Текст книги "Перстенёк с бирюзой (СИ)"
Автор книги: Лариса Шубникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
Глава 3
Боярин Вадим, сидя на широкой лавке в гридне, слушал писаря своего, поглядывал в окно на хмурое небо. По ранней весне все вокруг виделось муторным, серым, с того и боярин смотрелся суровым: взгляд недобрый, губы поджаты, брови насуплены.
– Второго дня прошел последний обоз в Развалки, – писарь хрипло откашлялся. – Нынче будет конный отрядец до Лямина, боярин Пашков упредил, воя прислал. Дед Ефим говорит, что вскоре лёд на реке вскроется.
Вадим изогнул бровь и посмотрел на писаря:
– Никеша, ты еще у бабки-шептуньи пойди вызнай, сколь тебе жить и какой лихоманки опасаться. Дед Ефим под носом у себя ничего не видит, а тут на тебе, вещать принялся.
– Так-то оно так, – почесал нос старый писарь. – Но дед говорит, коленки у него ноют, а то верный знак, что тепло грядет.
– Коленки, значит, – Вадим прислонился головой к стене, глаза прикрыл устало. – У меня вот уши ноют такое слушать. Добро б кто другой говорил, но ты, Никеша, ты-то чего?
– А чего я? – дедок склонился к малому столу, принялся перебирать свитки, связки берёсты* едва не опрокинул чернило*, писало* выронил. – И у меня коленки ноют. Старый я, сколь еще мне тут спину гнуть? Вон пальцы вспухли, глаза не видят. Отпусти ты меня Христа ради.
– Опять завыл, – Вадим встал с лавки и двинулся к старику. – Сказано, работай. Ты, Никеша, вроде умный мужик, поживший, тебе ли не знать, что без дела быстрее отойдешь в мир иной. А ты еще за грехи свои не ответил, не расчелся.
– Тебе ли мои грехи считать? Ты что ль отпускать мне их собрался? – писарь голову поднял, глянул на боярина недобро. – Смотрю на тебя, Вадимка, и разумею, что возле тебя тошно. Ни слова доброго, ни жалости. Откуда ты такой явился? Бес послал меня мучить на старости лет?
Боярин не осердился, ответил спокойно:
– А то ты не знаешь откуда я? Пять зим тому сам меня встретил, за руку водил, обсказывал как тут живется и бедуется. Ты, Никеша, один на всю округу писарь. Прикажешь мне самому буквицы выводить для князя? А кто ворога будет гнать? Дед Ефим? Или ты, болячка коленочная?
– Нового писца сыщи, – буркнул дедок. – Злата посули.
– Дураков-то нет в Порубежное ехать. Сколь ищу, знаешь?
– Сам научи, – Никеша чуть опомнился и смотрел теперь жалостливо. – Или мне кого дай в обучение. Наш отец Димитрий – поп дюже строгий. У него не наука, а казнь лютая. Не однова я тебе говорил, спихни ты его в Берестяное, пусть там народ стращает.
– Да ну, спихнуть? А кто вместо него сотню поднимет, если меня или полусотников посекут*? Ты воев на рать водил? А он – да. Вот то-то же, – Вадим и говорил-то беззлобно: такие речи не впервой меж ним и писарем. – И где боярыня Ульяна? Приветить не идет.
– Умная, вот и не идет, – ворчал старый. – Я б своей волей к тебе не потащился. Глянь на себя, Вадимка, ты ж нелюдимый стал. Молчишь, брови гнешь и говоришь только со мной. Для иных указы и взор изуверский. Последний раз на прошлую весну улыбку кинул Матрешке вдовой и все. Седалищем к коню прирос, мечи к рукам прилепил, вот и вся твоя жизнь. Только и радости, что злата стяжаешь. И на что оно тебе? Сундуки лопаются, закрома под потолок, а ты и кафтана нового ни разу не вздел.
– Не скули, Никеша, я завтра поутру на ближнюю заставу тронусь, тебе передышка, – Вадим обернулся к дверям, заслышав легкие шаги по сеням.
В гридню вошла тётка средних лет, за ней показалась девица, годков семнадцати или около того. Вадим выпрямился и ухватился за старую воинскую опояску – крепкую, но потертую.
