Текст книги "Перстенёк с бирюзой (СИ)"
Автор книги: Лариса Шубникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
Глава 34
– Ты куда это, Вадим? – счастливая и нарядная Ульяна шла по сеням за Норовым. – Думаешь, сговорили тебя с Настей, так все дозволено? И не мысли даже. Где ж видано, чтоб жених с невестой до венчания под одной крышей обретались?
Норов остановился, сдержал крепкое словцо, но не смолчал:
– Ульяна, я в своем дому, – насупился. – Теперь и рубахи чистой взять нельзя из ложни? Заберу и уйду.
– Так я сама тебе соберу, и сама в дом к Илье принесу, – тётка потешалась. – И с чего ты об исподнем задумался сей миг? Едва гостей проводили, девки не успели со стола убрать.
Норов смолчал, но обиду затаил. И не с того, что тётка подначивала, а с того, что Настю увела. Только и успел, что взять любую за руку, встать под образ, каким Ульяна благословила их под радостный посвист свадебного дружки Ильи и пятка уважаемых десятников.
– Вадимушка, куда торопишься? – Ульяна руки сложила на груди, прислонилась плечом к стене. – Свадьба вскоре. Всего-то ничего осталось, – наново подначивала.
Если б Вадим не хотел Настасью сыскать, так он бы вмиг расквитался с Ульяной. Знал, чем пронять тётку в расчет за вчерашние ее речи в сторону боярышни. За себя б не встрял, за кудрявую обиделся. С того и сносил ехидства Ульянины молча, но не без задней мысли: хотел дядьке Илье помочь. Ради такого случая спрятал ключ от тёткиной ложни за опояской, а писаря своего зловредного услал к стряпухе за караваем сговорным.
– Ульяна, лук мне тоже принесешь? – бровь изогнул. – Ты уж изволь, снеси. Стрелы не забудь. Там разные, разберешь по наконечнику. Мне с десяток всяких.
– Вон как, – тётка улыбалась глумливо. – И на что тебе лук?
– А ты как мыслишь, я в дому у Ильи вышиваю? Щи варю? – Норов унял злобу, сам поглядел на Ульяну не без ехидства.
Тётка подумала малый миг, потом кивнула:
– Твоя правда. Не подумала я. Так идем, сведу тебя, – и пошла к ложнице Норова.
Так бы и стерегла, если б в сенях не показался Илья. Вот тут Ульяна споткнулась, замерла, а потом уж и двинулась к дядьке, не забыв пригрозить Норову пальцем.
Вадим поглядел ей вослед, бровь изогнул хитро, а потом метнулся к девичьей. Зря пробегал: светелка стояла пустая, девки разбежались зубоскалить с порубежненцами, какие гроздьями повисли на Норовском заборе, не желая упустить ни сговора, ни угощения, ни потехи.
– Настя, да где ж ты? – искал по дому, пока не оказался рядом с ложней своей.
– Вадим… – Голос Настасьин шел с подворья.
Норов крепенько притворил дверь, в два прискока подлетел к окну ложницы и увидал боярышню: стояла на скамеечке, прижимая к груди узелок из златотканой парчи, в каком Вадим принес ей подарки к сговору.
– Настёнка! – протянул руки и подхватил кудрявую, втянул в ложницу. – Ты где была, кудрявая? – обнял крепко, целовать принялся.
Настя вмиг обронила узел с подарками, приникла и сама обвила нежными руками Вадимову шею, зашептала торопливо:
– Вадим, миленький…тётенька стережёт… увидит… ой…
– Настя, – Норов запустил обе руки в шелковистые ее волосы, – не уходи…побудь еще…
– Вадим…просить тебя хотела… – очелье Настасья обронила, да того и не заметила.
– Все, что пожелаешь… – Норов чуть ополоумел, прижал девушку к стене, дернул ворот богатого летника и прижался горячими губами к ямке под тонкой нежной шеей.
– Настя! – Голос Ульяны раздался издалека. – Настя, куда пропала?!
– Вадим… – боярышня крепенько вцепилась в нарядный кафтан Норова. – Сейчас погонит тебя…
– Да куда ж без тётки-то. Чую, пришьет твой летник к своему подолу и так до свадьбы водить будет, – Норов выпустил Настасью, оправил тряскими руками ее одежку, потом и очелье сыскал, накинул на гладкий лоб.
– Настя! Где ты, непутёвая?! – Ульянин голос уж ближе.
