Текст книги "Перстенёк с бирюзой (СИ)"
Автор книги: Лариса Шубникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Глава 29
Спустя время. За седмицу до шапки лета
Ульяна уж который день суетилась, провожая из крепостицы народец, какой после первого месяца лета уезжал искать нового дома, новых земель. А как иначе? Ворога откинули далече, так есть ли нужда жить тесно в Порубежном? Ходить по узким улочкам, плечми тереться друг о дружку? Страду осилили, хлеба посеяли, так самое время дома ставить, а уж потом возвращаться в последний раз, собирать новь* со старых земель и везти в новые закрома.
Утресь пришли на поклон к боярыне сразу два семейства, какие собрались на житье в Скуратово. Попрощались, все честь по чести, взяли положенную Норовым деньгу на поселение и уж было потянулись с подворья, а тут в ворота влетел конный:
– Ульяна Андревна, здрава будь! Весть тебе от боярина Вадима! – соскочил с седла и протянул малую берестяную грамотку.
– Здрав будь, – тётка потянулась взять свиток жесткий. – Ступай на задки, холопа пришлю. Обмойся, накормят тебя, – махнула рукой, развернула грамотку и стала буквицы разбирать.
Малое время спустя, выронила из рук бересту и присела в растерянности на приступку боярского крыльца. Утерла лоб платочком: по середине лета жара стояла. Обмахнулась, чтоб почуять на лице хоть малую толику прохлады, а потом замерла, застыла.
Оглядывала тётка подворье, примечала новые свежие бревна в высоком заборе, какой пожег вражина по концу весны, когда убегая от Вадимова войска, наскочил на Порубежное. Увидала и перильца свежеструганные, взамен тех, которые утыкали стрелами и рядом с какими едва не убили Илью...Илечку....
– Господи, только вздохнули, а тут иная напасть... – кулаки сжала и крикнула: – Петька! Василиса! Где вы там? Ко мне немедля!
Холопы будто поджидали, вмиг показались пред боярыней, поклонились обое.
– Хозяин возвращается. Дождались, – улыбнулась тоскливо. – Бог уберег, не дал беде случиться. Так не спите, пошевеливайтесь. Ты, Василиска, вели стряпухе в ледник идти. Пусть тянет медовуху, ягод свежих. Петя, ты глазами не хлопай, ступай на торжище, выкупи мяса у Проньки. Да гляди, чтоб не обсчитал, как намедни!
– Счастье, счастье-то какое, – запричитала румяная Василина. – Боярин живой едет! – и понеслась, высоко задрав подол запоны.
– Все сделаю, боярыня, не сумлевайся, – Петька ощерился улыбкой, показав широкую щель меж крепкими зубами, а потом и сам подскочил, бросился за ворота.
Через миг уж все подворье гудело, радовалось скорому возвращению Норова, а вот Ульяне и радость, и гадость. Сидела на крыльце, не в силах подняться, раздумывала о том, как обсказать боярину, что Настасьи в Порубежном уж нет, да и не будет.
Едва не заплакала тётка, но лицо удержала и поднялась, спину выпрямила да голову вскинула, как и положено боярыне. Скрыла и печаль, и тревогу, и тоску по Настеньке. Сделала Ульяна шаг, другой, да разумела – одна не снесёт, не выдержит. С того и думки перекинулись на того, на кого уж который месяц глядела неотрывно, счастливилась, отрадила сердце запоздалой любовью.
Боярина Илью привечала, но и лишнего себе не позволяла: стыдно, неурядно и страшно. Тот и сам ходил рядом, но поодаль держался, то ли разумея Ульянины думки, то ли по иной причине, какую тётка узнать не спешила. Боялась услыхать то, что больно резанёт по сердцу, обдаст тоской, обидит нелюбовью. А как иначе? Пойди, угадай – любовь иль сердечное приятельство.
