Текст книги "Перстенёк с бирюзой (СИ)"
Автор книги: Лариса Шубникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
Вот в тот миг и случилось с Норовым просветление, иначе и не скажешь. Будто швыряло его доселе в волнах высоких, било больно о камни, а потом унялась вода, вынесла на широкий простор. А там и солнца свет, и неба синева и глубокая сердечная радость. С того боярин встал столбом, заулыбался, но вскоре и опамятовел: рванулся к Насте, едва не сшиб тонкую девушку. Оплёл руками, крепко прижал к себе и зашептал горячо:
– Чего ж разочек, Настёна? Всю жизнь гляди, – зарылся лицом в мягкие кудри. – Глупая ты моя, любая, зачем оставила меня? Почто сбежала, не сказала об чем думки твои? Сколь еще таиться будешь? Из тебя слов тянуть, правду выпытывать – семь потов пролить.
– Вадим, – боярышня подняла к нему личико, – как же об таком говорить с тобой? Смелости откуда набраться?
– Так сказала же как-то, – Вадим сунулся было целовать, но себя удержал, разумея, что не ко времени, что печальная Настя.
– Испугалась очень. Само выскочило, – вздохнула горестно.
– Чего испугалась? Что тебя порешу?
– Что сам издохнешь, – всхлипнула раз, другой и опять заплакала.
– Настя, сколь слёз-то в тебе? – утешал, гладил по волосам. – Не издохну. Теперь уж не издохну. Только рядом будь, – рука Норова дрогнула, опустилась мягко на Настин затылок. – Без тебя будто во тьме бродил. Не было тебя и меня не было, ушла ты, и я пропал. Сама не ведаешь, что творишь со мной, а обсказать такое и слов не сыщется.
Настасья посопела слезливо, а потом обняла Вадима и положила голову к нему на грудь:
– Ну и пусть.
– Что пусть-то? – одурманенный Норов склонил голову, поцеловал Настасьин теплый висок, угодил аккурат в кудрявую прядку.
– Пусть будет, как будет. С тобой останусь сколь смогу. Другую сыщешь, уйду. Вадим, пойми и ты меня, больно ведь… – положила теплую ладошку на шею Норова. – Больно. Не вынесу.
– Опять, – боярин вздохнул тяжко. – Настя, какую другую? Ты меня в могилу сведешь, ей богу. Сей миг перестань.
– Сам сказал, что не последняя, – боярышня, видно, обессилела совсем, обмякла.
– Либо я ополоумел, либо ты. Как помнишь то, чего я не говорил? – Вадим крепко держал Настю, силился не думать об том, что летник у нее уж очень тонок, а стан упруг. – Ты про дядьку Гуляева кричала? Про дочь его? – умолк, принялся размысливать, но вскоре наново заговорил: – Настёна, когда говоришь слыхала?
– Когда с Ольгой стрелы метали, – боярышня затрепыхалась, подалась от Норова. – Когда костры жгли в роще.
Вадим насупился, вмиг озлился, что отошла от него. Потому руку протянул, ухватил Настю за шею, к себе дёрнул и обнял:
– Стой, где стояла, сделай такую милость. Скучал ведь. Сколь дён порознь.
– И я скучала.
– Поделом тебе, – заулыбался Норов, засчастливился, дурилка.
– С чего же? – Настасья снова из рук его рвалась. – Из-за тебя все! Все через нрав твой неуёмный!
Теперь уж боярин ловить Настасью не спешил. Стоял, любовался на то, как глаза ее сверкают, как грудь вздымается и как кудри золотистые вьются вдоль гладких щек.
– Вот уж не думал, что ты ревнивица.
– Да и я не знала, что ты… – тут Настасья умолкла, голову опустила.
– Кто? Говори уж, – довольный Норов голову склонил к плечу, подначивал боярышню.
Она смолчала, голову склонила низехонько. А Вадиму и так хорошо, и эдак: хочешь слушай ее, хочешь – любуйся.
– Настёна, говоришь, когда костры жгли? – Норов мыслишку ухватил. – Тем вечером парни в роще сцепились. Я пошел, дядька Гуляев и Петр Курносов. Так Гуляй обратной дорогой мне выговаривал, что без него поквитался с обидчиком. Ты ж знаешь про дочку его, сама с тёткой к ним ходила. Парень тот… – тут Вадим замялся, помня, что Алексей боярышне не чужой. – Парень тот много дел наворотил. И Глаша Гуляевых у него не первая и не последняя. Гуляй тогда, помню, обиделся, ругался ругательски. Пытал меня, сколь еще девок… Ну ты и сама поняла.
