Текст книги "Перстенёк с бирюзой (СИ)"
Автор книги: Лариса Шубникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
Глава 21
– Боярин, не тревожься о подворье, – Ульяна урядно обняла Норова. – Все сделаю, за всем пригляжу. Себя береги, возвращайся вборзе. К празднику-то поспеешь, нет ли?
– Бог даст, поспею, Ульяна Андревна, – Вадим склонил голову, дождался пока боярыня перекрестит на дорогу, а потом уж метнулся взглядом к Насте.
Та выглядывала из-за тёткиного плеча, широко распахнув глаза. Вадим если б и хотел взор отвести, то не смог бы: боярышня смотрела тепло, улыбку, видно, прятала, да не схоронила. Ямки на щеках выдали ее с головой.
Промеж того углядел Норов во взоре Настином интерес, разумел, что так на него еще не глядела. Хотел обрадоваться, но упредил себя. Чуть узнал боярышню, а потому и понял – это с доброты, не с любви.
– Вадим Алексеич, ты чего ж молчишь? – Ульяна брови высоко возвела, должно быть, удивлялась. – Здоров ли?
– Здоров, – Вадим вошел в разум. – Боярыня, на два слова, – и пошел от крыльца.
На подворье людно: народ пришел боярина проводить и с ним десяток ратных. Коней седлали, суетились возле воев, подавали снеди, прятали в переметные сумы. Девки стояли молчком, улыбки кидали ратным, те подкручивали усы, посвистывали. Тетка Полина – необъятная рыхлая баба – лезла к Борису, протягивая свежий румяный каравай. Гомонливо, да отрадно. А как иначе? Не на рать провожали, знали, что вернутся.
Норов шагал широко, тётка семенила за ним, молчала и не лезла с речами, пока боярин не остановился и не обернулся к ней:
– Ты вот что, Настасью отпускай на берег. Писарь у меня старый совсем, а за мытом глаз нужен вострый, – врал Норов и не краснел.
Боярыня долгонько смотрела на Вадима, слов не кидала, а потом, будто решилась:
– Отпущу, – кивнула и улыбнулась хитро. – Тебе лучше знать, куда ей можно, куда нет.
– С чего это вдруг? Ты ж завсегда противилась. Помню, гневалась, когда я отправил ее одну к Ольге.
Ульяна огляделась, будто хотела увериться, что боярышня далече и не слышит, а потом шагнула ближе к Вадиму и высказала:
– Почему же вдруг? Вижу, заступник у Настасьи появился сильный да умный. Так чего ж я поперек становиться буду? – прищурилась. – Что смотришь? Думал, не знаю ничего? Думал, ослепла я? Глядишь так, что на Насте едва летник не горит. Иного кого давно б уж погнала от боярышни, но в тебя верю крепко, ты не обидишь, не опозоришь.
Норов лицом не дрогнул:
– Договаривай.
Ульяна утерла рот платочком и высказала:
– Рать собираешь? За тем и к князю идешь на поклон? Спорные земли воевать? Порубежное откроешь, когда ворога одолеешь, не иначе. Да и веси ближние к рукам приберешь. Так ли?
– Молодец, верно разумела, – сказал от души, но прищурился сурово. – Чего хочешь от меня? Ведь не просто так ты о весях разговор завела.
– Мураново, – проговорила тётка и взглядом осерьезнела. – Весь малая, а земля там хорошо родит, про то ведаю. Торг большой близко и Тихонова пустынь.
Норов раздумывал, с ответом не спешил, но все же, высказал:
– Землями владеть только муж может. Себе весь хочешь? Не трать времени напрасно, не выйдет.
– Нет, – оправила убрус* богатый. – Если не сладите с Настей, туда ее увезу. Домок какой никакой справлю сама, от голода не помрем. Твоего злата мне не надобно.
– Вон как, – Норов взялся за опояску. – Дружбе нашей конец, верно я разумел, Ульяна?
– Не услыхал ты меня, Вадим, – тётка головой покачала. – Если не сладите, увезу. И не посмотрю на то, что ты Норов. Неволить девку не дам, так и знай, – Ульяна запечалилась. – А про Мураново упреждаю, чтоб потом не удивлялся, что живем на твоей земле. Иль погонишь?
