Текст книги "Землетрясение. Головокружение"

Автор книги: Лазарь Карелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Леонид уселся на клеёнчатый диван в коридоре и стал ждать Денисова. Долго ждал. И чем дольше ждал, тем большей проникался надеждой, что Денисов выйдет к нему победителем. Денисовым выйдет, тем, прежним, с летящей походкой, закинутой головой, смелыми глазами.

Дверь отворялась, затворялась, входили и выходили люди в комнату, где сидела секретарша Кира, а Денисов все не появлялся.

Наконец появился. Понурый, и слезы стояли у него в глазах. Леонид подскочил к нему, схватил за руки.

– Что?!

– Против меня начинается следствие, – сказал Денисов, шагнул к дивану, ткнулся в него, закрыл руками лицо.

Дверь в приёмную была открыта. Леонид бросился к секретарше:

– Кира, прошу вас!

– Идите, идите, он там один.

Рывком Леонид распахнул дверь к начальнику. Он хорошо знал его, и начальник его хорошо знал, когда‑то преподавал им во ВГИКе курс русской литературы.

– Ну, заступаться прибежал?

– Заступаться!

– Тёмная, тёмная история. Мы так решили, пусть это всё будет расследовано должным образом. Да и болтал он мне тут не поймёшь что. Надо разобраться.

– Студия нуждается не в следствиях, а в работе. Разбирайтесь, но нам нужна работа! Вся эта муть, все эти слухи, сплетни, доносы – все это потому, что у людей нет работы.

– Какая работа? Студии‑то нет. Года два–три уйдёт на её восстановление. Да и сценарии ваши, дорогой товарищ начальник сценарного отдела, не те, не те что‑то. Устарели они ещё до запуска. Нам нужны сейчас историко–патриотические ленты, масштабные. Ну, биография какого‑нибудь выдающегося туркменского поэта подошла бы. Есть у них такой?

– Есть. Махтумкули.

– Вот и делайте о нём сценарий, заказывайте. Или роман какой‑нибудь экранизируйте историко–революционный. Есть у вас там такой роман?

– Есть, есть… Товарищ начальник главка, прошу вас освободить меня от работы на студии.

– Что, что? Увольняетесь? Но ведь у меня, голубчик, для вас другой работы нет. Сами знаете, какое у нас теперь положение.

– Знаю. Не нужна мне другая работа.

– Решили уволиться из кино? Совсем?

– Да.

– А не пожалеете?

– Не думаю… – Леонид поклонился и вышел, тихо притворив за собой мягко податливую дверь.

– Кира, – сказал он. – Заготовьте, пожалуйста, приказ о моём увольнении из кино…

Нет, не мог он и в такую минуту обойтись без хлёсткой фразы. Ничего, жизнь дообучит его простоте.

Эпилог (о Денисове)

Денисов ещё с год проработал на студии. Какие‑то финансовые нарушения были найдены у него, не столь уж большие, но в малости усматривалось нечто громадное, нечто преступное, ибо изверились в самом человеке.

А Денисов не защищался. Он не только не защищался, он усугублял свои грехи в глазах ревизоров, ведя жизнь безалаберную, жизнь опускающегося человека.

Наконец его уволили. Перебиваясь всякой случайной работой, но живя все там же, в Ашхабаде, Денисов стремительно как‑то стал сдавать, физически сдавать. Вскоре он слёг в больницу, и у него обнаружили рак. Он мучился, к счастью, недолго. Казалось, этот сильный человек, рухнув, сам себя приговорил к смерти. Те, кто близко знал Денисова, не могли отрешиться от этой догадки.

ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ
Повесть

1

Анна Николаевна Лебедева, хотя и была ещё бодра и деятельна, вдруг охваченная неким предчувствием, решила незамедлительно вызвать из Москвы своего единственного наследника, племянника по мужу Костю, дабы окончательно решить, как должно ей поступать со своим имуществом и немалыми сбережениями. Если Костя, а она не видела его лет шесть, со своего последнего приезда в Москву, если мальчик этот, который ныне уже и не мальчик, уже студент, – если он будет того стоить, то и быть ему её наследником. Если же он того не стоит, то завещание ею будет написано в пользу старинной её приятельницы, которая и жила с ней последние годы, хотя приятельница эта, по правде‑то говоря, такого счастья не заслуживала. У Анны Николаевны множество всяких претензий накопилось к её ныне единственной близкой подруге. И Анна Николаевна даже подозревала порой, что дружба эта не совсем бескорыстна. Когда ты стар, одинок, но и не без достатка, всякие подозрительные мысли, касающиеся твоих возможных наследников, нет–нет да бередят душу.

