Текст книги "Перстенёк с бирюзой (СИ)"

Автор книги: Лариса Шубникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Глава 23

– Вадимка, чего морда довольная? – зловредный писарь собрал связки берёст и уселся на лавку. – Повечерял от пуза? Или иное чего стряслось?

– Отлезь, Никеша, – Норов сложил руки на груди, глядел на писаря своего, будто взором подгонял. – Ты дело сделал? Вот и ступай себе, ложись да спи. Ты ж сам кряхтишь, что я тебя замаял.

– А поговорить? – дедок вроде как обиделся. – Ждал тебя, ждал, а ты ни слова, ни полслова. С десятниками шушукался, а меня погнал из гридни. Вот скажи, морда изуверская, что грядет? Рать или иная напасть?

Вадим если и хотел отшутиться, то не смог: дед старый совсем и жалкий. Сколь знал его Норов, а таким еще не видал, потому и подошел, и положил тяжелую ладонь на хлипкое плечо:

– Что б ни надвигалось, Никифор, не опасайся. Ты ближник мой, как жил при мне, так и жить станешь. В обиду тебя не дам. Что, дед, тяжко совсем стало? – Вадим нагнулся, заглянул в потускневшие старческие глаза.

– Ништо, попрыгаю еще, – писарь накрыл своей рукой ладонь Норова. – Вадимка, за тебя боюсь. Ты ж рать собираешь, так ли? Ужель время пришло? Ты себя сбереги, а боле мне ничего и не надо, – писарь голову склонил, засопел слезливо.

– Эх ты, коряга старая… – Вадим уселся рядом с Никешей. – Сберегу, не тревожься. Мне теперь есть для чего жить и чему радоваться. Понял, нет ли?

– А чего не понять? – дедок сопеть перестал, оживился и просиял. – Что, сманила тебя кудрявая? – Никеша ощерился улыбкой глумливой. – Я ныне в гридню заглянул, пока вы вечеряли, так сам едва не сомлел, когда ты на боярышню глядел. Ей богу, был бы девкой, полыхнул соломкой сухой. Но упреждаю, Ульянка следит за тобой зорко. Ни много, ни мало соколицей кинется, если Настю обидишь.

– Эва как, – Норов бровь изогнул. – Все что ль? Ожил? Чего ж сопел, как баба? Никешка, кто меня сманил и куда с гляжу, не твое дело. Ты писарь, вот и пиши. И иди уже отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели до самого утра.

– Спёкся ты, Вадимка, как есть спёкся, – дедок хохотнул, заерзал на лавке. – К Насте навострился? А вот кукиш тебе.

– Никеша, сей миг за дверь выставлю и не погляжу, что ты старик немощный, – Вадим насупился.

– Я-то чего, я-то уйду, – радовался зловредный. – А боярышни тебе нынче не видать, как своих ушей. Что, выкусил?

– Дед, не зли меня, – Норов кулаки сжал. – Знаешь чего, так говори!

– Расколыхался, гляньте, – дедок хохотнул. – Боярыня увела Настю в свою ложню, велела там ночевать. Иди теперь, тащи ее за косу, но знай, Ульяна тебе все волоса повыдергает и морду расцарапает до горки. Я б поглядел на такое-то, – писарь смеялся уж в голос.

Вадим прищурился злобно, но тем писаря не пронял; Никеша долгонько еще хохотал и потешался над боярином. Норов и не слышал его, сердился на Ульяну, хоть и признавал ее правоту, какая поперек горла ему встала.

– Вадимка, ты не печалься, – дед унялся и тяжко поднялся с лавки. – Завтра пойдешь с Ольгой стрелы метать? Так я подмогну. Боярыне глаза отведу, а ты давай, скачи козлом к Настасье. Она ведь тоже пойдет глядеть? И как не пойти, все Порубежное соберется.

– Связался чёрт с младенцем, – Норов оглядел писаря. – Ты супротив Ульяны? Никеша, ты уж заранее обскажи попу, как тебя отпевать, громко иль потише.

– Ты, Вадимка, парень не глупый, но что до бабьего племени – теля телём. Много ты понимаешь про боярыню. Она, чай, тоже баба и не старая еще, – писарь напустил на лик задумчивости горделивой.