– Здрав будь, Вадим Алексеевич, – боярыня склонила голову, привечая.
– И тебе здравствовать, Ульяна Андреевна, – поклонился и Норов. – Хорошо ли приняли?
– Дай тебе бог, приняли хорошо, как в родном дому, – улыбнулась боярыня. – Твоей добротой не пошли по миру.
– Полно, об чем речь. Перед мужем твоим покойным я в долгу, так не ему, а тебе верну. Напрасно сразу не написала, что бедуешь и по чужим домам живешь. В Порубежном для тебя всегда место сыщется. Живи, хозяйничай. Будет тяжко, без дела обитай, никто слова не скажет, – вроде и говорил боярин хорошее, а все будто с холодком, несердечно.
– Благодарствуй на добром слове, – Ульяна поклонилась урядно, боярского в себе не уронила. – Я аукнусь тебе, Вадим Алексеевич. Со мной вот сирота, дочка боярина Петра Карпова. Зовут Настасья. Ты уж не гони ее, при мне она лет с десяток.
Вадим мазнул взглядом по девице, но не удержался и взглянул вновь. Вроде не красавица, но и обычной не назовешь: брови темные, на щеках ямочки, сама ладная и гладкая. Плечи ровно держит, а голову клонит, как и положено боярышне. Очелье простенькое, а вот косы…
Боярин загляделся, да не на девицу, а на ухо ее; вот ведь чудо, прядка волосяная над ним ровно лежала, а потом взяла, да и выскочила, да и завилась в кудряху. Вадим сморгнул прежде чем уразумел – волосы-то не живые, завиваются просто так, а не по хозяйской хотелке. Пока ресницами хлопал, над другим ухом такая же завитушка взвилась.
– Живите, – опомнился Норов. – Одной ложницы, должно быть, мало? Укажи Дарье-ключнице для боярышни свою выделить. Вот еще что, Ульяна Андревна, ты в послании указала, что в доме боярина Лопухина жила. А чего ж уехала? В княжьем городище веселее и легче.
– Занедужил боярин, – Ульяна говорила тихо, внятно. – Слёг и своих узнавать перестал. Жена его, Людмила, порешила, что я не нужна более на хозяйстве.
Вадим слушал и разумел, что непростая перед ним баба. Не жалилась, слёз не лила, на долю свою не роптала, да и держалась получше многих тех, кто попадал в боярскую гридню: знал Норов, что его опасаются, сторонятся. Следом приметил льдистый и цепкий взгляд Ульяны, а потом углядел и руки ее, сложенные урядно и уверенно. Знал Норов, что только бывалые вои так спокойно стоят и так тихо дышат, готовясь к рати.
– В дому бываю наездами, – Вадим порешил, что и так уж много слов ненужных наговорил. – Надо, чтоб пригляд был. На подворье люблю тишину, на столе – щи густые, кашу, пироги рыбные иль грибные. По холоду взвар травяной, по теплу – квас. Пива в срок, медовуху. Много не попрошу, но что обсказал, изволь блюсти. Человек ты для меня новый, а потому не обессудь, но пока за тобой пригляжу. Не из неверия, а по осторожности. Разумеешь, Ульяна Андревна?
– Разумею, Вадим Алексеевич, – боярыня вздохнула легче и чуть приметно улыбнулась. – Иного и быть не может. Чужак в дому, без пригляда никак. Так что, ключи-то у хозяйки забирать?
Вадим прищурился, кивнул, а уж потом и высказал:
– Бабьих склок терпеть не стану. Дарье указ дам, а там уж твоя забота. Что, Ульяна Андревна, не много ли на тебя взвалил? Откажись, живи в хоромах безо всякого дела.
– Без дела сидеть непривычна. Сдюжу. – Только и молвила, но Норов поверил: повадку людскую знал хорошо.
– Добро, – кивнул. – Отказа ни в чем не будет. Денег ли, рухляди какой проси для себя смело. Ежели что, вот у Никифора спрашивай. Муж бывалый и мудрый.
– Благодарствуй за посул. Все уяснила, – Ульяна кивнула в ответ. – Донимать тебя, боярин, не стану.
