Текст книги "Перстенёк с бирюзой (СИ)"
Автор книги: Лариса Шубникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Глава 15
– Вадимка, ты чего-то сам не свой, – писарь изводил Норова расспросами. – Стряслось чего? Иль так затосковал?
– Дед, ты чего делал? Вот и делай! – вызверился боярин. – Не донимай.
– Злыдень ты, – отбрехивался дедок. – Чего так скоро обернулся? Сидел бы в Гольянове, брюхо чесал. Без тебя тишь да гладь, да божья благодать. Нет, воротился и все порушил.
– Чего я тебе порушил, хрыч старый? Спать не даю? Так иди и спи сколь хочется! – Норов вскочил с лавки и заметался по гридне.
– О как…, – Никеша почесал писалом висок. – Кто это тебя разобидел?
– Ах ты… – Норов аж слова растерял, – коряга старая! Вещун недоделанный! Никто не обидел, а кто б решился, уж не дышал! Ясно тебе?!
Писарь рот открыл, ресницами белесыми захлопал:
– Батюшки святы… – перекрестился. – Вадимушка, родненький, ты не заболел? Сколь тебя знаю, так-то ты не вопил.
Норов кулаки сжал до хруста, но унялся:
– Не серчай, Никеша. Уж больно не ко времени ты разговорился. Ты давай, обскажи, что тут без меня творилось? – Вадим головой потряс, стараясь выкинуть из головы окаянную боярышню.
– Так эта…, – писарь наново принялся чесаться, – второго дня боярыня Ульяна выперла с подворья Дарью. Приметила, что та поворовывала. Перед тем Васютка Рожковых угодил ногой в яму и кость переломил. Боярышня Настасья привела во двор пса сатанинского. Ой, потеха была! Ульяна Андревна ругалась, а боярышня за пса горой стояла. Так и переупрямила тётку-то! Теперича пёс по двору бегает, сторож справный получился. Вадимка, кур-то не он душил, а лисица. Так серый ее загрыз и тётке Ульяне под ноги свалил. Ой, крику было! Но боярыня велела пса приветить и каши ему носить.
Норов усмехнулся нехотя:
– Настасья Петровна? Супротив тётки? Ты часом не перепутал, дед?
– Как на духу, – писарь улыбнулся. – Настасья Петровна хоть и смирная, покладистая, а все ж кровь в ней бо ярая.
Тут Вадим снова озлился:
– Никеша, так что там еще кроме пса? Иного ничего?
– Лексей Журов в зернь проигрался, едва порты последние не скинул. Вдругоряд сел, отыграть хотел, а не сдюжил. Долг вернуть нечем, а Митрий Кузин велит отдавать. Подрались, ироды, аж до кровищи. А у Лексея-то не одна беда. Помнишь Глашу Гуляевых? Так обрюхатил, гаденыш, а теперь морду воротит. Девка-то едва в петлю не сунулась от позорища, захворала и дитя скинула до срока. Отец ее Лёхе сопатку раскровенил и велел помолвиться.
– А тот? – Норов брови насупил.
– А что тот? Изворачивается, как может. Но чую, от венца отмахается, а от долгов не увернется. Разве что сбежит из Порубежного? Да на что бежать-то? Деньги нет, а запросто так нигде не осядешь.
– С чего взял, что отмахается?
– Как ни крути, а виноватая она. С Лёхи, как с гуся вода, а ей грех замаливать. Да и оговорить ее теперь проще простого, никому не ведомо с кем она до Алексея на лавке валялась.
– Вот что, дед, со мной пойдешь. Журов из моей сотни, а стало быть, моя забота. Чего расселся? Собирайся.
– Кудай-то? – дед с кряхтением поднялся с лавки и потянулся за кафтаном.
– К Гуляевым для начала.
– Ты что?! Я Гуляеву обещался, что никому не выдам! Пожалей девку, ведь слухи поползут, сживут ее со света бабы порубежненские. Иль парни глумиться начнут, – писарь брови свел, глядел строго.
Норов призадумался и кивнул, мол, твоя правда. А потом уж и высказал:
– Алексея ко мне. Вслед за ним боярыню Ульяну. Ну чего встал? Иди, зови.
– Разбежался, – зловредный дедок показал хозяину кукиш. – Сам иди. У меня вон ноги не ходют.