Костя должен был, по мнению тётки, пройти у неё на дому испытательный срок. Ведь он, нынешний‑то, был почти неведом ей. Разве что два раза в году открытки от него получала. На Новый год и на день рождения. По этим открыткам характер не просматривался. Возможно, они даже не им и сочинялись, а диктовал их ему отец. Брата своего мужа Анна Николаевна не любила. Вот в том‑то и была вся сложность. Она его издавна ещё невзлюбила. Её Василий был тружеником, а тот, московский его младший брат, трудолюбием явно не отличался, был легкомыслен, родственно далёк, жил какой‑то непонятной жизнью.

Ну, а что Костенька? Мальчиком она его помнила смутно. Да ведь и изменился. В отца он или, дай господи, в деда, а следовательно, и в Василия? Его надо было вызвать и – вызнать.

Анна Николаевна подгадала к летним студенческим каникулам и сама отнесла на почту телеграмму. Лиза ничего не должна была знать. Лиза – это и была её подруга. Вот уж вытянется у неё лицо, когда к ним в дом ворвётся молодой человек из столицы, с лебедевскими, вразлёт, бровями, а может, господь милостив, и не только одними бровями похожий на Василия. Да, поглядит, поглядит она тогда на свою Лизочку, какой цвет проступит на её щеках. Алый – это доброе чувство, а вот если бледность их покроет, то это уж наверняка чувство скверное. Лизу следовало проверить, да и дать понять ей следовало, что у Анны Николаевны есть выбор.

Телеграмма была лаконична: «Костя, прилетай немедля. Стоимость билетов возмещу. Тётя Аня». Анна Николаевна хотела написать: «Твоя тётя Аня», но, подумав, решила «твоя» не писать. Это ещё следовало установить, «твоя» ли.

Отправив телеграмму, Анна Николаевна вернулась домой и стала ждать, скрадывая ожидание пасьянсами. Её мучили всякого рода расчёты. Если сразу же прилетит, значит, прискакал за наследством. Если чуть задержится, что и естественно, – надо же в путь собраться, а путь далёк, и надо и дела уладить, не на день ведь едет, – то следует полагать, что племянник не об одном лишь наследстве думает, и есть у него хоть малая привязанность к старой тётке. Ну, а если долго его не будет? Карты не давали нужного ответа. Жизненный опыт тоже ответа не подсказывал. Хотелось верить, что единственный племянник любит её. Но, собственно, за что? Да и помнит ли? Шесть лет назад тринадцатилетний Костик и часу с тётушкой не провёл. Ему было скучно с ней. Карты не утешали, пасьянсы не выходили, а если и выходили, то не без подтасовочки. И, как назло, выходили все пасьянсы у Лизы. И та ликовала. Ну, ну, посмотрим. Анну Николаевну только и тешило, что она приготовила для своей подруги сюрприз.

День прошёл, два, три. Пора! Анна Николаевна загадала: или сегодня, или… В этом последнем «или» таилась угроза. Старый человек, как он может наказать? А вот как: уменьшить долю наследства. Уменьшить, а то и вовсе ничего не оставить. Берегись, Костенька! Анна Николаевна то и дело мысленно обозревала свои богатства. От мужа, известного в городе терапевта, профессора, доктора наук, приехавшего сюда сразу же после института, да тут и осевшего, остался добротный дом, машина осталась, дачка осталась, хоть и летняя, но с чудесным яблоневым садом. Да что там, и денег весьма порядочно, и всякого имущества. Всю жизнь прожили вдвоём, на одном месте, и она тоже работала, тоже была врачом. Вот и скопилось. Но не было, не было у них детей, всё было, а детей не было, бог не дал. К старости Анна Николаевна стала склоняться если не к вере, то к веротерпимости. И хоть была она женщиной просвещённой, а врачи и вообще‑то убеждённые атеисты, но, нате вам, все бог да бог, и даже в церкви несколько раз за последние год–полтора побывала. Ну, это Лизаветиных стараний дело. Та веровала, не пропускала ни одного поста, хотя постилась и не строго. Впрочем, в церкви Анне Николаевне понравилось. Есть ли бог, нет ли, а в самой церкви понравилось. Чистенькая, выбеленная, И все строения за оградой тоже выбелены, ухожены. А дорожки присыпаны песочком, и цветы, цветы всюду. И тихо, задумчиво вокруг. Церковь была не старая да и не могла быть старой: город‑то их только в прошлом веке возник. А потому бедна была церковь иконами, фресками, всей утварью своей. Чистенькая, прибранная, но без старины, без древних ликов. А что, если?., И пусть, пусть говорят, что зачудила перед смертью старуха Лебедева! Вот и зачудила, вот и возьмёт да и откажет все городскому православному храму… Эта мысль посещала Анну Николаевну не часто и только в минуты особенно горькие, особенно одинокие.

