этого никто теперь не узнает.
– Жаль его. Жаль всех, кто погиб молодым.
– Ага, вот вы где, Клыч! – В комнату быстро вошёл Денисов. Повернулся, глянул с прищуром в печальные лица друзей, – Кого вы тут оплакиваете, вгиковцы?
– Всех, – сказал Леонид. – Весь род человеческий. Присоединяйтесь к нашему плачу.
– Некогда. Послушайте, Клыч, как вы насчёт того, чтобы пойти на картину вторым оператором?
– На какую картину?
– На ту, что снимается.
– Нет.
– Это не ответ, Клыч. У студии одна–единственная картина, вы на студии первый туркмен – оператор о. дипломом и правом снимать художественные фильмы. Ёам нельзя стоять в стороне.
– Я не собираюсь стоять в стороне. Будет другой фильм, не комедия, и я стану работать хоть ассистентом оператора. Я не понимаю комедий.
– Скажите прямо, вам не нравится этот сценарий?
– Не нравится. Это не про нас. И вообще ни про кого.
– У нас не было выбора, Клыч. Слушайте, если началась атака, пусть даже по–глупому, из‑за дурацкой, никому не нужной высоты, солдат не смеет стоять в стороне. А вы солдат, Клыч. И я очень рассчитываю на вас. Этой картине необходим человек, знающий, что к чему, ну, что ли, по–родственному.
– Там таких хватает.
– Клыч, нас тут трое вгиковцев. Мы все товарищи, какого бы года выпуска мы ни были. Я вас прошу, как друга, как вгиковца, идите на картину.
– Но ещё вчера об этом не было разговора.
– Этот разговор приспел сегодня. Галь, не отмалчивайтесь. Скажите, будет Клыч полезен там или нет?
– Будет, – сказал Леонид. – Если только сработается с красавцем из Ташкента. Клыч, ты с ним сработаешься, как думаешь?
– Никак не думаю. Зачем мне думать, если я не собираюсь с ним работать?
– Чудачок, но ведь ты уже работаешь. Уже целую минуту как работаешь. Разберись‑ка. Во–первых, ты солдат и не смеешь стоять в стороне во время атаки. Во-вторых, ты вгиковец, а вгиковцы – все за одного и один за всех. Сергей Петрович, всё более убеждаюсь, что вы прирождённый дипломат. Скажите, Сергей Петрович, о чём вы мечтали в детстве, кем хотели быть?
– Я‑то? – Денисов наклонился к Леониду, положил ему руку на плечо, а другой рукой притянул к себе Клыча. – Эх, ребятки, о чём я только не мечтал в детстве! Но, знаете, все какие‑то честолюбивые, ненашенские мечты. Я ведь из рабочих, из самых–самых, а мечтал… Так что, Клыч, замётано?
Упираясь, не очень‑то позволяя себя обнимать, Клыч медленно, движением скованным и гордым наклонил голову.
– Ягши, – сказал он. – Пусть никто не скажет потом, что Клыч стоял в стороне.
– Эх! – воскликнул Леонид. – Ну какой я начальник сценарного отдела, если у меня нет в шкафу бутылочки коньяку! В Голливуде, например, всякий договор без рюмки просто считается недействительным. Товарищ директор, мне необходим подотчётный коньяк.
– И ящик с сигарами. А что, в моей конторе в Оттаве все это и было. Коньяк, бренди, виски, сигары. Именно так, Леонид Викторович, мы и работали. – Денисов прижмурил свои маленькие, синевой сверкнувшие глазки. – Как же это все далеко сейчас! Просто и не верится, было ли. За морями, за долами…
– Чем вы там занимались, Сергей Петрович? – спросил Леонид. Он давно собирался задать этот вопрос, но все не решался. Было ясно, Денисов не по доброй воле сменил свою работу в Оттаве на работу в Ашхабаде. Да Денисов мог бы и не ответить на вопрос, мог бы отмолчаться. А вот сейчас и спросилось легко и ответилось без труда:
– Торговал, торговал нашими фильмишками, ребятки.
– И все? – невольно вырвалось у Леонида.
– И все, – Денисов улыбнулся, прищурившись до синих, лукавых щёлочек. – А вам что, тайны мадридского двора нужны?