– Свататься к ней порешил? – Норов кивнул весомо, пряча улыбку в усах. – Что ж, слова поперек не скажу. Только чур потом мне не жалься, что сладить с ней не смог.

– К боярыне? – дедок губами пошамкал, раздумал. – Избави бог. Изведет меня за пару дён. Ей иной муж нужен, какого сама выберет. Чую, такой еще не родился.

Норов лица не удержал и засмеялся:

– Чем чуешь-то, дед? – утирал слезы смешливые с глаз.

– Чем, чем, – озлился зловредный, – тем, что у тебя еще не выросло!

– А у тебя уж отсохло? – Вадим наново хохотал.

Никеша попыхтел маленько, а потом и сам залился тоненьким смехом. Долго еще унимались, смеялись, позже разошлись: Никеша поплелся в малую клеть, какую выпросил у Вадима уж года три тому, а сам Норов вышел во двор.

Бродил по темени, не знал, куда деть себя. С той маяты пошел пугать дозорных, чтоб не спали. Те и не храпели, а дело свое делали справно. Потому и вернулся Норов на подворье, да стоял, слушал тишину ночную. Дышал жадно, глотал прохладу весеннюю, душистую. Потом огляделся, скинул кафтан, бросил на приступки крыльца и быстрым шагом, сторожась, пошел вкруг хором и встал под окнами Ульяниной ложницы.

Чего дожидался и сам не ведал, но дождался. Ставенка тихо скрипнула и в оконце показалась Настя: коса разметана, рубашонка тонкая, а глаза блестят, что звезды. Норов, ступая тихо, подобрался к окну и шепнул:

– Настёна… – боле ничего не сказал, глядел, как боярышня вздрагивает и оборачивается на него.

Молился, чтоб не закричала от испуга, и она не подвела: смолчала, только брови изогнула тревожно.

– Вадим Алексеич. – Шептала так тихо, что Норов едва разбирал. – Стряслось чего?

Вадим подобрался еще ближе, прикипел взором к боярышне:

– Ты чего не спишь? Ждешь кого? Лучше сразу признайся, не надумала ли опять бежать? – и говорить об том не хотел, но память злая сама подкинула думку гадостную.

Сказал и замер, ждал, что Настя скроется, осердится, а она нет, ничего:

– Ты меня стеречь пришел? – глаза распахнула, изумлялась. – Ты не тревожься, я не уйду, – помотала головой: кудряхи подпрыгнули.

– У тебя сторож пострашнее меня будет, – обрадовался, что Настя не озлилась. – Гляди, боярыню не разбуди. Обоим достанется за ночные-то разговоры, – пугал, улыбку прятал.

Настя отвернулась от окна, видно, глядела не проснулась ли тётка, а уж потом зашептала:

– Тётенька завсегда крепко спит, а нынче особо. Утомилась за день, захлопоталась. А я вот уснуть не могу… – брови выгнула печально. – Душно в ложне, а тётенька тепло любит, ставен не позволяет отворять.

– Тесно тебе в Порубежном? – и Норов вслед за боярышней запечалился.

Настя помолчала немного, потом высунулась из окошка; Норов подскочил к ней, жалея, что под теткиной ложней никакой лавки нет, чтоб ближе встать к боярышне.

– Я привыкну, – и смотрела так светло, так чисто, будто дитё винилось перед мамкой, сулилось более не безобразничать. – Не тревожься обо мне.

Вадим взвыть хотел, да не стал пугать девушку, что так доверчиво глядела на него сей миг. Смотрел на нее, подняв высоко голову, и любил еще крепче.

– И ты не тревожься. Вскоре будет просторно, вольно. Ворота крепостные открою, чтобы тебе дышалось легко, – обещал и твердо верил в свои слова.

– Это как? – Настя глаза распахнула шире некуда.

– А так. Запоры скину и привольно будет.

– Вадим Алексеич, ты что такое говоришь? А если ворог?

– То моя забота, а ты сиди и жди.

– Ждать? – боярышня растерялась совсем.

– Да. До шапки лета, – усмехнулся, подмигнул.

– Боярин, да шутишь со мной, – обиделась и отвернулась.

– Настя, вот те крест, не шучу, – ухватился за подоконник, потянулся к девушке. – Да повернись ты, свалюсь.

– Ой, – Настасья всплеснула руками, потянулась к Норову, ухватила за ворот рубахи и держала изо всех силенок.