Четвёртый день подходил к концу. Не было племянника. Ну что ж, ну тогда и пеняй на себя, голубчик.

Уже перед самым сном, досадливо смешав карты, поскольку и не совсем честный пасьянс тоже не вышел, Анна Николаевна вдруг услышала робкий, робчайший даже, звонок в передней. Лизы дома не было, она как раз в церкви была, и Анна Николаевна побрела отворять. Кто бы это так поздно? Почтальонша тихонько не звонит, всей ладонью на кнопку нажимает, ну, а соседи в сей поздний час пожаловать к ней вряд ли бы осмелились.

– Кто таков? – спросила Анна Николаевна, и голос у неё тревожно задребезжал.

– Мне нужна Анна Николаевна Лебедева. – Голос за дверью–был не смелее звонка.

– Это я. – Анна Николаевна, не снимая цепочки, приоткрыла дверь.

– Ох, тётя Аня, вы?! – Голос за дверью радостно окреп. – А я‑то думал, что с вами беда какая‑нибудь стряслась!

– Вот те на!

Итак, племянник явился. Анна Николаевна скинула цепочку и распахнула дверь, торопясь узреть своего наследника. От первого впечатления зависело очень многое. Анна Николаевна верила в свою способность с первого же взгляда ставить людям пробу, кто чего, стало быть, стоит в жизни. Как известно, врачи народ самонадеянный. Оно и простительно: ведь врач не только видит человека нагишом, он его ещё и прослушивает, он его ещё и исповедует, куда строже, чем на исповеди, и он его лечит и даже порой калечит.

Она распахнула дверь, и перед ней в тускловатом свете лампочки предстал высокий и худущий парень, но, слава богу, вида не болезненного, не с впалой грудью, как у его батюшки, и, благоволение господне, ну просто Василий, её Василий об юношескую пору.

– Слава богу, в деда! – облегчённо вздохнув, сказала Анна Николаевна. Она продолжала его рассматривать, так и не впустив ещё в дом. Брови вразлёт – фамильные, как у Василия. Нос коротковат, но прочен. Его, его нос. Рот вроде бы тоже знакомого очерка, крупноват, но не губошлепист, нет. Ну, а глаза, а улыбка, которой пока не видать, – то наиглавнейшее, чем живёт лицо и чем само о себе повествует, – этого в полутьме прихожей все едино не разглядеть. Одет же он был, будто по Подмосковью прогуляться собрался: заношенный спортивный костюмчик, лёгкий рюкзачок на плече.

– Входи же, Костя. Отчего телеграмму не прислал о вылете? Ну, не ты, так отец бы мог догадаться.

– Отец в командировке.

– Все ездит? Не наскучило? – Впустив наконец в дом племянника, Анна Николаевна решила дозволить ему себя поцеловать. Она подставила ему щеку и, как старый князь Болконский в фильме Бондарчука – это место ей очень нравилось, – ткнула пальцем себе в щеку, приказав: – Целуй.

Костя покорно исполнил приказ тётушки, но промазал и громко чмокнул её не в щеку, а в ухо.

– Фу, какой ты неловкий! – поморщилась Анна Николаевна. – Да и не родственный ты какой‑то.

– Так я же вас почти не знаю, тётя Аня, – робко возразил Костя.