– Старый ты пень, – Вадим дивился писаревой наглости. – Кыш отсюда, и чтоб на глаза не попадался.
– Ты чего, Вадим? Как я пойду? Самое интересное упущу! – Никеша упирался.
– Не понял? Так я тебе еще разок скажу. Ступай отсюда! – Вадим больше пугал, чем сердился. – К лавке прилип? Так я сковырну, – и протянул руку, притворяясь, что хочет ухватить дедка за шиворот.
– Убив-а-а-а-ю-ю-т! – заверещал напуганный писарь. – Вадимушка, не души! Сей миг боярыню к тебе приведу! А Лёха в дозоре нынче, утресь явится!
– Чего ж сразу не сказал, болячка? Иди и зови Ульяну. Сам носа сюда не суй!
– Бегу, – писарь проворно выскочил в сени, затопотал сапогами по полу, да дробно так, споро.
Вадим усмехнулся, глядя вослед хитрому дедку, да и отошел к окошку, распахнутому по теплу. На дворе солнечно, свежо, а в душе – пакостно. И вроде все на месте: ратные на заставах, дом цел, в Порубежном тишина, но все не так и не то.
Норов чуял, что тоска из-за кудрявой, но упирался и признаваться в том не желал. Все спорил сам с собой, кулаки сжимал, да злился на упрямство девичье. Ведь люба она ему, правду сказал, а окаянная ни ответа, ни привета. И посулил все, что сам имел, и горы свернуть обещался, так чего ж холодна, чего ж не привечает?
– Стерпится, слюбится, – сам себе и высказал то, что слыхал не единожды, но сердце шептало иное и горькое.
Беда в том, что Норов о женитьбе и не помышлял, пока не появилась в хоромах Настасья. Потому и знать не знал, что на уме у девиц и какого лешего им надо. Иной посули плат новый, так она и ласковая, другой подай серебрушку, а третья ждет бусы звонкие. Вадим жадным отродясь не был, с того и не знал, каково это, когда дают отворот поворот. Да и не ждал многого от недолгих ночных встреч, чай, не жену выбирал.
– Чего ж тебе, Настёна? Нарядов? Злата? – и сам себе перечил: – Нет, не таковская. Кота тебе поймать? Попушистее и поблохастее? Жалеть его станешь…, – едва не засмеялся. – Вот нагородил, дурень. Ладно, женой станет, а там полюбит.
Вроде и уговорил себя, а все ж обида точила, да так сильно, хоть вой. А как иначе? Любовь – песня, и горько петь ее глухому.
– Вадим Алексеич, звал? – тётка Ульяна поскреблась в дверь.
– Входи, боярыня, садись, – указал рукой на лавку. – Дело у меня к тебе тайное.
– Стряслось чего? – Ульяна смотрела внимательно.
– Не с нами, не опасайся. Семейство есть в Порубежном, дорого оно мне. Старшой Гуляев меня на своем хребте из рати вытащил, едва руки не лишился, а донёс. Жена его, Варвара, меня выхаживала, – умолк на малое время, но опять заговорил: – Дочь у них одна, Глаша. Так вот с ней стряслось. Сразу говорю, не знает никто, и хочу, чтоб так оно и осталось впредь.
– Поняла, дело обычное, – боярыня кивнула. – Куда ее, брюхатую, девать? Думки-то есть?
– Дитя скинула, – Норов поморщился: не любил бабьих дел.
– Уже полдела, – утерла рот платочком. – Не смотри так, я не со зла. Жизнь такая.
– Думка есть, но сам пойти в дом и говорить с девицей не смогу. Глашка завидные кружева плетет, бабы наши хвалят. Сыщи ей дом в княжьем городище, чтоб в обучение отдать. Чай, знакомцев у тебя там немало. Деньгой девку не обижу. Тут ей никак нельзя, в петлю лезет. За отца ее не отвечу, обидчику голову отсечет, если не женится.
– Так он тебе и женился, – Ульяна лоб наморщила. – Есть у меня думка получше. И кружевницей станет, и замуж выскочит, коли дурой не будет. Ученая уже, не промахнется. Только повидать мне ее надобно, не хочу отправлять в дом к хорошему мужику абы кого.
– Вот и ступай, повидайся.
– Настасью с собой возьму для отвода глаз, мол, кружевами пришли разжиться, – встала боярыня с лавки и на Вадима поглядела. – Не серчай, но спрошу, не ты ли обидчик?