– Вадим… – Настасья глаза распахнула широко, ручки к груди прижала. – Ужель ошиблась я? Вадим…
– Вот тебе и Вадим, – Норов подобрался ближе к девушке. – Это слыхала, нет ли?
– Вадим…
– Что Вадим? Сбежала, меня наказала и себя до горки, – выговаривал. – Еще и поколотила, – сделал скорбное лицо.
– Поколотила? – доверчивая боярышня двинулась ближе. – Да как же…
– Так же, – и снова малый шажок к Насте. – По груди меня стучала кулаком, теперь синий весь не иначе. – притворялся, улыбку в усах прятал.
– Вадимушка, хороший мой, прости, – Настя подскочила к Норову, принялась гладить по щекам, по груди. – Где больно?
– Везде больно, – подставлял голову под ее ласковые ладошки, едва котом не мурчал. – И тут больно. Здесь совсем больно, – обнял Настасью крепко. – Станешь так льнуть ко мне, хоть всякий день колоти.
– Вадим, впору меня колотить, – вздыхала, прижималась, будто опоры искала в Норове. – Одни беды приношу. Никчемная, глупая, – подняла личико и взглянула на боярина. – Почему не укоришь? Почему не спросишь с меня за дурость?
– А ты с чего порешила со мной остаться, когда думала, что ходок я?
– Люб очень. Иной раз думаю, что все тебе простить смогу.
– И ты мне, Настёна, люба очень. И я не смогу на тебя зла держать.
– Вадим, – Настя осерьезнела, глядела отчаянно, – правда ли? Других нет?
– Нет других. Веришь? – и сам глядел в глаза бирюзовые, тонул.
– Верю. Очень верю, – обрадовалась, что дитя, улыбнулась светло.
– Настёна, тогда и я спрошу, – Норов обхватил ладонями милое личико боярышни. – Пойдешь за меня? Женой мне станешь?
– Вадим, какая же из меня хозяйка Порубежному? Неразумная, никчемная. Бесприданница, сирота безродная. Кому нужна такая жена? Тебе высоко летать, а я не хочу камнем на шее твоей повиснуть, – голосом дрогнула, но взгляда от Норова не отвела.
– Опять отлуп? – Вадим хохотнул. – Настя, уж в который раз. Видно, не так уговариваю, – высказал и поцеловал кудрявую.
Целовал сладко, ласкал мягкие губы, да ровно до той поры, пока Настасья не вздохнула и не ответила. Вот тут и накатило на Норова. Мозги, уж в который раз за день, вынесло начисто! Вцепился в девушку, а уж потом почуял руки ее теплые на своих плечах.
Что сотворилось, Вадим и не ведал, понял лишь, что подалась к нему Настя, да на ногах не устояла, а он, бесноватый, рухнул вслед за ней в высокую траву. Знал Норов, что творит нелепие, но пойди, удержись, когда любая отвечает жарко, льнет и не вырывается.
– Настя, гони меня, – с трудом оторвался от сладких губ.
– Не могу, – шептала тихо, глядела нежно.
И что ответить? Ничего не сказал, прижался горячими губами к белой ее шее, заметался руками по тонкому стану и высокой груди. И навовсе пропал бы, но вспомнил и о ходоке, и об Алексее, и о Глашке Гуляевской. Чудом унял себя и замер, тукнувшись носом в Настино плечо.
– Настёна, не доводи до греха, венчайся со мной.
Боярышня долго не отвечала, потом обняла Норова за шею и прошептала ему в ухо покаянно:
– Вадим, прости меня. Как могла подумать о тебе дурное? Прости, – поцеловала легонько в губы. – Простишь? Простишь же?
Глава 33
Настя крепко прижимала к себе Норова, целовала торопливо куда придется, все боялась утратить любого, отпустить от себя:
– Вадим, прости… – едва не задыхалась. – Слышишь ли?
– Голос твой слышу, слов не разумею, – Норов отвел от Настиного лица стебель травяной, чуть приподнялся, видно, боялся придавить. – Сердце колотится громко, – склонился, поцеловал в шею, обжёг губами.
