Текст книги "Землетрясение. Головокружение"
Автор книги: Лазарь Карелин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
– А вы в каком доме живёте? – спросил Костя у Ксаны. – В таком же, как и у Анны Николаевны?
– Примерно. Ну, чуть получше, побольше. Отец ведь у меня человек хозяйственный.
– И сад при доме?
– И сад при доме. И даже фонтан есть в саду. И виноградник не запущен, как у Анны Николаевны. У нас замечательные сорта винограда растут. Могу угостить.
– Хорошо вам тут живётся, – сказал Костя.
– Что вы?! —Она даже остановилась, чтобы посмотреть на него, не шутит ли. – Да я бы хоть сейчас… – Она не договорила, рукой только повела. Рванулась вверх рука и упала. Костя понял этот жест: на волю, на волю рвалась Ксана.
– А почему? – спросил Костя.
– А потому… Ну, вот и живите у нас, оставайтесь! Ведь вы наследник. Всё будет вашим – и дом, и сад. Ещё машина, ещё дача. Много, наверное, денег. Остаётесь? Решили?
– Это все туман, – сказал Костя. – Не пойму, что это значит – наследник. Я Анну Николаевну едва знаю. Почему я её наследник, ну, почему?
– А потому, что она стара, что нет у неё никого из родных, кроме вас. Вот вас и вызвали. Хотят изучить, приручить. Ведь жалко же отдавать все какому‑то незнакомцу. И планы насчёт вас уже строят. Да, да, Костя, вам ещё это наследство надо будет выслужить. Вам остаться здесь предложат, предложат перевестись из МГУ в наш университет. И вот вам уже и невесту начали подбирать, ну, совсем как у купцов лет сто назад. Стерпится – слюбится. Была бы ровня по достатку, своего бы была круга. Отец мой за эту идейку зацепился, а может, сам её выдумал, – знаете почему?
– Ну?
– А чтобы и меня хорошо пристроить, и Гришеньку нашего не обделить. Имущество. Наследство. Движимость–недвижимость. Поняли? Ну, а старушке вашей тоже это выгодно. Родня сразу у неё появится, сам Лукьян Уразов станет родственничком. Шутка ли! В нашем городе отец мой человек известный.
– Он – скульптор?
– Да. У нас в городе всё своё: и скульпторы, и художники, и композиторы, и писатели. Хороши, нет ли – это другой разговор. Когда я маленькой была, мне работы отца нравились. Я всегда радовалась, что у него очень похоже получается, сразу узнаешь, кого он лепит. Ну, а вот выросла… Шибко мы теперь умные стали, правда? Шибко образованные. Про Микеланджело знаем, про Родена, про Антокольского. Трудно стало нашим отцам. Вашему как, не трудно?
– Он у меня просто инспектор заповедников, птичек стережёт, чтобы не выбили. Если и трудно ему, то не по моей вине.
– А зарплата маленькая, да?
– Маленькая.
– И рад он купить сыну, ну, мотоцикл хотя бы, а не на что, верно?
– Пожалуй.
– Нет, и ему трудно с вами, Костя. Моему – по одной причине, вашему – по другой. Выросли мы, поумнели, образованные, с запросами, с вопросами. Хотя нет, вот Гриша наш отца вопросами не донимает, работ его не критикует. Гришке бы только денег карманных побольше – и нет конфликтов. А деньги у отца есть, вот он и откупается. Знаете что, не хочется домой. Пойдёмте в кино.
– Я не против.
Им повезло: они поспели к началу сеанса и билеты в кассе были. Правда, фильм был старый, они уже видели его. Но это был такой фильм, который не трудно и во второй раз посмотреть. Французская комедия «Семнадцатое небо» с Аланом Делоном в главной роли. Милый фильм, современная сказочка, но вот именно милая, местами даже остроумная и трогательная.