– А что, похож? – Норов смотрел суровенько.
– Всякое бывает, – тётка вздохнула тяжко. – А мать-то отпустит ее?
– Твоя б в петлю полезла, ты бы отпустила?
– Сама бы свезла, лишь бы не мертвое дитя, – Ульяна покивала жалостно. – Сделаю, не тревожься, – замялась чуть, но не смолчала: – Я про Настю с тобой говорить хотела.
Норов едва не поперхнулся, но лицо удержал. Помыслил, что боярышня все тётке обсказала, а та пришла ответить, что не отдаст Настю ему в жены.
– Хотела, так говори.
– Девка в возраст вошла, сватать пора. На Пасху-то гости будут, нет ли? Не сыщем жениха? Скверно ей тут, с детства тесноты боится до упаду. Бывало, что рухнет и лежит, как мертвая.
Норов дар речи утратил и глядел на боярыню молча. В голове все смешалось! Злобой обдало! Шутка-ли, для себя девицу выбрал, а тут тётка пришла ее же и сватать чужому. Промеж того, испуг уколол. А как иначе? В Порубежном куда как тесно: народцу густо, домов щедро, а вокруг хором заборы высокие. Увянет кудрявая, упадет и его одного оставит…
Провздыхался, спину выпрямил и ответил боярыне:
– Погоди, не торопись, Ульяна Андревна. Страду* выдержим, а там ужо и жених сыщется.
– Есть кто на примете? – тётка дыхание затаила, смотрела неотрывно.
– Есть, – сказал и отвернулся. – Ступай, сыщи Настасье ложню попросторнее. Не знал я, что теснотой мается. Бабка моя, царствие небесное, такая же была.
– Так на бабьей половине нету.
– Так сыщи в другой, – сердился. – Надо, чтоб упала и дышать перестала?
– Ты нынче сам не свой, – посетовала боярыня. – Глаша-то точно не твоя?
– Побожиться прикажешь? – Норов бровь изогнул гневно, тем и унял тётку.
– Тебе на слово верю, – тётка все ж смотрела пристально. – Добр ты сверх меры. Ведь виноватая она, себя уронила, а ты тянешь ее, греховодницу.
– Все мы не без греха, – Норов не укорял, говорил просто и без злобы. – Ты Дарью на воровстве поймала, почему не сказала мне?
– Так дела хозяйские, а стало быть, мои. Ты мне дом доверил, я и стараюсь, – Ульяна чуть отступила от боярина.
– Мне-то не ври, – ухмыльнулся. – Властолюбива ты, указывать нравится и самой суд вершить, но тому рад. На своем ты месте. Но про чужие грехи мне не пой. У Глашки ее, у тебя – твои, а у меня собственные.
Ульяна молчала долгонько, глядела в окно на день затухающий, а потом высказала тихо:
– Ты как Настька моя, ей богу, – улыбнулась. – Та тоже всех защищает и всякой пакости оправдание ищет. Иной раз думаю, что напрасно отдала ее отцу Иллариону. Хорошее в головушку впихнул, а про скверное рассказать забыл. Как она жить станет, как справится?
Норов смолчал, помня разговор давешний и упреки свои боярышне.
– Утресь пойду к Гуляевым, все сделаю, – кивнула и ушла, оставила Вадима один на один с непростыми думками.
Долго-то не маялся: в гридню влезли десятники и мастеровые. Зашел долгий разговор про рвы и заборола. Там уж не до мыслей досужих, не до Глашки и прочих грехов.
Ближе к полуночи Норов ушел в ложницу, скинул опояску и уселся на лавке. Смотрел перед собой, раздумывал. Малое врем спустя, услыхал дверной скрип и легкие шаги. Будто подкинуло боярина! Догадался, что Настя близко, только дверь открой.
Бросился в сени и едва не сшиб кудрявую, что шла в темноте, несла в руках канопку пустую.
– Настя, ты чего тут? – говорил, радовался, что дитя малое.
Боярышня глаза распахнула, попятилась боязливо и спиной к стене прислонилась. Держала посудину перед собой, будто от ворога за ней, куцей, пряталась.
Норов злобе родиться не дал:
– Боишься? Напрасно, – досада все ж в голосе зазвенела. – Когда я тебя обижал?