– Что верно, то верно. Ну, а вещи твои – этот рюкзачок, и все?

– И все.

– В спортивном этом костюме собираешься по городу расхаживать?

– Так я же ненадолго. Я только поглядеть, что тут у вас стряслось.

– У меня, молодой человек, ничего не стряслось. Как видишь, я благополучна. Ну, а что кликнула тебя, так это, дружочек мой, не в моих, а скорее в твоих интересах. Ну, об этом у нас ещё будет разговор. Устал с дороги? Помыться не желаешь ли? Вот, все тут необходимые двери перед тобой. А я тебя в гостиной буду ждать, прямо по коридору. Не заблудись смотри, дом велик.

И пошла, попрямевшая, гордая, что дом её действительно велик. У них, у московских‑то Лебедевых, всего-навсего малюсенькая была двухкомнатная квартирка. Разве это жизнь? Непутев был младший Лебедев, непутев. И все его носит где‑то, стар уж, а все на месте не сидит. Непоседа. И такому вот сына господь послал. Ну, справедливо ли это? Здесь, здесь сын надобен, в этом доме. Хорошо хоть лицом‑то мальчик в деда, а не в папеньку. А душой, а нравом? Ну, он ещё воск, его ещё лепить можно.

Пройдя долгий путь по длинному коридору до гостиной, Анна Николаевна пока только об одном решила: «Завтра же куплю парню новый костюм. Не кто‑нибудь, племянник Лебедева…»

2

Наутро, и верно, отправились в универмаг. Втроём – Костя и две старухи: полная, рыхлая, трудно передвигающая ноги Анна Николаевна и её верная подруга, сухонькая, пряменькая, суетливо–подвижная тётя Лиза.

Этому походу нескончаемый предшествовал разговор, и даже не разговор, а допрос перекрёстный. Он начался ещё вчера, длился поутру, за кофеем, который женщины пили долго и обстоятельно.

Ах, как обрадовалась вчера Косте тётя Лиза! Будто это к ней племянник приехал, а не к Анне Николаевне. И планы, планы сразу принялась строить. И с тем‑то надо его познакомить, и туда‑то сводить, и вообще откормить, поскольку он худ невероятно. Анна Николаевна, как придирчиво она в свою Лизу ни вглядывалась, так и не смогла решить, фальшивит та или радость её неподдельна. Решила в конце концов, что некоторая фальшивинка все же имеется. Уж больно её Лизаветушка елей источала. Умна была Анна Николаевна, елей там всякий, сладкие речи, охи да ахи у неё доверием не пользовались. Но, правду сказать, и тётя Лиза была совсем не глупой старушкой.

Костя сперва даже растерялся и от действительно большого дома, в каких не только живать, но и бывать ему ещё не доводилось, и от безумолчной, напористой Лизы, и от строгой, взыскующей своей тётушки. И спал он худо эту ночь. Ему отвели для жительства дядин кабинет, большущую комнату на втором этаже, заставленную массивной докторской мебелью, книжными шкафами до потолка. Стены были в коврах, пол застилала шкура матёрого, яростно оскалившегося волка. Дядя Василий сам его пристрелил. Да, и ещё висели по стенам ружья. И какие! С резными ложами, с насечкой, иные даже инкрустированные. И малого калибра и самого большого, для охоты на медведей, и одноствольные и двуствольные, а было одно и в три ствола.

Не спалось Косте. Виделась ему стена в отцовской комнате, единственное ружьецо на этой стене, одноствольная «ижевка» шестнадцатого калибра, скромное, старенькое ружьецо. Почему‑то всё время перед глазами в темноте проступало это отцово ружье. И всё вспоминалось. как мечтал отец о ружье хорошем, сильном, и как, частенько захаживая с сыном в охотничьи магазины, ну, там за гильзами, за порохом, подолгу простаивал он перед витриной с дорргими ружьями. А те, дорогие‑то, и в близком родстве не могли бы оказаться с замечательными ружьями дядиной коллекции. Смутно было на душе у Кости, не спалось ему.