Кинотеатр наречён был гордым именем: «Ала–Тоо». Это было имя горных вершин, тех самых, за которые вдруг упало солнце. Миг один – и его не стало. Не закатилось, не зашло, а упало за горы. Держалось, цеплялось – и вдруг будто пальцы разжало. И стало разом темно. Повсюду фонари горели, а перед театром и вообще было светло от прожекторов и лампочек реклам, но всё равно тьма нагрянула, потому что угасло небо. Только потом, уже когда глаза привыкли, стали загораться в небе звезды. То одна, то другая. Начало небо снова оживать, разгораться. Вдруг месяц откуда‑то вынырнул, мусульманский, кривой, как ятаган. И в изгибе его зажглась большая звезда. И они поплыли рядом, рожок месяца и звезда, минуя тучи. Такого неба над Москвой Костя не знал. И этой вызвездившейся тьмы тоже не знал. И этих гор, запросто упрятавших солнце, и этих арыков, вдруг зашумевших в темноте, и этих деревьев, тоже зашумевших листвой, будто темнота развязала им руки, – ничего этого прежде Костя не знал, И эту девушку, рядом с которой он стоял, ожидая, когда прозвонит звонок на сеанс, эту девушку, поразившую его озорной откровенностью своей, озорной, да не без горечи, – и её, такую вот, он тоже в первый раз в жизни встретил. Далеко отъехал он от родного дома, в дальний край, в страну иную. Он притих, наш Костя, он стал на себя не похож. Там, дома, разве он такой бы был, разве бы так терялся, так не умел бы ответить? Глянули бы на него те, кто знал его в Москве, не признали бы, пожалуй. Он сам себя не узнавал.
Звонок, а вот и звонок. Они вошли в зал, в неожиданно большой, высокий, из сборных безликих стен, заставленный современными креслами. В таких залах, которые ныне возникли по всей стране, сидишь и не ведаешь, в каком ты городе, в каком краю. Это отчасти а хорошо, если вдруг домой потянуло, если вдруг растерялся отчего‑то, заехав в дальнюю даль. Ну, заходи в такой зал и считай, что ты где‑нибудь в Черёмушках кино пришёл посмотреть. Посмотришь, выйдешь, сядешь в автобус – и вот ты и дома.
– Где был? – спросит мать.
– В кино.
– Хороший фильм?
– Да старый, «Семнадцатое небо».
– Есть хочешь? Ряженка, пельмени в холодильнике. Тебе некто Колька звонил. Так и назвался: Колька. Хороший хоть парень?
– Хороший…
Начался фильм. Алану Делону, парижскому мойщику окон, снились всякие страсти–мордасти. Начитался перед сном детективных историй. Да и размечтался перед сном. О красивой жизни. А надо вставать, а надо бежать да вкалывать. Ну, а потом он увидел Её. И любовь с первого взгляда. Разве так бывает? В жизни, конечно, так не бывает. Сказочка. И эта лестница, по которой он добирается до самых верхних этажей небоскрёба, – ведь это совсем уж не по правде лестница. Сценарист и режиссёр нарочно придумали эту лестницу, чтобы зритель понял: ему рассказывают сказку, И чтобы зритель не был слишком взыскателен и не придирался бы по пустякам, мол, так не бывает. В сказке всё бывает.
Ксане нравился этот фильм. Это потом, когда он кончится, она снисходительно скажет, что фильм совсем пустенький, или ещё как‑то обидно о нём отзовётся. И Костя согласится с ней. Но это потом, когда фильм кончится и они выйдут на улицу. А пока Ксане фильм нравился. Она смотрела на экран и улыбалась. У неё добрая была улыбка, сочувственная, она желала добра этой девушке и этому парню, парижской горничной и парижскому мойщику стёкол. Костя поглядывал на Ксану, он больше на неё глядел, чем на экран, и всякая её улыбка находила отклик и на его лице. Он тоже желал добра горничной и мойщику стёкол. Было обидно, что они так запутались, так заврались. Ну чего вы, ребятки? Зачем ему придумывать, что он писатель, а ей сочинять, что старинный замок, где её отец был всего лишь сторожем, принадлежит её семейству? А по правде разве нельзя? Ведь лучше же, если по правде. К тому фильм и идёт, тем и кончится, что он и она скажут друг дружке правду но, вот странность, пока они лгут, в фильме все, почти все, как в жизни, а когда скажут друг другу правду, фильм снова станет сказочкой. И снова эта лестница неправдоподобная возникнет на неправдоподобной стене небоскрёба. Лгали – им верилось, они вызывали сочувствие, сказали правду – и лопнул фильм как мыльный пузырь. Значит, правда не для этого фильма, не для этой истории.
