Текст книги "Землетрясение. Головокружение"
Автор книги: Лазарь Карелин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
– Будет, будет и коньячок, – сказала Анна Николаевна. – Вот соберутся все, тогда уж. А ты, Костя, уже знаком с коньяком, уже приобщился к этой мужской дурной привычке?
– Приходилось, пил, но он мне не нравится.
– Клад, ну чистый клад парень, – сказал Уразов. – Мой, только зазевайся, стакан себе доверху нальёт. Ты, Костя, где учишься, по какой стезе двинул?
– В МГУ, на факультете журналистики. Перешёл на третий.
– О! Это уже нечто. МГУ – это нечто. А призвание есть? Пишешь? Печататься доводилось?
– Доводилось. К большим статьям нас особенно‑то не подпускают, рано, ну, а заметок я порядочно уже напечатал. Иные и за подписью.
– Похвально, похвально.
– Я ведь только с практики. В районной газете работал, на Урале. Знаете, Соликамск? Вот в этом городе.
Центр калийной и бумажной промышленности. Там я даже две статьи напечатал ц один фельетон.
– Похвально, похвально. Про что фельетон‑то?
– Да глупая одна история.
– Фельетон всегда про глупое, это верно. Про глупцов. Да, молодой человек, избрал ты профессию обоюдоострую. Иной из вашего брата и богат и знаменит, а иной – только что не голодает. Зыбковатая профессия. Мой Григорий подался в технику, ну, а Ксана, как то и подобает девице, изучает языки. В университете нашем – английский, дома – французский. Надо, надо нынче быть с языками.
– Уж если МГУ, так надо было на филологический, – сказала Анна Николаевна. – Основательнее знания. Журналистика действительно нечто ненадёжное.
– По стопам отца, может быть, двинул? – спросил Уразов.
– Да нет, – —Анна Николаевна повела рукой, будто поискала в воздухе нечто неуловимое. – Отец у Кости и не поймёшь кто.
– Мой отец занят очень важным делом, – сказал Костя. Голос его вызвенился обидой. Уже в который раз эта старуха с явным пренебрежением отзывалась об его отце. И Костя принимался заступаться за него, словно отец нуждался в этом заступничестве. А отец не нуждался. Он честно работал, его уважали, не было у Кости ближе друга, чем родной отец. Костя встал.
– Вы не должны о нём плохо говорить, Анна Николаевна. Вы его совсем не знаете.
– Да ты, никак, обиделся? – Анна Николаевна уставилась на племянника, не веря глазам своим. Ей не перечили в её доме, не привыкла она, чтобы так‑то вдруг кто‑то встал из‑за стола, гневно повыпрямившись. Ещё миг – и она бы сама обиделась. Дрогнули бы оскорблённо щеки, губы бы ужались. Прав ли был Костя, нет ли, а уж право обижаться Анна Николаевна присвоила бы себе.
Ещё миг – и Костя шагнул бы к двери. И не удержать бы его потом. Нет, не потому, что был он как‑то особенно упрям, обидчив, вспыльчив, а просто потому, что молодость не умеет легко сминать в себе обиды, затаивать их, приберегать до случая. Это удел иных лет, зрелых, когда жизненный опыт придёт. Красиво звучит– жизненный опыт, красив бывает человек, сдержанный, благовоспитанный, все так, – но вот кто красив был сейчас, так это Костя, пребывавший в святом гневе своём и никаким не обережённый жизненным опытом. Лицо его было открыто, и все в этом юном лице прочитывалось.
Ещё миг… Но тут вмешался Уразов. Он вскочил и горой встал перед Костей. Голос его загремел, всякому иному голосу преграждая путь:
– Вот молодец! Ну, что за молодец! Правда! Открыт! Отцова честь ему дорога! – Уразов любовался Костей, так и сяк его за плечи поворачивал, разглядывая, а заодно и усаживая. И усадил, ручищи‑то у него кого хочешь усадят. – Анна Николаевна, голубчик вы мой, да вам просто повезло на племянника! – Уразов даже разволновался, и вполне искренне. Впрочем, жизненный опыт, а уж у Уразова‑то он был, каким только не научивает нас актёрским наукам.
Смягчилось лицо у Анны Николаевны, разжалось. И верно, что мальчик за отца вступился, – разве это худо?