Мига не прошло, как смелая тётка поклонилась и повернулась уйти, а вот Настасья задержалась, замялась. Вадим глянул на боярышню и замер; девица глаза-то подняла и смотрела прямо на него, потом сморгнула раз, другой и кинулась за тёткой.
Вадим чуть головой потряс, словно очухался, и уж в дверях окликнул боярыню:
– Ульяна Андревна, а кто послание выводил на берёсте? Ты сама?
– Нет, – качнула головой боярыня. – Настасья писала. Сколь годков была в обучении у отца Иллариона. Знаю, что девице неурядно, но вот привязался к ней поп, ругал меня, что не пускаю науку постигать. Пишет боярышня, счет разумеет, говорит по-всякому. Настасья, обскажи сама.
– Цареградцев разумею, фрягов*, северян. И ответить могу, только вот фрягам с заминкой.
Говорила она тихо, чуть опустив голову, безо всякого хвастовства. Вадиму голос понравился: нежен, напевен. А помимо того еще и сама боярышня удивила: редким случаем брались попы обучать грамоте, а уж тем паче девиц, а стало быть, непростая перед ним.
– Чему еще учил? – спросил просто так, ответа не ждал, но желал иного. Хотел еще раз поглядеть в глаза кудрявой Настасьи, не успел разобрать какого цвета – серого иль голубого? А, может, иного какого? Вдруг поблазнилась синева небесная?
– Рассказывал, как пращуры наши жили. Говорил, как идти к далеким землям, указывал где реки большие текут, где моря соленые, а где городища из камня, – Настасья залилась румянцем, голову опустила совсем низко.
Норов уж собрался ответить, но влезла Ульяна:
– Прости, боярин, заговорили тебя совсем, – дернула за рукав Настю. – Идем. Не докучай хозяину, – и повела боярышню за собой.
Вадим смотрел вослед неотрывно, а когда обе шагнули через порог, едва дугой не изогнулся, чтобы еще раз глянуть на кончик девичьей косы, что так чудно кучерявился.
– Слыхал, Вадим Алексеич? В иных местах попы и девок обучают, а у нас? – писарь хмыкнул глумливо. – Боярин, ты слышишь ли меня? Чего там увидал?
– Тебя попробуй не услышь, два дня кряхтеть будешь и злобой плеваться, – Вадим отошел от дверей и встал возле писаря. – Ты вот с фрягами говорить можешь?
– Фряжская речь красивая, – Никифор задумался, подпер щеку рукой. – Помню, проходила ладья мимо нас, так там парень пел, да ладно так, звонко. Боярышня Настасья так умеет, нет ли? Надо вызнать.
– Вызнай, – кивнул Вадим. – Только не заговори девицу до смерти. Я-то привычен, а она сомлеет.
– Э, нет, Вадимка, – писарь покачал головой. – Девчушка веселая, с интересом ко всему. Когда ты говоришь на заставу? Утресь? Вот и поболтаем с ней всласть.
– А я что, помеха? – Вадим взялся за свиток дорогой бумаги* с княжьей печатью.
– А то! Девка на тебя глаза поднять боялась. А вот на берёсты поглядывала, я уж было испугался, что шею свернет. Боярышня пригожая, светлая. Тяжко ей тут будет, пташке.
– Ты, Никеша, ступай в вещуны. Все наперед знаешь и угадываешь. Давай я тебя и деда Ефима в лесу поселю, гадать по коленкам станете. Забогатеешь. Людишки к тебе за советом пойдут, курьими яйцами платить станут и деньгу отдавать, – Вадим и сам не разумел, с чего вдруг осердился на слова о пташке. – С чего ей тяжко-то будет? Чай, не простая, боярского сословия, в моем дому на всем готовом.
– И чего я, старый дурень, с тобой разговоры разговариваю? Это как с поросём беседу вести, ты ему про душу, а он тебе про харчи хрюкает, – писарь махнул рукой на боярина и взялся за писало. – Кому писать-то? Дубровину? Чтоб прислал из Шорохова отрядец?
Вадим вмиг выкинул из головы и кудряхи, и пташку, и небесную синеву:
– Ему. Пиши, чтоб конных выслал. Река вскроется, заставы отрежет от Порубежного. Надо десятников собирать, отправлять к засеке полусотню. Пиши, Никеша, пиши.