– Вадим, миленький, – Настя оправила ворот его рубахи, пригладила волосы, – просить тебя хотела, – бросилась поднимать узелок богатый. – Возьми, забери обратно. Не надо мне каменьев. Любый мой, хороший, привези отца Иллариона, пусть он венчает.
Протянула Норову парчи кус, в каком – боярин знал точно – лежали и кольца драгоценные, и серьги тяжелые, и колты богатые, и крупные жемчуговые нити в три ряда.
Норов и не удивился, глядел на кудрявую и чуял, что любит сверх всякой меры, себя позабыв:
– Спохватилась, – улыбнулся. – Вчера еще послал за ним двух ратных и возок просторный.
Потом и замер. А как иначе? Настя глядела так, как Вадим и не чаял: свет в глазах неземной, улыбка до того светлая белозубая, хоть жмурься.
– Как ты угадал? – спросила тихонько, подалась к нему.
– Как не угадать? Настёна, знаю ведь, дорог он тебе, – умолк, любуясь девушкой.
– Настя! Сей миг покажись! – Тётка уж у ложни боярской кричала.
Норов подхватил кудрявую вместе с узелком, в окно сунулся, там поставил ее на скамейку и отвернулся, будто и ничего не содеялось.
В тот миг дверь распахнулась, и на порог взошла Ульяна:
– Ты чего тут схоронился? – тётка оглядела ложню. – Настя где?
– Ты ее увела, с тебя и спрос, – Норов взялся за опояску, выпрямился.
– Опять бегается, – Ульяна осердилась. – Уряд порушила, безобразница!
Норов грозно изогнул бровь:
– Про уряд запела, боярыня? Тогда вот тебе мое слово, – двинулся к тётке, – из дома ты теперь ни ногой. Сидеть станешь в ложнице своей и до тех пор, пока я не выпущу.
– Вадим, ты ополоумел? – Ульяна попятилась, видно, напугалась злобного Норова.
– Не я, а ты, – Вадим навис над невысокой тёткой, стращал, смех давил. – Кто сказал, что дозволено тебе по углам с Ильей прятаться? Ты что возомнила о себе? Позорить дом мой принялась? Меня дурнем делать?! – грозился, старался брови супить.
– Вадим…ты чего… – тётка ойкнула и прижалась спиной к стене. – Ты почто напраслину возводишь?
– Напраслину? – Норов делал лик злобный. – Ты боярского рода, а себя унять не можешь, бесстыжая? Думала, слепой я? Не вижу ничего? В ложню свою ступай, сказал, и носа оттуда не показывай. Я к Илье пойду, за все с него спрошу.
– Да ты ума лишился?! Илью не тронь! – тётка закричала, видно, с испуга. – Ты кто таков, чтоб меня стыдить?!
– Ты под моей крышей! – рявкнул. – Твой позор – мой позор! В ложницу ступай немедля! Будешь упираться, девок кликну иль сам потащу! Ну? Выбирай, силком иль своей волей!
Ульяна топнула ногой, огляделась, видно, разумела, что упрямиться без толку и пошла по сеням:
– Помстить мне вздумал? – шипела на Норова, какой шел за ней неотступно.
– Сама себя наказала, Ульяна, – наставлял Вадим, пряча улыбку в усах. – Уряда с Настасьи спрашивала, так сама его блюди. И как не совестно тебе, боярыня? – потешался всласть. – Хозяйка, во власти и в уважении, а такое-то творишь. Признавайся, ночевал он у тебя, нет ли?
– Вадим! – пискнула тётка, залилась злым румянцем. – Как язык твой повернулся об таком-то говорить?
– Что, стыд гложет? – Норов не унимался, брови изгибал. – В жар кинуло? Все, Ульяна, все. Добегалась. Нынче же призову Илью к ответу. Пусть сватается сей миг. Позора боле не потерплю, – подтолкнул легонько боярыню в спину и закрыл дверь ее ложни, еще и ключом запер до горки.
– Ах ты, шельма! – Ульяна стучала кулаком по двери. – Помстил? Теперь к Насте кинешься?! Не смей!
– Сиди, Уля, сиди, – выговаривал Норов, прижавшись щекой к тонкой щели. – Себя кори, думай о грехах своих.
– Какие грехи? Какое еще сватовство? Ты что удумал, Вадим? – тётка стучала в дверь, сердилась.
В тот миг в сенях показался Никеша, подскочил борзо к Вадиму:
– Запер? – дедок хохотнул. – Я каравай у стряпухи выпросил. Вон, гляди какой, – протянул пышного хлеба и сунул под нос Норову. – Идем к Илье, упредим. Пусть дружку берет и сюда бежит. Что лупишься? Быстрей давай! Ульяна Андревна дюже своевольная, вмиг в окошко сиганёт, ищи ее потом. Эдак мы ее никогда не сговорим.