Вадим злобу унял. Ульяна удивила: не чаял встретить такой отпор.
– Еще не укусила, а жевать принялась, – бровь изогнул. – Мураново покамест не мое, и только богу ведомо, осилю с ворога иль нет.
– Ворога осилишь, об том и не печалюсь, не тревожусь. Ты всех осилишь. А Настя… – тётка вздохнула. – Вадимушка, я б рада была тебе ее отдать. Но силком не позволю, за нелюбого не пущу. Своей участи ей не желаю.
Помолчали оба, а потом уж Вадим рассказал:
– Вчерашним днем согласилась пойти за меня. Уговорились ждать со сватовством до шапки лета.
– И ведь смолчала! – тётка осердилась. – Ни одного словечка мне не кинула! Ну погоди, негодница, ужо я тебе! Я за нее воюю, а она как воды в рот набрала!
– Погоди ратиться, Ульяна, – Норов и запечалился, и озлобился разом. – Ты силком ее не пустишь, а я насильно не возьму. Согласилась, то правда, но не своей волей. Донимал, вот и прогнулась.
– Так чего ж тебе еще? – Ульяна, улыбаясь, вопрошала то же самое, что и Норов всякий час у самого себя.
– Молока птичьего, – рыкнул Вадим, вызверился и пошел от боярыни прочь.
– Погоди, да погоди ты, шальной, – Ульяна топотала следом. – Не поспеваю за тобой.
– В дом иди, будет на сегодня досужих разговоров, – гнал от себя боярыню. – И впредь о том не говори, разумела? Озлюсь.
– Погоди, Вадимушка, – Ульяна положила белую руку на плечо боярина. – Дай обниму тебя за всех нас, за баб. Впервой вижу, чтоб муж бо ярый к рукам не прибрал то, чего хочется. Жалеешь ее, неволить не хочешь. – обняла Норова, прижалась головой к его груди. – Спаси тебя Господь, убереги.
– Ну будет, будет тебе, – приобнял тётку. – Ты плакать вздумала? Глазам не верю.
– Сам виноват, – тётка отпустила Норова, глаза утёрла платочком. – А ты как хотел? Пустил бабьего племени в дом, терпи.
Норов помолчал, оглянулся на крылечко, где стояла Настя: кудри рассыпались, руки кончик косы теребят, глаза по плошке. Вздохнул тяжко и высказал боярыне:
– Не сладим, вези ее к Иллариону. Он ее отрада и никто более.
– Знаю, Вадим, – теперь и тётка вздыхала тяжело. – Умирать стану, а не забуду, как увидал ее святой отец. Тем годом Насте семь зим стукнуло. Маленькая, помню, была, тощенькая. Одни кудри и росли, будто наколдовал кто. Бегалась по хоромам к рубашонке, ножки маленькие, ручки и того меньше. Очелье криво сидит, косы мешают. Я попа зазвала в дом, что мужа усовестил, поговорил с ним, он и пришел. Как ступил в сени, Настёна к нему и выскочила. Глазенки большие, смотрит на него и улыбается. Илларион тогда шагнул к ней, руку подал, а она возьми и ухвати его за палец. Стоит, щебечет ему, тот слушает, а у самого глаза мокрые. Тем днем и повел ее в церкву. Я за ворота вышла глянуть, а они идут по улице. Настя и поп и говорят, говорят.... – Ульяна слезы смахнула. – Моя в том вина, что ей матерью стать не смогла. Вся любовь ее, нежность вся Иллариону и досталась. Он дар такой принял и ответил стократ. Им девочка моя счастлива стала. Такое не забывается, Вадим.
Норов не ответил, кивнул и пошел к ратным. В седло взлетел голубем, высвистал десяткам и увел из Порубежного. Ни одного раза не обернулся, смотрел вперед себя, думал о всяком. А размыслить было о чем...
Спорные земли задолго до его, Вадимова боярства, случились. Князья за них хлестались поначалу, потом бросили гиблое дело: одни уступать не хотят, другие лезут, упираются. С того и сечи, и смерти напрасные и беда людишкам: голод, нищета да страх ежедённый. Однова решились разделить, так употели рядить, расплевались и сечи еще кровавее стали. Разбойников оружных прибавилось – грабежи пошли, разруха.