Костя смотрел на Ксану и сравнивал её с девушкой из фильма, с очень милой девушкой, непосредственной, весёлой. А ведь Ксана была красивее её. Смотри‑ка, красивее французской кинозвезды. Она смеялась лучше, задумывалась лучше, была умнее. В таком бы фильме она бы не уместилась. А в каком бы уместилась? Костя посматривал на экран, посматривал на Ксану и придумывал для неё фильм. В этом фильме и он, конечно, принимал участие. Этот фильм начинался на ночной улице, под кривым рожком луны, под звёздным небом. Они шли куда‑то. Они шли, шли, шли… Дальше у Кости не придумывалось. Наверное, мешал экран и мешало, что Ксана рядом.
Фильм кончился. Вместе со всеми они поднялись и вышли на улицу, вступили в тьму под звёздным небом.
– А все‑таки пустая картинка, – сказала Ксана. – Вы тут у нас заблудитесь, я вас провожу.
Она взяла его под руку, и они пошли по тёмной улице. Шли, шли и пришли к дому Анны Николаевны. По пути лишь несколько слов обронили. Не затевался разговор, но молчание им не мешало. Они все ещё были, того не сознавая, в картине. Они додумывали её, эту историю, которая скоро совсем истает в их памяти, но пока, но ещё какое‑то недолгое время будет их занимать.
Улица не была так темна, как сперва показалось Косте. Правда, фонарям было трудно пробивать свои лучи сквозь листву могучих деревьев, но зато там, где лучи пробивались, сразу становилось светло. Полосатой была улица, будто то громадная лестница легла им под ноги. Лестница не до крыши небоскрёба, а куда‑то в самое небо. И они шли, шли по этой лестнице, пока не дошли до дома Анны Николаевны.
Надо было прощаться. Те, в фильме, тоже часто прощались. И очень у них это красиво получалось. Но за них думали сценарист, режиссёр, а в жизни ты сам себе и сценарист и режиссёр.
– Мы ещё увидимся? – спросил Костя.
– Наверное, – сказала Ксана. – Наши заговорщики что‑нибудь да придумают, – Она вдруг заскучала с ним и, кажется, заторопилась куда‑то. Глянула на часы и даже подалась вперёд, так заторопилась. – Я побежала!
И верно, побежала, забыв даже руку протянуть. Побежала по полосатой улице. Костя ждал, не оглянется ли. Нет, не оглянулась, позабыла про фильм.
7
Лиза отворила Косте дверь, едва он позвонил. Будто ждала его за дверью. Наверное, так оно и было: любопытством горели её зоркие глазки. Но спрашивать ни о чём она не смела. Право спрашивать принадлежало хозяйке дома. К ней – время было ещё не позднее – и препроводила Лиза молодого человека.
– Ждёт!
Костя был принят в спальне. Анна Николаевна уже приготовилась ко сну, была в халате, причудливо расшитом и тяжёлом, – ну прямо царское какое‑то одеяние. И двигалась Анна Николаевна по комнате медленно, важно, хотя самым будничным была занята делом: застилала постель.
– Я что‑нибудь не так сделала? – встревожилась Лиза.
– Не так. Пустое, я сама. Ну, Костя, как время провёл? Приглянулась ли тебе Александра?
Александра‑то ему приглянулась, но вот Анне Николаевне, пожалуй, и не обязательно про это знать. А как она с Лизой разговаривает, какой тон ледяной…
– О господи, опять молчит! Ну, ну, поняла: не мальчик, чтобы перед старой тёткой отчитываться. Прости.
– Мы были в кино, – сказал Костя, смягчаясь.
– Интересная картина?
– Пока смотришь. А посмотрел – и нет ничего.
– Так, так. – Анна Николаевна присела на низенький мягкий стул, глянула на себя в трюмо и отвернулась недовольно. – Я в кино и не помню когда была. Не с кем ходить. Не двум же старухам туда явиться. Только людей насмешим.
– А помните, Лукьян Александрович нас приглашал, – сказала Лиза. – Ведь тоже отказались.
– Лукьян очень шумен. Не с кем, не с кем ходить. Ну, ступай, дружок. Лиза тебя покормит, а там уж как знаешь: книжку ли возьмёшь, телевизор ли станешь смотреть, спать ли ляжешь. Как знаешь. – Анна Николаевна ссутулилась и отвернулась от Кости. Она не удерживала его, не собиралась томить расспросами. Ей одиноко, она стара и одинока, но она уже и привыкла к этому.
Косте стало жаль её. Уж очень горестно это у неё произнеслось: «не с кем, не с кем». Он предложил:
– Хотите, прямо завтра и сходим на какой‑нибудь фильм. Днём, кажется, «Неуловимые» идут. Смотреть можно.