– Вадим… – Настя подошла тихонько. – Что стряслось? – стояла, ресницами хлопала.
Норов слова растерял, залюбовался и на кудри ее, и на губы манкие, и на щечки румяные.
– Настасья Петровна, – встрял зловредный, – ты скверного не думай.
– Настя! Настенька! Ты ли там? – тётка голосила. – Заперли, сговорить хотят за Илью! Выпусти меня немедля!
– Тётенька, голубушка, да как же? – боярышня бросилась к двери, приникла к ней щекой. – Милая, тут я, потерпи!
– Настя, – Норов шагнул к девушке, положил руку ей на плечо, – дурного тут ничего нет. Веришь мне? – ответа ждал нетерпеливо.
Боярышня молчала долгонько, а потом кивнула:
– Верю, как самой себе. Об одном прошу, не неволь тётеньку. Вставать под образ, нет ли, пусть сама решит, – погладила Вадима по щеке, приласкала. – А меня с ней запри.
– Настёна, – Норов насупился, за зная за собой, что запирал Ульяну еще и для того, чтоб с Настей побыть, – тебя-то зачем?
– Одну ее не оставлю, – Настасья голову опустила, вроде как винилась. – Она завсегда рядом со мной была, так разве могу я…
– Верно, Вадим Алексеич, и боярышню запри, – подпел писарь. – Насажай полну ложницу невест, пущай шуршат там. Что? Что глядишь? Так оно спокойней будет. Чай, из-под замка не сбегут.
Норов злобился, не желая отпускать Настю. Молчал, сопел…
– Вадим Алексеич, сбежит ведь! – Никшека подскакивал от нетерпения.
– Ладно, – потянулся к замку, ключом лязгнул и впустил Настю к тётке.
Дверь за ней захлопнул поскорее, чтоб не передумать, и накинулся на писаря:
– Дед, ступай к Полине, пусть девок гонит. Она неглупая, сама разумеет как гостей встретить. Ты жди нас у ворот, да каравай не обкусай, коряга старая! – и бросился вон.
– Вадька! – писарь топотал следом. – А ну как Илья заерепенится? Упрётся и не пойдет сговаривать?
– Не упрётся, – Норов оправил опояску и вышел на крыльцо. – Побежит, еще и спасибо скажет. Вот Ульяна может, того и бойся, дед.
– Ништо, Вадька, – дедок хохотнул. – Сейчас ее Настасья Петровна разжалобит, порыдают обое, и все сладится. Невеста твоя кого хочешь уговорит, ай не знаешь? – зловредный посопел малое время: – Вадим, радый я за тебя. Ожил ты, шутейничаешь, чудишь. Безобразничать принялся. Когда б еще таким стал, если б не Настасья?
– Я дурю, а ты радый? – Вадим заулыбался, разумея, что зловредный дедок правый, что счастья прибыло и плескалось оно теперь во все стороны.
– А как иначе? – писарь прижал к себе каравай. – Ты дуришь, и я следом. Всяко лучше, чем рыдать и харю твою изуверскую разглядывать. Иди, Вадимушка, иди к Илюхе, а я уж тут пригляжу. Вон встану под окошком у Ульянки и постерегу. Полезет бежать, так я крик подниму.
Норов оглядела писаря своего заполошного, а потом взял да обнял крепенько:
– Спаси тя, дед.
– Не на чем, – писарь прослезился, посопел: – Вадька, сейчас хохот пойдет по Порубежному. Два раза за день сваты в твой дом лезут.
– Пусть хохочут. То с радости, не с гадости. А кто ядом изойдет, тому язык вырву и сожрать его заставлю. Что смотришь, коряга? Не веришь? – Норов свел брови к переносью.
– Свят, свят… – дедок попятился. – Сатана ты, как есть сатана! – продышался писарь, а потом опять застрекотал: – Вадька, а подарки-то? Что Илюха принесет?
– А вот об том не тревожься, – Норов шагнул с приступок идти к дядьке. – Он побогаче многих будет.
– Это как это? – дед захлопал ресницами. – Бездомный же!
– Дома нет, тут твоя правда. Зато ладей своих пяток и все с товаром ходят. Ты как сам мыслишь, с чего Илья к князю не вернулся и тут осел? Теперь в Порубежном и торжище, и деньга. Это ты, Никешка, прохлопал.