Шла Ульяна вкруг хором, у дальнего сарая встала столбом, да обратно повернула. Зашла за угол, увидала в воротах Илью и вовсе замерла. Любовалась статью его особой, серебристой сединой на висках и взглядом, каким дарил ее всякий раз, когда встречался на пути. Глаз не отвела, глядела прямо на боярина и уж не удивлялась тому, как быстро бьется сердце.
– Здрава будь, боярыня, – Илья поклонился урядно, выпрямился и вновь тревожил взором.
– Здрав будь, боярин, – прошептала, голову опустила.
Тот шагнул ближе, едва не коснулся густой окладистой бородой ее лба:
– Уля, что? – будто почуял ее тревогу. – Что ты? – шептал тихо.
Не снесла тётка, слезу уронила, вскинул руки и положила на широкие плечи боярина:
– Иля, как быть не знаю. Сама виновата, сама дурость сотворила, – говорить-то говорила, а у самой в думках одно – уронить голову на его грудь и не трепыхаться более, не бедовать, чуять крепкое плечо и защиту.
– Что ты, золотая? Скажи, все для тебя сделаю, – прикрыл ладонью белые пальцы боярыни. – Кого боишься?
– Иля, – отступила на шаг, опомнившись, – боярин Вадим возвращается.
– Слыхал. Весть отрадная, – Илья шагнул за тёткой. – Чего ж ты в печали?
– Как и сказать не ведаю... – Ульяна хотела отойти, да не смогла отчего-то. – Узнаешь, так и говорить со мной не захочешь.
– Уля, за что ж ты меня так? – брови свел печально. – Хоть раз подвел я? Что б не сотворила, рядом с тобой встану, ото всех укрою. Скажи, золотая.
– Иля... – повернулась идти, да опомнилась. – Да что ж я за хозяйка-то такая? Аня, где ты? Квасу подай брярину! – засуетилась, бросилась к крыльцу, потом вернулась, затем наново шагнула к дому.
– Стой, постой ты, – Илья ухватил крепенько за плечи и к себе повернул. – Не поймать тебя. Уля, не мечись, ступай со мной, – взял за руку и потянула в дальний угол подворья, аккурат к лавке, которая затесалась меж сарайками.
– Сядь, продышись, – усадил тётку и устроился рядом, едва не касаясь плечом ее плеча. – Говори, золотая, вместе беду твою понесём.
Ульяна вздохнула раз, другой, глянула на боярина и застыла. Молчала, глупая, любовалась, на краткий миг позабыла обо всем.
– Ульяна, не гляди ты так, – просил Илья, смотрел горячо. – Пожалей....
– Вернется Норов, выгонит меня, – сказала, как в омут прыгнула. – Я Настасью отправила в княжье городище, от него схоронила. И ни слова ему об том не сказала.
Боярин брови свел, задумался, но не смолчал:
– Выгонит, за тобой пойду, если дозволишь. Не дозволишь, все одно пойду. А что до Настасьи, так могу привезти ее. Иль ты о другом о чем? Расскажи, золотая.
Ульяна вскочила с лавки, постояла малый миг, снова уселась и рассказала. Ничего не утаила: ни Вадимовой любви, ни Настасьиной. Ни того, что знала о Норове, ни того, как порешила оправить боярышню подалее. Говорила-то долго, слезами умывалась, но вскоре слова закончились и умолкла тётка, поникла на лавке.
Сидела ни жива, ни мертва, слушала как дышит Илья, и молчание его принимала наказанием, ни много, ни мало.
– Сотворила, тут не поспорю, – боярин пригладил бороду. – Но беды в том не вижу. Ты, Уля, и правая, и неправая. Настёнку жаль, тоскует, плачет не иначе. А вот о Норове ты напрасно. Не ведаю, что там услыхала боярышня наша, но в то не верю. Я Вадима знаю не так, чтоб хорошо, но сколь знакомство водим, ни разу дурного он не содеял. Оно понятно, о таких делах мало кто ведает, все больше тишком творят. Но Вадька не из тех, кто по углам прячется. Был бы ходок, так и не скрывал бы. При власти он, бо ярый, ему стыдиться нечего. Слово его и дело завсегда главные. Разумеешь? Ты сколь сплетен о нем слыхала? Вот то-то же, ничего. Пусто. Бегал бы за юбками, так бабы местные уж вовсю трещали. Хоть у колодезя, хоть на лавках у ворот.