Тут уж Норов не выдержал, прыснул смехом, соскочил на землю, тем и разбудил тётку.

– Настя, что ты? – сонно спросила Ульяна. – Что там топчешься? Ночь-полночь, а ты полошишься.

– Так…я… – Настасья замялась, – Так серый прибежал, скулит.

– Гони его, – шипела тётка. – Бегается шерстнатый, спать не дает.

– Кыш, кыш, – Настасья махала рукой в окошко. – Иди, серенький, ступай отсюда.

Норов потряс головой, хохотнул тихонько и пошел. А как иначе? Не стоять же под окном до утра. Но так-то глянуть, и это можно. В ложне тоска, а тут Настя рядом. Все ж шагал к крыльцу, да вспоминал, как потешался над парнями, что до рассвета подпирали стенки у девичьих окошек.

– Ну простите, мужики, кабы б знал, что все вот так, слова лишнего не кинул, – шептал себе под нос, сам с собой уговаривался.

По темным сеням ступал неторопко, тихо. У малой клети и вовсе остановился, прислонился спиной к стене и глаза прикрыл. Раздумывал – смеяться над собой, нет ли? Порешил, что потешаться причин нет, а вот радоваться – сколь угодно. А как иначе? Настя потеплела к нему, потянулась. Иль только показалось, что смотрит нежно, что улыбается, глядя на него?

Пока топтался в темноте, дурилка, дверь на бабьей половине скрипнула и послышался робкий голосок Насти и сердитый тёткин:

– Я мигом, тётенька, – боярышня вроде оправдывалась. – Только водицы зачерпну.

– Девку кликни, – шипела Ульяна.

– Я быстро, ты и оглянуться не успеешь.

– Тьфу, заполошная, – тётка ругалась. – Плат накинь, срамница. В одной рубахе не скачи по дому. Свечу, Настя, свечу-то забыла, – наставляла боярыня. – Растяпа.

Норов, недолго думая, выскочил и встал посреди сеней; слышал уж тихую Настину поступь, разумел, что торопится. А через миг услыхал и тревожный шёпот боярышни:

– Вадим Алексеич... – показалась в сенях: рубаха белеет, сверху кое-как на плечи накинут платок.

– Настёна, – кинулся к Насте, обнял и потянул подалее от тёткиной ложницы, – здесь я. Что ты, любая, напугалась?

– Ой, мамочки, – Настя тряслась, хваталась за Вадимову рубаху. – Ты с окошка прыгал, не расцарапался? Почудилось мне, что рукой зацепился. Кровь есть, нет ли?

А Норову не до царапин вовсе: Настя в руках – теплая, душистая. Сквозь тонкое полотно рубахи почуял боярин упругий стан, с того разум обронил и зашептал жарко, зарывшись лицом в шелковые кудри:

– Настя, если так вокруг меня ходить будешь, сам себя порежу, – прижал девушку к стене и обнял крепче. – Не люб тебе, знаю, но ведь дорог. Иначе не тревожилась бы так.

– Цел? – шептала и из рук его не рвалась.

– Цел, не бойся, – не удержал себя Норов, склонился и прижался губами к ее плечу, что показалось из под плата.

Услыхал только короткий вздох боярышни, а потом почуял ее руки на своей груди. Если бы приласкала, то и не выпустил, не оглянулся бы ни на тётку, ни на уряд, ни на божий гнев. Но отталкивала, шептала:

– Боярин, пусти, – трепыхалась. – Пусти.

Делать нечего, отпустил. Отступил на шаг:

– Завтра приходи на заборола после церкви. Ольга явится стрелы метать, – сказал, глядя, как блестят глаза бирюзовые. – Придешь? – просил.

Настя плат оправила, голову опустила низко и прошептала тихо:

– Приду, – и пошла поскорее по сеням.

Вадим долго вослед не глядел, пошел в ложню свою от греха подальше. А как иначе? Пост же.

Глава 24

– Боярышня, куда ж мне такое? – Зинка отмахивалась от нарядного плата. – Чай, из простых я.

– Зинушка, возьми, голубушка, к лицу тебе, – Настя, довольная, улыбчивая, накинула подарок на крепкие плечи девицы. – И вот еще очелье тебе. Сама вышивала. То к празднику, милая, не просто так. Ты и сегодня надень, и в церковь на Пасху.