Норов пошагал к воротам, смеясь. А как иначе? Уж очень потешно писарь на крыльце запричитал, потом возрадовался:
– Свезло Ульянке, ой, свезло!
Глава 35
Настасья металась по ложнице. На эти ее мучения неотрывно глядела тётка Ульяна: сидела на лавке простоволосая в одной рубахе тонкого полотна.
– И чего тебе неймется-то, Настя? Спать ложись, свадьба завтра. Спозаранку в мыльню, потом иные хлопоты. Умаешься.
– Тётенька, а ты чего ж? – боярышня остановилась посреди ложни, глянула на Ульяну. – И твоя свадьба завтра, так сама ложись. Мешаю тебе?
– Какой тут сон, все бока отлежала почитай за две седмицы, наспалась так, что лик вспух, – тётка поникла. – Настёна, ты вот рядом с попом всё время обреталась, так ответь, почто обряды такие? Кто ж придумал, невест взаперти держать? Хоть на двор выпускают, в мыльню да церкву. И на том спасибо.
Настя и рада бы говорить, но тоска одолела. Вадима после рукобития* видала лишь два разочка – на привете* и в церкви на причастии. Да все средь людей и вместе с тёткой, какая глаз с нее не спускала, а с Норова – тем паче. Соскучилась боярышня, поникла. Но тётке все ж порешила ответить – за разговором всяко легче:
– То еще до Крещения было, тётенька, – Настя тихонько присела на лавку к Ульяне. – Когда многих богов почитали. Запирали невесту, чтоб спрятать ее от яви, будто похоронить.
– Как это похоронить? – тётка любопытничала.
– А так, голубушка. Была девка, а к свадьбе вся и вышла. С того и обряд. Невесту запирают, прячут, дел никаких не дают делать. Мертвые же недвижные. Вот и нас заперли, обездвижили, даже иголки с нитками отобрали. В старину еще и кормили невест. Мертвые же сами ложку не поднимут. На капище вели под платом и говорить не велели. Мертвые же не говорят. И нам завтра плат накинут, когда в церковь поведут, и мы молчать будем, пока батюшка не спросит. А когда на капище огнем женили молодых, тогда и брались они за руки, вязали поверх холстинку и ходили вкруг костра трижды. Вот прямо как на венчании, вкруг аналоя водят, а святой отец укрывает руки молодых епитрахилью. Потом уж и плат снимали, муж показывал новорожденную жену яви. Возродилась из мертвых, женщиной стала. И нам плат скинут после венчания, – Настя взялась за гребень, принялся кудри чесать: по ночному времени и сама сидела с разметанной косой, как и Ульяна. – Я вот раньше понять не могла, с чего на свадьбах плакальщицы воют? Венчание же, не беда какая, а праздник. Потом уж и разумела, так будто хоронят девушку.
– Ты что мелешь? – тётка перекрестилась на образ. – Богохульница. Скажешь, что венчают в церквах, как и при многобожии? Тьфу, тьфу на тебя.
– Тётенька, так обряды не бог придумал, а люди. Испокон веков так было и так будет.
Ульяна задумалась надолго, а потом фыркнула:
– Настюшка, а и хорошо мужики устроились. Им и ходить дозволено, и дела свои мужичьи делать, а нам помирай тут. И не гляди так! Знаю, что дурость говорю! Думаешь, не разумею, что нельзя мужам в дому запираться? Ворог полезет, иная какая напасть случится, так им и сберегать все, оборонять. Я к тому, что какая б ни была баба, она супротив мужика не выстоит. Сила не та, ярости воинской и в помине нет. А обряды они выдумали, мужики! И все для того, чтоб место нам указать, носом ткнуть в бессилие! – Ульяна озлилась. – Сиди тут, от скуки пухни! В дому у меня Полинка верховодит, а я терпи, помирай!
– Ну что ты, что ты, – боярышня обняла сердитую. – Завтра уж выйдем. Милая, не тревожься, Полина дурного не сотворит. Тихо все, снедью пахнет по хоромам, не иначе стол свадебный уготавливают.
– Чего утешаешь?! – Ульяна гневалась. – Ежели все так хорошо, как обсказываешь, так чего смурная такая?
Настя потупилась, а потом прошептала тихо:
– Скучаю… Скучаю по нему, тётенька. И он тоскует, знаю, чую. Вот потому и тошно…
– Я что ль веселюсь? – теперь и Ульяна завздыхала. – Илью-то в церкви видала? Смурной. Я глянула на него и … – тётка слезу утерла. – Да ну тебя, и так несладко. Когда уж рассвет-то?! Что ж за маята такая?!