– Да что ты, Иля! – тётка затрепыхалась. – Кто ж о Норове болтать станет?!
– Угу, – боярин спрятал улыбку в усах. – Ты это Ольге Харальдовой расскажи. Она, пожалуй, язык-то прикусит.
Ульяна улыбнулась нехотя, зная натуру лучницы, какая в тяжкие для Порубежного дни стала ее ближницей, крепкой опорой и едва не подругой.
– Иля, я не за себя боюсь, за Настю... – тётка наново опечалилась. – Весточки шлет добрые, да все чудится мне ее печаль. Я бы поехала за ней, так слово дала Вадиму... Иля, что делать? Что сказать ему, когда домой вернется? Пишет, что ввечеру будет.
– Правду, золотая, – Илья накрыл ладонью пальцы боярыни, какие крепенько сжимали белый платочек. – То, что знаешь наверно, скажи. А того, что только додумала не говори. Ответь, что Настя уехала, свадьбы не пожелала, а вот про то, что не люб он ей, не говори. Люб ведь, да еще как. Про девок порченых умолчи, об том ты не ведаешь, да и не твоя забота. Виноват он, так пусть сам за боярышней едет и прощения у нее испросит. Если греха не сотворил, так Настасье придется виниться. В то не лезь, оно меж ними двумя и никак иначе. В таком деле советчиков нет, разумеешь?
– Разумею, Иля, разумею, – Ульяна руки у боярина не отняла. – Но ведь она моё дитё, моя забота. Как уберечь?
– А вот тут я тебе подмогой, – Илья склонился к боярыне. – Вызнаю, что Норов ходок, сам встану меж ним и Настёной. А если греха за ним нет, так и тут тебя укрою.
– Так себе на беду ты... – начала и замолкла, все глядела в темные глаза боярина.
– Беда, золотая, это когда оборонять некого... – сказал, укутался печалью.
Ульяна знала, что семью боярин утратил: жену, какую сосватали родичи, потерял родами, а дочь и сына пожгли вороги. Дома не осталось, надел запустел.
Глядела на печального, едва не плакала. Все утешить хотела, протянуть руку, пригладить серебряные виски, тронуть губами лоб с глубокой горестной складкой.
– Иля, – дотянулась до крепкого плеча боярина, – если выгонит Норов, тронемся в княжье городище? Не ведаю, что будет, но рядом-то все легче. И праздники вместе, и будни. Не знаю, где дом твой, но мы неподалеку осядем. О тебе радоваться станем....
– Ах ты... – качнулся к Ульяне, – ужель на порог пустишь? Не будешь гнать, если приходить стану?
– Не буду, – выдохнула, замерла.
– Благодарствуй, – и боярин застыл, но ненадолго: – Уля, мне к ратным надо... Шел тебя повидать... – будто винился. – Ввечеру приду на подворье, вместе встретим Вадима. Не бойся ничего, золотая, не опасайся.
– Дай тебе бог, – встала с лавки, поклонилась и собралась уйти, но обернулась: – Где ж ты раньше был?
– Тебя искал, – ответил ни на миг не задумавшись. – Кто ж знал, что путь такой долгий случится?
Ульяна не ответила, вспыхнула румянцем и ушла поскорее, пряча от Ильи и улыбку свою, и печаль, и надежду робкую.
До вечера хлопотала Ульяна: хоромы велела чистить, баню топить, на стол стряпать разного. В ложне Норовской прибралась сама, кинула на лавку шкуру новую, кувшин со свежей водой поставила. Все печалилась, жалела. Да не только лишь Настю, а самого Вадима. По сердцу был Норов, принимала его как сына иль брата меньшого, какой годами сильно мал.