Настя уж хотела наново виниться, да смолчала. А как иначе? Сладко же, отрадно, когда любый ласкает. Какие тут речи, какие разговоры? Себя позабыла совсем, счастливилась, дурёха.
– Настя, уйдем отсюда, – Норов собрался встать, а она не пустила, обхватила за шею и к себе потянула.
– Не пойду, – головой мотала, отказывалась. – Не хочу.
– Настя, идем, кому говорю! – Вадим брови свел сердито. – Меня-то пожалей! Мне-то что прикажешь делать? Как мыслишь, скотина я какая, чтобы по кустам хорониться? Не пойдешь, меня потом не виновать! – грозился, но обнимал крепко.
– Зачем себя ругаешь? – покраснела, застыдилась его словами, а потом ткнулась носом в его шею и вздохнула. – Пойдем, Вадим, темнеет.
– Пойдем, – Норов и сам вздохнул тяжело. – И как уйти? Настёна, еще целуй, обнимай крепче…
И ведь не отказала! Целовала так, что едва искры не летели! Неведомо, что бы сотворилось из того пламени, но рядом раздался голос Ульяны – злой и обиженный:
– Не думала, что доживу до такого…
Настя опамятовела не сразу, глядела на тётку, не разумея, откуда она и зачем. Вадим же руки убрал от Настасьи и медленно встал на ноги, потом и ее поднял. Молча вынул из Настасьиных волос травину, смахнул листок с ее летника и повернулся к Ульяне.
За спиной тётки тихо встал Илья, и жёг теперь Норова тяжелым мужицким взглядом, будто к ответу призывал. Настя не сразу и разумела в чем виноват Вадим, да и она сама. Малый миг спустя, все поняла и едва не упала: стыдно стало и страшно. Более всего пугалась Настя глядеть в тёткины глаза и видеть там свой позор.
– Я этому тебя учила? – боярыня говорила тихо. – Губы утри и за мной ступай.
– Ульяна, погоди, – Норов шагнул вперед, укрыл Настю. – Не об том ты подумала.
Ульяна не ответила, вместо нее заговорил Илья:
– А тут много думать не надо, Вадим, – дядька шагнул вперед и коротко без замаха ударил Норова под дых крепким кулаком. Поглядел, как тот согнулся, и опять слов кинул: – Видать, правда, ходок не из последних. Как посмел боярскую дочь позорить?! – голос Ильи опасно взвился. – Думал, некому будет за сироту вступиться, укорот дать?!
Настя обмерла, очнулась, услыхав, как громко охнула Ульяна, вскрикнула сама и встала меж Норовым и Ильёй:
– Дяденька, за что ж ты? Не надо! Я виновата, меня бей! – заплакала, а потом к Норову бросилась: – Вадим, миленький…
Тот помотал головой, выпрямился и бросил на Илью злой взгляд, однако, кидаться на дядьку не стал, лишь Настю мягко взял за плечи и отодвинул в сторонку.
– Что уставился? – Илья подначивал. – Давай, ответь.
– Не отвечу, Илья, еще и спасибо скажу, – смотрел прямо, глаз не отводил.
Меж тем и Ульяна очнулась:
– Настасья, за мной иди, – взяла боярышню за руку и потащила.
– Ульяна, постой, – Вадим ухватил Настю за другую руку и потянул к себе. – Послушай меня, не делай виноватым до времени.
– А я тебя и не виню, – тётка обернулась. – Ты, чай, не силой ее на траву-то укладывал. Сама пошла, потянулась за тобой, как коза на веревке. Видно, права она была, когда сбежала от тебя в княжье городище. Да вот вернулась себе на погибель. Ей и каяться теперь.
– Ульяна, ты края-то видь, – Норов озлился, дернул Настю к себе, но не тут-то было: тётка вцепилась в боярышню и отпускать не собиралась.
– Язык прикуси, – Илья ухватил Вадима за плечо и сжал крепенько. – Отпусти Настасью, не твоя она.
Норов вызверился, дернул плечом, видно хотел смахнуть дядькину руку:
– Не моя? Попробуй отобрать. Сей миг в церковь ее сведу и венчаюсь. Что тогда скажешь, Илья?