В тот миг раздался тихий стук в окошко, вот то и заставило боярышню подскочить и бросится открыть ставенку.
– Батюшки, – тётка перекрестилась. – Что там?
– Вадим, – прошептала Настя в темноту. – Вадим?
– Настёнка, тише, не шуми, – под окном топтался Норов. – Прыгай скорее, поймаю.
Настя и мига не думала, вскочила на подоконник и бросилась вниз! Слыхала только, как ойкнула Ульяна, а потом и не до того стало. А как иначе? Норов поймал, обнял и к себе прижал.
– Куда? – злой тёткин шёпот из окна. – Ума лишились? Вадим, верни девку! И как Полинка проморгала тебя? Как влез на подворье?
– Уля, не злись, – увещевал Норов сварливую. – Дай хоть словом перемолвиться, дурного не сотворится, – боярин обнимал крепенько, прижимал к груди кудрявую Настасьину головушку.
– Знаю я, чего там сотворится, – Ульяна и грозилась, и силилась прибрать распущенные волосы. – Бесстыжие… – потом умолкла ненадолго, но не смолчала: – А и идите, бог с вами. Я зверь что ли? Вадим, верни ее хоть до полуночи, день завтра тяжкий, пожалей. Далече не бегите, я постерегу и шумну, коли Полинка полезет в ложню иль во двор выскочит, – махнула рукой. – Неужто сидеть и помирать тут безропотно? Тьфу!
– Дай тебе бог, Ульяна Андревна, – не без ехидства ответил Норов и потянул за собой Настасью, которая цеплялась за ворот его рубахи.
Шагов через десяток Вадим обхватил боярышню и толкнул в закут, тот самый, в каком по весне поймал ее, глупую, когда бежать надумала с Алексеем:
– Настёна… – выдохнул боярин и взглядом ожёг. – Сей миг отвечай, почему не глядела на меня в церкви? Опять удумала чего? – сердился, но из рук не выпускал. – Всю ночь стеречь стану!
– Вадим, – Настя улыбки не сдержала, – куда же я от тебя? Не глядела потому, что тётенька велела уряд блюсти. Разве можно в церкви…
– Настя, какой еще уряд… – целовать принялся, да горячо, жадно.
И ведь отвечала, дурёха, безо всякого стыда и без оглядки. Едва рубахи тонкой не лишилась, когда Вадим ухватился за ворот и дернул с плеч.
– Настёна, за что ты так со мной? – Норов провздыхался, оправил одежки на боярышне. – Хоть плат бы накинула иль запону какую, – выговаривал, а долгие косы Настасьи крепко держал в кулаке. – Я спросить хотел, не раздумала ты? Люб тебе? Завтра свадьба, дороги обратной уж не будет. Не отпущу.
– Ой, и я об том же говорить с тобой хотела, – Настя обняла ладошками лицо Норова, приласкала. – Ждала, пока тётенька уснет, к тебе бежать собиралась. А ты сам пришел, будто почуял. Не раздумал меня в жены брать? Вадим, знаю, что никудышная, но сил не пожалею, чтоб тебя не опозорить. Я выучусь всему! Уряд буду блюсти, смотреть и за домом, и за людьми твоими. Ты уж стерпи, любый, пока науку не одолею.
– Ни единого раза ты меня не опозорила, Настя. Едва в могилу не свела, то правда, но никудышней никогда не виделась, – Вадим скинул кафтан и укутал боярышню, обнял. – Ты много знаешь девиц, кто грамоте обучен? Счету? Кто иноземцев разумеет? Тех, кто за жизнь привольную ратится? Вот и я не знал таких, пока тебя не встретил. Бо ярое не в стряпне, не в вышивании и не в уряде, то всякая умеет и знает. Я ж не чернавку новую в дом беру, а жену. И себе под стать. Что смотришь? Не веришь?
– Вадим, бесприданница я… – Настя голову опустила, будто винилась.
– И опять ты неправая, – Норов улыбнулся, полез за пазуху и вытянул перстенёк с бирюзой на суровой нитице. – Вот твоё приданое. Я с ним в бою, как заговорённый. Ни стрела не берет, ни меч вражий. Пойди, сыщи то, что дороже жизни будет. Видно, любовь твоя бережёт, а ее за злато не сторгуешь. Обещался вернуть тебе к свадьбе, возьми… – потянулся снять колечко.
– Нет! Вадимушка, родненький, оставь себе! – Настасья заплакала. – Пусть тебя бережёт и меня вместе с тобой. Не будет тебя и меня не станет.