– Да что ж за жизнь треклятая! – ругалась, ногой топала. – Как извернулось-то все, как перекосилось!
Пока ругалась, пока сердилась, на подворье шум поднялся: топот конячий, выкрики холопьи, девичий радостный визг да голос Норова, что приветствовал радостно домочадцев. Подхватилась и побежала на крыльцо, к какому уж подвел коня Вадим. Заметалась взглядом и увидала Илью: шел, торопясь к ней, а потом встал за спиной, утишил тревогу.
– Вадим, Вадимушка, – слез не сдержала, шагнула навстречу боярину, да встала столбом, увидав взгляд Норова.
Тот соскочил с седла, огляделся, улыбаясь радостно, метнулся взором от угла к углу, а потом застыл, осуровел.
Знала Ульяна, что ищет Настю, а той и не было: далеко улетела, не видать. С того морозцем обдало, а дальше хуже: Норов брови свел, уставился на тётку:
– Все в здравии? – шагнул ближе, обнял, но и отпустил скоро. – Боярышню не вижу.
Ульяна только и могла, что глядеть за Вадима и молчать.
– Ульяна, что? – В глазах Норова тревога заплескалась, страх нешуточный. – Настя где? Не молчи, Христом богом прошу! – голос его взвился едва не до крика.
– Тихо, Вадим, – Илья подошел неслышно, положил руку на плечо Норова. – Цела она, жива и здорова. В княжьем городище, у отца Иллариона. Ты в дом ступай, боярыня все обскажет.
Норов оглянулся на притихших дворовых, на работных, махнул рукой, мол, ступайте, а те и потянулись в разные стороны. А как иначе? Боярин погнал.
– В каком городище? – Вадим скинул руку Ильи, вызверился. – Ты шутишь? Настя где?
– Вадимушка, – Ульяна уж разумела, что все хуже, чем думалось, чем представлялось, – уехала она еще весной до Пасхи. Как ты ушел с сотней, так и она....
– Ульяна, что несешь? – не верил, головой мотал. – Какая Пасха? Зачем?
– Вадим, в дом ступай, – Илья надавил голосом, и Норов послушался: взошел на крыльцо, да пошагал в гридню словно во сне.
Ульяна бежала следом, молясь о том, чтоб боярин сей миг не снёс голову Илье, а вслед за ним и ей, глупой.
– Настя где? – Норов упёрся злым взглядом в тётку, едва войдя в гридню.
– Вадим, уехала она по своей воле, – Ульяна встала напротив Вадима, руки сложила урядно, все силилась унять дрожь в коленках. – Просила тебе сказать, что свадьбы не хочет. У отца Иллариона она, при церкви живет. С ней девка твоя, Зинка. Третьего дня весть от Настасьи пришла, все в здравии.
До сего мига Ульяна и не мыслила увидать, как сама своею рукой убивает. Вот то и свершилось, напугало до синевы в глазах: Норов сжал кулаки, бледен сделался, как покойник, а потом поник.
Тётка стояла, слезы глотала, Илья за ее спиной молчал. До того тихо стало, что слышно было как шипит масло в лампадке при старой иконе в красном углу.
– Врешь, – прошептал Норов. – Врешь все.
– Святая правда, – Ульяна нашла силы перекреститься. – Уехала сама.
Опять тишина повисла, да теперь надолго. Думалось Ульяне, что времечко замерло, остановилось. Илья стоял недвижно, едва не касаясь грудью спины Ульяны, сама она и дышать забывала, жалела Норова, терзала себя его болью, зная уж теперь, каково это – любовь поселить в сердце, дать ей взрасти.
– Ступайте, – Норов махнул рукой, но, видно, передумал: – Сказала, что свадьбы не хочет?
– Так и сказала, Вадимушка, – Ульяна заплакала. – Прости, родимый, но как уж вышло.
– Ступайте, – Норов голову опустил. – Ступайте, сказал!
Ульяна, в след за ней и Илья, вышли в сени, встали неподалеку от хозяйской гридни.