Утром зарядка только и выручила: отец заставлял по тридцать минут разминать себя каждое утро, и это давно уже стало привычкой. Попрыгал, поприседал, покрутил руками – и чуток стало повеселей. Что говорить, впечатлял этот арсенал на стенах. Снял Костя со стены одно ружьецо, другое, разломил, глянул в синеватую даль стволов. Стволы были давно не чищены. По поверхности пыль с ружей стиралась, за ними досматривали, но только по поверхности, тряпочкой, женской рукой. А стволы были не чищены, гладь их прерывалась. Костя решил, что вычистит их. А зачем? А для кого?

Но тут вошла в комнату, стукнув упреждающе в дверь, тётя Лиза и затараторила:

– Ах ты, милый ты наш! Ах ты, золотце наше! Глаза только раскрыл – и уже за ружья. Весь в дядю. Вылитый! Ну, ну, смотри, примеряйся. Твои будут. Завтракать извольте пожаловать, Константин Сергеевич. Тётушка уже ждёт.

И ушла. Но эта её скороговорочка про ружья, которые «твои будут», поразила Костю. Он вдруг вот только теперь уразумел, кто он в этом чужом ему доме, что за роль ему тут уготавливается. Он прилетел на зов тётки не сослепу, конечно. Разговор об овдовевшей Анне Николаевне давно уже вёлся у них дома, её телеграмма не была неожиданностью. Одинок'ая старуха обращалась за помощью к единственным своим родственникам. Ей было худо, она умирала. Вот Костя и прилетел. Он даже боялся опоздать, не поспеть на похороны. Но не было дома отца, не сразу удалось раздобыть нужные деньги на билеты в оба конца и на жизнь в чужом городе, ибо само собой разумелось, – так они порешили с мамой, – что никаких денег за билеты Костя у тётки не возьмёт. Старушка последние дни доживает, а тут ещё про какие‑то с ней толковать деньги. То, что жила она в достатке, было известно, но, все едино, брать со старого, доживающего свои последние дни человека деньги представлялось делом просто немыслимым. А старушка‑то, оказывается, умирать и не собиралась. Она даже не была больна. Так зачем же он вызван? А затем он вызван, выходит, чтобы можно было поприглядеться к нему как к будущему наследнику. И вчера весь вечер к нему и приглядывались. Оттого и вопросы все эти, которыми закидали его, будто ему надлежало заполнить некую длиннющую анкету для поездки в неведомую страну. И что же, всё это, вот всё, что вокруг, могло когда‑нибудь стать его собственностью? Этот дом, мебель эта, книги? И эти ружья – тоже? Волчья шкура– тоже? Догадка эта поразила, смутила Костю. Нет, он не обрадовался, он смутился. За что, почему он станет владеть всем этим? Он смутился и изумился, он не был готов к внезапно предложенной ему жизнью роли. Он не знал, что ему нужно делать теперь, как вести себя. Он не знал, чего ждёт от него Анна Николаевна. Все эти её вопросы, поглядывания, вся эта её задумчивая многозначительность – зачем, к чему всё это? Как должно ему отвечать, поступать, как вообще ведут себя будущие наследники? Он ничего этого не знал. Он даже какой‑нибудь книжки про нечто похожее не мог припомнить. Наследник! Он – наследник! Костя растерялся.

И вот шёл он сейчас, ведомый двумя старухами, в универмаг, дабы обрядиться в новый костюм, поскольку, как ему было заявлено, племяннику Лебедева не к лицу ходить по городу в заношенных спортивных штанах, будто он какой‑то забредший в эти места бездомный бродяга.

Жарко было. Вот это действительно была жара, не чета московской. И даже улица, которой они шли, состоявшая из нескольких рядов ветвистых тополей, дубов и лип, просечённая вдоль полноводными арыками, собственно, не улица, а парк – проспект шириной в добрые сто метров, – даже и такая затенённая улица почти не защищала от зноя. Искупаться бы. Или хоть разуться и зашлёпать по дну арыка. Где там! Он шёл, как под конвоем. Впереди – Анна Николаевна, позади – тётя Лиза. Старухи зноя будто и не чувствовали. Они были в тёмных нарядных платьях, Анна Николаевна в шляпе, тётя Лиза в панамке. Они двигались не спеша и торжественно, хотя каждая на свой манер: Анна Николаевна шагала грузно, медленными, но широкими шагами, а её верная подруга семенила, но словно плыла, как это умеют делать чаровницы из ансамбля «Берёзка».