– Не плачь, любая, – утирал слезы ласковой рукой. – Жизнь такая, наперед не знаешь, что уготовлено. Быть нам долго иль сгинуть вскоре. Одного не хочу, уйти и ничего после себя не оставить. Детей подари, вот то и будет дорого. Слышишь ли? Разумеешь меня?
– Да я тебе… – Настя обвила шею Вадима руками, целовала невпопад, шептала. – Все, что захочешь…
– Настёна, пожалей, – Норов качнулся к боярышне, оплёл руками и к стене прижал. – Не отпущу ведь…
Но все одно выпустил: тётка упредила, да хитро так, скрытно:
– Полина, чего рыщешь? В дом ступай, завтра две свадьбы, а у тебя дел нет? – Ульяна в окно выглядывала, ехидничала. – Иного не нашла, только лишь за мной присматривать? Ты как мыслишь, сотворит боярыня скверное? Ступай, сказала! Настасья Петровна спит, а ты топаешь, как Норовский конь.
– Ульяна Андревна, не серчай, – хохотнула стряпуха, остановившись под окнами тёткиной ложницы. – Уряд блюду, как без этого? Да и на задок хотела сбегать, чай, гостей немало понаехало. Глянуть надо что и как.
Настя замерла, прижавшись к Вадиму, а тот обнял за плечи и прошептал тихонько:
– Как только Полина мимо нас пройдет, уготовься бежать, – затем крепко взял за руку.
Через малое время необъятная стряпуха миновала их закуток, а уж потом Вадим потянул Настю за собой. Бежали, смех душили, то и запомнилось боярышне надолго, и грело отрадно остаток ночи и утро, какое прошло в хлопотах и тёткином ворчании.
Настасья терпела все: и мыльню жаркую, и веник хлесткий, и туго сплетенную косу. И все это под тоненький вой Зинки, которая взялась плакать, творя древний обряд.
Время спустя в ложне, где одевали обеих невест – боярышню и боярыню – Настя сносила безмолвно тёткины ругательства:
– Теплынь, а ворох одёжек на себя изволь надеть, – Ульяна оправляла рубаху дорогого щелка да выговаривала холопке. – Летник потоньше достань, сомлею в этом-то.
Девки доставали из сундука драгоценные шелка, парчу и бусы. Украшали невест, рядили, красоту наводили. А незадолго до полудня оставили обеих в ложне сидеть сиднем и дожидаться свадебного поезда.
– Настюшка, стерпи, – нарядная Ульяна в расшитом плате уселась рядом. – Коса тугая? То ненадолго. Переплетут после венчания, окрутят*. Ты убрус-то себе спроворила? А Вадиму рубаху послала? Ведь с Пасхи его дожидалась.
Боярышня кивала, молчала и ждала.
Вскоре с подворья послышался гомон толпы; громче всех кричала тётка Ольга, какую сама Ульяна просила держать над ней венец. Потешно отругивался зловредный писарь, радовал и себя, и народец препирательствами, какие завсегда случались на свадьбах. А уж потом смех пошел отрадный и посвист лихой!
– Пришли, за нами пришли! – тётка затрепыхалась, заметалась по ложне. – Господи, не верю! Я и замуж?
Настя прислушалась, разуметь хотела – тут Норов, нет ли? А по подворью летел лишь голос Ильи, который торговался с Ольгой до звона в ушах! Большуха ему слово, тот ей в ответ десяток, Ольга не пускает в дом, а тот уговаривает. Послед услыхала Настя и писаря: дедок взялся за Вадима, ехидствовал на потеху людям. А в ответ ему тишина и переливистый звон монет. Следом сотворилось и вовсе непонятное, но очень веселое: видно, людишки принялись деньгу собирать, какой откупился от зловредного Норов, кинул щедро, должно быть. Подворье будто вздохнуло радостно, а там уж пошли и хохот, и ругань, и споры, да все сплошь задорные.
– Настёна, здесь я! – кричал Вадим с крыльца. – Илья, отлаялся? Силён. Поторапливайся, иначе отец Илларион не дождётся к венцу. Полина, чего ж встала? Веди невест!
Тётка Ульяна взметнулась с лавки:
– Настя, как хочешь, а я первой пойду! Сил моих нет сидеть взаперти! – и пнула по двери ногой в богатом сапожке. – Полинка, не стой столбом! Девки где? В ряд их и пускай щебечут! Ой, батюшки, плат-то, плат мне на лицо накиньте! Чуть не опозорилась!