– Костя, да ты не так понял меня. Ну, прости, сделай милость. Прощаешь?
– Простил, простил! – подхватилась, зачастила Лиза. – Он не так понял, он погорячился. Костенька, да ты улыбнись, улыбнись, чего насупился?
– Оставь его, Лиза, – сказал Уразов. – Тебе‑то зачем его улыбка?
– Да не мне, не мне. Разве я о себе пекусь?
– То‑то и оно! – Уразов хмыкнул в бороду. – Пугает меня, Елизавета, этакая безмерная доброта. Ладно, так что же за работу, Костя, делает на нашей грешной земле твой отец?
«Какую работу? А очень, очень важную. Он… Он по образованию орнитолог, ну, орнитология – это наука о пернатых. И он работает инспектором по заповедникам. Вот какая у него работа. Он следит, чтобы не уничтожали животных, птиц, чтобы в холода их подкармливали, в наводнения и при пожарах спасали, чтобы их зимовья не разорялись. Вот такая у него работа. Разве это маловажное дело или лёгкое? Отец месяцами не бывает дома. То он в Астрахани, то в Гасан–Кули. Он и сейчас в Гасан–Кули. Это на Каспии, на границе с Ираном. Там громадная птичья колония. Там самые редкостные породы птиц. Например, розовые фламинго. А Каспий мелеет, и птицам приходится менять насиженные места. Там очень тревожное положение сейчас. Надо, чтобы птиц никто не пугал, чтобы ни единого выстрела не прогремело, когда идут стаи. А браконьеров ещё хватает. И такие даже попадаются, что в инспектора могут пальнуть. Его работа связана с опасностью. То ураган, то лесной пожар, то буря вдали от берега. И браконьеры, браконьеры. Иной – даже какой‑нибудь начальник. Кричит, документами размахивает, угрожает. А отец стоит на своём. Он никогда не уступит, если прав. И его уважают, я знаю, его во всех заповедниках уважают. Он – справедливый и добрый…»
Костя молчал. Все ждали его ответа, поглядывали на него, а он ни слова. Эту речь свою об отце, о его работе Костя сам для себя произнёс. Вслух он её произнести не мог. Вслух надо было совсем немного слов сказать, всего только несколько точных слов. Отец не нуждался в защитительных речах. Он – работал, трудно и честно. Ему маловато платили, его звали в научно–исследовательский институт, где платили больше, советовали написать диссертацию, и тогда бы, став кандидатом наук, он и совсем бы много стал зарабатывать, но отец в институт не шёл, а диссертация подвигалась у него очень медленно. Некогда было заниматься писаниной, надо было спасать, спасать птиц и зверей, в которых стреляли чуть ли не из пулемётов и чуть ли не из‑за каждого куста по всей планете, и которых травили, того не желая, когда посыпали поля всякими химикатами, и губили, губили, сводя лес, меняя русла рек, меняя лицо земли. Нельзя было терять ни минуты.
– Что же ты, что же ты молчишь, Костя? – спросила Анна Николаевна. Ровно прозвучал её голос, она не хотела его обидеть.
Да, а как скажешь обо всём об этом? Целую речь надо держать, а ему не хотелось, чтобы получилась речь. Он хотел сыскать в себе всего каких‑то несколько слов, но весомых, но таких, чтобы все тут йоняли, каким громадным делом был занят на земле его отец.
– Он – орнитолог, – сказал Костя. В глазах его стояли слезы. – Он инспектор по заповедникам. – Костя умолк. Он ничего не сумел сказать, как надо бы было. Не нашлись слова.
– Ясно, любит птиц, животных! – подхватил Уразов, помогая Косте. – Это дело благородное, ничего не скажешь.
Костя наклонил голову, соглашаясь, но тихонько наклонил, страшась, что слезы выкатятся из глаз. Он молчал, он боялся, что и голос подведёт его, комок стоял в горле.
– Благородное, благородное дело, – повторил Уразов. – А то ведь мы, охотнички, всю дичь повыбьем.
Костя поднялся.
– Можно я пойду погуляю? – трудно выговорил он. И пошёл, не дожидаясь ответа.
– Иди, иди, Костя, – нагнал его уж в дверях ровный голос Анны Николаевны.