Костя то вперёд глядел, то назад глядел, то в небо, щурясь, – и никак не мог привыкнуть и к своим спутницам, и к этому сокрушительному солнцу, да и к самому себе посреди неведомого ему проспекта, в неведомом городе. Город, наверное, был красив, проспект этот и наверняка был замечательный, но Костя чувствовал себя потерянно и как во сне, что ли. Куда его ведут? Зачем? Не нужен ему никакой костюм. В этом городе и в одной рубашке некуда деться.

Долго шли. Пересекли небольшую площадь, по правую сторону которой был кинотеатр. Костя приметил, что у касс толпится всё больше молодой народ, студенты. Ещё длились каникулы, но уже повозвращались и в этот город его студенты, кто с практики, кто со строек. А был в молодой толпе у касс и вольный народ – школяры, и совсем зазубрившийся народ, так называемые абитуриенты. Костю изо всех сил потянуло в эту толпу. Да ещё и фильм шёл тот самый: «Новые приключения неуловимых». Заскочить бы сейчас в тёмный прохладный зал, забиться бы в толпу ребят – и нет никаких старух с их вопросами, расспросами, намёками, будто с ним разыгрывается какая‑то старинная пьеса, и нет этого дома с множеством комнат, с внутренней лестницей на второй этаж – ну, совсем декорация, – и с мебелью и убранством, как на сцене. Да куда там, какие там «Неуловимые», он‑то как раз и был уловлен.

Позади осталась площадь, покинут был спасительный проспект–парк, они вышли на новый проспект, где тень от тополей была узенькой и зыбкой. Солнце тоже было Костиным конвоиром, оно его обезволивало.

И вот наконец универмаг. Большой, сверкающий стёклами витрин, покраше и иного московского. Но там, внутри, было и ещё жарче. А уж когда начали напяливать на Костю то один пиджак, то другой, то в одну затискивая парильню, то в другую, Костя и слова вымолвить не мог. Безмолвным был он, когда старухи облюбовали ему костюм, безмолвствовал, когда они порешили, что в нём он и выйдет из магазина, для чего затолкали Костю в примерочную кабину – сто градусов в тени! – и велели переодеться. Молча прошествовал он и назад к выходу, спелёнатый, чуть что не задохшийся. Он увидел себя в большом магазинном зеркале и не узнал. Таких парней в аккуратненьких костюмчиках, полусонных пижонов с застывшим взором он всегда глубочайшим образом презирал. А ведь это был он. Зеркало просто не могло отразить кого‑либо иного, поскольку подле этого задохлика, чуть ли не под руки его ведя, шествовали две вполне знакомые Косте старухи. Стало быть, это был он, удушенный и обалдевший, – Костя Лебедев. Тут впору было либо заплакать, либо рассмеяться. И Костя засмеялся. Из последних своих сил.

Анна Николаевна опешила:

– Костя, что с тобой?

– Это от радости, – пояснила Лиза. – Шутка ли, в сто пятьдесят три рублика костюмчик. Ну, и от жары, конечно.

– Скорее всего, от жары, – порешила Анна Николаевна.

Костя продолжал хохотать, ловя себя то в одно зеркало, то в другое.

– Это я сам над собой, – пояснил он. – Уж больно смешон. – Смех все ещё не отпустил его.

– Не нахожу, – сухо заметила Анна Николаевна. – Или, может быть, смешно быть прилично одетым? Тебе нравится костюм‑то? Я полагала, что ты молчишь, потому что был согласен с моим выбором.

Ещё одно зеркало помешало Косте ну хоть из вежливости согласиться с Анной Николаевной. Он снова хохотнул, узрев себя вышагивающего в прилипших в коленках брюках, – по–птичьи он как‑то шагал, задирая ноги. Ну и чучело!

– Необходимы ещё рубахи, – сказала Анна Николаевна, недовольно отворачиваясь от своего странно развеселившегося племянника. – Но это в другой раз. Он действительно немножко перегрелся.

И снова – Анна Николаевна впереди, её подруга позади, а он посредине – устремились они той же дорогой, но теперь назад, к дому. Костя шёл и вспоминал рассказы про спортсменов, которым надо было перед соревнованиями сбросить вес. Кто в баню отправлялся париться, кто бегать начинал, натянув на себя шерстяное белье. И все это часами, часами. Его же муки длились, да и продлятся ещё какие‑то минуты. Свёрток со старыми штанами он нёс под мышкой. И только бы ему добраться до дядиного кабинета, уж он этот костюмчик сдерёт с себя!