– Венчаешься? – теперь и Ульяна злобилась. – Кто ж тебе ее отдаст? А ведь я думала, что люба она тебе, думала, маешься без нее, – тётка глядела с укором. – Я как знала, искать ее пошла. Ведь девчонка совсем, дурочка доверчивая. Как у тебя совести-то хватило, Вадим? Хочешь, чтоб она потом как Глашка твоя? В петлю?
– Тётенька, не говори такое! – Настя затрепыхалась. – Не так все!
– Помолчи, бесстыдница! – тётка рыкнула.
В тот миг раздался хруст, и из кустов показалась писарева голова с донельзя удивленными глазами.
– Это какая Глашка? Гуляевская? Какую Лёха Журов обрюхатил? – Никеша ресницами хлопал. – В Порубежном только одна Глашка была. Иль у тебя, Вадим Лексеич, иная Глашка есть? Откуль?
– А ну сгинь! – Илья ухватил с земли палку и кинул в зловредного.
– Ай! – писарь отскочил, укрылся за березкой, но не ушел.
Бояре молчали. Ульяна переглядывалась с Ильей, Норов крепко держал Настю за руку, а сама боярышня слезы глотала. Стояла, опустив голову, и казнила себя всячески.
Все думала, будь тут Илларион, что б он сказал? Как глянул на нее, бесстыжую? Но знала как-то, что не проклял бы ее святой отец, понял бы, простил и порадовался о ней. Вины за собой не чуяла, но стыд душил и все потому, что уряд боярский не соблюла, обидела тётку, заставила дядьку Илью начать ссору с Вадимом.
– Никифор! – Норов крикнул громко. – Ступай, буди попа! Пусть церковь открывает! Скажи, я велел! – дернул Настасью из рук Ульяны и потащил за собой.
– Разбежался! – Илья встал на пути.
– Какой поп?! – Ульяна наново взялась за Настю, повисла на ней, оттащила от Норова. – Не пущу! Позорить девочку мою не дозволю!
– Верно, Уля, – дядька кивнул. – Ступайте в избу, где я ночую. Поутру тронемся отсюда.
– Не посмеешь, – Норов упёрся, давил голосом и пугал взглядом Илью.
– Думаешь, слушать тебя стану? – и дядька озлобился. – Ульяна, бери Настю и веди. Все на том.
– Думаешь, отпущу? – Норов брови свел грозно.
Настя слушала ругань, слова злые, а думала об одном – увезут. Вспомнила тоску свою в городище, когда одна была, без Вадима, наново почуяла горечь, какой не пожелала бы никому. Вот то и придало сил: вырвалась из рук Ульяны и кинулась к Норову:
– Вадим! – обняла, прильнула. – Не отдавай! Вадим!
– Никому не отдам, – Норов крепко прижал Настасью к своему боку. – Что ты, не бойся ничего, – поцеловал в висок. – Идем, Настёнка, попа разбудим.
– Не пущу! Боярышню ночью венчать без сговора? Не дам позорить! – Ульяна ногой топнула, а потом поникла, обмякла словно. – Вадим, Настя, что творите?
– Вон оно как… – протянул дядька Илья, почесав в макушке. – Уля, забирай боярышню и веди, куда сказал. А ты, Вадим, охолони. Давай-ка поговорим. Ты взглядом-то меня не жги, не дорос еще. Уймись, бесноватый, никуда твоя Настасья не денется. Права Ульяна, без сговора нельзя. О боярышне подумай, куда ей потом от позорища такого? Утром сам сватать пойду, коли поверю тебе.
Настя цеплялась крепенько за руку Норова, тот и сам держал так, что не вырваться. Но, видать, слова дядькины мимо ушей не пропустил:
– Ульяна, сведешь Настю в мой дом. Я сыщу ночлег, а утром за ней приду. Вздумаешь свезти ее из Порубежного, пеняй на себя. Упреждаю, ворота велю запереть, вкруг дома ратных поставлю, – Норов надавил голосом и глянул на тётку сурово.
Боярыня спохватилась, взяла Настю за руку и потянула из рощи.
Дорогой боярышня оглядывалась на Вадима, боялась увидеть драку меж ним и дядькой Ильей, но ничего такого не углядела и пошла за Ульяной покорно.
– Ульяна Андревна, ты как знала, велела снеди творить всяческой, – из кустов вылез зловредный Норовский писарь, пристроился рядом с Настасьей. – Утресь-то спать долго не придется. Чую, явятся сваты спозаранку.