4
Все так же пекло солнце, но Костя про жару забыл, перестал её замечать. Когда задумаешься и если они серьёзны, мысли твои, тут уж не до жары или холода. А все‑таки почему его отец нуждается в заступничестве? Почему то, что он делает, кажется иным, – вот тётке, да и его старшему брату так казалось, – ну, что ли, не серьёзным каким‑то делом, не солидным, не очень‑то заслуживающим уважения? Обыватели, стяжатели – потому? Но разве врач Лебедев, профессор Лебедев был обывателем? И разве Анна Николаевна, тоже врач, тоже всю жизнь честно и для людей потрудившийся человек, каков бы там ни был у неё характер, – разве она обывательница? Нет, этого не скажешь. И все же именно они всю жизнь не умели понять его отца, оценить его работу, признать за ним право жить так, как он жил. И все потому, что он мало зарабатывал, не достиг чинов и степеней, не обзавёлся ни дачей, ни машиной? Но, стало быть, они обыватели и стяжатели – эти старшие Лебедевы, хоть и были они врачами, людьми для людей? Туман, путаница, ничего не понять. В отца Костя верил, в своего отца он верил, и веру эту никому не дано было поколебать. Его отец был добрым, надёжным, он был настоящим. Но он действительно почти ничего не достиг в жизни. Ни благ никаких, ни степеней, и даже война, а он провоевал всю войну, был солдатом, потом дослужился до капитана, – даже война не одарила его приметными наградами. Один–единственный орден Красной Звезды был у отца. В детстве этот орден казался Косте самой громадной в мире наградой, самой весомой. Но то в детстве. А ныне пришла пора все оценить настоящей ценой, пришла взрослость. Орден Красной Звезды был не самой великой ратной наградой, а должность инспектора заповедников и охранителя птиц – не самой почётной на земле.
Красив был этот город, хороша была эта улица, по которой брёл сейчас Костя. В ней тишина жила – под зелёным сводом старых карагачей. Этот свод тянулся, уходил далеко, в загадку. Дома за деревьями едва проглядывались. Верилось, в этих домах интересно живут люди. На такой улице, где морщинистые, вековые досматривают за жизнью людской стволы, эта жизнь не должна, не может быть мелкой и суетной. Выйдет человек на свою улицу, глянет на далёкий свод, на деревья эти от века, услышит горный ручей в арыке, угадает в близкой дали невидимые горы, ветра горного глотнёт и сам станет сродни всему этому. Добрей станет, шире, спокойнее. Но ведь на этой улице и дом Анны Николаевны. Из множества комнат, набитых вещами. Дом врачей, дом, куда, наверное, стучались даже ночами, ища помощи. Дом, в котором Косте трудно было ещё хоть день прожить. Туман, туман – ничего не понять.
Навстречу ему шли двое – девушка и парень. Она шла легко, не чувствуя жары, и, казалось, старые плиты тротуара были для неё классами в детской игре: вот-вот начнёт прыгать. Длинные, лёгкие волосы часто закрывали её лицо. Она что‑то звонко говорила своему спутнику, переплетая слова смехом. Весело, легко ей жилось на свете. Её спутник был бородат, был в джинсах в обтяжку, широкий браслет посверкивал на запястье. Да, а платьице на девушке было такое короткое, что никто, ни в Москве, ни в Париже и Лондоне, не посмел бы упрекнуть её в провинциальности. Ни её, ни конечно же её спутника.
Они поравнялись с Костей. Он набрался смелости – все же он был здесь представителем столицы – и поглядел на них в упор, чуть ли не бесцеремонно. Поглядел, и ему показалось, что он где‑то уже их видел. Этого бородатика наверняка где‑то видел. Нос простецкий, а глаза лукавые, припрятанные, и яркий, ухватистый рот торчит из бородёнки, улыбчиво, бойко сверкая крепкими литыми зубами. Совсем недавно где‑то видел он это лицо. Артист какой‑нибудь? Кинозвезда заезжая? И она тоже кинозвезда? Ведь и её лицо показалось ему знакомым. Поднятое, даже вскинутое, весёлое, с удивлёнными и смеющимися бровями. Что‑то и в этом лице было знакомо, напоминало не припоминаясь. Глаза у неё были большие, в синеву, но тоже припрятанные, не всмотреться. А может, хоть и столичным был Костя жителем, хоть и студентом МГУ, да ещё и из смелого племени журналистов, а может быть, просто смутили его эти в синеву глаза? У девичьих глаз есть такая особенность – смущать и загадки загадывать.