В Порубежное Норов принимал всех, кто просил защиты, но разумел – крепость лопнет, коли так пойдет далее. Веси вокруг исчезнут, и останется лишь его вотчина, со всех сторон окруженная ворогом. Такого Вадим не хотел, упирался, рубежи отодвигал, но понимал и то, что спор надобно разрешить одним махом. Иного не дано.
Знал Норов, что князь Борис упрётся, откажет в войске, но порешил уговаривать и пугать. Как? А так – оставить Порубеждное, и тогда пусть уж его воеводы пыхтят и ждут, пока земли княжьи растащат по куску, по пяди. Лет через десяток княжество уполовинят по-тихому, а через три десятка – исчезнет и сам Борисов надел.
Промеж того чуял Норов, что Настасье тяжко жить в таком-то месте: тесно, страшно. Вот то и придавало сил, куражу, а вместе с тем и надежды немалой, что понравится ей Порубежное, а с ним и он, страдалец. Если ворота открыть, стены порушить, так привольно станет. Народец на ближних земля осядет, пахать начнет, торг появится, церковь еще одна да побольше. И если туда заманить Иллариона, то всем радости прибудет: И Насте, и Норову, и Порубежному.
Все то время, что шли к Красово, подгонял ратников: те не спорили, оружия из рук не выпускали, разумея боярскую тревогу, видно думали – сеча впереди. Да не так уж и ошибались: сечи бывают всякие – то кровь льется, то слова сыпятся, которыми и погубить можно.
Перед Красово встали на ночь в ратной избе, в бане попарились, начистили брони и вошли на подворье, где устроился на житье князь, соколами: два десятка мечных бывалых воев – сила немалая, а порубежненских – и подавно.
– Здрав будь, Норов, – князь Борис – дородный, гордый – встречать вышел сам. – Рад тебе. Вижу, по горячему делу, так заходи, чего напрасно время тратить.
– Здрав будь, княже, – Вадим спешился, поклонился. – Дело не спешное, но важное.
Князь кивнул и ушел в хоромы, за ним потянулись его ближники – востроглазый Никодим, давний знакомец Норова, и воевода Ушков, муж мудрый, но престарелый.
В гридне Норов перекрестился на образ в углу, кивнул Борису, что следовал за ним неотступно, и тот встал у двери, какую затворил тихо Никодимка.
– Садись, – князь указал на лавку. – Давай для начала речи, а потом снеди. Ты попросту ко мне не рвешься, а потому, чую, кусок тебе в горло не полезет, пока не обскажешь беду свою.
Норов стянул богатую шапку, рассупонил дорогой кафтан и ответил, глядя прямо в глаза князю:
– Беда у нас общая, – и умолк, примечая, что Борис скривился, будто кислого хлебнул.
– И ты туда же. Спорные земли? Ушков с зимы мне в уши льет, что воевать надобно. Это тебе не бирюльки, Вадим. Не сдюжим, утратим все.
– Не пойдем на рать, тоже утратим. И людей положим почем зря. Княже, я много не прошу, дай сотню и два десятка впридачу. Сам поведу, – Норов высказал и глянул на воеводу; тот тяжко сел на лавку рядом и придвинулся.
– Княже, – Ушков говорил тихо, – что ты теряешь? Порубежное? Да веси вокруг? А если перепрём, так получишь немало. Войско твое застоялось, ратные телеса нарастили, в брони не влезают. У тебя бывалых воев только те, что под боярином Вадимом ходят. Пропустит он по своим землям ворога, вот тогда ты все утратишь. Сколь раз говорить тебе.
– Никшни*, – князь поднял руку грозно, блеснул перстнем редким и обернулся к Норову: – Чего ж сим днем явился? Время настало? Что мыслишь, говори.
– Нынче вода высока, как не было уж лет с десяток, – начал Вадим, – а стало быть, ладейщики вражьи поостерегутся наскавивать. В протоке, что близ Сурганова, встанут северяне, уговор с ними. А вот моей сотней со стороны Гольянова двинутся на их земли. Наскочить на них первыми, побежать, втянуть их поглубже и положить в поле. Засим снять мои заставы и пустить вокруг Лешьей трясины. Там нас не ждут. С боков возле Зимавина и Хитяева встанут твои вои.