– Я бы лучше музыку послушала, – сказала Анна Николаевна. – Тоже не помню, когда была в последний раз в концерте.
– Условились, пойдём завтра на концерт.
– Ну вот уж сразу и условились, – улыбнулась Анна Николаевна. – А вдруг у тебя по–иному завтра вечер сложится, не до меня будет. Подосадуешь, пожалуй, что пообещал сгоряча.
– Не подосадую. Только бы билеты достать. Но, может быть, никакого концерта завтра нет?
– Как так нет! —оживилась Лиза. – По всему городу афишки расклеены. Певица из Москвы. Знаменитость. И оркестр при ней. Эстрадный. Анна Николаевна, а верно, давайте сходим.
– Да будут ли билеты? Ведь знаменитость.
– Лукьяна попросим, он достанет.
– Ладно, утром позвоню ему. Мол, взбесились старухи, на эстрадный концерт, вишь, желают пойти. Лиза, а не грех, тебе‑то не грех? Замолишь?
– Замолю! Постом и молитвою! Не согрешишь – не покаешься.
Развеселились старые женщины, заулыбались.
– Ну, спасибо, Костя, спасибо, дружок. – Анна Николаевна попрямее села, пободрее. – Вот и на душе не так грустно, не так одиноко. А теперь ступай, отдохни. День‑то, наверное, длинным показался.
Да, день был длинным, Костя устал. Ни есть не хотелось, ни читать, а ещё того меньше – разговаривать со словоохотливой Лизой, которая все пыталась накормить его и все о чём‑то заговаривала, пока он, сидя на кухне, торопливо пил чай. Но вот и Лиза его отпустила. Он поднялся в дядин кабинет, где на диване уже была постлана постель, на одеяле лежала выутюженная пижама, а подле дивана робко ступили на волчью шкуру шлёпанцы. Все для него, для того, чтобы было ему удобно. На письменном столе и рядом с диваном был поставлен поднос, а на нём бутылка боржома и стакан. И этот боржом был тоже приготовлен для него. Да, ещё стоял на подносе маленький бронзовый колокольчик. Костя сперва даже не понял, зачем он нужен, этот колокольчик. Он взял его в руки, гася в ладонях разом же родившийся звук, стал разглядывать. Старинная вещица, длинный язычок так и норовит затрезвонить, поднять шум. Вон что! Этот колокольчик, только тряхни его, призовёт сюда Лизу, а то и Анну Николаевну. И в этот колокольчик звонил его дядя. Здесь все сейчас было, как при нём. Косте предстояло надеть дядину пижаму, нацепить на ноги дядины шлёпанцы, пить, как то дядей было заведено, боржом, и звонить, если что понадобится, в колокольчик. Костя вступал в чужую жизнь, ему уготавливали чужую роль. И чужие ружья, скрестив руки, курками хмурились на него со стен. И скалился матёрый волк, никак не желая признать в нём хозяина. И книги за стёклами шкафов смотрели смутно и косо, их названия на корешках не прочитывались, эти книги собрал здесь не он.
Костя торопливо зажёг лампу на столе и погасит люстру. В полумраке меньше виделось глаз вокруг. Глаз, которые спрашивали: «Это ты, что ли, нынче наш хозяин?» Костя торопливо разделся и лёг. Пижаму он Положил на стул, а стул подальше от себя отодвинул. Он эту пижаму тоже побаивался. Наденет, а она вдруг стиснет ему плечи, скрутит руки и спросит: «А по какому праву?»
Устал Костя, слишком длинный он прожил день, вот ему и мерещилось. Поскорей бы заснуть. Он погасил лампу на столе. Стало темно, как там, на улице, когда они вышли из кинотеатра. Костя посмотрел на окно, на едва обозначившийся в стене прямоугольник. Сперва ничего не светилось в этом прямоугольнике. Но Костя не отводил глаз, он надеялся, что хоть одна звёздочка да зажжётся в небе. Нашлась такая звёздочка, и другая, и третья. Поредела темнота. Костя ждал, не заскочит ли в окно кривой, как ятаган, месяц. Ждал и не дождался. Заснул.