Костя отвёл глаза, чувствуя, что и его рассматривают и тоже в упор.
– Стоп! —вдруг сказал молодой человек, бесцеремонно схватив Костю за руку. – А ты не Лебедев ли, не наследник ли тот самый, что прибыл из столицы?
– Да, я Лебедев.
– Ну вот! А я смотрю, чьи это парень брови приметные нацепил? Не доктора ли Лебедева? Будем знакомы: сын друга вашего покойного дядюшки. Григорий Уразов.
– Костя Лебедев.
– А это моя сестрица, мадемуазель Александра Уразова. На год меня моложе, на десять лет умнее и на целое столетие образованней. Впрочем, не зубрила. Целеустремлённость, воля. Я – противоположность.
– Не зовите меня Александрой. – Она разглядывала Костю серьёзно, внимательно, будто он был вещью какой‑то и надо было решить, чего эта вещь стоит. – Это имя вам не подходит.
– Мне?
– Да. У меня ведь множество имён. И это очень удобно, знаете ли. Я – Александра. Аристократизм, торжественность, официальность. Я – Саша. Это уже некий интим, не правда ли? Я – Шура, наконец. Это как домашнее платьице, это для родственничков. Зовите меня – Ксаной.
– А это имя как растолковывается?
– Сами сообразите. Для вас оно подходит. А мы идём к Анне Николаевне. Наш отец был выслан вперёд. Он вам не повстречался? Во–первых, борода, а во–вторых, чуть–чуть похож на меня с братом.
– Да, Лукьян Александрович уже прибыл. Верно, вот теперь я понял, почему вы оба мне показались знакомыми. На отца своего похожи – вот почему.
– Мы – на отца, вы – на дядю. Верный признак заурядности, правда?
– На кого же прикажете походить?
– На самих себя. В единственном чтобы быть экземпляре. Ну, пошли. Старики чтут в нас почтительность. Из нашего папеньки можно верёвки вить, если только не будешь опаздывать к обеду.
– Мудра, мудра, – сказал Григорий. Он шёл позаду, уступив место рядом с сестрой Косте. —А вы смотритесь. Хвала аллаху, парень оказался не карликом. Это было бы ужасно, если бы он был, скажем, ниже тебя на голову.
– Ну и пусть бы, велика беда, – сказала Ксана.
– Ах, сестричка, не прикидывайся. Не твоя ли это заповедь: откровенность превыше всего?
– Но только не в твоих устах, брат Григорий. Солгать, куда ни шло, ты ещё сможешь, но быть откровенным – это требует мастерства. Вот, учись, – Она обернулась к Косте. – А знаете, юноша, ведь вас прочат мне в женихи. Вам сколько лет?
– Скоро двадцать.
– А мне скоро девятнадцать. Словом, разрыв в возрасте всего год. Мало. Вы – родились в Москве?
– Да.
– Странно, вы как‑то не похожи на москвича. Вот покраснели вдруг. Вы не пугайтесь, я за вас замуж не собираюсь, хотя вы партия и выгодная. Ну, не вы как личность, а в качестве наследника одного из крупнейших состояний нашего города. Гриша, умоляю, загляни ему в лицо. Он сейчас умрёт от разрыва сердца. Костя, я напугала вас? О, простите! Но это заговор стариков. Я обещаю вам: вы никогда, никогда, никогда не станете моим мужем. Разве только…
– Ага, все‑таки лазейку для себя ты оставляешь, сестрица.
– Глупый, не для себя. Нельзя же лишать человека пусть крошечной, но надежды.
– Боже мой, и я брат этой умнейшей из женщин?
– Да, умнейшей, и тебе не удастся, братишечка, меня сплавить.
– Ив мыслях, и в мыслях не держу! – Григорий клятвенно воздел руку с пижонским браслетом, который сполз ему на локоть.
– Погляди‑ка на него, Костя. Провинциальный актёр! Фальшивый голос, фальшивый жест. Давайте условимся: никакой фальши в наших отношениях. Решено?
– Решено. – Они подошли как раз к дому Анны Николаевны, и Костя нажал на звонок, да так сильно, что звонок захлебнулся.