– Уля, не тревожься. Он опомнится, за Настей поедет. Там уж и порешат, – Илья качнулся к боярыне, приобнял легонько.
– Иля, я ж сама его... – заплакала, уронила голову на широкую грудь боярина. – И знать не знала, что словами убить можно. Иля...что ж теперь?
Боярин не ответил, да и что говорить?
О том, что теперь, Ульяна узнала ровно другим днем, когда вошла в гридню Норова и увидала поломанные лавки, опрокинутые сундуки. Самого его нашла в дальнем углу подворья: валялся, хмельной, на земле, широко раскинув руки.
В ту страшную седмицу Ульяне пришлось не сладко: Норов метался по хоромам, пугал людей жутким молчанием и стылым взором. Ни одного слова не кинул, ни одного взгляда не подарил. Вечерами садился на коня и носился где-то, ввечеру возвращался, едва дыша от усталости.
Ульяна ходила за ним, силилась то накормить, то рубаху дать чистую, а тот лишь отворачивался и махал на нее рукой. Однова только и сказал:
– Насильно мил не будешь, – голос у Норова стылый, ледяной. – Горе ей со мной, а с Илларионом счастье. Так пусть живет отрадно, кто я, чтоб ей поперек вставать. Пусть будет там, где хочет, лишь бы ей в радость. Пусть не печалится больше, пусть улыбается, щебечет. Ульяна, видно, надо отпустить, не держать ее пташкой в клетке... – сказал и замолк на долгие дни.
Глава 30
– Ступай, говорю. – Норов услыхал голос Ильи в сенях – твердый, жесткий, едва не стальной. – Боишься, так я сам обскажу.
– Илья, погоди. – Ульяна говорила тихо и слезливо. – Сама я. Виновата же.
– Не ты одна. – А потом уж дверь в гридню распахнулась и на порог взошли оба.
Вадим и не головы не поднял: сидел у стола, глядел уж который час на свиток, какой прислал из Гольянова писарь Никеша.
– Вадим, – боярыня подошла ближе и стояла теперь, опустив голову, какого за ней не водилось, – не гони, послушай...
– Об Настасье? – Норов молчал уж давно, потому и голоса своего не узнал: не слова, шипенье змеиное. – Тогда ступай обратно. Слушать не стану.
– Вадимушка, родной, – Ульяна слезами залилась, – видеть не могу, как маешься.
– Не твоя забота, – Норов коротко глянул на тётку и на Илью, стоявшего за ее спиной.
– Моя, – Ульяна шагнула еще ближе. – И грех мой. Настя в княжье городище ушла от тебя укрыться. Погоди, все обскажу... – утерла слезы платочком и вздохнула поглубже. – Услыхала о тебе, что ходок ты. Не снесла обиды. Я сама ее и услала к Иллариону. Ты мне уж сколь раз говорил, коли не сладите, отправить ее к попу.
– Постой, Уля, – Илья и сам теперь шагнул к столу. – Вадим, говорить тебе не стали, сами не ведаем, откуда слухи такие. Боярышня твои речи слыхала в роще.
Норов сквозь муть, какая уж давно в голове у него бродила, услышал одно – ходок. Разумел, что глупость все и обман. Потому смолчал, опустил голову и принялся наново разглядывать писарев свиток.
– Вадимушка, – прошептала тётка, – чего ж молчишь? Скажи хоть слово. Так ли? Вторую седмицу молчуном ходишь, извелся. И мы с Ильей света белого не видим, за тебя боимся. Как бы чего не сотворил.
– Ульяна, постой, не об том ты, – Илья положил руку на плечо боярыни, слегка двинул ее в сторону. – Настя уезжала, слезами умывалась. Люб ты ей.