Смотрел на кудрявую и чуял, что разум теряет. Боярышня простоволосая, рубашонка на ней тонкая, глаза бирюзовые в полумраке сияют и испугом, и красой неземной.
– Не боюсь, боярин, – прошептала и голову опустила. – Тётенька велела в другой ложнице спать. Сказывала, ты отдал. Благодарствуй, просторная. Пойду я, поздно уж, – поклониться собралась.
– Постой, не уходи, – взялся за руку тонкую. – Побудь недолго.
– Вадим Алексеич, что ты, – руку тянула из горячих пальцев. – Нехорошо.
– Что нехорошо? – не пускал. – Что я тебе встретился?
– Боярин, отпусти, – трепыхалась. – Увидят, дурное говорить будут.
– Пусть говорят, то ненадолго. После свадьбы умолкнут, кланяться тебе станут, – чуял Норов, что слова говорит не те, но уж поздно: вырвалось, не воротишь.
– Не надо, – голосом дрогнула. – Не надо мне поклонов. Вадим Алексеич, пусти.
В тот миг на бабьей половине дверь скрипнула, послышались девичьи голоса:
– Анька, вот ты клуша. Как исподнее забыла в мыльне? Достанется тебе от боярыни.
– Зинушка, типун тебе на язык! Бежим и соберем все. По темени никто и не заметит.
Шаги-то совсем близко, того и гляди выйдут из-за угла, увидят.
Норов не долго думая, обхватил Настю и потянул в ложницу свою, едва успел дверь прикрыть. Боярышню из рук не выпустил. И знал о том, что отпускать не захочет ни за злато, ни за благодать, ни за страх смертный.
– Успели, – жёг взглядом кудрявую. – Не трясись.
Она молчала. Норову на миг почудилось, что и дышать перестала.
– Что? Ну что смотришь так? Ворог я тебе что ли? – и злобился, и печалился. – Глаза твои окаянные... Уж какую ночь снятся, спать не дают. Настя, скажи хоть слово.
– Боярин, отпусти, – и заплакала тихонько.
Норову будто железом каленым по сердцу мазнуло! Встряхнул легенькую девушку раз, другой и заговорил горячо:
– Зачем плачешь? Беда какая? Иль я чёртом тебе вижусь? Настя, смотри, как раньше смотрела, улыбку кинь, – потянулся к боярышне и зарылся лицом в душистые волосы. – Знаю, что не люб тебе, но ведь и не противен. Настя, пташка, чем нехорош? – шептал, задыхался.
Разум обронил и не чуял того, что боярышня отталкивает, изо всех силенок рвется из рук Норовских. Опомнился уж тогда, когда уронила кудрявая глиняную канопку и та со стуком упала на пол.
– Отпущу, не трепыхайся, – вздохнул тяжко. – Настя, дурного не сотворю. Разуметь хочу, что тебе надобно. Что дать тебе? Проси, указывай. Отказа ни в чем не будет. Хочешь очелье златотканое? Иль бусы с самоцветами?
Настасья шагнула от Норова, руки к груди прижала и пыталась слезы унять:
– Боярин, зачем же торгуешь меня? Ты и так все порешил, чего ж зря тратиться, – утирала слезы рукавом рубашонки.
Норова проняло, да еще как! Сказать, что любви у нее торгует, так и вовсе возненавидит. Купить можно всякого, но только не тепла сердечного. А вот того тепла и хотелось аж до темени в глазах.
– Не торгую, кудрявая, все, что есть отдаю, – смотрел на девушку, разумея, что напугал ее. Сам себя пугал, такого одурения за собой и не помнил. В бою и то тише был...
– Отдариваться нечем, – глядела сквозь слезы, вроде, и жалела его и боялась.
Норов руки опустил, поник, смотрел на боярышню и дивился красоте девичьей. Волосы шелковые покровом по спине, глаза, что камни драгоценные. Под рубахой грудь высокая трепещет, стан стройный покоя не дает...
– Настёна, ведь не отступлюсь, – правду молвил. – Если б не дал тебе слова ждать, свадьбу справили на Красную горку. И неволить тебя не хочу, и отпустить сил нет.
Она голову склонила, стояла молча, а потом вздрогнула и к дверям ложницы двинулась. Не пустил Норов, взялся за волосы шелковые и к себе потянул. Руками крепкими обвил, прижал к груди и целовать принялся.