Через малое время в гридню влезли десятники, и завелся привычный для ранней весны разговор: про реку, половодье, про заставы, что долгое время будут сами по себе. А еще про Порубежное, про людишек, которым придется обновлять и рвы крепостные*, и броды корягами заваливать*.
К полудню Норов объехал с ратными крепостицу, обсмотрел заборола, велел поправить частокол, напугал кузнеца, что поставил тигель* свой близ подворья: не желал боярин пожара средь густо понатыканных домков. Не обошел вящей заботой и малый торг: изогнул бровь и тем шуганул с места двух ушлых мужиков, что принялись торговать последней мукой – гнилой и червивой.
Обратной дорогой ехал молча, едва поводьев из рук не выпустил. Все смотрел вокруг на смурных людишек, на грязный снег и высокие заборы, вспоминал писаря и его речи про пташку.
– Заноза ты, Никешка. Чем Порубежное плохо? Частоколы высокие, вои бывалые. Живи себе, никого не опасайся, – ворчал Вадим сам себе, поглядывая на подворье дядьки Захара – мужика вороватого, но смекалистого.
Только успел подумать о пройдошистом хозяине, так тот и сам вышел из домины:
– Здрав будь, – поклонился Захар.
– Где ж сенцом разжился, Захарка? – Норов по давешней привычке сразу приступил к делу, безо всяких досужих разговоров.
– А где разжился, там уж нету, – развел руками вороватый. – Боярин, за свою деньгу брал, ей-ей.
– Ей-ей, говоришь? – Вадим в лице не поменялся, всего лишь глянул в глаза Захара. – Третьего дня ближник мой видал возок у дальних схронов. Возок приметный, полозья широкие, не нашенские. Такой лишь у тебя имеется. Вот что, Захар, свези туда, где взял, а сам ко мне на подворье для задушевного разговора. И деньгу прихвати ту самую, которой за ворованное сено расчелся.
– Боярин…я… – Захарка малость посинел, плечми поник. – Не брал я.
– Само к тебе привалило? – Вадим тронул коня. – Захар, а, может, выпнуть тебя из Порубежного без семейства? Один по миру пойдешь, вот только далеко ли ушагаешь? В первой же веси чиркнут тебя по горлышку за жадность твою неуемную. Чтоб не мотало по свету, хочешь я сам тебя? Голову-то быстро снесу, ты и не заметишь.
Захар рухнул на коленки прямо в талый грязный снег:
– Боярин, смилуйся, бес попутал.
– Сколь раз еще миловать? До темени на подворье явишься и примешь волю мою.
Норов не стал слушать, как голосил вороватый, и двинулся прямиком к дому. Спешился, хотел уж на крыльцо ступить, но услыхал девичий смех, да такой отрадный, светлый. И не так, чтоб любопытно было, но признал голос боярышни Настасьи, потому и заглянул за угол хоромины, вызнать с чего хохот заливистый.
На оструганной лавке под бревенчатой стеной домины сидели боярышня и девчонка-сирота, Норов припомнил, что зовут Зинкой. Обе шептались об чем-то своем, и по всему видно, что говорили глупое девичье.
– А ты что ж? – Настасья глаза округлила.
А Вадим наново замер. Нет, синева в глазах Настасьи боярину не поблазнилась, но то не небесное было, а с зеленцой. Норов очнулся и оглядел боярышню с ног до головы, приметил и перстенек с бирюзой – тощий, небогатый –, и старые сапожки на небольшой ноге, и шубейку, что поистрепалась, облезла на локтях и вороте.
Но более всего любопытничал боярин на кудряхи, те выползали из-под простой шапочки с тонкой оторочкой заячьего меха. Вадим застыл, разумея, что косы-то солнечные, как пшеничка. Кудри пушистые, занятные, и смотреть на них улыбчиво и потешно.
А меж тем девицы болтали, будто птахи щебетали:
– А я как закричу! Батюшка мой с лавки-то и сверзился, – смеялась плечистая Зинка.
Вслед за ней и боярышня захохотала, а Норов опять дышать забыл. Зубы у Насти белые, ямочки на щеках отрадные, да и смех ее летел по подворью, будто редкая райская птичка. Не помнил Вадим, чтоб у его хором вот так-то веселились, почудилось, что солнце выглянуло из-за тугих жирных туч.