Норов смолчал, только кулаки сжал до жуткого хруста. В голову кровь бросилась, забилась в висках колоколом, а вслед за тем злоба взвилась, да такая, какой не помнил за собой! Вскочил Вадим, треснул по столу, проломил толстое дерево, будто скорлупку яичную, раскровянил кулак, да того и не заметил:
– Люб?! – голос его взвился опасно. – Вранье! Слышишь, Ульяна?! Все вранье! Ты ее пестовала сколь лет и не знала, что ни слова правды от нее не услыхать! Твоей заботой врать выучилась, поняла?! Все, чего ей надобно было, попасть к Иллариону! По ее и вышло! Чего она тебе в уши навтолкала, а?! Ходок?! Я?!
– Вадимушка, – боярыня покачнулась, – какое вранье? Моей заботой? – Ульяна глаза распахнула.
– А чьей?! – Норов вызверился. – Что ни слово ее, так твоя затрещина! Что ни дело – битье иль вывороченное ухо! Что ей, если не врать тебе, а?! Себя обороняла!
– Ты? Настю? Не смей! – боярыня вошла в разум, выпрямилась. – Светлее девочки моей нет!
– Да н-у-у-у, – Вадим засмеялся страшно, дико. – Думаешь, все об ней знаешь? Она ж уже сбегала к попу по весне. Уговорилась с воем, что свезет ее, выведет в ночи. Сам за косу ее поймал своими руками. Что?! Что смотришь?! Не ведала ты ничего об ней и не ведаешь! Всех обманула и меня до горки, – унялся чуть, голову опустил поник плечами. – Я ей поверил... Поверил так, что... А она всего-то и ждала что уйду из крепости...
– Вадимушка... – Ульяна опешила, сбилась с дыхания, – ты об чем? Куда бежала? Какой вой? Ты что мелешь? Заговариваешься? – в глазах тётки плескались слезы.
– Уйди, Ульяна, – Норов махнул рукой. – Хочешь верь, хочешь не верь. Я знаю и все на том. Если кто из вас наново примется о ней говорить, кидать слова про любовь и все вот это, за себя не отвечу. Головы полетят. Слушать ничего не стану.
Илья и Ульяна долго молчали, но малое время спустя, боярин заговорил:
– Вадим, гонишь нас?
– Никого не гоню, – Норов устало опустился на лавку, не заметив, как тугие капли крови стекают с кулака и падают на пол. – Ты, Илья, оборонил Порубежное. Сколь жизней сберег, не счесть. Должник я твой. И ты, Ульяна, сохранила дом, людишкам помогла, уж не однова слыхал ото всех. И тебе должен... – вздохнул тяжко. – Ты за нее не ответчица, да сам я ее отпустил. Говорил уж, пусть счастлива будет там, где хочет. Поперек не встану.
– Вадим, не то думаешь, не так, – Илья подошел к Норову, опустил руку на его плечо. – Не врала она, ошибся ты.
– Илья, ты слово мое услыхал. Уйди от греха, ударю.
– Как скажешь, – Илья взял за руку бледную Ульяну и потянул к дверям.
Норов и вслед не посмотрел, глаза прикрыл и прислонился головой к бревенчатой стене. Так и сидел бы, если б не дребезжащий голос Никеши:
– Здравы будьте все, – писарь в запыленных сапогах влез в гридню и тихонько прикрыл дверь. – И ты, Вадимка, и бес твой голосящий. – Две седмицы меня не было, а уж все вверх дном. Как чуял, тронулся поутру из Гольянова. Вадим...Вадим... очнись, бесноватый.
– Дед, хоть ты помолчи, – Норов обессилел и теперь просил зловредного, едва не умолял.
– Ладно, – писарь согласился на удивление скоро, подошел к Вадиму и кулак его оглядел. – Анька! Воды неси, тряпицу чистую! – и умолк.
Вскоре пришла девка, утерла кровищу с Вадимовой руки, туго перетянула израненный кулак и ушла, склонив голову боязливо. В гридне тихо стало, как в могиле. В открытое окно ветер рвался – жаркий летний – прохлады не приносил, одну лишь духоту и маятливость. Даже по близкому вечеру жара не отступила, мучила людей, раскаляла землю, делала небо белесым.