– Дай тебе бог, Настасья Петровна, – Зинка поклонилась низёхонько и прошлась по ложнице, поворачиваясь и так, и эдак. – Отродясь такой нарядной не ходила.

– Вот и ходи, радуйся, – Настя улыбнулась девке, перебирая навеси, купленные для нее тёткой. – Зина, пост ныне, надо ли наряжаться? Да и забавы со стрелами ко времени ли?

– Так Порубежное, боярышня, – Зинка присела рядом с Настей на лавку. – Наши денёчки считаны. Пост, не пост, а ворог не дремлет. Здесь до любого игрища жадны, вдруг иного ничего не будет. Ты привыкнешь к такому.

– Привыкну, – Настя вздохнула тяжко и в окно глянула: солнце нежгливое, облачка легкие, зелень, что с каждым днем темнее да больше. А вокруг заборы высокие, маковки на бревнах острые, страшные.

Боярышне привольней стало, когда на берег отпустили с писарем, но вот в дому и на подворье все чуяла духоту и тесноту. Более всего пугали речи Ульяны о надвигающейся рати. И не потому, что за себя тревожилась, а с того, что боялась за воев, за Порубежное и за …боярина.

С Норовым Настасье беда: она его из думок гнала, а тот, упрямый, лез обратно. И днем, когда по делам суетилась, и ночью, когда после молитвы ложилась на лавку. Умыться спокойно не могла, все думала о Вадиме, да всякое и разное. И стыдно было, и боязно, и трепетливо.

– Боярышня, – Зинка склонилась к Насте, – ты не уснула ли? Дозваться не могу.

– Прости, задумалась, – сей миг полыхнула румянцем и опять с думок о боярине: руки-то у него крепкие, губы горячие, а речи жаркие.

– Об чем же? – Зинка улыбалась широко. – Вон и щеки зарумянились. Признайся, полюбился кто?

– Что ты, – замахала руками на любопытную. – Разве можно.

– А чего ж нельзя? – Зинка подперла круглые щеки кулачками, глядела хитро. – Вечор слыхала, как ты из окошка говорила с кем-то? Боярышня, ратный какой приглянулся, нет ли?

– Так…почудилось тебе, – Настя отвернулась, спрятала полыхающее румянцем личико.

– Не инако почудилось, – прыснула смешком Зинка. – Ратного-то Вадимом кличут? Боярского рода?

– Зина! – Настасья взметнулась с лавки. – Ты почто о таком со мной? Болтать принялась? Сплетни распускать?

– И не думала, – Зинка улыбку с губ смахнула. – Боярышня, миленькая, верь мне, ничего и никому! Разве ворог я тебе? Был бы иной кто, а не наш боярин, так остерегла. А Норов не обидит!

– Не обидит, – Настя снова присела рядом с девкой и задумалась о том, об чем думала уж не один день: Глаша, за которую так хлопотал Норов, и какую так быстро отправил из Порубежного прятать стыд. – Обиды нет и не будет. Разумела, Зина?

– Разумела, – девка притихла, поникла. – Прости Христа ради, не для досужей болтовни. То с радости за тебя.

– Пустое, не обижена я, – Настасья голову опустила. – За боярина больно. Я-то кто, сошка мелкая, а ему урон. Зинушка, о нём дурного не говори.

Зинка помолчала малое время, а потом засопела злобно:

– Почто себя принижаешь? Лучше тебя я никого не видала! Говоришь со мной, не обижаешь, подарки даришь. Рядом с тобой о безродности своей забываю, надеюсь на долю счастливую! Помирать буду, а дурного слова о тебе не скажу! А обидит кто, в глотку вцеплюсь! И пусть хоть боярин, хоть поп!

Настя обняла сердитую:

– Поп ко мне под окно не приходит, – прошептала.

– А боярин приходит? – шептала и Зинка.

– Я его не звала и не ждала, – сказала Настя и разумела – врёт, ждала.

– Донимает? – вздохнула девка. – И как не донимать? Ты красивая, веселая.

– Не донимает, – только и прошептала. – Добр ко мне.

– И как добрым не быть? Да у кого ж рука поднимется тебя обидеть? Ты дитё дитём, – Зинка гладила Настю по волосам. – Боярыня Ульяна учит, так то не по злобе, для пользы.