Норов голову к плечу склонил, глядя на боярышню, да и разумел сей миг – девчонка перед ним. Взор чистый, как у голубки, на гладком лбу нет складки горестной, а стало быть, в жизни своей недолгой не видела ни беды большой, ни обмана, да и сердце себе не тревожила, не рвала.
– Прости, Вадим Алексеевич, донимают тебя. – Голос Ульяны послышался за спиной. – Вмиг разгоню бездельниц.
Не успел Норов и слово молвить, как грозная боярыня накинулась на хохотушек:
– Ты, – Ульяна указала на Зину, – в светелку*. Скажи Дарье, я велела усадить тебя за урок* и до темени. И чтоб головы не поднимала. – Потом и Насте высказала: – А ты за мной.
Вадим двинулся к крыльцу, разумея, что достанется смешливой боярышне от тётки, но унимать сердитую не стал: в бабьи дела лезть зарекся.
Уже в гридне Вадим опомнился, обругал себя за мысли пустые. Глянул на сладко спящего на малом столе Никешу и затосковал. С чего тоска и сам бы себе не ответил, но сердце заныло, затрепыхалось и стукнуло о ребра, будто вырваться хотело.
– Пташка в клетке… – боярин сам себе сказал непонятное и разумел давешние слова старого писаря. – Ей бы, кудрявой, веселиться, по рощам бегать, песни петь, а она в крепости при тётке суровой. Не уйти, не продышаться.
Сказал, вспомнил себя пять зим тому назад, да понял – и он пташка в клетке. Одна разница – Настасью тётка за собой привела в Порубежное, а он сам сунулся по гордыне и жадности.
От автора:
Берёста – на Руси до воявления бумаги писали на выскобленной и расслоеной бересте. Вдавливали буквы.
Чернило – чернила. На Руси их делали из ягод или трав с добавлением ржавчины с железа. Это придавало чернилам коричневый цвет.
Писало – стилус. Им выдавливали буквы на бересте.
«Кто поднимет сотню» – Традиция участия российских священников в военных походах солдат и офицеров появилась много веков назад – фактически с появлением на Руси христианства. Оружия в руки они не брали, но при необхоимости могли возглавить отряд и повести его в бой. Многие из церковнослужителей перед тем как принять сан были военными. В данном случае Вадим говорит, что местный поп Димитрий раньше был рантиком и не простым.
Фряги – итальянцы.
Дорогая бумага – на Руси долгое время бумагу покупали за границей. Чаще всего везли из Италии. Свое производство началось в 16 веке при Иаане Грозном.
Рвы крепостные – да, и в древней Руси вокруг крепостецй рыли канавы, рвы.
Броды заваливать корягами – чтобы враг не смог пройти
Тигель – это ёмкость для нагрева, высушивания, сжигания, обжига или плавления различных материалов
Светёлка – самая светлая комната в доме. Выбиралась специально для женщин и их рукоделия, чтобы дольше было светло и можно было работать
Урок – женщинам давали определенное задание: шить вязать, прясть и т.д. Это называлось уроком.
Глава 4
Настасья потирала ухо после тёткиной науки. Такое не впервой, но нынче обидно. Ведь только уселись с Зиной поболтать, вздохнуть, а тут на тебе – Ульяна.
Не за ухо горевала боярышня, а за девку добрую, что из-за нее сидела теперь в светелке и глаза щурила по темени. Знала Настя, что тётка урока не облегчит, а то и вовсе подкинет работы. Не любила Ульяна бездельников, не привечала и учила, как могла.
Со вздохом взялась Настёна за пяльцы и принялась выводить узор, затеянный еще в княжьем городище. А руки-то и не слушались, все норовили упасть на колени и замереть.
Настя и не противилась, уронила и канву, и иголку с нитью, прижалась головой к бревенчатой стене, глянула в окошко на тусклый свет и высокий забор: тоскливо, муторно, одиноко.
– Опять бездельничаешь? – в дверях показалась Ульяна. – Ступай, сыщи Дарью, пусть девку даст перенести поклажу. Боярин тебе ложницу выделил, вот там и будешь сидеть, коли работать не желаешь.
– Тётенька, отпусти Зину, то не ее вина, моя, – Настя просила, да горестно так.