– Так и будешь сидеть? – Никеша, осмелев, двинулся к Норову. – Ну сиди, сиди, ирод. Всех разогнал и с чем остался? Я-то тебя не брошу, только пользы с меня, как с козла молока. Вот разве что расскажу, как в Гольянове дела. Надо, нет ли?
– Говори, – Норов измаялся слушать тишину.
– Бориска там шурует, холопов гоняет, воев в строгости держит. Много уж отстроили за две-то седмицы. Почитай половина домов пожгли.
Вадим глаз не открыл, вспомнил лютую сечу при Гольянове, в какой положил не меньше двух десятков от сотни. Утратил людей, не вернуть, но ворога стёр в пыль и все это для нее, для кудрявой. Припомнил Норов и то, как без страха, безо всяческого сомнения, шел в бой, держался за Настин перстенёк, какой забрал у нее, уезжая, и повесил на суровую нитицу. У сердца держал, лелеял любовь свою, как бесценный дар и утратил его в одночасье.
– Никеша, пойду я. Постыло все.
– Ступай, – и наново зловредный согласился, не стал перечить.
Норов и шагнул из гридни, пошел по сеням, сам не зная куда. Мимо Настиной ложни прошел быстро, взгляда не кинул. У клети, в какой говорил с ней в ночи, едва не пробежал, а на подворье выскочил чёртом. За воротами продышался и двинулся широким шагом вон из крепости.
По главной улице шел, как в тумане, но приметил новые подворья – не в пример шире и просторнее старых. Народец строился, разбирал на бревна домишки тех, кто ушел своей волей из Порубежного искать иных мест – посчастливее и поудачнее.
Под заборолами Норов не задержался. Да и зачем? Ворог ныне далеко, новый рубеж теперь за самой дальней заставой и куда как глубже засеки. У приграничья теперь иной сторож – боярин Лядащий: вой смелый, опасный. И до него никак не меньше пяти дён пути.
– Боярин, здрав будь, – Ольга встала на пути. – Чего ж не зайдешь? Вернулся и глаз не кажешь.
Норов кивнул и мимо прошел, а баба – вот чудо – и слова поперек не сказала, склочничать не стала.
Вадимов путь оказался недолгим – принесло его на берег реки. Там, у причалов ладейных, во всю строилось торжище. Ряды множились, полнились товаром, какого в избытке привозили по воде. Дорога лесная шумной стала – обозы один за другим приходили и уходили. Меж торговцев стояли и княжьи люди. А как иначе? Место нынче денежное, аккурат на перекрестке реки и многих проток, какие соединяли меж собой окрестные веси да малые городища.
– Вадим Алексеич, – боярина нагнал высокий парень без одной руки, – мыт сочли. Ныне богато. Харитошка второй мешок с деньгой отправил к тебе в дом, велел боярыне Ульяне передать.
Норов только рукой махнул на парня, какого привез из Лугового: бывший вой обезручел, но грамоту и счет разумел. Прошагал Вадим подале от шумного торжища, свернул в рощу, а потом и вышел на тихий бережок да уселся на теплый после жаркого дня песок.
– Ходок, – высказал воде, что накатывала и отступала. – Иного не придумалось, кудрявая? – помолчал недолго: – Ходок. Я.
– Дурень ты, – Никеша подошел тихонько и уселся рядом, вытянул ноги и шумно вздохнул. – Мозги-то начисто снесло.
– Ты чего здесь? – Норов вмиг озлобился. – Вон пошел.
– Я-то пойду, а ты тут издохнешь, ходок хренов, – отлаялся зловредный. – Что лупишься? Я тебе не Настасья, нечего глядеть.
– Никифор, шею сверну и в реку закину. Тебя и искать-то не станут, – Вадим вызверился.
– Давай, – писарь кивнул согласно. – Всех передуши. Вокруг него хороводы водят, а он, вишь, как распоследняя тварина всех гонит. Сколь народу за тебя болеет, сколь тревожится, а?
– Я об том не просил, – Вадим злобу унимал.