– Обожаю всякие тайны, – сказал Леонид, – Самому не дано, так за другого бы порадоваться. Жил человек! Повидал на своём веку! Играл в большую игру, в такую, где ставкой жизнь! А?! Верно, Клыч? Недаром же я мальчишкой мечтал быть пожарником. Дом в пламени, крыша рушится, пожарные лестницы и те уже занялись, а я… Да что расписывать, все и так ясно… На десятом этаже в окне показалась девушка. Она заламывает руки, она кричит: «Спасите!» Но нет, даже самый лихой, самый лучший, самый усатый брандмейстер не смеет подступиться к пылающей стене. И тогда я, ещё совсем новичок, этакий Гарольд Ллойд, выхожу вперёд и… Стоит ли говорить, что девушка спасена, что она влюбилась в меня и настойчиво желает стать моей женой. Между прочим, самая красивая в городе девушка…
– Её случайно не Леной зовут? – осторожно спросил Клыч.
– И ты, Брут из племени иомудов?! Кстати, в детстве я ещё не прочь был превратиться в Юлия Цезаря. Но в Брута – никогда! А вырос, и выяснилось, что Брут был очень положительный персонаж, что он горой стоял за демократию… Да, Брут, её зовут Леной. Есть возражения?
– Раз ты Юлий Цезарь, а я Брут, ты всё равно не станешь меня слушать.
– Не стану. «Уж иды марта наступили…»
– «Но не прошли!..» – подхватил Денисов, радостно просияв. – Ребята, если бы вы только знали, как мне хорошо с вами! Вот слушать вас, всю вашу разлюбезную сердцу вгиковскую болтовню! Да и комната эта чем‑то напоминает мне институт. Тот ещё, на Ленинградском шоссе. Могу поклясться, что точно такой же диван стоял в нашем деканате.
– Бог с ним, с деканатом, – сказал Леонид. – А в сценарном отделе студии его следовало бы сменить. Смотрите, товарищ директор, пружины прут из него, как опята из пня.
– Тем лучше, не так авторы будут засиживаться.
– Авторы засиживаются не у меня, они засиживаются в бухгалтерии. Кстати, Сергей Петрович, когда мы Начнём платить по договорам с той элегантной аккуратностью, которая и авторов понуждает быть аккуратными в выполнении договорных обязательств?
– Нет, вы не лирик, Галь, вы только внешне похожи на лирика. – Денисов по–мальчишески, с подскоком сел на диван. – Да, точнёхонько, как у нас в деканате! Ц такие же шкафы там стояли с книгами, со всеми этими разрозненными Брокгаузами и Далями. Стойте, стойте, дорогой друг, а не в этих ли шкафах таятся те самые тома, которых недостаёт в моей энциклопедии?
– В вашей?
. – Да, в той, что покоится в шкафах директорского кабинета.
– Так это как раз те тома, которых недостаёт в шкафах сценарного отдела!
– Ах, так?
– Конечно, так. Сценарному отделу и книги в руки. В вашем кабинете, прошу прощения, они бутафория, а у меня орудие производства.
– Как, видимо, и диван! —Денисов, смеясь, повалился на диван, закинул ноги на спинку.
– Канада, – сказал Леонид. – Соединённые Штаты. Босс. Бизнес. Вам бы сейчас сйгару, Сергей Петрович, а рядом бы столик с виски и с содовой. И готово, снимай кадр из жизни миллионера. Нет, ни в жисть не поверю, что в Канаде вы всего лишь поторговывали нашими фильмишками.
– За кого же вы меня принимаете, сэр?.. – Денисов соскочил с дивана, ловко, упруго оттолкнувшись, будто это был спортивный снаряд. – Решено, сегодня же отстукаем приказ о вашем назначении на картину, Клыч.
Денисов, заторопившись, направился к двери. Тут ему больше делать было нечего. Всё, что нужно, он. сделал. Он даже сверх дела сделал: не только уговорил Клыча пойти на картину, но и пошутил с парнями, показал, что прост, дружествен с ними, но и от них тоже ждёт дружественной поддержки. С порога он улыбнулся Леониду:
– Галь, завтра же пришлю вам все недостающие тома. Ваши, ваши они, согласен.