– Никифор, – боярыня шагала широко, цепляясь долгим подолом за высокую траву, – ты чего там про Глашку-то обсказывал?
– Про какую? Про Гуляевскую? Какую отправили вон из Порубежного по весне? – Никеша козликом подскочил к тётке. – Вадим Лексеич тогда, помню, сильно побил Лёху Журова и выпинал из крепости.
Настя голову опустила, разумела про какого воя говорил ей Норов. Потом улыбнулась, поняла – ее печалить не хотел, с того и не назвал имени обидчика. Ее, глупую, берёг.
Ульяна сбилась с шага, обернулась на боярышню и огрела тяжким взором:
– Настька, вовек тебе не прощу такого-то позорища, – шипела. – Оговорила Норова, всех взбаламутила, еще и себя наказала до горки. У тебя голова пустая, не пойму? Да и я не лучше! Завтра придет Вадим, так спихну тебя замуж! Чтоб боле не маяться с тобой, заполошная!
– Ульяна Андревна, красавица ты наша, – запел сладко писарь, – почто ругаешь? Вон закат-то какой. Красота вокруг, отрада. Ты не злись, злому человеку завсегда тяжко. Ни улыбнется никто, слова доброго не кинет. Ты уж на боярышню нашу не наговаривай. Как мыслишь, побежала б она безо всякой причины?
Тётка сбилась с шага, встала у крепостной стены и глянула на темное небо с багровой закатной полосой. Вслед за ней и Настасья залюбовалась чудом Господним. Потом уж глаза прикрыла, вдохнула дурман теплой летней ночи и замерла, улыбаясь.
– Гляньте, еще и радуется, – ворчала Ульяна. – Косы-то прибери. Мнится мне, что кудрей у тебя поприбавилось, – подошла к боярышне и ласково оправила непокорные завитки. – Настёнушка, не обидел тебя? – прошептала, таясь от писаря.
– Что ты, голубушка, не говори о нем такое, – Настя вскинула руки и обняла тётку. – Меня вини, мой позор и ничей боле.
– Погоди, до дома дойдем, я с тебя за все спрошу, – Ульяна грозилась, но обнимала тепло, а потом повела, потащила за собой по темной улице Порубежного. Сзади топотал зловредный, посмеивался счастливо.
Уже в дому, Ульяна погнала Никешу: тот и не упирался, ушел к себе в клетуху. А вот Настя наново испугалась тёткиного гнева, но пошла за ней в ложню и там, перекрестившись на образ в углу, тихо села на лавку.
– Обсказывай, с чего Норова простила и не смей ничего утаивать, – велела Ульяна и уселась рядом. – И об том, как с Алексеем бежать собиралась не забудь. Надо было еще второго дня тебя пытать, как притекла в Порубежное. Так пожалела тебя, бесстыжую, не стала печалить.
Настасье только и осталось тяжко вздохнуть и рассказать все тётке; та слушала молча, иногда лишь охала, да брови изгибала высоко.
– Вон как… – тётка дождалась, когда из Настасьи все слова выдут, потом встала и пошла к окну распахнуть ставенку.
Стояла долгонько, глядела на темный двор, а потом заговорила:
– Я всю жизнь вокруг тебя наседкой квохтала, сберегала, а выходит, тебе того и не надобно. Сама не лыком шита, – вздохнула. – Будет из тебя боярыня, да похлеще иной какой.
– Тётенька, что ты, – Настя замахала руками. – Не могу я ничего, не умею. Вадиму горе со мной…
– Да ну? Горе? Он еще не раз мне поклонится за тебя, – Ульяна обернулась и взглядом ожгла. – Ты много боярских дочерей видала, чтоб сами себе судьбу правили? Много ль видела, чтоб насмелились бежать от постылого жениха? И сколь тех встречала, какие нос воротили от богатого и бо ярого и все с того, что на других глядит? И ведь не кого-то, а самого Норова согнула подковой, в узел связала, – тётка вздохнула тяжко. – Материн у тебя характер, Настасья. Та с виду тоже тихая была, смирная, а прогнуть ее, семь потов пролить. Но вот за рощу нынешнюю я тебя поучу. В последний раз.
Ульяна подошла, размахнулась и ударила открытой ладонью по Настасьиной щеке, да не больно, обидно. Боярышня покачнулась, схватилась за ушибленное:
– Благодарствуй за науку, – прошептала и голову опустила: стыд грыз, совесть мучила за тёткины страдания.