– Допекла ты парня, – сказал Григорий. Сочувствуя, он положил Косте на плечо руку. Отцовским движением, сам того не ведая. И хотя рука у сына была куда полегче, Косте она тоже показалась тяжеловатой.
Отворилась дверь, на пороге возник животом вперёд Лукьян Уразов, и где‑то под локтем у него просунулась Лиза.
– А, уже познакомились? – Уразов излучал радушие и даже благодушие, но глаза его припрятанные посматривали зорко, синими точечками посверкивая из глубины.
– Пожалуйте, пожалуйте, пожалуйте, – шелестел Лизин вкрадчивый голосок из‑под его локтя.
5
Стол был накрыт в саду. Костя подумать не мог, что при доме есть сад. Да ещё такой. И это в центре города. А сад был удивительно красив, он не велик был, с десяток деревьев, виноградной перевитых лозой, но деревья эти были хороши, с раскидистыми сильными ветвями, с ещё не выщербленными осенью кронами, и деревья эти стояли не по ранжиру, а вольно. В их листьях рдели неправдоподобно громадные плоды. То были яблоки, но царственные какие‑то. И где‑то журчала вода, ручей протекал. Его только слышно было, и все же исходила от него прохлада. Доцветали в этом саду удивительные, невиданные цветы, совсем такие, как на картинках к сказкам. В сад, как в лицо человеческое, можно влюбиться с первого взгляда. Костя влюбился в этот сад, едва ступил в него. И сразу отыскал в нём глазами близкие сердцу укромные уголки, и жалко ему стало, что раньше не знал он этого места – раньше, когда ещё можно было, не стыдясь никого, играть в разведчиков, в охотников на львов, а лучше – на пятнистых пантер. Пантер было не жалко, они были коварными, беспощадными.
Вот в этом саду, под навесом из виноградных лоз – руку протяни и сорвёшь виноградину – и был накрыт стол для гостей. И самым диковинным на этом столе, щедро уставленном всякими яствами, был самовар, российский, пыхтящий, жаркий самовар.
Анна Николаевна уже перебралась в сад, сидела в кресле во главе стола. Над креслом укреплён был большой, из парусины зонт. Где‑то, на какой‑то картинке видел Костя такой зонт, такое кресло. И этот стол в саду с самоваром он тоже где‑то когда‑то уже видел. То ли фотография то была, то ли в фильме каком‑то промелькнуло. В фильме про старину, про времена, возможно не столь уж давние, но безвозвратно канувшие. Нет, не канули, да и вовсе не худо в них снова пожить – в тех временах, где сад чудесный, где самовар-симпатяга, где щедрый стол под тенистым деревом, а рядом ручеёк журчит и девушка, которую зовут Ксаной, такая же, та же, почти та же, что и в рассказах у Чехова, в рассказах у Бунина. Нет, и та и не та. Нет, она нынешняя. И братец её тоже. А вот спектакль здесь ставится из старых времён. Но решено, он в этом спектакле участвовать не будет. Разве что поглядит со стороны. Это даже забавно и даже полезно, если учесть, что он избрал профессию журналиста. Изучай жизнь, парень. Пригодится.
Его звали к столу, Анна Николаевна поманила его вялой рукой и указала на место справа от себя и подле Ксаны. Та уже чинно выпрямилась на стуле, стародавнем таком, с плетённой из соломки спинкой. Костя сел рядом с Ксаной, и она скосила на него дерзкие свои, но сейчас пригашенные ресницами глаза.
– А что я говорила? – чуть шевельнула она губами. – Заговор! – Громко же и для всех она произнесла: – Говорят, в столице мини–юбки уже сходят? Верно это? Вместо мини стали макси носить, до пят. Верно?
– Верно, – кивнул Костя. – Стали встречаться девицы в юбках до пят.
– Внял господь нашим молитвам, – сказала Лиза и благочестиво возвела глазки. – И во всём так будет. Поворот во всём! – Она пророчески вскинула руку.
– Боярыня Морозова, – сказал Григорий. – Внимание, внимание!
– А ты, бородушка, помолчал бы. – Лиза не обиделась, что с боярыней опальной её сравнили, она была старушкой не обидчивой, но и спуска не давала: – Сам-то, сам‑то каким стал. Ни дать ни взять – опричник.
– Григорий Уразов! Стольничий царя Ивана! – сказала Ксана, пригашивая глаза ресницами. – А что, звучит. Жаль, опоздал ты, братец, родиться.