Кровь забурлила, разум потух... И вовсе бы не отпустил девицу, но разумел, что стоит она столбушком, сносит безвольно ласки его.
Отступил, смотрел, как текут по щекам ее слезы, да сам себя корил. Без слов подобрал с лавки охабень теплый и накинул на тонкие плечи:
– Ступай, любая, озябнешь, – и подтолкнул легонько к двери.
От автора:
Страда – напряженная летняя работа на полях (в период косьбы, жатвы, уборки хлеба), а также время, пора такой работы.
Глава 16
– Настька, да что ты спотыкаешься? – шипела тётка Ульяна. – Не с той ноги встала?
Боярышня и рада бы ответить, но слов не отыскалось. Рассказать, что ночью глаз не сомкнула? Вертелась на лавке и горе свое нянькала? Промеж того проулок, по которому шли, уж больно узок был да тесен. Заборцы близко друг к дружке, кусты, что по теплу взбухли почками, насажены густо: неба не видать, воздуху не глотнуть. Задыхалась Настасья, но тётке о том не сказала, не захотела тревожить. Молвила иное:
– Подол у нового летника долговат, – прошептала. – Не привыкла еще.
– Так привыкай, инако упадешь и расшибешься, – Ульяна оглядела узенькую улочку и указала перстом на подворье. – Зина, сюда нам, нет ли?
– Туточки, боярыня, – румяная деваха улыбалась. – Гуляевых.
– Добро. Ты ступай, обожди нас у воротец. Мы кружев торговать, – Ульяна взяла за руку боярышню и ступила во двор.
Настя огляделась, увидала кусты боярышника вокруг дома. Вслед за тем улыбнулась горько: не помог Глаше оберег*, не схоронил от обидчика.
Утресь тётка шепнула, что идти надо в чужой дом да по важному делу, намекнула, что девице помочь, какую обидели. Настя расспрашивать не стала, кивнула и собралась. Думки в голове не о страдалице Глаше, а о себе самой, несчастной. Промеж того и о боярине Норове, и об Алексее…
И ведь думки-то непростые, сплошь неотрадные. Норова боярышня опасалась, а за Алексея тревожилась! Нынче увидала его на подворье боярском, приметила и губу разбитую, и синеву на щеке. Парень улыбался ей, а она – трепыхалась.
– Здрава будь, хозяюшка, – Ульяна улыбалась тётке бледной, что вышла приветить на крыльцо. – Говорят, дочь твоя кружева справные плетёт. Так ли?
Ульяна говорила громко, видно углядела, что соседи навострили уши, повисли на заборе, смотрели на важных гостей.
– Так, боярыня, так, – удивленная баба кланялась. – Зайдите в дом, не побрезгуйте.
В дому чисто, степенно, да и не убого. И полы скоблены, и половицы свежие. Лавки широкие, оконца большие. В светелке малой, куда поманила гостей хозяйка у окна сидела девица...
Настя едва не заплакала, глядя на страдалицу. Лик у девки белый, чуть ли не синий, взгляд потухший. Сама худенькая, пальцы прозрачные, а вот коса долгая и толстая да кончик кудрявый.
– Здрава будь, рукодельница, – и наново Ульяна улыбалась. – Ты гляди, Настасья Петровна, красота-то какая, – потянулась к столу, за каким девка работала.
Девица встала и поклонилась, коса долгая ее свесилась до пола, будто змейка мертвая. Настя лицо удержала, зная, что слезами своими только горше сделает.
– Я б тесьмы взяла, – Ульяна потянула моток. – Экая затейливая. Кто наставлял тебя?
– Большуха Лукина пестовала, – голос у девицы тихий, будто сухой. – Вторым годом померла, животом мучилась.
– Такую мастерицу, пожалуй, и в княжьем городище приветят. Есть у меня знакомица одна из тамошней слободки. Хорошая женщина, добрая. С братом живет. Вдовец он бездетный. Домок справный, подворье крепкое. Так вот знакомица девок учит кружева плесть. Ты, Глаша, поехала бы, науку переняла. А я уж расстараюсь, серебрушек дам на житье. Боярин Норов просил за тебя, разумеешь? – Ульяна бровь изогнула.
Хозяйка тихонько охнула и за горло схватилась тонкой рукой, вслед за ней дочка затряслась.