– Эк тебя, – крякнул Ушков. – Кто в Порубежном останется? Пролезут и без ладей, а там прямая дорога на Красово и княжье городище.
– Ты встанешь с двумя десятками, – Норов обернулся к пожившему. – В крепости обученного бабьего войска десятков пять. Сладишь с их племенем, нет ли?
– Пять? – старый воевода почесал макушку. – Кто верховодит? Помню, Ольга у тебя была, сверянская бабёха.
– Она.
– Эта сдюжит, если что. Пять десятков лучниц – сила немалая. Вадим, когда мыслишь начать? Я б сразу после Пасхи двинулся. Если наскоком, то к страде управимся. Месяца не пройдет, рубеж далёко двинем. Загоним за Супреиху, пусть из-за реки гогочут.
– И я так мыслю, – кивнул почтительно.
– А то я не знаю. Сам тебя и учил, – воевода умолк и глянул на Никодима.
Тот покусал губы, нос почесал и спросил тихим, едва не елейным голосом:
– Северяне в протоке, сила ненадежная. Они к тому ворохнутся, кто заплатит больше. Что посулил им, боярин?
– Добычу, которая пройдет мимо Порубежного.
– Не многовато? Ворог с проток сунется, добришко начнет тянуть, убегая. Ты в своем уме? – выговаривал Никодим, но тихо, незлобно.
– А ты пойди, сам дыру на реке заткни, – Норов брови свел. – Лезь в воду и гони ворога чем хочешь. Молитвой ли, криком, хочешь песни пой. Тогда я гляну, какой награды запросишь, если выживешь.
Умолкли все: Норов унимал злобу, Ушков глядел на князя, а Никодим супил брови.
Князь молчал долго, глядел в оконце на подворье. Никто и не лез к нему, зная его привычку для начала думать, а уж потом словами сыпать. Так и сидели, пока в гридню не поскреблась девка и не поставила на стол свечу. Стемнело.
– Вот слово мое, – князь очнулся. – Воевода, ратных поведешь после Пасхи и мимо Порубежного. Лесом пойдете, скрытно. Ты, Вадим, заставы упреждай, в Гольянове сажай своих воев. Я выставлю заслон у Петеревки и Лугового. Если через вас пройдут, через меня не пролезут. Стану говорить с Сусловым и Медведевым, они прикроют у Гольянова, да и встанут позади Сурганова, чтоб не обошли. Прав ты, Вадим, если вода высока, как давно уж не было, то наше время настало, – князь брови свел к переносью, грозным стал. – И молчком! Никодим, ходи с унылой мордой, ты, воевода, ори на ратных, стращай учебами в лесу. И ни слова, ни полслова до Пасхи. Мы знаем, и боле никто.
Норов вздохнул будто! Плечи расправил, заулыбался и все через нее, через кудрявую. Теперь и надежда появилась, и ясность. Но более всего радовало то, что помнился боярину теплый взгляд Настин и улыбка ее прежняя, с которой явилась в Порубежное, перевернула его жизнь и заотрадила.
От автора:
Убрус – традиционныый женский головной убор в виде платка из шерсти, льна или шёлка.
Никшни – замолчи.
Глава 22
– Боярышня, куда ж ты? – Зинка поторапливалась за Настей. – Быстроногая, не поспеваю.
– Зинушка, так ты же сама сказала, что боярин вернулся, что тётенька сердится, велит домой бежать! – Настасья прижимала к себе связку берёст, какую всучил ей писарь на берегу.
– Быстро обернулся, – девка утирала пот со лба: день выдался жаркий, да и парило нещадно, гроза собиралась. – Я выбегала с подворья, так он уж у крыльца был. С седла сошел довольный, огляделся и насупился. Я спужалась и тикать!
– Зина, поспеши, вон уж в небе сверкает, вымокнем. – Едва Настя выговорила, так и получила по носу крепенькой дождевой каплей. За ней другая упала на плечо, а уж потом громыхнуло и полилось, будто хляби разверзлись и начался потоп.
Девушки взбирались на пригорок под ливнем, едва видели вперед себя, но хохотали. А как иначе? Дождь-то теплый, весенний. Куда как весело вымокнуть и не озябнуть.