– А я так думаю, что в самый раз Гришуня мой на свет вылупился, – сказал Уразов–старший. Он посмеивался, но был и серьёзен, он был горд сыном. – Время наше затейливое, а Россия и всегда была не проста. Как там ни называй русского человека, в какие там наряды ни обряжай, бороду руби или отращивай, а русский человек из любого обличия проглянет. И, дивное дело, похож, похож один муж на другого, хоть и века между ними пролегли. На том стоим.
– В чём похож? – тихонько спросила Ксана, и вспыхнули её глаза сердитой синевой. Она была не согласна с отцом. Она спорила с ним, и это был не сиюминутный спор. Потемневшие глаза её, голос, который надо было сдерживать, – всё говорило, что спор этот был давний.
– Во всём! – сказал Уразов–старший и строго глянул на дочь. – Природа человеческая – самый упрямый материал на свете. Это я тебе как скульптор говорю. Гранит подчинится резцу и молотку, глина ляжет под пальцами, металл уступит огню. Природа человека, душа человека, даром что сие все неосязаемо, ни под какими кувалдами, ни в каких плавильнях не переменится. Ну, затаится – это так. Ну, на сто лет иной прикинется – тоже возможно. Но прикинется, а не станет. И, чуть что, чуть щёлочка какая‑нибудь, а уж весь объем былой восстановлен. Доченька, не спорь со мной, глупа ещё ты, хоть и умная. Поживи, пооглядись.
– Так я, выходит, стародавняя? Только тряпки на мне новые, только иные приметы жизни вокруг, а суть моя, душа прапрабабушкина? Уразовы – мы кем были при царе Иване?
– А может, и опричником был какой‑нибудь из Уразовых, – усмехнулся отец. – Так далеко я в своё прошлое не заглядывал. Надобности не было. Разве вот Григорий заглянет или ты. Нынче у многих молодых тяга выявилась генеалогией своей заняться. Или не так? То‑то и оно. Ну, кончили спор. Прямо беда это у нас, у русских: только за стол, а уж и заспорили, зафилософствовали. Костя, а ты со своим отцом тоже, чуть что, в спор пускаешься?
– Спорю, конечно, – сказал Костя. – Не чуть что, но спорю.
– О пустяках каких‑нибудь или о серьёзном, как вот мы с дочкой?
Костя задумался. Как ответить? Конечно, спорил и он с отцом, и нередко. Но иной, что ли, звук был в этих спорах, звук, который живёт помимо слов и в котором часто всё дело. Просто спорили, не ожесточаясь. Звук в негромком споре Ксаны с отцом был какой‑то ожесточённый. Это даже не спор был, это была ссора, и она возникла не только что.
– Ка'к ты, дружок, медленно думаешь, – миролюбиво обронила Анна Николаевна. – Ну, ответь же нам что‑нибудь.
– Да, я спорю с отцом, но не обязательно вслух, – сказал Костя. – И отец тоже со мной спорит. И тоже не всегда вслух. Вот так мы спорим, спорим, а потом, смотришь, сама жизнь наш спор и рассудила. «Это ты повзрослел», – говорит тогда отец. Или о себе: «А я‑то, оказывается, отставать стал».
– Какая идеальная семья, – усмехнулся Григорий. Алый рот под русой подковкой усов, глаза голубоватые и холодноватые, весь лик заносчив и насмешлив. И верно, опричник. – А вот мы и вслух спорим и помалкивая. И никак что‑то к согласию не придём. Прямо уразовщина какая‑то.
– Притязаешь сверх меры, – благодушно заметил Уразов–старший, – И то тебе дай, и то предоставь. Эх, уж я жалеть начинаю, что не голодранцами вас взрастил! Меньше имеешь, на меньшее и притязаешь, малости рад. Дурак я, хоть и умный.
И снова, даром что проговорил все это Уразов благодушно и даже посмеиваясь, звук сказанного был не благодушен, не миролюбив, а был ожесточён, как звук давней ссоры.
– Лукьян Александрович, а ведь коньячок на столе, —сказала Анна Николаевна и глазами скомандовала своей Лизе: мол, наливай, потчуй гостей‑то. – И самовар заждался. Пыхтит, свистит, а мы на него ноль внимания.