Настя положила голову на крепкое Зинкино плечо, уныло глядела в окошко и корила себя за все: за думки грешные, за дрожь свою, которой отвечала на ласку Норова, за вранье и хитрость. Ведь выскочила к боярину ночью, себя уронила! Тревожилась о нем, но и видеть хотела, ждала и слов его, и взгляда, каким обжигал и счастливил.

– Боярышня, ты на заборола пойдешь, нет ли? – Зинка обнимать перестала и теперь заглядывала преданно в глаза Насте.

– Нет, милая, не пойду, – вздохнула. – Тётенька не пустила.

– Да что в том дурного, не пойму? Все Порубежное соберется. Уж и поглядеть нельзя, – печалилась. – Тогда и я не пойду. С тобой останусь.

– Что ты! Ступай! Весело будет, хоть порадуешься, – гнала девку. – Иди, иди, милая.

– А ты как же? – Зинке, видно, очень хотелось побежать.

– А я так посижу, – Настя подсела к окошку и положила руку на подоконник, а вслед за тем и голову уронила: свесилась долгая кудрявая коса едва не ниже лавки.

В тот миг в сенях раздался голос писаря:

– Ульяна Андревна, здрава будь, – говорил елейно, тихонько. – Гляжу на тебя и нарадоваться не могу. Красу такую не каждый день встретишь. Ведь девушкой смотришься, не инако. И взглядом хороша, ажник дух перехватывает.

– Никифор, не пойму я, ты хлебнул лишку? Не стыдно? – упрекала боярыня.

– И капли в рот не принял. Рад на тебя поглядеть, ты уж прости старика. Величава, все у тебя по уряду. И в дому порядок, и на подворье. Ульяна Андревна, хозяйка ты лучше некуда. Свезло боярину, ох свезло, – писарь заливался соловьем, тем смешил и Настю, и Зинку.

– Тебе чего надо, Никеша? – Ульяна, видно, не осердилась. – Снеди какой? Исподнее новое? Ну говори, чего застыл?

– Ничего мне не надобно, боярыня, окромя доброго слова твоего и теплого взгляда, – завздыхал зловредный. – Ить целый день хлопочешь, а присесть, поговорить и некогда. Ты уж отдохни, Ульяна Андревна, взвару выпей, закуси пряником постным. Ныне видала чего творится? Игрища на заборолах. Я б и не пошел, а боярина как оставить? Один ведь, как перст, некому за спиной встать, пока стрелы метать будет. За Ольгой-то вон, цельное ее семейство, а Вадим Алексеичу к кому прислониться? Ты идти отказываешься, боярышню не пускаешь, а я старый совсем, коленки у меня ноют. Как на заборола лезть? – и вздыхал так тяжко, так жалостно.

– За Норовым сотня ратная, дед. Ты чего такое говоришь-то? – тётка удивлялась.

– То сотня, не родня, – вздыхал писарь. – Ну да ладно, пойду нето.

– Погоди, ты что ль родня?

– Так иной нет.

– Как это нет? Мы с ним в одном дому, боярского роду-племени! – Ульяна гневалась.

– Так ты ж идти отказалась и боярышню вон заперла. Придется мне, – писарь закряхтел, закашлялся. – Эх, присесть бы в тенечке на подворье. Тишь, благость. Послушать бы речей мудрых, а от кого? – ныл дедок. – Я вон вечор у Пашки Снулого вызнал как медовуху в бочку закатывать.

– У Снулого? – Ульяна, по голосу слышно, любопытствовала. – Никеша, у него самая дорогая, пахучая. За такую бочку ни много, ни мало золотом дают, – замолчала, а потом опять: – Ты чего хотел-то, дед? Взвару? Так я велю подать. Да и сама с тобой присяду. Убегалась утресь то в церкву, то по дому.

– А кто ж на заборола пойдет? Нельзя боярину урон чинить.

– Погоди, – тёткины шаги возле Настиной ложницы: – Настасья Петровна, ступай на игрища! За боярином встань!

Настя и Зинка переглянулись и вмиг ожили! Боярышня дверь отворила:

– Как скажешь, тётенька, – стояла смирно, опустив голову.