В ворота прошмыгнули под громкий посвист дозорных, что принялись потешаться над неудачливыми, сулились поймать, обсушить да согреть, но горластая Зинка отлаялась, усовестила скоро. Ратные еще посмеялись по-доброму и пропустили обеих в крепость.
По улицам ручьи дождевые: народец попрятался под крылечками и уж оттуда привечал боярышню. Ольга увидала вымокших и к себе поманила, да Настя рукой махнула, мол, недосуг. И, вправду, торопилась.
Знала Настасья, что боярин ей обрадуется, тем и сама отрадилась. А как иначе? Разве можно обидеть того, кто заботится, можно ли отвернуться от того, кто бережет? Ведь добр к ней Норов, так добр, что плакать хочется. Ни в чем не отказал, ничем не обидел, вот разве что свадьбой грозит, но и тут чуяла боярышня – неволить не станет.
Седмицу, что не было боярина в Порубежном, Настя хлопотала: на реке помогала писарю, радовалась, что появилось дело, какое нравится. Вздохнула легче, зарумянилась, оправилась. Тётке Ульяне подмогой была, но с ней надолго не оставалась; та смотрела пристально, будто ждала чего от Насти, а промеж всего улыбку прятала, потешалась. Да и сама боярышня развеселилась, улыбаться начала, словно тяжкий груз с плеч скинула.
Одно только печалило и тоски добавляло – перстенёк с бирюзой, что отдала Алексею, получила назад, потом едва не потеряла в тесном закутке. В том, где опозорила себя перед Норовым и чуть не задохнулась. Глядела Настасья время от времени на тощее колечко свое, разумея, что планида* ее кривенькая, извилистая. Воля уж близко была, да с отцом Илларионом, да при церкви, а вот оно как получилось, вот как вышло. Но и радовалась боярышня тому, что уберег ее бог от дурного человека – лживого, хитрого. А если с другого боку глянуть, то сберёг Норов: если б не он, еще неизвестно, где была бы она, глупая и доверчивая.
А вот нынче бежала Настасья к хоромам боярским без тоски, без печали всякой. Бояться Вадима уж перестала, а промеж того и иное что-то содеялось, а что – Настя и сама не разумела. Одному только удивлялась, почему колечки дарёные Норовым за пояском носит и всякий раз улыбается, когда достает их ввечеру и любуется рунами на темном серебре.
– Настасья Петровна! – Зинка, что бежала позади, подала голос. – Я к Любавиным! Боярыня Ульяна просила зайти и забрать ниток сторгованных! Я мигом!
– Ступай! – крикнула Настасья и вскочила на подворье. – Да что ж за наказание, потоп, как есть потоп, – бежала к крыльцу, смеялась.
На приступках едва не оскользнулась, но удержалась и, оберегая бёресты, влетела в сени.
– Ох ты… – боярышня оглядела себя: летник мокрый, с волос течет. Через малый миг от нее на чистом полу лужа натекла. – Тётенька увидит, осердится…
И попятилась по сеням, бочком, тишком, уже слыша сердитый голос боярыни, что выговаривала стряпухе Полине:
– Хозяин в дому, чем угощать станешь? Щи лей, да пирогов подавай. Анютку пошли на ледник, ягоды какой принести. И пусть глянет, боярышня вернулась, нет ли. По такому дождю схоронилась на берегу, не иначе. И Зина пропала, вот ведь негодница! Сил моих нет, в дом всех собирать! Увижу, не пущу боле на берег!
Настя тихо ойкнула, заслышав тёткины шаги, заметалась и бросилась к ложнице своей, но разумела уж, что не успеет, что увидит тётка ее, вымокшую, ругать станет.
В тот миг крепкая рука ухватила боярышню за ворот и потянула, а через шага два Настя уж стояла у Норова, прижимая к груди берёсты, пока боярин дверь затворял.
– И кого я поймал-то, не пойму, – Вадим, улыбаясь, обернулся на Настю, говоря тихо, сторожась Ульяны, не иначе. – Кутёнка мокрого иль боярышню непутёвую? – взглядом согревал.
– Боярин, – Настя просияла улыбкой в ответ, – здрав будь, – принялась смахивать мокрые кудряхи, что прилипли к щекам. – Дождь там, а я торопилась.