А вот Настасья и не трепыхалась, встала за тёткиной спиной и тихонько счастливилась. Ни метаний, ни слёз не было сей миг в боярышне. Вот разве чуть нетерпения и толика страха. Но это все исчезло вскоре, и ровно в тот миг, когда, пройдя по сеням, угодила она прямо в руки Вадима. Боярышня сквозь плат видела маловато, но теплая ладонь Норова все ей обсказала: и о том, что ждал ее, и о том, что любит. Дрожала рука-то Вадимова, да и Настина затрепетала.
Гвалт на подворье стоял нешуточный! Хороводил зловредный Никеша, а тётка Ольга подпевала ему, как могла. Народ кричал здравницы, хохотал и понукал к скорому обряду.
– Настёнка, – шептал Вадим, – еще шагов с десяток. – Вел ее сторожко, держал крепенько, будто боялся, что сбежит или отнимет кто.
В церкви тихо, благостно. Настя слышала, как шепчутся те, кто явился поглядеть на венчание, как потрескивают горящие свечки, и как всхлипывают порубежненские бабы. Сама не плакала, разумела как-то, что Боженька уж давно соединил ее и Вадима, а вот нынче обряд для людей, который и покажет всем – вместе они, муж и жена.
Время спустя, отец Илларион самолично откинул с лица Настиного плат, согрел теплым взглядом и принялся творить службу. В напев обвенчал, негромко, но с отрадой и светом, с теплом и упованием на долгие и счастливые лета.
Настя и не слыхала, как нарекли мужем и женой, полнилась тихой радостью. С того и легкий поцелуй Вадима, каким приветил жену новоявленную, приняла с закрытыми глазами. Боялась, что спугнет счастье, утратит.
Дорога от церкви до дома запомнилась Настасье надолго. И было с чего! Гостей прибыло в крепость: с княжьего городища бояре, с Гольянова и Сурганова. Порубежненцы, какие остались, высыпали на улицы, кланялись и привечали. И солнце светило нежно, и листья на деревах кружевом драгоценным виделись, да не простым, а золотистым. Пожелтела листва по кромке, и в том уж угадывалась близкая осень.
– Настя, что ты? – Вадим не улыбался, гляделся строгим. – Держишься за меня крепко, а в глаза не смотришь. Как угадать тебя, какие думки таишь? Не молчи, осержусь, – грозился.
– О нас радуюсь, любый. Как об таком рассказать? – приложила руку к груди. – Вот здесь тепло.
– Тепло ей... – ворчал. – Мне и навовсе жарко. Настя, сгорю к чертям, что делать станешь?
– С тобой сгорю, – остановилась и обернулась к мужу.
Тот и сам встал столбом на радость людишкам, а потом и вовсе обнял жену, расцеловал крепко. Не побоялся ни шуток глумливых, ни советов от мужатых и женатых, каких вдосталь летело со всех сторон.
Как в тумане и свадьба пролетела. Стол на широком подворье щедрый, гости развеселые, песни заливистые, а пляски удалые. Всем тем игрищем опять хороводил старый писарь вместе с большухой Ольгой; та, горластая, громче всех кричала: "Горько!". А после смеялась, когда венчанные поднимались и целовались в щеки троекратно.
Среди праздника Ульяна расплакалась, вслед за ней и Настя. Боярышня не знала с чего у тётки слезы, но сама рыдала не без причины: после того, как плат бабий надела, испугалась, что Вадиму не понравится. Знала ведь, что любит ее кудри, а теперь их и не видать. Однако рыдала недолго.
– Настёна, – шептал Норов, склонив к ней голову, – кудряхи-то из-под плата лезут, дразнят меня. Постой, ухвачу, – дернул за прядь и улыбнулся тепло.
Ближе к темени к Норову сунулся Бориска Сумятин, прошептал тихо:
– Сейчас поведем молодых почивать, так Ульяна Андревна велела сказать, что пойдут первыми. Говорит, гости за ними потянутся прибаутничать, а вы тишком в другую сторону, – улыбнулся Настасье, будто сестре. – Я упрежу, когда в сенях потише станет и сам за вами дверь прикрою. В дом никого не пущу, чай, и на подворье весело. Кончик лета, не замерзнут. Вадим, я десяток отрядил Порубежное сторожить. Ходят по улицам, драки разнимают. Уж дюже много бочонков ты выкатил, гулять будут дня три, никак не меньше.
– Услыхал тебя, Борис, – Норов хлопнул ближника по плечу.