– Ну, будет вам, – боярыня не дала крику взрасти. – Утресь весточку ей послала, дён через десяток ответ получу. Ты, красавица, в дорогу собирайся, готовься. Поучишься годок, другой, возвращайся, если будет охота. А нет, так там и осядешь, чай, такой девке женишка сыскать, только свистнуть. Приданым Норов не обидит.
Пока мать с дочерью охали, плакали, Настасья стояла ни жива, ни мертва. Подумалось, что боярин Вадим девицу обидел, а теперь откупается, серебром платит. А уж когда размыслила, поняла – отсылают Глашу из-за нее. Норов наигрался девушкой и бросил, а она, Настасья, своего часа ждать станет.
Едва не задохнулась боярышня: светелка тесная, стены давят. Протянула руку к горлу и рванула ворот нарядного богатого летника. Сердчишко застучало громко, кровь в голову кинулась!
– Тётенька, на улице тебя обожду, – кивнула наскоро хозяевам и кинулась по сеням во двор.
Себя не помня соскочила с приступок и бегом до ворот. А в проулке-то не легче: тесно, темно. С того и закружилась головушка, перед глазами круги мутные запрыгали, а ноги сами собой понесли на простор уличный.
– Батюшки, Настасья Петровна, куда ж ты? – Крепкая рука удержала за плечо. – Ты откуль такая бледная? Напугал кто?
Настя оглянулась и увидала Ольгу:
– Здрава будь, Ольга Харальдовна, – Настасья вздохнула легче на широкой улице. – К Гуляевым ходили за кружевом.
– И что? Такое страшное, что ты сломя голову несешься? – Ольга глядела неотрывно.
– Нет, что ты, – Настя поднесла руку ко лбу. – Тесно там, того и страшусь. С детства.
– Все бояре чуть с придурью. Помню, была в княжьем городище, так там боярыня одна сомлела, когда увидала кровищу у парня. Тот по сопатке схлопотал в шутейной драке, – Ольга усмехнулась. – Чего ж ты в тесноту потащилась?
– Тётенька повела.
– Все за тёткой ходишь? Уряд блюдешь? Говорила тебе, сыщи в себе бо ярое, инако всю жизнь станешь плясать под чужую дудку. Себя учись беречь, о себе думать. Охота тебе в тесной крепости жизнь свою прожить, ежели задыхаешься? Сколь мест на свете просторных, а ты тут застряла. Хотя куда уж тебе, нежной от тётки? Сначала она будет за тебя жить, потом муж, – Ольга подбоченилась, мол, боярское племя не чета ей, вольной.
– Учили так, иной жизни не ведаю, – Настя силилась улыбнуться.
– Эх ты, сердешная, – Ольга брови изогнула жалостливо. – Где ж улыбка твоя светлая? Потеряла? Изжила?
Настя с ответом не нашлась, чуя, что правда за Ольгой, что жизнь ее сиротская еще горше сделалась. Кивнула боярышня, прощаясь и пошла навстречу Зинке, что выскочила из проулка и бросилась к ней.
– Настасья Петровна, тётенька ищет, – девка потянула за собой в тесноту.
Настя себя перемогла и шла покорно, а вот в душе росло горячее и недоброе. И не понять с чего? С Ольгиных ли слов иль со своей думки, что легла и на сердце, и на ум.
До боярских хором шли молча, оглядывая голубенькое небо, да травку тоненькую, что взошла под заборами по теплу, обещая вырасти вскоре. Вот так и думка Настина проклюнулась и взросла, терзала боярышню, но и понукала сделать то, о чем думалось.
На подворье Настя, сжав кулаки, оглядывалась по сторонам искала Алексея. Тот и не промедлил, показался у ворот и принялся взглядом жечь. Настя и глаз-то не отвела, а проходя мимо пригожего, шепнула:
– Как стемнеет, приходи под окошко. Ложня у меня теперь другая, сыщешь?
– Сыщу, любая, – блеснул белозубой улыбкой и подался от боярышни.
После Настасья метнулась в хоромы, заперлась в ложнице своей просторной и упала на лавку. Сама пугалась своей смелости, а пуще того, что не размыслила как должно, а сгоряча все и порешила.