3

Не тут‑то было! Дома ему разрешили снять только пиджак. Да и то не на долгий срок: ожидались гости. И вообще заведено было в этом доме следить за своим внешним видом. Привыкай, привыкай, Костенька. А собственно, зачем ему привыкать‑то? Или он в плену?

Явилась тётя Лиза и пальчиком поманила за собой. Привела в прихожую, распахнула дверцы шкафчика, где лежали щётки для ботинок, вкрадчиво посоветовала:

– Башмачки надо почистить. Твой дядя Василий в таких всегда начищенных ходил, что хоть смотрись в них. И руки не забудь потом помыть. Ну, а управишься, зайди к Анне Николаевне. Звала.

Костя остался один и в двух шагах от двери на улицу. Вот сделать эти два шага и – за порог. А там аэродром, самолёт, а там – Москва. Так потянуло к двери, будто в спину кто подтолкнул. Но нельзя, неудобно, хоть денёк ещё надо тут побыть. А ботинки, и верно, следует чистить. Он этим делом и занялся. Вдруг звонок в дверь. Кое‑как управился Костя с замками и задвижками и отворил.

Громадный мужчина возник в дверном проёме, в который едва вместился.

– С кем имею честь? – Мужчина был бородат, но не как нынешние модники, а как поп какой‑нибудь или писатель из классиков. И был он обладателем оперного баса.

– Костя Лебедев, – представился Костя.

– Ага, наследничек! Я так и смекнул. Да и сходство сразу в глаза бросается. Лебедевский лик, что говорить. Правда, лик‑то этот ещё в твёрдом резце нуждается. Ну ничего, резец этот жизнь проведёт. С нажимом проведёт, вопреки порой и наперекор материалу. Жизнь, друг мой Костя, скульптор грубый и с материалом не считается. Уразов, Лукьян Александрович. Скульптор. Вот именно! – Бородач протянул руку и легонько, щадя, похлопал Костю по плечу. Молотом будто похлопал, такая была у бородача ручища. – Повезло тебе, молодой человек. Дьявольски повезло. Смекнул уже?

– Имя‑то, имя‑то нечестивое зачем поминаете, Лукьян Александрович?! – К ним по коридору семенила Лиза. – Вам‑то не к лицу вроде бы.

– Мне как раз и можно, – усмехнулся Уразов. – Я, если что, работой грех замолю. Крестик из камня вырублю – вот и прощение мне. Бог – он ведь тоже разбирается, кто во прославление его имени дело делает, а кто лишь поклоны отбивает. Здравствуй, Лиза. Не грусти, бог милостив.

– А я и не грущу. Вот уж! И с чего бы это мне грустить? – Старушка всерьёз разволновалась. – И вовсе мне незачем грустить. Напротив! Радость у нас в дому, радость. Вот уж бухнули так бухнули, в святцы не заглянув.

– Не грусти, не грусти. Авось за кротость воздастся. – Уразов вступил в дом, дружески возложил на плечо Кости свою ручищу. – Веди, хозяин.

Но не Костя его повёл, а он Костю. Уверенно прошагал по коридору, к нужной свернул двери, отворил её размашисто, уверенно.

В этой комнате Костя ещё не бывал. Это была спальня Анны Николаевны. И первое, что приметалось Косте, было громадное, бесформенное кресло посреди небольшой комнаты, у небольшого круглого, на птичьих лапах стола. Анна Николаевна, утонув в кресле, легонько выбрасывала из колоды на стол карты. Они ложились ловко, туда, куда надо, хотя Анна Николаевна на дело рук своих не глядела, оборотясь к гостю.

– Входи, входи, Лукьян Александрович. Уже познакомились?

– Долго ли.

– И что скажешь?

– Что скажу? Лебедев! —Лукьян Александрович поцеловал учтиво старухе руку. – Нынешней, конечно, чеканки, но узнать не трудно. Что, сходится пасьянсик‑то?

– Да вы садитесь, садитесь. Костя, предложи Лукьяну Александровичу стул. И сам садись. Побеседуем.