Настасья лишь голову опустила, думая о разном, но более всего о том, как ночь пройдет. Боялась. А как иначе? Всякой девице страшно. А тут еще и Вадим взглядом донимал, и сладко от него и жутко. Вспомнила рощу, когда и не думала об таком, еще и подивилась – с чего нынче боится?
Пока молодая боярыня тряслась осиновым листом, из-за стола поднялся дядька Илья, гостей приветил и взял за руку Ульяну. Народ заулюлюкал и потянулся за ними к крыльцу, а потом и в сени. Советов и прибауток таких Настасья никогда и не слыхала, с того, должно быть и обомлела, замешкалась.
– Настёна, руку дай, – Норов не дождался пока подаст, схватил за локоть и потянул в дом.
Бориска, как и обещался, поманил их в ложню, отлаялся от тех, кто приметил молодых, а потом крепко прихлопнул дверь.
В тихой ложнице спокойно, чисто. На широкой лавке шкуры новехонькие, окошки открыты настежь, оттуда и прохладой веет, и свежестью. Свечки на сундуке, рядом хлеб пышный, кувшин со взваром и большой кус мяса на блюде.
Настасье и не до взвара, не до хлеба, даром, что за целый день съела лишь ломоть свадебного каравая и крылышко куриное, как и положено невесте. Стояла бедняжка, вздрагивала.
– Замерзла? – Вадим стоял у стены: и ближе не шел, и дальше не отступал. – Меня боишься?
Смолчала боярыня Настасья, вздохнула только.
– Эва как... – Норов неотрывно глядел в глаза жены. – Ты ночью в окно ко мне прыгнула, никого не убоялась. Настёна, я здесь, не иной кто. Хоть раз тебя обидел? Почему трясешься?
– Вадим, – Настя наново вздохнула, – не обидел. Что делать не знаю. Куда руки девать? – говорила от сердца, как на духу. – Сесть мне? Стоять? – и смотрела на мужа, взглядом жалобила.
– И чего тут думать? Ко мне иди, – сам шагнул и обнял крепко. – Настёна, скинь плат? На косы глянуть хочу, всю свадьбу об том думал.
Настя улыбнулась, потянулась к платку, а меж тем подивилась, что Вадим думки ее угадал: за столом-то рыдала по кудряхам.
– Хорошо, что спрятаны теперь, – Норов ухватился за Настасьины косы. – Хочешь смейся, хочешь сердись, но рад, что никто кроме меня их боле не увидит, – поднял к себе личико дорогое, поцеловал легко в губы.
Настя замерла ненадолго, а потом и сама потянулась обнять. Прижалась щекой к щеке Вадимовой и зажмурилась: тепло, уютно и счастливо. Через миг засмеялась, коря себя за глупость и страх напрасный.
– Настёна, я бы тоже посмеялся, верь. Ты уж скажи, чего я такого сотворил, чем развеселил? – Норов, по всему видно, удивился.
– Ты-то ничего не сотворил, – улыбалась, прижималась крепко.
– Упрекаешь? – Вадим взял Настасью за подбородок, заставил на себя смотреть. – Сама напросилась, Настёна. Сотворю ведь.
– Я не боюсь, – высказала и глаз не отвела.
– Я боюсь, – Норов взглядом обжег. – Настя, ты знай, через миг мозги у меня вынесет начисто. В том себя вини и красу свою, – взялся за ворот ее расшитого свадебного летника, вздохнул раз другой и дернул богатую одежку.
Настя и опомниться не успела, слова вымолвить иль просто вздохнуть! Вадим обнял, к стене толкнул, едва успел руку подставить под ее головушку, чтоб не ударилась. Целовал жарко, не давал вздохнуть и себя вспомнить.
Она и не вспомнила, пощады не попросила: сгорала в огне любовном и Вадима сжигала. О том знала, чуяла. А как иначе? Руки-то у него тряские, шепот сладкий, заполошный и невпопад.
Все думала, лучше некуда, да ошиблась. Знать не знала, как сладко прильнуть нагим телом к нагому – горячему и крепкому. Как отрадно принять на себя тяжесть любого, ухватить за плечи и не отпускать. Как чудно принимать нежность его и его пламя, его силу и его неистовство. А потом ответить ровно тем же самым – любить без оглядки, без страха и без стыда.
Не сразу и поняла, что болью ожгло, той, о которой упреждала тётка перед свадьбой. Забыла про нее через миг: Вадим на ухо шептал, целовал шею, грудь высокую, плечи гладкие. Какие тут думки, когда имя свое позабыла, какая боль, когда внутри пламя, а перед глазами туман?