– И смотри мне, – тётка погрозила пальцем, – чтоб без дурости! Зина, наряди боярышню как должно да побыстрее! Тьфу, ты, пожалуй, нарядишь. Ступай за чистой водой, а я уж тут сама.

Ульяна кинулась к сундуку, принялась вытаскивать новые Настасьины наряды:

– Вот летник ни разу не надеванный. Рубаху вздень тонкую, очелье вот это. И серьги не забудь, – сложила добришко на лавку возле Насти и застыла, а потом уж спросила тихо: – Настёна, как мыслишь, старая я совсем? Подурневшая? – и взгляд кинула на боярышню печальный.

Боярышня и дышать забыла! Сколь себя помнила, а об таком с тёткой и не говорила. С того, должно быть, оглядела Ульяну неторопко, с разумением:

– Ты не девица, то правда, но подурневшей не могу назвать. Ты красивая, только уж больно туго плат носишь, будто старишь себя до времени. Да и летник твой очень темный. Знаю, милая, что ты хотела немаркий, но ведь нет у тебя скорби, так отчего чернить себя? Глаза у тебя красивые и брови, мне б такие. И стройная ты, тугая, будто девушка, – Настя улыбнулась и кивнула.

– Да? – Ульяна прошлась тонкими пальцами по летнику, потянулась к убрусу, а потом осердилась: – Вот же старая коряга! Напел мне в уши, а я затрепыхалась! Ох, Никешка, ох, змей!

– Голубушка, чего б не напел, правый во всем, – Настя обняла тётку. – К Пасхе скинь темное, колты новые навесь, такая красавица будешь, что глаз не отвести. Хочешь, я тонкую рубаху тебе сметаю? И вышивки по вороту пущу? Иль новый убрус золотом изошью?

– Дай тебе бог, деточка моя, – Ульяна погладила Настю по голове, поцеловала в плечико. – Куда уж мне. Бабий век недолог, сама знаешь. Чего ж наряжаться понапрасну? К чему?

– Себя порадовать и меня. И дедушку Никешу, – Настя прыснула.

– Болтушка, – и тётка развеселилась. – Нет, ну какой змей писарь наш. Язык-то без костей, и ведь так сладко поет, я аж обомлела.

– Деда Никеша правду сказал, – Настя пригладила завиток волос, что выбился из-под Ульяниного плата. – Тебе кто угодно скажет, что хороша ты.

– А и ты хороша, деточка моя, – тётка поцеловала в лоб. – Ступай, развейся, погляди на забаву. Настя, вот еще что, себя-то не роняй. Разумеешь, о чем я? Не укоряю, вины твоей нет, но упреждаю. Боярин глаз с тебя не сводит, такого только слепой не заметит, а он муж, он во власти, ты и опомниться не успеешь, как сманит. Я по сей день Глашку вспоминаю. Норов ее обидел, нет ли, теперь не вызнать, – Ульяна вздохнула тяжко. – Я б с тобой пошла, но на Ольгу глядеть охоты нет. До чего ж гордая баба! А склоки начинать при всем честном народе неурядно. Я ужо потом ей все выскажу, укажу ее место.

Настя после тёткиных речей про Глашу поникла, но лицо удержала, не стала показывать Ульяне, как тяжко слышать такое о боярине Вадиме.

– Ольга хорошая, – Настя обняла Ульяну. – Однова сказала, что при такой тётеньке как ты, мне бояться некого.

– Я ее одобрения не просила, не ей судить о боярыне, – Ульяна вмиг осерьезнела. – Настёна, пойми, в лихое время ты будешь в ответе за своих людей. Ты боярского рода, а стало быть, всему голова. Любой должон слушать тебя, указы твои исполнять и не упрямиться. Тем многие жизни спасешь. Сама помысли, вот сеча началась, боярин наш указывает бежать к лесу, а вои орут – надо к реке. И что выйдет?

– Так то рать, а тут жизнь обыденная, – Настя чуяла тёткину правоту, но хотела говорить: впервой во-взрослому беседу вела.