А вот Анне Николаевне не спалось. Она и вообще‑то худо спала, часто просыпалась от всякого шороха. Иной раз от тишины просыпалась. Тихо было в её доме, гнетуще тихо. Она просыпалась, прислушивалась, тишина пугала её. Не тишина, впрочем, а одиночество. Всё дело было в нём, в одиночестве, нагрянувшем после кончины мужа. Всё дело было в мыслях, которые не давали заснуть, а если заснёшь, то не отпускали и во сне и будили, пугая снами. Сны были про одиночество. Сны обозревали жизнь, итожили её. И были совсем не кошмарами– кошмары не так страшны, от них сердце колотится, – нет, сны были медленными, серого цвета, бессильными, ватными. Просыпаясь, Анна Николаевна пугалась: а не умерла ли? Сердца не слышно было, ни чего не слышно было. Но потом – и то была радость – приходила, вспоминалась какая‑нибудь боль: нога заноет, в боку кольнёт. Это означало, что жизнь длится, не оборвалась. Но это означало, что снова придут мысли об одиночестве. И они приходили. Все те же, очень похожие на серые, ватные сны.
Вот и приехал племянник. Он спит сейчас в комнате мужа. И оттого, что он там, что комната эта не пуста, – и весь дом стал не пустым, тишина в нём стала не такой безнадёжной, окончательной, неудалимой. Дом её ожил. Все тихо, а он ожил. Оказывается, тишина не тогда гнетёт, когда совсем ничего вокруг не слышно, а когда знаешь, что везде вокруг пусто. Приехал племянник, оч здесь, он в её доме, снятся ему сейчас молодые, упругие сны. Не спалось Анне Николаевне, она все думала, как сделать, что должно сделать, чтобы Костя остался с ней. Он был ей необходим, он отгонял от неё одиночество. И сколько всего завиделось впереди! Бог мой, сколько всего! Даже почудилось, что зазвучали в доме молодые голоса. Голоса Кости и Ксаны…
А они и звучали, они сейчас и звучали. Не для нашего бедного уха, а для такого, которому дано слышать сны. Косте снилась Ксана. Он разговаривал с ней. Они шли рядом и разговаривали. Он о себе рассказывал, она – о себе. Чего‑то никак не мог понять Костя в её рассказе. И это мучило его. Слова её звучали явственно, а смысл их был туманен. Он все спрашивал её, как маленький: почему, почему, почему? Она была терпелива и объясняла, но он всё равно не мог чего‑то понять, главного чего‑то. И это томило его. Он решил, что им надо вырваться из темноты, что тогда он поймёт. Он попросил Ксану, чтобы она повела его в горы, за которыми совсем близко лежало солнце. Ксана согласилась и повела его по узенькой горной тропе. Она шла уверенно, знала дорогу. Все вверх, вверх. Конца не было этой тропе. Костя спросил:
«Куда мы?»
Ксана, смеясь, ответила:
«На семнадцатое небо».
Костя спросил:
«А что будет там?»
Голос Ксаны поманил:
«Узнаешь…»
Но не было конца этой тропе. Вдруг солнце оказалось совсем рядом, они незаметно подобрались к нему, всего несколько шагов оставалось до солнца. Жаль, нельзя было пройти их, слепило глаза. Костя проснулся.
За окном, разом выкатившись из‑за горного хребта, ослепительно пылало солнце.
8
Костя проснулся, вскочил, привычно раскинув для зарядки руки. Но сон не отпускал его, К остя этот сонещё додумывал. Что же такое не смогла объяснить ему Ксана? Но как теперь узнаешь? Разве что снова взять да заснуть?
Костя с силой разводил и сводил руки и чувствовал себя сильным. Он побоксировал с воздухом, и кому‑то невидимому очень досталось от его кулаков.
Вещи в комнате присмирели, глядя, как боксирует Костя, как высоко подпрыгивает, какой он ловкий. Волк хоть скалился, но покорно терпел его прыжки. Да и скалился он не так страшно, как вечером. Вроде бы даже не скалился, а улыбался. Не очень приветливо, конечно, как и подобает волку. А ружья не хмурились, не насупливали свои брови–курки, они жмурились, солнце слепило их и они самодовольно жмурились и сверкали, зная, что хороши. А книг за стёклами шкафов просто не стало видно, стекла загородили их от солнца, решив, что ослепнут сами, но книги спасут.
Мир воцарился в дядиной комнате. Костя так осмелел, что налил боржом и залпом осушил стакан.
– А что, не так уж плохо! – громко сказал он.