– Ты попросишь, пожалуй, – писарь сплюнул зло. – Гордыня обуяла? Вот что я скажу тебе, изувер, ты головой своей пустой помысли. Ежели Настасья об тебе дурное думает, ежели не соврал Илька, так рыдает она сидит. Что вылупился?! Девку обидел!
Норов промолчал, только зубы сжал накрепко.
– Молчишь? Ну молчи, молчи. Только знай, с этого дня я тебе не Никеша, не коряга старая. Никто я тебе, изуверу. Сиди, жди, когда издохнешь, а я так и быть, схороню тебя и свечку поставлю за упокой, – писарь тяжко поднялся на ноги. – Рыдай, как баба дурная, сопли на кулак наматывай, это вот самое твое дело. Был бы мужик, давно уж призвал боярышню к ответу. А ты сиди, горе свое нянькай, ходок недоделанный, – повернулся и ушел, трудно ступая, сгорбившись.
Норов улегся на спину, руки раскинул и глядел в темнеющее небо, все силился не кричать, не ругаться.
Много время спустя, когда тугобокое солнце завалилось за дальнюю горушку, Вадим уселся и дернул с шеи нитицу с Настасьиным перстеньком. Замахнулся кинуть в реку, но промедлил. Глядел на тощую бирюзу в своей ладони, и разумел – выбросить не может. Лишится самого последнего, жизни и вовсе не станет.
– К ответу призвать? За что? За то, что нелюб тебе? Живи, как знаешь, кудрявая. Видеть тебя не хочу, не могу. Озлобился бы на тебя, да сил таких нет, – зажал перстенёк в кулаке и пошел домой.
В гридне уселся за новый стол, видно, Ульяна приказала принести, сложил руки перед собой и молча глядел в стену.
– Явился? – писарь влез, уселся на лавку в уголку. – Ну чего скажешь? Опять визжать станешь, как порося резанный.
– Отлезь.
– А я и не прилезал к тебе, кобелина, – писарь осклабился глумливо.
– Дед, страх утратил? – Норов бровь изогнул гневливо. – Какой еще кобелина?
– А никакой, – писарь хохотнул. – И мужик никакой, и ходок так себе.
– Хватит! – Норов наново озлился и уж перестал молчать. – Одна врунья наболтала, а старая коряга подпевает?! За моей спиной овиноватила! В глаза мне побоялась глядеть! Слова не кинула, не спросила, сбежала!
– Вадимка, ты совсем умишком тронулся?! – тут и писарь заорал. – Как ей спросить-то?! Эй, Вадим, сколь баб под тобой валялось? И как ты их на лавке вертел? Так что ль?!
– Все, – Вадим вскочил, хватился за голову. – Видеть никого не хочу. В Гольяново поеду! Потащишься за мной, пеняй на себя!
И выскочил вон. На подворье кликнул холопа, велел седлать, потом уж вскочил на коня и был таков. Едва успел приметить, как пристроились за ним два ратных – Мирон и Василий – мчался борзо, без оглядки. В лес влетели галопом, утишили ход, но торопились. А много время спустя и вовсе сбились на короткий шаг: Вадим коня придержал.
– Какой еще ходок? – прошептал себе под нос Норов, оглянулся на дорогу, будто на Порубежное смотрел. – Ты в своем уме, Настя? – снова тронул коня, пустил рысью.
Дорогой мысли перекладывал, переворачивал себе сердце, душу выматывал. Уж на рассвете на подходе к Гольянову ухватил думку, да такую, какой раньше и в помине не было.
– Пусть в глаза мне скажет, лгунья, – схватился за перстень на нитице. – Под ноги ей кину, ничего мне от нее не надобно.
В Гольянове на боярском подворье Норов опамятовел и ехать княжье городище раздумал. Ночью на лавке наново порешил увидеть Настасью, обругать ее, а к утру снова все извернул.
Другим днем раз с десяток все перемыслил и все инако, все поперек себе самому, но уж не пугал более народец ни стылым взором, ни изуверски изогнутой бровью.