– Себя помни, – поучала Ульяна. – Меня не слушаешь, про то уж поняла. Тебя только Вадимом твоим и можно пронять. Так вот и скажу, всякий твой позор отныне и на него будет падать. Разумела?
– Разумела, тётенька, – Настя встала и поклонилась поясно.
– То-то же, – тётка унялась, глянула на боярышню. – Не болит? Не зашибла? Настя, ты не голодная? И чего спрашиваю, точно, оголодала, – обернулась к двери, крикнула: – Зина! Снеди неси! В мыльню воды горячей вели! Утресь не придется. Прав Никешка, Норов спозаранку явится.
В ложню сунулась испуганная Зинка, поклонилась, мол, все разумела, и побежала по сеням. Вслед за ней в дверь влез Илья:
– Что замолкли? – улыбнулся и усы пригладил. – Не тревожьтесь, живы все. Так, помяли друг дружке бока для острастки. Настя, бесноватый твой хотел тут на крыльце ночевать, насилу уговорил его пойти ко мне. Чую, погонит меня ни свет, ни заря свататься. Уля, вы уж уготовьтесь. И вот еще, ты ему поперек не вставай, удушит иль уши обкусает. Дурной совсем, – Илья хохотнул разок, другой, а потом зашелся смехом.
– Иля, ты чего ж хохочешь? – Ульяна руками всплеснула. – Откуда радость такая? От позорища едва убереглись, а ты счастливый.
– Уля, да будет тебе, – дядька встал и, не таясь Насти, приобнял тётку за плечи. – Сладилось же. Позор, не позор, Норов и так бы потащил к венцу. Хоть на плече, хоть за косу. Говорю же, дурной совсем сделался.
Настасья краснела, сгибалась от стыда, но и сама, как дядька Илья, счастлива была.
Потом уж хлопотали с ближниками до полночи: каравай спроворили сватовской и отдали его Никешке. Писарь обещался передать его свадебному дружке и спрятал до времени пышного хлеба в долгом расшитом рушнике в своей клетушке. Зинка трясла Настасьин летник – парчовый, золотого шитья – песни пела тихонько. Надумалась рыдать, да не стала, видно, тоже радовалась.
Сама боярышня не плакала, как должно невесте перед сватовством, всего лишь молилась Боженьке, чтоб ничего дурного не сотворилось до утра. Чтобы тётка не супила брови, дядька не ругался с Вадимом, а сам Вадим не подумал о ней, бесстыжей, скверного и не расхотел брать ее в жены.
К полуночи после жаркой мыльни в душистом предбаннике тётка чесала косу Настасье:
– Вот не зря приданого тебе собрала, – Ульяна ласково перебирала кудрявые пряди. – На всем готовом тебя получит, – подумавши немного, тётка захохотала. – Ох, не могу… Настасья, вспомни, я ж тебе Норова в мужья прочила еще по приезду сюда. А ты нос воротила, в коленки мне рыдала, чтоб не отдавала.
– Всему свое время и свой час, – Настя припомнила слова Иллариона. – Хлеб за день не вызреет, человек за день не поумнеет. Тётенька, не сразу я разглядела дар божий, не сразу узнала его и приняла. Если б не Вадим, так бы и осталась слепой…
– Батюшки святы, – тётка выронила из рук гребень частый. – Ты прям как поп. Это чего ж такого тебе Вадим напел?
– Ничего не напел, голубушка, – Настя улыбнулась. – Неволить не стал. С ним я и тесной клети не боюсь, знаю, что выпустит. За то и полюбила, должно быть. Не за злато, не за надел, не за мечи и боярство. Разумеешь?
Тётка молчала долгонько, а потом всплакнула:
– Верно, Настенька. Любовь не сторгуешь, за нее иным платить надобно.
Помолчали обое, а потом тётка снова стала тёткой, заворчала:
– Не иначе свадьбу попросит скорую. А нам метаться, хлопотать.
– Нет, – теперь и Настя прослезилась. – Покуда отец Илларион не явится из княжьего городища, обряда не будет.
– Ты в своем уме? Это седмицы две!
– Стало быть так. Буду просить Вадима, чтоб привез его.
Ульяна помолчала малое время, а потом хохотнула:
– И ведь опять твоя возьмет, Настька. Тебе не откажет, точно говорю. Бедный Вадимушка….