И тотчас откликнулся из‑за двери голос Лизы:
– Проснулся, Костенька? Чай в столовой станешь пить или в сад отнести?
– В сад, – сказал Костя и вспомнил про сад. Вспомнил и обрадовался.
Костя становился самим собой, каким был дома. А все‑таки далеко же он заехал. Не заехал – залетел. И просто не верится, что он здесь всего день и две ночи. Второй день только ещё начинался, второй только день. А кажется… Кажется, что он здесь прожил, ну, месяц хотя бы. И даже не месяц, а дольше, да и не в сроке дело. У него начиналась здесь новая жизнь – вот в чём суть. Совсем новая жизнь. Правда, он властен был взять да и оборвать все, взять и прямо сегодня вернуться домой. Властен, но уже и не властен, хотя и не знал, не догадывался, что попал в плен. Напротив, к нему воротилась уверенность, он этим утром снова обрёл себя, весело у него было на душе, озорно даже, и прекрасна, удивительна и прекрасна была жизнь, как этот сад, добро обнятый солнцем.
В нём было тихо и загадочно. Он показался Косте опустевшей сценой в опустевшем театре. Ещё недавно звучали тут голоса, вот за этим столом пили чай, и девушка по имени Ксана–Саша–Александра учила его, как обращаться с пиалой, и её смеющиеся губы были перламутровыми от сотового мёда. Сыграна была пьеса, ушли актёры и зрители, всю ночь пустовала сцена. А вот сейчас на неё снова вышел один из артистов, который в списке действующих лиц обозначен именем Костя, а в пояснении, что он – студент МГУ и ему двадцать лет. И все, и начинай действовать, товарищ студент.
Что ж, он и начал действовать. Сад не комната, – вот где можно по–настоящему размяться, пошвырять себя и встряхнуть. Костя разбежался и перескочил через садовую скамейку. Потом подпрыгнул, ухватился за сук, стал подтягиваться, подумал, что не худо бы в этом саду поставить турник. А подумав это, он вдруг замер, тревожно соображая, что турник – ведь это надолго, а разве он здесь надолго?
Появилось, ступило на сцену с подносом в руках ещё одно действующее лицо, обозначенное в пьесе именем Лиза и краткой характеристикой, что она стара, что она давняя подруга хозяйки дома и роль её в этом доме очень напоминает роль домработницы.
Лиза вошла и изумилась, став свидетельницей Костиных прыжков и подтягиваний.
– Господи помилуй, господи помилуй! —шептала она, не смея окликнуть парня. – Ведь убьётся, жилы растянет…
Костя увидел Лизу и спрыгнул на землю. Он понял, что изумил старуху. Но разве это было всё, что он умел? Он встал на руки и пошёл к Лизе на руках. Вот что он умел! Мир перевернулся в глазах, муравьи и жучки стали приятелями, и влажной травой дохнула земля. Костя снова стал на ноги и как ни в чём не бывало взял у Лизы поднос.
– Какое утро замечательное! И не жарко!
Старуха таращила на него маленькие глазки. Будто подменили парня.
– Боек! – только и нашлось у неё слово.
Костя поставил поднос на стол. На подносе был его завтрак, и был этот завтрак союзом Европы и Азии. Рядом с европейской выдумкой, сосисками, лежал киргизский чурек. Чайник с кипятком был электрический, а чайник с чаем расписан синим памирским узором. И соседствовали, чтобы мог' Костя выбрать, стакан в подстаканнике и жёлтая пиала с зелёными разводами.
Костя взял пиалу.
– Вам налить? Вы из стакана?
– Я уже напилась. Ладно, налей, выпью за компанию. Это где же ты на руках‑то выучился ходить?
– Ну, наука не трудная.
– А вчера‑то, вчера‑то, еле ноги передвигал. – Старуху не оставляло изумление.
– Вчера было жарко.
– Что вчера, что сегодня – солнце одно. Нет, ну будто подменили тебя. Вот бы Анна Николаевна глянула. Другой совсем племянник‑то.
– Хуже стал? Лучше? – Радостно было у него на душе, и эта радость ширилась, а спроси отчего – ответ бы не отыскался. Костя налил в пиалу чаю и поднёс её близко к глазам. Влажно стало глазам и жарко.