И ушёл, прикрыв за собой дверь спешащей рукой. И вот уже слышен его голос во дворе студии. Распоряжающийся голос. Но никакого крика в нём, никакого начальнического напора. Спокойный, даже негромкий голос человека, уверенного, что его услышат, поймут и сделают все так, как ему надо.
– Молодец! – сказал Леонид. – Крепкий мужчина.
– Что за человек? – спросил Клыч. Он был подавлен, нет, оглушён случившейся в его жизни переменой. Уж очень все быстро сладилось. Пять минут назад он был в стороне, был зрителем и критиком, а сейчас надо было ему изготавливаться и срочно что‑то менять в себе, решать для себя, чтобы назавтра встать к аппарату.
Не дождавшись ответа, он побрёл из комнаты.
У него даже спина была несчастной.
– А все‑таки, старик, поздравляю с назначением! – крикнул ему вдогонку Леонид.
Клыч слабо отмахнулся от поздравления. У него и рука была несчастной, когда он ею взмахнул. И дверь он прикрыл за собой так трудно, словно отправлялся под нож хирурга или к зубному врачу.
А верно, что за человек? За этот месяц Леонид понял о Денисове ещё меньше, чем тогда, в первую их встречу. Руководитель – да, и отличный. А каков человек, не разглядишь. И такой и этакий. И простодушный и лукавый. Вдруг вспомнил про институт, вдруг рассказал о своей работе в Канаде. Вспомнил ни о чём, рассказал ни про что. Затаённый какой‑то. Может, замёрзший? Жила ли в нём обида, потерпел ли он поражение 1 или всё было в порядке у него – никак этого нельзя было понять. А интересно бы понять. Человек не пустяковый – это видно, это чувствуется. Чувствуется даже на расстоянии. Эх ты, человекознатец! Чуть задача оказалась потрудней, ты и спасовал. И запомни, заруби на носу, человекознатец, что задачи такие все чаще и чаще станут попадаться тебе на жизненном пути. И твоя Лена – это тоже задачка, ответ на которую ты, оказывается, не нашёл, хотя полагал, что тут все просто решается. Стоит только сказать тебе: «Лена, будь моей женой», – и ответ получен. Ошибся, человекознатец. Мальчишка ты, верхогляд, младший лейтенант – вот ты кто. Младший лейтенант в армии – это что‑то очень зелёное, с петушиным срывающимся голосом. Но сегодня у тебя счастливый день, младший лейтенант. Сегодня ты набрался смелости и позвонил ей. Это во–первых. И сегодня ты понял, снова понял, что ничего ещё не понимаешь в людях. Критика самого себя – это признак возмужания. Это во–вторых. Ну, а в–третьих, в–четвёртых, в–пятых, это то, что она сказала тебе: «Два длинных и два коротких…»
10
Гостиница называлась «Дом Советов», но должна была бы по нынешним временам именоваться Домом кино. Работники киностудии занимали тут чуть ли не весь второй этаж – и с номерами на улицу, и с номерами во двор, и с номерами на остатки крепостного вала, так называемую Горку, где сейчас – на самой вершине вала – разместился летний ресторан под открытым небом. В гостинице жили все приехавшие на съёмки художественного фильма, те, кто приехал только на один фильм. Тут обитали и постоянные работники студии, но недавние, ещё не успевшие обзавестись в городе комнатами. Таких тоже было много. И получилось, что в гостинице собралась целая колония кинематографистов. Жили шумно, весело, выручая друг друга деньгами, едой, даже одеждой, не очень‑то тяготясь таборным своим бытом. Для большинства он был привычен. Кинематографисты по профессии своей из племени кочевников. То гонятся они за диковинным пейзажем, то за уходящим солнцем, то подавай им снег летом или траву зимой. Собственной травы, собственного снега, своих сосен и берёз, что в километре от родной студии, кинематографисту всегда мало. Да и не тот это снег, не та трава, не те берёзы. Суматошный, непоседливый, со стороны даже смешной народ эти киношники. Не очень, надо сказать, благополучный и совсем неустроенный народ. А спроси любого, сменит ли он профессию на другую, и услышишь незамедлительно: «Нет, не сменю». Есть в кино громадная притягательная сила. И для лодырей и для тружеников. В чём секрет этой силы, этого магнетизма, сказать не так просто. Кино это кино…
По пути в гостиницу Леонид заскочил в «Фирюзу», поклявшись себе, что лишь наскоро пообедает там. Ничего спиртного, даже пива он поклялся себе не пить. Клятву Леонид сдержал. Уходя, перебросился с Ирой несколькими шутливыми фразами, ставшими обычными у них. Он вроде как бы все ещё ухаживал за ней, она вроде как бы все ещё ждала, не придёт ли он в гости. Это была игра,' в которой ставки делаются понарошку, а потому совсем не опасно бросаться дорогостоящими словами.