– Вон как? – Ульяна прищурилась. – С чего бы? Не пущу, виновата. Наказание исполит, иным разом неповадно будет.
Настасья редким случаем шла поперек тёткиной воли: тех споров и было-то разочка два, много – три. Но нынче чуяла за собой правду, да и просила не за себя:
– Я велела со мной говорить, – Настя поднялась с лавки и выпрямилась, глядя в прищуренные глаза Ульяны. – Почто ее за меня? Мой указ был, с меня и спрос.
Тётка сложила руки на груди, голову к плечу склонила:
– Упёрлась? Было б из-за кого.
– Отпусти, – Настёна говорила тихо, тряский голос прятала и глаз не отводила: стучала кровь в висках, страх колкой изморозью бежал по спине, коленки подгибались.
Ульяна глядела долгонько, молчала, а потом кивнула:
– Что ж, твое слово. Отпущу, а ты ответишь. Утресь боярин Вадим со двора тронется, так ты его гридню вычистишь. А когда вернется, самолично ему взвар носить станешь. Гордыню поумеришь. Взялась указы девкам давать, так сама прежде потрудись.
– Как скажешь, – Настасья чуть склонила голову. – Дозволь Зину мне в помощь, поклажу таскать.
– Ступай, сама ее забери и сама укажи, что ей должно делать, – тётка отвернулась и ушла.
Настя улыбнулась, оправила очелье и бегом в девичью! В сенях остановилась, взглянула на боярскую гридню, опасаясь встретить хозяина, что показался ей недобрым и заледенелым. Пока выжидала, ухо наново загорелось. Пришлось тереть краснючее, унимать досадный зуд.
– За дело? – Голос за спиной – тихий, но страшный – заставил Настасью вскрикнуть.
Обернулась боярышня и напоролась на стылый взгляд боярина Вадима. Пока ресницами хлопала, пока думала, чем ответить, он смотрел на проклятое ухо и бровь изгибал.
– За безделье, – пролепетала и голову опустила.
– Кто ж поучал? Ужель сама боярыня Суворова расстаралась? – и вроде не сказал ничего дурного, а все одно – страшно.
Настя промолчала, не желая говорить об Ульяне скверного.
– Что ж в глаза не смотришь? Стыдишься? – боярин Вадим говорил степенно, но Настасье чудилось, что потешается.
Вздохнула боярышня и ответила, как сумела:
– Стыжусь, – голову подняла и взглянула прямо в глаза боярина. Тот прищурился и взора не отвел. На малый миг показалось Насте, что Норов вздумал улыбнуться.
– Чего стыдишься? Что присела на лавку и посмеялась всласть? Мое подворье справное, работных хватает. Никто не заставляет боярскую дочь гнуть спину с утра и до темени.
И снова Настя промолчала, не говорить же, что тётка не щадит, не рассказывать же, что отправила гридню чистить как простую чернавку.
– Что ж молчишь? Отвечай, коли спрашивают, – надавил голосом, подвинулся ближе.
– Вадим Алексеич, боярышня я лишь по рождению. Ни кола, ни двора. Приживалка. Твоей милостью и сыта, и обогрета. Так чем отплатить тебе? Только работой. А я вот… – Настя развела руками, мол, оплошала.
– А я расчета не просил, – Норов чуть насупился.
Настя попятилась, уж очень страшен был боярин: глаза студеные как тучи осенние, плечи широченные, кулаки пудовые. Пока ресницами хлопала, пока слова искала, Норов отступил:
– Ты с подворья-то выходила? В церкви лоб перекрестила? Крепость видала? На торгу была?
Настя и вовсе потерялась. Как ответить, если тётка не велела за ворота выходить?
– Утром ступай, погляди по сторонам, авось не будешь, как пташка в клетке, – сказал по-доброму, да так, что Настя замерла: откуда узнал, что тоскливо в дому, как угадал про клетку?
– Возьми с собой девку, с которой давеча хохотала. Она местная, укажет, – боярин уж было повернулся уйти, но остановился. – Новой ложницей довольна, нет ли?
Настя спохватилась бежать, ведь напрочь забыла, что шла Зину вызволять!
– Ой, – только и пискнула.