Стулья стояли у самого стола, приносить и даже пододвигать их было не нужно, но Костя все же исполнил приказ тётки и подтолкнул навстречу Уразову стул. А Уразов ждал, сам руки не протягивал. Видимо, так тут было заведено, чтобы гостям пододвигались стулья. Ладно, пододвинуть было не трудно.

– Нынешней, нынешней чеканки, – повторил Уразов, тяжко приминая стул. – Да и мои, к примеру, что дочь, что сыночек. Сходство углядеть можно, но только внешнее. Иной раз думаешь: я ли им отец‑то? Незнакомцы. Им, незнакомцам, все и оставим, Анна Николаевна. А уж они распорядятся. Хозяева. Накопители. Созидатели. Эх, иной раз такая досада берет, что поутру и вставать не хочется. Работать? А зачем? А для кого? На мой‑то век ведь хватит. Как чувствуете себя, Анна Николаевна? Вид у вас бодрый, движения ловкие, – поживём ещё, а?

– Да я бы не прочь. Лиза, голубушка, кофейку бы нам!

– Сейчас, сейчас. – Лиза возникла в дверях и исчезла.

– Старается, – усмехнулся Уразов, поведя глазами на дверь. – Всех нас пережить думает. У неё, вишь, с богом великая дружба. Ну, ну, поглядим, каков он, заступник.

– Это вы о чём, Лукьян Александрович? – недовольно прихмурилась Анна Николаевна. – Лиза мне друг, давний и верный. Уж тут‑то вы напрасно.

– Ну, ну, спорить не стану.

Костя слушал, поглядывая то на тётку, то на Уразова, вёл глазами по стенам сплошь в фотографиях, засмотрелся на икону в углу, на крепкотелого младенца, которому не сиделось у матери на ладони, – он скучал, и взрослое лицо его было печально. Костя посочувствовал младенцу, а заодно и самому себе, нелепой своей роли, которую, видимо, ещё какое‑то время ему придётся играть в этих декорациях и среди этих персонажей.

Впрочем, не все здесь было обращено в былое. В том же углу, где была икона, горделиво топорщился белоснежный, круто накрахмаленный докторский халат. Он не висел на плечиках, а, казалось, стоял в углу и был там хозяином. Всякий миг он мог понадобиться. Всякий миг ведь могли призвать его владелицу к исполнению долга милосердия, ибо была она врачом, а врачи, как известно, и на пенсии не избавлены от своего долга милосердия. Позвонит кто‑то в дверь, только лишь покличет, и день ли, ночь ли, а иди, Анна Николаевна, поспешай на зов страждущего. Ты врач, ты сестра милосердия, пока бьётся в тебе сердце. И белоснежный, топорщащийся докторский халат был наготове, он денно и нощно нёс свою вахту.

Костю обрадовал этот халат рядом с иконой. Правда, задавака–халат, но свой, но понятный. Наверное, надев его, и Анна Николаевна делалась другой, проще, понятней. Вот бы поговорить с ней тогда, в тот миг, когда она опять станет врачом, снова ступит в нынешний мир, – поговорить без тягостно–хитроумных этих вопросов, будто готовили его для поездки в какую‑то неведомую страну. Да только доводится ли ей теперь надевать этот халат? Зовут ли её ещё на помощь?

Лиза внесла поднос с кофейником, с чашками.

– Садись и ты с нами, Лизонька, – Анна Николаевна добро покивала своей подруге. – Костя…

Он уж понял: вскочил, уступая Лизе свой стул, хотя рядом стоял свободный. На него Костя и пересел.

У него дома тоже пили кофе, но не так. Не священнодействовали. Анна Николаевна пила свой кофе как некий эликсир. Глотнёт и прислушается: что там, в ней, сотворил этот глоток. Точно так же испытующе, как курица вскидывая голову после каждого глотка, прихлёбывала кофе и Лиза. Уразов, посмеиваясь, вобрал в ладонь крошечную для него чашку.

– Нам бы, мужичкам, коньячку бы к сему напитку. – Он подмигнул Косте. – Верно говорю?

Костя промолчал. Уразов хоть и дружествен с ним был, да все приглядывался, изучал, и это не нравилось Косте, настораживало. Этому‑то что было нужно?