– Ничего, это ничего, – шептала, сама себя утешала. – Отец Илларион писал, что в гости ждет, так чего же не поехать? Алёша отвезет, ведь обещался… – но тревога не уходила, царапала больно.
Боялась Настя и тётки своей, и боярина Вадима. А как иначе? Ульяна не пустит, Норов – и подавно. Сказать загодя, что едет в княжье городище? Так запрут, привяжут, а вот ежели уехать, а с дороги весть прислать, то тут совсем иное дело. Ведь не куда-нибудь бросилась, а к святому отцу, какого знала сызмальства. Да и Богу то угодно – при церкви жить, просветления искать.
– А ну как догонят? Вернут? – Настя слез не лила, чуяла за собой правду.
Нынче за себя саму ратилась так, как умела и ровно столь, сколь могла. Девке многое не по силам, но уж на моленье поехать, тут никто слова не скажет и не осудит.
– Алёша свезёт, слово дал. Супротив боярина не побоится встать, – шептала. – А где ж деньгу взять? Путь-то неблизкий. И Алёше урон… – кулачки сжала накрепко, аж пальцы побелели. – Загублю его, ведь обратно вернуться не посмеет. Чем жить станет и где?
Голову опустила и поглядела на перстенёк свой небогатый. Знала, что больших денег за него не дадут, но все ж хватит ненадолго и на хлеб, и на кров, и на Алёшино житье по первому времени.
О себе Настя и не думала, знала, что отец Илларион в беде не оставит, да и защитит ее, сироту, от напасти, что явилась к ней в облике боярина Норова. Одно тревожило – тётка Ульяна. Можно было б и ей пожалиться, та бы в беде не кинула, но уж больно отрадно было видеть счастливое ее лицо. Ведь хорошо ей в Порубежном, так почто она, Настька-растяпа, станет жизнь ее рушить? Такого греха Настасья принимать вовсе не хотела. Потому и порешила тётке ничего не говорить, чтоб та не тронулась сгоряча за ней, невезучей. Чтоб успела поразмыслить, где ей жить, а где Насте обитать, и как кому будет лучше.
Пока думала о страшном, руки сами собой потянулись к работе. Уж сколь дней, головы не поднимая, вышивала рубаху для Норова, старалась, стежки клала ровнехонько, цвет выбирала червленый, наилучший. Вот и сейчас скинула боярышня кафтан* легкий и принялась за иглу. То и думкам укорот, и тётке отрада: не станет сердиться, что боярышня без дела мается.
Настя узор клала, радея о деле, да вот чудо, не потому, что научена была работу хорошо справлять, а по иному случаю. И опять из-за боярина…
Жалела его, да так сильно, что рыдать хотелось. Ведь не виноватый он, что она, глупая, ему поперёк сердца встала, потому и ненавидеть не могла. Он муж, боярин, так в своем праве волю выказывать и выбирать жену по сердцу. А вот ей, сироте боярской, не пристало перечить. Да и добрый он.
– Добрый… – прошептала. – А Глашу обидел… Он ли? С чего взяла, что Норов? Он и Зину не бросил, и меня, глупую, бережёт.
Игла сновала проворно, пальцы тонкие клали затейливую вязь на дорогой шелк, а ладошки приглаживали боярскую одежку, жалели будто и винились. А вот думки до того жаркие накатили, что румянец сам собой наполз на щеки.
Вечор боярин целовал, да крепко, а вот она, Настька, стояла ни жива, ни мертва. Впервой так ласкали, впервой так бесстыдно. Потерялась совсем, но и дрогнула. А как иначе? Ведь чуяла, как-то, что ласка его от сердца идет.
– Господи, о чем думаю? Пост ведь, – и сама себя насмешила. – А если б не пост, то и не грех?
Усмехнулась, а потом и вовсе рассмеялась. Да долгонько не могла унять себя, до того смех душил. Пришлось воды ковш выпить, чтоб в разум войти и себя вспомнить.
Вслед за тем и другая напасть случилась: пришла Зина и велела в гридню идти, вечерять с боярином. Насте и вовсе скверно сделалось: как в глаза Норову глядеть, как себя не выдать?
В гридне окошки распахнуты, стол укрыт дорогой тканью, поверх хлеб румяный, щи с парком, капустка золотистая. Все бы хорошо, если б не боярин со смурным взором, да тётка с досужими беседами:
– Настасья, ты за боярина-то помолись. Обещался сосватать тебя до осени. После страды сыщет тебе жениха, – Ульяна радовалась, ела не без удовольствия. – Ты чего ж щи не черпаешь? Горячи?