– Моя вина, моя вина, – всполошилась, захлопотала Лиза. – Уж больно умные речи. Заслушалась.
Принялись за чай. Ксана стала учить Костю пить чай, как пьют его в здешних жарких местах. Во–первых, без сахара, а под карамельку или кусочек отломив от сотового мёда. Во–вторых, не из стакана и не из чашки, а из пиалы. И пить надо маленькими глотками, и дышать, дышать чаем, чтобы глазам стало влажно. Она подхватывала на ложечку кусочки мёда, смеющийся её рот стал медовым, и вспыхивали зубы, и быстрый кончик языка, словно дразня, показывался и исчезал, показывался и исчезал.
Костя был старательным учеником, но ему трудно было управиться с пиалой и с мёдом, потому что глаза его были прикованы к этому дразнящему кончику языка, к этим перламутровым от мёда губам. Одна капелька мёда стекла Ксане на подбородок. Надо было как‑то сказать Ксане об этом. Костя ничего лучшего не придумал, – да он и не думал, он был в бездумии в эти минуты, – как протянуть руку и подхватить на палец эту капельку.
Пришли новые гости. Какой‑то старичок в жарком суконном костюме, какие‑то две пожилые дамы с громкими, требовательными, капризными голосами вполне и во всём преуспевших деловых женщин.
Смутно различал Костя лица сидящих за столом: он пил чай, как его научила Ксана, держа пиалу близко у глаз, и глаза, и верно, стало заволакивать, им стало влажно и жарко. В полслуха слушал Костя и то, что говорилось за столом. Ну, кричали дамы, ну, басил Уразов, ну, важно и отрывисто что‑то говорила Анна Николаевна. Ну, похмыкивал язвительно Григорий, а старичок, смешливый донельзя, тоненько всё время смеялся, галантно прислушиваясь к тому, что нашёптывала ему быстрогубая Лиза. Костя смутно все видел и худо все слышал, едва поспевая уследить за пиалой, за ложкой, зачерпывающей мёд, за дразнящим кончиком языка Ксаны, за движением её облитых перламутром губ и едва умея вникнуть в смысл того, что она ему, смеясь, говорила, в смысл этих простеньких поучений про чай и про мёд, а все же полных глубочайшего смысла.
Все за столом уже давно приметили, как труден Косте этот урок чаепития., И немало уже шуток было отпущено по его адресу. На счастье, он их не слышал. Но Ксана слышала. И ей вдруг невмоготу стало от этих поглядываний, улыбочек, и сама себе вдруг она опротивела, вся её игра стала ей противна. Она поднялась стремительно.
– Спектакль окончен! – Она взяла Костю за руку. – Да оставьте вы пиалу наконец! Пошли! – Она повела его за собой, не выпуская руки. – Деревья, милые деревья, укройте нас от суетного мира!
6
Всего несколько шагов понадобилось сделать, чтобы сгинул суетный мир, чтобы встал перед глазами мир благословенный.
Здесь, у литой из глины стены, у древнего дерева, так оплетённого лозой, что казалось, дерево это и родит виноград, и где влажной была земля – ручей был рядом, – здесь прохладно было и тихо, и наново здесь увиделась Косте Ксана, она грустной увиделась, печальной даже, и сердечной, не насмешливой, – совсем иной, чем там, в суете.
– Надоело, – устало сказала она, устало прислонившись к стене. – Всё надоело. Сбежать бы куда‑нибудь. Ну, что будем делать, Костя?
Она вгляделась в него, и он не отвёл глаз, он тоже глядел на неё. Пожалуй, только сейчас он её и рассмотрел как следует.
– Не вздумайте только влюбиться в меня, – сказала она. – Или уже готово, влюбились?
Он молчал. Рассмеяться бы её словам, но как‑то не смешно ему было. Ответить бы какой‑нибудь бойкой фразой, но не придумывалась такая фраза. Тихо и робко журчал рядом ручей. Тихо и робко было на душе у Кости. Тихо и робко. Он не знал себя таким. Нет, он не влюбился в неё, но он не знал себя таким тихим и робким.
– Не смейте, не смейте в меня влюбляться! – настойчиво повторила она. – Старики дичь какую‑то придумали, какую‑то сделку, а мы им станем подыгрывать, да? Ни за что! Я не продаюсь за дом, за машину, за пачку облигаций в ящике комода! Я не товар! Условились? Решено? Мы расстроим их планы! Решено?