– Здравствуй, любимый мой человек, – сказал он.
– Здравствуй, родной, – сказала она.
– Ну как ты, Иринушка?
– Спасибо, хорошо. А ты, милый?
– Все занят, занят, но…
С этим «но» Леонид и вышел из зала. Игра продолжалась. Это «но» было посулом. Верно, он занят, очень занят, но ведь когда‑нибудь все же выдастся у него свободный вечерок…
Осень стояла на дворе, пришла в Ашхабад наконец осень, пришла прохлада. Температура днём не поднималась выше каких‑нибудь двадцати восьми градусов, а вечером было и ещё прохладнее. Давно закрылся городской парк – холодно. Кое‑кто надел уже пальто – зябко. В Москве при такой температуре люди ходят без пиджаков, а здесь и верно стало как‑то по–осеннему неприютно. Но только не для Леонида. Он здесь отдыхал в эти дни, он приободрился, когда спала жара. Вот таким, остывающим от солнца, потускневшим, он и любил этот город. Стало возможным, не жмурясь, глядеть на его улицы, на его дома. Город не так сиял, но у него прибавилось красок, появилась глубина, обозначился горизонт. И дышать в этом городе стало легко, а в воздухе зажил запах московских скверов, запах сохлой городской травы, родной, из детства.
Леонид не собирался задерживаться в гостинице, он хотел лишь переодеться и сразу уйти. К Лене было рано. Он хотел побродить по городу. Найти какую‑нибудь незнакомую улицу и медленно пойти по ней, вглядываясь в её жизнь. И поразмышлять о собственной. Он снова идёт к Лене. Что он скажет ей? Надо было подумать, подумать. Побыть одному и подумать. Тогда он пришёл к ней, не подумавши, и убежал потом как мальчишка. Все не так просто, надо приготовиться к трудному разговору. А то опять побежишь как мальчишка. Смешно, как же это ты собираешься приготовиться? Хочешь какие‑нибудь фразы затвердить? Смешно. Ты идёшь не доклад делать и не экзамен держать. Ты идёшь к женщине, которую почти не знаешь, жизни её не знаешь, мыслей, а идёшь затем, чтобы снова просить её стать твоей женой. Смешно устроен человек. Он только думает, что обо многом думает. А он не умеет думать и не хочет думать. Вот ты, ведь ты ни о чём сейчас не думаешь, у тебя никаких мыслей в голове. Ты размышляешь, но без мыслей. Тобой не разум движет, а иная какая‑то сила. Это и называется любовью? А когда ты ехал сюда, за миг один решив принять этр назначение, а тогда что тобой двигало? Ты размышлял тогда? Чепуха! Ты совершал поступок, не размышлял, а совершал поступок. И да здравствуют поступки! Побольше поступков и поменьше самоанализа. Ох, как же ты непоследователен, младший лейтенант! Ведь опять побежишь, сорвёшься и побежишь как мальчишка. Нет, надо думать, думать! Слышишь меня, ты должен крепко подумать, прежде чем постучишь к ней в окно.
– Есть подумать! – сказал вслух Леонид. Но в голове не было ни единой мысли.
Он быстро переоделся, повязал даже галстук, действуя как автомат. Ни единой не было в голове мысли. Он даже не мог бы сказать, зачем это он наряжается. Решил, что так надо, решил – и все тут.
В коридоре, закрывая дверь, он снова прислушался к себе – ни единой мысли. Просто очень хотелось увидеть Лену, вот и все.
В холле его окликнули. Там уже собралась вся бражка, кто‑то уже бренчал на рояле. Начинался вечер, предстояло решить сообща, как убить время.
Не поднимая головы, Леонид сбежал с лестницы.