– Чего ж торопилась? – Норов двинулся ближе. – Дело спешное?
– Тебя приветить, – боярышня улыбки и не прятала, радовалась Вадиму. – Здоров ли? Как добрался? Устал с дороги, проголодался? Так я упрежу, чтоб снеди быстрее дали.
– Меня приветить? – голову к плечу склонил. – Жаль, не знал, что ко мне бежишь, иначе сам бы навстречу бросился. Ужель скучала?
Настасья потупилась, крепче прижала к груди берёсты, будто хотела схорониться за ними:
– Ждала. Ты просил, я и ждала.
– Вон как… – вроде опечалился. – Только с того, что я велел ждать? Настя, приветишь, нет ли? Хоть взгляни на меня.
Настя чуть замешкалась, а потом уж опомнилась и поклонилась поясно:
– С приездом, Вадим Алексеич, – и снова встала мокрым столбушком.
Норов тяжко вздохнул:
– Ну пусть так… – качнулся к боярышне. – Озябла? Согреть?
Настя и дышать перестала, зарумянилась чего-то, глянула на Норова и замерла. А как иначе? Смотрел он так, что едва не сжигал: во взоре пламя, брови вразлет.
– Так…тепло там… – залепетала, дурёха, попятилась и прижалась спиной к стене.
Вадим будто того и ждал, шагнул ближе, уперся руками в стену, взял боярышню в полон: не сбежать, не спрятаться.
– Не умеешь ты привечать, Настёна. Разве так встречают? – обжигал дыханием. – Не трясись, не трону. Иль, вправду, озябла? – прижался горячей щекой к Настасьиной щеке. – Нет, тёплая. Меня боишься? Опять? – поцеловал легонько в мокрый кудрявый висок.
Настя стояла тихонько, боялась шевельнуться. Все думала, что ответить Норову, а потом и вовсе слова растеряла: горячий Вадим, душистый, будто хлебом свежим от него повеяло и еще чем-то – дурманным и хмельным.
Совсем растерялась, зажмурилась, а потом уж высказала первое, что на язык вскочило:
– Вадим Алексеич, что ты, пост ведь. Грех.
– А если б не пост, то и не грех? – чуть отодвинулся. – Настя, что и ответить тебе не знаю. Через седмицу Пасха, тогда и приду целовать. Ты уж жди, готовься.
Настя осмелилась глянуть на Вадима, а тот стоял, смех прятал, видно, потешался над бедняжкой.
– Через седмицу? – Настя глаза распахнула шире некуда.
– Ждать долго, да? Уж прости, я б и раньше пришел, но ведь грех, – не выдержал, засмеялся. – Скучал по тебе, кудрявая. Так скучал, что словами не передать. А ты то кланяешься, то грехом грозишься. На иного бы озлился, а на тебя не могу. Мокрая, красивая, аж глаза слепит, – потянулся обнять, но не стал. – Иди, Настёна, а то нелепие сотворится.
Боярышне пойти бы, да замерла чего-то. Все смотрела на Вадимовы брови, что изгибались печально, на улыбку его едва заметную.
– Рада, что вернулся… – прошептала тихонько то, чего и говорить-то не хотела, о чем и не думала. Само выскочило, будто за Настю кто сказал.
Глаза Норова потемнели, словно там, на самом донышке пламя зажглось. Вот того боярышня уже испугалась и выскочила за дверь. И ведь не вспомнила, растяпа, что тётка рядом, что накажет за вымокший летник и растрепанные волоса.
– Настя, погоди, – Норов догнал, всучил ей котейку. – В ложню мою забрался. Или ты подарок вернула? – в глаза заглядывал, улыбался.
– Нет, что ты, – и сама заулыбалась чего-то. – Он завсегда у тебя. Ввечеру хожу, ищу его, а он на сундуке твоем спит. Видно, к тебе прислонился, хозяина признал.
– В таком разе заберу животину. Приходи ввечеру повидаться, – взял пушистого, посадил за пазуху.
– В каком вечеру? – Ульянин голос раздался неподалеку. – С кем повидаться? Настька, ты перед боярином растрепой стоишь, бесстыдница! Ужо я тебе! Где бегалась, отчего не пришла хозяина приветить?!