Он молчал.
– И потом, я люблю другого. Вам это понятно? Влюблена, втрескалась по самую макушку. Он недостоин мизинца моего, как считают все окружающие, но я люблю его назло всем окружающим. Вы что, оглохли, онемели?
– Нет, – сказал Костя, – со мной все в порядке. – Он услышал, как тишина и робость, поселившиеся в нём, заспешили, затолкались, чтобы покинуть его. – Решено, я в вас не влюблюсь. Условились.
– Ну, спасибо. – Она протянула ему руку. – Вы славный парень, но…
– Надо бы выбраться отсюда, – сказал Костя. – Я начинаю отсыревать от этого ручья.
– Я – тоже. – Она снова взяла его за руку и повела. – Сейчас вступим в зону огня. Готовьтесь!
На миг все умолкли за столом, когда Ксана и Костя вышли на площадку перед домом. Сцена – и зрительный зал. И на сцене – Костя и Ксана.
– Давайте подурачим их, – шепнула Ксана.
Пойми её!
Она взяла его под руку, она глаз с него не сводила, будто заслушалась его, а ведь он молчал. Она вокруг никого не видела, только его одного и видела. Ну пойми её! Или это потому, что она снова попала в суетный мир? Косте не хотелось никого дурачить. Он сейчас сам себя почувствовал одураченным. Эта улыбка – ему или это только игра? Но если игра, то как же эта девочка хорошо умела притворяться.
– Папа, мы пойдём погуляем! – звонко сказала Ксана. – Можно?
– Можно, можно, – отозвался Уразов. – Костя, вверяю тебе дщерь свою. – Благодушием полнился бас Уразова. Кругло всё получалось, славно, по–начертанному, – вот про это и пел уразовский бас.
– Анна Николаевна, можно? – снова зазвенел голос Ксаны. Сама покорность, сама благовоспитанность, но и некое вот волнение, смущённость некая, – оттого и вызвенился голос.
– Можно, девочка, можно. – Кругло, славно всё получалось по–задуманному.
– Занавес! – шепнула Ксана Косте и побежала, увлекая его к дверям, за кбторыми их уже никто не мог увидеть. И только прикрылась за ними дверь, как Ксана выпустила его руку, и вдруг даже сердитым стало её миг назад улыбавшееся лицо. – Поверили! Обрадовались!
– Я и сам было поверил, – сказал Костя. – Вам бы в артистки идти, есть способности.
– Костя, вы не обиделись? – спохватилась Ксана. – И верно, командую, заставляю валять дурака. Простите. Прощаете? Надо было все же проучить наших старичков. Они, видите ли, так решили. Прикинули, подсчитали – и решили. Но мы, мы решили иначе. Верно?
– Верно, – кивнул Костя.
– Проводите меня, надо доиграть все же нашу игру.
– Хорошо, давайте доиграем.
– Вы все‑таки обиделись на меня. Да?
– Нет.
Они прошли через дом, – по пути Костя прихватил свой новый пиджак, – и вышли на улицу. Ещё солнце светило, но оно уже к горным подкатилось вершинам, уже зацепилось краешком за заснеженный пик, и теперь вот–вот жди, что нагрянет вечер. В городах рядом с горами всегда так: сразу рассвет, сразу и вечер. Об этом Косте рассказывал отец. Про горы, про реки, про птиц он много порассказал сыну. А сколько полезных советов он ему надавал, чему только не научил: и костры в дождь разжигать, и верхом ездить, и стрелять, и боксировать, и даже приёмам японской борьбы обучил. А вот как быть Косте с Анной Николаевной, как быть ему с этой девушкой Ксаной, что шла сейчас рядом лёгким шагом, будто пританцовывая, – этому отец его не обучил. Да и не мог, пожалуй. Сам учись, Костя. Сам выбредай.
Жара спала, и ветер даже подул. Нет, в этом городе жить можно, в нём жить можно. Невысокие дома, старые дома с оградами чуть ли не вровень с крышей, – эти дома уже не были загадкой для Кости. В одном из таких домов и он поселился. А вот за такой вот аляповатой, с побитой штукатуркой стеной может быть сад, – да он и виден, этот сад, верхушки деревьев видны, – удивительный может быть сад, где тишина, прохлада, где ручей протекает.