– Благодарствую, боярин, – Настя кивнула, залилась румянцем и кинула взгляд короткий на Норова.
– Лишь бы тебе в радость, боярышня, – Вадим ложку отложил, кулаки сжал. – А я уж постараюсь, чтоб жених тебе по сердцу был. Чего ждешь от мужа? Богатства? Славы воинской? Иль иного чего? Ты скажи, чтоб я не промахнулся, – по всему видно, злился Норов.
– А чего ей ждать? – встряла тётка. – Будет добр к ней, то и хорошо.
Настасью будто пламенем окатило! Наново вспомнились Ольгины слова, что жизнь ее сиротская и не ее вовсе, а тёткина, а потом – мужнина. Боярышня и сама теперь кулаки сжимала, как давеча Норов, думала, что порешила верно и надобно уходить из Порубежного, искать своего места.
С тем и досидела до конца трапезы, не промолвив более ни слова. Норов спрашивал чего-то, Настя кивала невпопад, а тётка, счастливица, одна радовалась и снеди вкусной, и дому просторному, и справному хозяйству.
В ложницу боярышня бежала бегом, едва простившись с тёткой, что перекрестила ее на ночь. Дверь Настя заперла накрепко, не пустила Зинку, та скреблась и спрашивала, не подать ли чего. А уж потом принялась метаться от стены к стене, дожидаясь Алексея и того, как повернется судьба ее и куда путь ляжет.
Окошко Настя распахнула широко, выглянула во двор и вдохнула свежести. Ветерок утих по темени, принес и прохлады и сладости: всякая весна пахнет дурманом, тревожит и добавляет кому дурости, а кому куражу.
– Настя, – шепот тихий. – Настенька, тут я...
– Алёша, – Настя увидала пригожего. – Тише, не шуми только.
Под окном послышалось шуршание, а вслед за тем к самому окошку поднялся Алексей:
– Любая, что сказать хотела? Извелся весь, пока дожидался, – взглядом ласкал.
– Алёша, свези меня в княжье городище, – сказала, как в омут прыгнула, зная, что обратного пути уж нет.
Смотрела на молодого воя и разуметь не могла, откуда тревога появилась? Взором парень ожег, губы его сложились в ухмылку. И не то, чтоб недобрую, то такую, что Насте пришлась не по нраву.
– Свезу, – прошептал. – Свезу, куда скажешь. Завтрашней ночью и свезу. Пойдем верхами по большаку, там на развилке повернем к церкви и обвенчаемся. А потом уж, куда глаза глядят.
– Алёша, не об том я, – Настя головой покачала. – Мне к отцу Иллариону в княжье городище.
Парень чуть брови свел, осердился:
– Настя, не пойму я... Люб тебе, нет ли? Чего ж бежать со мной порешила, коли не под венец? Чего ждешь от меня?
– Миленький, знаю, что хлопоты со мной, но слова твои помню. Говорил, что свезешь. Ты не тревожься, деньгу сыщу. Вот, – стянула перстёнек с пальца, – возьми, продай. Меня довези, а остальное тебе. Вернуться-то не сможешь, так в городище обустроишься.
Алексей колечка принял, оглядел его да задумался. Брови изгибал, голову склонял и так, и эдак, а уж потом, видно, порешил что-то:
– Свезу, любая, – улыбнулся широко. – Слово дай, что в княжьем городище видеться станем. Иначе не согласен, – потянулся к Настиной косе и ухватил за кончик. – Не отпущу, пока ответа не услышу.
– Свидимся, – кивнула и улыбнулась пригожему.
– Завтра по темени, как все уснут, выходи во двор к дальнему сараю. С собой много не бери, конь и так двоих понесет. Слышишь ли?
– Слышу, Алёша, – Настя и боялась, и радовалась. – Приду.
От автора:
Оберег, боярышник – многими славянскими народами было принято высаживать боярышник в качестве живой изгороди вокруг усадьбы, в силу убеждения, что такой колючий барьер убережет семейную обитель от проникновения зла, а невинным девушкам поможет сохранить целомудрие вплоть до самого брака.
Легкий кафтан – кафтаны есть мужские и женские.