Настя собралась уж оправдываться, но не успела: Норов шагнул вперед заслонил боярышню от грозной тётки. За спиной Вадима Настя и не видела ничего, стояла тихонько и опять улыбалась дурёха.
– Ульяна Андревна, страстная неделя, а ты кричишь, – увещевал тихо, весомо. – Грех.
Настя едва не прыснула смешком, но сдержалась, прикрыла рот ладошкой.
– Вон как? – тётка, видно, ближе подошла, голос громче стал. – Вадим Алексеич, вот уж не знала, что ты попом заделался. В каком таком вечеру? Куда боярышню сманиваешь? Ты хозяин в дому, кто ж спорит, но девице такое можно ли? Настька, чего прячешься? Выходи, бесстыдница!
– Здравы будьте, – промокший Никифор образовался в сенях, приветил дребезжащим елейным голоском. – Прощеньица прошу, что влезаю в боярские разговоры, но дело у меня. Так-то я и подождать могу, послушать о благообразии дома твоего, Вадим Алексеич, о грехах, о бесстыдствах разных.
– Ты тут зачем, Никифор? – Норов голову склонил к плечу.
– Боярин, мое дело маленькое. Весть принести, весть отнести, – жалился зловредный. – Там в гридню десятники просятся, ждали тебя аки посланника божьего. Видать, разузнать хотели про свои грехи и про всякие иные. Сходил бы, слов им кинул просветленных.
– Какие десятники? – тётка затрепыхалась. – С дороги боярин, устал, куска в рот не кинул. Эдак и вовсе замают, – заглянула за спину Норова: – Выходи, Настя, беги к Полине, вели нас стол метать.
Настя вылезла из-за спины боярской, огляделась, разумела, что сей миг тётка и писарь начнут долгий спор, но боярин не дал:
– Никешка, ступай к десятникам, веди в гридню. Ты, Ульяна Андревна, со снедью обожди. Настя, в ложню, простынешь, – и вроде не сказал ничего, а все унялись и пошли туда, куда послали.
Настя чуть задержалась, взглянула на Вадима и улыбнулась. Тот ответил улыбкой, подмигнул и ушел неспешно, поглаживая кота, которого пригрел за пазухой.
– Ой, – боярышня опамятовала, – чего ж тётенька теперь скажет… – и бросилась в ложницу надеть сухое, а уж потом бежать и хлопотать по хозяйству.
И вроде дел немного, а суетилась до темени. И ниток разложила, каких принесла расторопная Зинка, и вышивку для боярской рубахи успела, и на ледник сбегала, набрать сушеных ягод для взвара. Потом уж косу плела, очелье надевала шитое, зная, что позовет боярин вечерять.
Так и вышло: сумерки еще не пали, а Ульяна уж поскреблась в дверь и поманила за собой:
– Ступай уж, бесстыжая, – подталкивала в спину крепким кулачком. – Разрядилась, разрумянилась. Настька, отвечай, как на духу, куда боярин сманивал?
– Никуда не сманивал, – отнекивалась Настя. – Котейка мой у него прижился, так Вадим Алексеич его себе и забрал, сказал, приходить, коли охота будет повидаться.
– Болтушка, – не унималась тётка. – И боярин тоже хорош. Где это видано, чтоб девица по ложням чужим бегалась за котами. Настасья, упреждаю, себя не роняй! Вызнаю чего, косу начисто снесу!
– Тётенька, голубушка, да разве я посмею, – Настя остановилась, смотрела жалобно. – За что ты меня так?
Ульяна остановилась у дверей в гридню, вздохнула тяжко:
– Пугаю тебя, чтоб дурости не сотворилось. Надо бы и Вадима упредить, что много воли дал и себе, и тебе, глупой. Настя, о тебе пекусь, тебе добра желаю.
– Боярин никогда не обидит меня ни словом, ни делом, – Настасья озлилась едва ли не впервой в жизни. – Меня ругай, а его оставь.
– Вон как… – тётка сложила на груди руки. – Мне перечишь? За Норова хлещешься?
Настя промолчала, а вот тётка удивила:
– А, может, так оно и надо, – погладила по головушке. – Ступай, Вадим ждет. Чай, голодный.
От автора:
Планида – участь, судьба