В холле первого этажа его снова окликнули. Нет, он не станет останавливаться!
А в дверях его окликнул горбун привратник, он же чистильщик сапог, он же добровольный гостиничный соглядатай.
– Куда, дорогой? Зачем при галстуке?
– Свататься! – Леонид сбежал по ступенькам пышного подъезда, тесного от колонн.
– И–эх, шутник! – крикнул ему вдогонку горбун. ”
И на улице его окликнули:
– Лёня, постой!
Он не стал смотреть кто это. Согнув в локтях руки, он побежал. Бежать было легко. И хорошо было ни о чём не думать.
Часом позже, отшагав целую дюжину улиц и ничего, конечно, не надумав за этот час – мыслей не было, их не было, – Леонид свернул на улочку, где жила Лена. Как и обычно по вечерам, здесь было темно и тихо. На сей раз он ничего не спутал, он постучал, как надо, И стал ждать, когда зашуршит гравий во дворе, а потом стукнет засов калитки.
Зашуршал гравий, стукнул засов. Леонид поднял голову, радостно качнувшись вперёд. В узком проёме калитки, где Лене всегда было тесно, стояла маленькая, вся в чёрном фигурка с громадной луной на плече.
– Вы к Лене? – спросила фигурка и поправила сухонькой рукой на своём плече луну, чтобы она посветила ей, помогла разглядеть Леонида. – Лены нет дома. Её вызвали.
Старческий голос звучал резко, хотя и был тих. Старуха говорила по–русски, Леонид понял её, и все же он не сомневался, что она заговорила с ним вовсе не на русском, а на каком‑то неведомом, древнем, давно умершем языке. Но он понял её. И понял, что она говорит ему неправду. В этом древнем языке не все ещё умерло, в нём жила неправда, в скриплом голосе жила неправда. Неуловимый звук, которому тысяча лет, лгал совсем так же, как тысячу лет назад. И луна была такой же, и чёрная фигурка старухи была из тех времён. А он, разве он был не такой же, не тысячелетней давности? Он посмотрел на свою тень, на зыбкую тень, длинную и носатую, ей тысяча лет, не меньше. Он посмотрел на тени домов, слившихся в чёрную полосу, какая ложится от крепостной стены. Каждый дом крепость, и улица тоже крепость, и город тоже крепость.
Не было смысла спорить со старухой, говорить ей, что Лена сама позвала его – тысячу лет назад такой разговор был бы невозможен. Но можно было стоять и ждать, что Лена все же подаст ему какой‑нибудь знак. Он прислушался. Он сейчас так слышал, как никогда за всю свою жизнь. Он, кажется, слышал, как дышат стены.
– Зачем стоишь, что слушаешь? – на своём мёртвом языке спросила старуха. – Её нет дома. Уходи.
Он не двигался. Он слушал, как дышат стены, как спят половицы у Лены в комнате, прижавшись друг к другу, и он мог поклясться, что слышит их, хотя никто не ходил там в комнате, всё замерло в доме. И он мог поклясться, что Лена там, что она там, что она затаилась в самом далёком углу, откуда даже до него не доходили звуки.
– Уходи, – повторила старуха и поправила луну на плече, чтобы она лучше светила.
– Почему? – спросил Леонид.
– Ты другой нации, – сказала старуха.
Теперь он все понял! Как же это он позабыл, что он другой нации, другой веры? Как же он посмел прокрасться в чужую крепость?! Стоит только старухе крикнуть, и на него накинутся стражники…
Леонид затряс головой, чувствуя, что сходит с ума.
– Ну и ну! —сказал он и попробовал улыбнуться. – Так какой же это все‑таки годик на дворе? Какой же все‑таки годик?
– Не шути, – сказала старуха. – Зачем все шутишь? И иди, иди. Лена ушла. Надолго…
Её мёртвый язык был отвратительно понятен.
– Лена дома, – сказал Леонид. – Я вспомнил, на дворе стоит тысяча девятьсот сорок седьмой год. Никакие нации нам не помешают, поверьте мне.
Старуха засмеялась очень тихо и опять как‑то не по-нынешнему, а так, как смеялись такие вот старухи много веков назад. Серьёзный это был смех. В нём звучала беспощадность.