– Смотрю, понравилось тебе из пиалы чай пить, – сказала Лиза, присаживаясь к столу. – Урок вчерашний не позабыл. Ну, Костя, поживёшь с нами? – Лизин голос тихо журчал, никак не окрашивал слова. Текли и текли они, рождая фразы, застольная, малозначащая текла беседа. – Денёк да денёк – и месяц прошёл. Месяц да месяц – глядишь, год миновал. А уж там и привыкнешь. Я тоже на недельку в гости приехала. Растянулась моя неделька на пятнадцать годков. Теперь и уезжать некуда. Здесь и похоронят. Сосиски‑то хороши?
– Хороши.
– Здесь и похоронят. Бог даст, Анну Николаевну не переживу, одна, как перст, не останусь. Анна Николаевна наша хоть и похварывает, а ещё крепкая, ещё жить ей да жить. И с десяток лет ещё поживёт. А я нет, куда мне. Вот я уйду, ты останешься. Все не одиноко будет нашей Анне Николаевне. Лепёшку ешь. Что за еда без хлеба? Или не нравится?
– Нравится.
– Я сперва тоже по хлебу чёрному скучала. Нет тут нашего ржаного, днём с огнём не сыщешь. Ничего, привыкла. Мама твоя, как думаешь, горевать не будет, что сынок её вон куда укатил? А? – Мимоходом, невзначай задан вопрос. Настолько невзначай, что Лиза не стала даже ждать ответа, сама ответила: – Ничего, привыкнет. Известно ведь: рыба ищет, где глубже, а человек…
– Так вот вы где уединились! – В дверях из дома в сад стоял Григорий Уразов.
Картинно стоял, подбоченившись, по–ковбойски этак установив длинные свои ноги в техасских джинсах. Да и в техасской шляпе он был, в самой настоящей, из тончайшего серого фетра, с высокой тульёй, с задорными полями. Мечта, а не шляпа! Где только он её раздобыл?
– Звоню, звоню – вымер дом. Наконец сама Анна Николаевна отворяет. Миллион извинений, конечно, но где же ваш Костя? А он – вон где, вон с кем. И так это вы увлеклись беседой, что даже звонок не услышали. Костя, обкрутит тебя раба божья, в церковь затащит. Берегись! Тётя Лиза, не сердитесь, я и сам почти верующий.
– Оно и видно, какой ты верующий. Шапку бы хоть снял. Прости меня, Гриша, но смешно на тебя глядеть. В кальсонах каких‑то, в дамской шляпе. Смешон!
– Обиделась. – Григорий сдёрнул шляпу, поведя рукой не хуже самого Грегори Пека. – Прошу прошения. – Он обернулся, кланяясь, уступая дорогу. – Анна Николаевна, простите великодушно, что позабыл снять перед вами шляпу. Уж больно я в ней себе нравлюсь – вот в чём суть.
– Я так и поняла, Гришенька, так и поняла. – Анна Николаевна важно ступила в сад. – С добрым утром. Костя. Как спал нынче? Сны вещие не снились? – Была она в своём царском халате до пят, на голове что‑то вроде тюрбана. Величественная старуха, ничего не скажешь.
– По горам лазил, – сказал Костя. – Все вверх и вверх. Почти до самого солнца добрался.
– Руки к солнцу протягивал? – серьёзно спросила Лиза.
– Протягивал.
– Гордыня это. Поберегись, Костя, не простой сон, не обжечься бы тебе!
– Тьфу, Елизавета! – вспыхнула Анна Николаевна. – Ещё накаркаешь! Занавески плотней надо было задёрнуть, вот солнце бы ему и не приснилось!
– А горы? Нет, матушка, всего не объяснишь, не простой сон.
– А горы – это потому, что мы в горы сейчас закатимся, – сказал Григорий. – Правильно, вещий сон. Я затем и пришёл пораньше, чтобы утянуть Костю в горы. Надо, надо москвичу на наши горки глянуть, на наше джайлоо. Согласны, Анна Николаевна, надо ведь?
– Согласна, – Анна Николаевна наклонила голову. – Ну, раскрывай свои карты: машину пришёл клянчить?
– Так не для себя же! Наследничка прокачу! Можно?
– Бери, – медленно наклонила голову Анна Николаевна. – Но только…
– Ехать тихонько! Вернуться засветло! Спиртного– боже упаси! – Григорий протягивал к Анне Николаевне ладонь, будто подаяния ждал. – Обещаю! Клянусь! Как перед богом!
Анна Николаевна опустила руку в карман халата, извлекла оттуда большую связку ключей, не спеша отцепила от связки два ключика.