Боярин оглядел заполошную, чуть приметно улыбнулся:
– Брысь! – и присвистнул легонько, будто дитя малое подгонял.
Настя метнулась к дверям, но себя остановила, обернулась и поклонилась низко:
– Благодарствуй, боярин, – высказала и кинулась в девичью.
Дверь боярышня отворила так, что та об стену бухнула, всполошила Зину.
– Идем, Зинушка, – Настя поманила девицу. – Мне помогать станешь. Боярин у нас добрый, ложню мне выделил. А утром велел по крепостице гулять и тебя с собой взять. Рада ли?
– Какой? – Зинка глаза округлила. – Доброй? Это Норов-то? Ты, Настасья Петровна, дюже доверчивая. Боярин наш – вой по крови. Ему человека порешить, что нос утереть. Жалости никакой, тепла – и подавно. Откуль ты взяла, что доброй? Смешно же.
Настасья задумалась и крепенько. Еще о прошлом годе говорил ей отец Илларион, что вои непростые люди. Души губят – и свои, и чужие – хоть за правое дело, хоть за скверное. Мало кто из них совестью не мается, ведь нельзя спать аки дитё, когда кровь на руках. Но и иное сказывал, мол, не будь воев, смертей бы не убавилось, ибо живет в людях кровавое, толкает изводить друг друга. И ратники за всех берут грех на себя, обороняют, чужие души сберегают, а свои чернят.
– Откуда ж в нем жалости взяться? – Настя брови изогнула печально. – Его никто не жалеет. Вороги кругом.
Зинка ресницами захлопала, почесала бок:
– Ты боярышня, тебе видней. Но знай, от Норова пощады ждать не надобно. Он, может, не злой, токмо бездушный. Вот не знаю о тётке твоей, но не пустит она тебя за ворота. Уж дюже строгая.
И снова боярышня задумалась: Норова знала всего денек, а Зина с ним в одном городище жила, мало того – в одном дому.
– Ладно, Зинушка, чего ж сплетни разводить, идем одежки мои складывать.
И ведь пошли, а у двери ложни еще и захохотали. Девицы на то и девицы, чтоб не помнить долго дурного, а радоваться жизни молодой.
Всласть покопались в Настином сундуке, вынули все наряды, каких и было-то немного. Примерили и кольца височные, и сапожки тонкой кожи, подарок тёткин на прошедшие именины. Запону достали старенькую и снова посмеялись: там истерто, тут шов разошелся. Вытащили шапочку лисьего меха, да обчихались обе, облезла шапка, осыпалась рыжими волосинами на чистый пол.
– Небогатое у тебя приданое, Настасья Петровна, – Зинка смотрела жалостливо. – Я-то думала, что бояре живут понаряднее.
– Что есть, тому и рада, – Настя прибрала одежки в сундук. – Да и какая я боярышня, так звук пустой. Сирота без дома, без рода.
– Ой не скажи, – Зинка собирала мех с пола. – Боярскую кровь издалече видать. Ты ж себя-то не видишь, а я вот она, смотрю. И стать у тебя ненашенская, и руки тонкие, и личико белое. Не склочная, добрая, жалостливая. Таких в крепости нет и отродясь не бывало. Тут не до ласки, не до жалости, разумеешь? Попрёт ворог, так тут не жалеть надобно, а бить покрепче.
Настасья вздохнула тяжко:
– Так не своей волей я сюда. Нужда заставила.
– Не горюй, люди везде живут. Приобвыкнешься, а там, глядишь, понравится, – Зина взяла небольшой сундук и поставила к стене, вслед за тем, развернула новую шкуру, уложила на лавку. Оправила половицу, прикрыла ставенки. – А по мне, так с тобой я вздохнула легше.
– Зинушка, так по моей вине тебя наказали.
– Так не побили же, не выгнали. Какое ж это наказание? То жизнь моя всегдашняя. Не горюй, вскоре тепло придет, в лес побежим. Знаешь сколь у нас ягод? А орехов? Может, отпустит тебя Ульяна Андревна?
Дверь ложни распахнулась, на порог ступила тётка Ульяна:
– Прибрали? – огляделась. – Добро. Настасья, собирайся, боярин вечерять позвал за один стол с ним.
– Сейчас, тётенька, я мигом, – заторопилась боярышня.