– Как перед богом? – переспросила.
– Да покарает меня его десница! – Ладонь Григория нищенски тряслась.
– И покарает, покарает! – зло выкрикнула Лиза. – Кощунствуешь!
Рука Анны Николаевны с ключами миновала судорожную ладонь Григория. Анна Николаевна протянула ключи Косте.
– Возьми, Костя. Я их тебе вручаю. Совсем.
Костя не ждал этого движения, и он растерялся.
– Мне?
– Тебе, тебе. – Анна Николаевна была торжественна и печальна. Распрямилась, голову высоко подняла. – Бери. Владей.
– Бери! —фальцетом вырвалось у Григория. – Владей!
Костя взял ключи.
– Но я не умею водить машину.
– Научишься! Плёвое дело! – Григорий просто изнемог от Костиной бестолковости. – Анна Николаевна, это он от радости обалделый! Костя, москвич проклятый, тебе же «Волгу» подарили. В пояс, в пояс! Делай, как я! – Григорий низко, в пояс поклонился Анне Николаевне. – Ну, повторяй за мной!
Григорий, конечно, балаганил, но Анна Николаевна и Лиза были преисполнены серьёзности. И они ждали, – Анна Николаевна даже вот ещё больше выпрямилась, – они ждали, что Костя и впрямь начнёт сейчас кланяться. Нет, спина не гнулась.
– Спасибо, – сказал Костя и подкинул на ладони лёгонькие ключи. Помолчал, подумал, что бы ещё сказать, но ничего не смог придумать.
– Пребывает в шоке, – пояснил его состояние Григорий. – Вам как врачу, Анна Николаевна, это должно быть понятно. Шок от радости. Необходимы встряска, горный воздух, отвлекающая беседа. Вернётся со слезами благодарности. – Григорий схватил Костю за локоть и поволок. – Наследничек, ключи не оброни!
Огорчённая, недоумевая, глядела вслед молодым людям Анна Николаевна. Она была подавлена собственным широким жестом, который, пожалуй, и для неё самой был неожиданностью, и она была огорчена и подавлена таким полным отсутствием отклика у Кости на этот её великий дар. Она смотрела вослед молодым спинам, мелькавшим уже возле гаража, и преисполнялась горечи.
– Ещё не ведомо, заслужил ли племянничек‑то! – тонким от досады голосом усомнилась Лиза. – Скажет ли ещё хоть спасибо…
Анна Николаевна вздрогнула от этих слов, она думала о том же.
9
Казалось, машина едет нескончаемой аллеей из могучих деревьев, едет парком, чуть ли не через лес, а не городом. Шершавые, древние стволы свободно возносились к небу, и не деревья подлаживались к домам, а, скорее, дома к деревьям. Славные люди строили этот город.
– Отцу бы здесь понравилось, – сказал Костя.
– Ты о чём? – Григорий не понял его. – Ещё бы! Один дом чего стоит. Везёт хсе людям!
Григорий хорош был за рулём. Он вёл машину одной рукой, а другую протянул навстречу ветру. Высокую ковбойскую шляпу он сдвинул на затылок. В позе его не было никакого напряжения, встречные машины его не занимали, светофоры не настораживали, пешеходы не смели пересекать путь. Глядя на него, можно было решить, что управлять машиной совсем не трудно, стоит только взяться за руль, нажать на что‑то там – и покатил, покатил, откинув голову. А не попробовать ли?.. Слишком неожидан был дар Анны Николаевны, Костя ещё не привык к мысли, что едет сейчас не на чьей‑то там машине, а на своей собственной. Он и в мечтах‑то не смел подумать о машине, особенно о такой, о «Волге». Его мечты редко–редко подбирались к мотоциклу, ещё реже к крошечному «Запорожцу» и тут и замирали. Легко мечтать о несбыточном, мечты наши тогда бескрайни, и трудно, больно мечтать о чём‑то таком, что вполне реально, что можно бы и иметь, да где там, не по деньгам реальность. Костя не мечтал о «Волге», он не был готов владеть ею, машина эта, – а в таких же он ездил сотни раз, – вдруг представилась ему сейчас и непомерно большой, и даже загадочной, будто выросла, иной стала, совершенно отличной от себе подобных. И все потому, что ему предстояло владеть этой машиной. Она была его. И он оробел. Он не радовался, он не был готов к этой радости, он оробел.