– Не скажи, – Ульяна принялась косу Настину переметывать. – Ольга горластая, вольная, говорит все, что на ум вскочит, тем и мне урон чинит. Кто ж станет слушать боярыню, с которой простая баба спорить принялась? Я-то ей отвечу, найду, чем хвост прищемить, но ведь и она под своей рукой лучниц держит, а стало быть, урон и ей. Власть на уважении держится, и чтоб в обе стороны. Мне поклонятся, я в ответ привечу. И никак иначе. Болтливого осажу, глупого наставлю, усердного одарю, бездельника накажу. Мне Норов доверил, я в ответе, я голова. И тебе бы пора начать боярскую повинность. После Пасхи станешь за девками следить по рукоделию. Научишься, а потом и за стряпухами примешься поглядывать. А уж после и работным указывать будешь.

– Тётенька, так не смогу я наказывать, – боярышня растерялась.

– Знаю, милая. Но ты не печалься, у всякой хозяйки свой подход. Ты добрая, тебя любят, ждут от тебя теплого взгляда и ласкового слова. А не скажешь ничего, не поглядишь, вот то и наказанием станет. Не смейся, такое иной раз больнее ранит, чем хозяйская плеть. Ты многое уж умеешь, только сама не замечаешь. Видно, пришла пора тебе власть передавать потихоньку.

– С чего бы пора? – Настасья брови изогнула удивленно.

– С того, что девушка ты, невеста. Посватают, так в мужнин дом хозяйкой войдешь. Должа уметь, – тётка пригладила непокорные Настины кудряхи. – Очелье вздень побогаче и голову держи повыше. Ты – боярышня.

Настасья ничего не ответила, приладила очелье и постаралась спину держать ровно. Про сватовство и размысливать не хотела: боялась думок о несчастной бледной Глаше, о свадьбе и о том, что помыслы Норова не такие уж и светлые, как чудилось.

Больно стало боярышне, обидно, но в головушке мысль билась – Вадиму верит. Вспомнились слова отца Иллариона, что судит один лишь Господь, а человеку надобно понять, в чем вина и сколь велика она. А для того говорить нужно. А как скажешь? Как спросишь? Настя и слов-то не знала, чтоб говорить с Норовым об таком.

– Чего ты? Не захворала? – тётка заглядывала Насте в глаза.

– Нет, голубушка, здорова.

В тот миг в гридню влезла Зинка, воды принесла теплой. Настя умылась, утерла личико насухо и пошла из ложни. На пороге обернулась к тётке:

– Не тревожься, Ульяна Андревна, не уроню боярского сословия, – и пошла, прямая, тоненькая, слышала, как топочет за ней Зинка, посмеивается тихонечко.

На подворье Настя вышла гордо: голова поднята высоко, взгляд такой, какой и у тётки. За ворота ступила урядно, а уж потом вздохнула и засмеялась:

– Не стать мне грозной боярыней, – подняла голову и на небо синее посмотрела. – Видно, всякому свой удел.

– Боярышня, глянь, никак князевы люди прибыли, – Зинка указывала на конных, что показались в конце улицы. – В ратную избу полезли. Ох и кони у них! А вон тот, смотри, кафтан чернючий. Это кто ж такие?

– Не знаю, Зинушка, – Настасья и сама любопытничала. – Идем, глянем.

– Боязно. Еще погонят нас.

– С чего бы? Я боярышня, а ты при мне. Да и боярина вижу. Идем скорее.

И пошли ведь! Дорогой смеялись молодо да звонко. Такими и пришли к ратной избе, у которой уж народец подсобрался: ждали, когда явится Ольга и начнутся игрища.

– Здрава будь, Настасья Петровна, – Норов, завидев, Настю, сразу шагнул к ней, взглядом ожёг. – Сбежала из дому?

– Здрав будь, – Настя поклонилась. – Тётенька отпустила.

Боярин долгонько глядел на девушку, а потом улыбнулся:

– Люблю, когда смеешься.

Настасья – вот чудо – не оробела, не зарумянилась. Глядела в серые глаза Норова и разумела – нравится. И взор его нравится, и то, как брови изгибает, и как голосом нежнеет, когда говорит с ней.

– Радостно, вот и смеюсь.

– Теперь и я рад, – видно, хотел ближе шагнуть, но разумел, что народ вокруг и остановился. – Пойдешь со мной на заборола? Встанешь за спиной?

– Встану, Вадим Алексеич, – кивнула: зазвенели переливисто долгие навеси.

Смотрела опять на боярина и все думала о словах Иллариона про виноватых и безвинных. Порешила спросить у Норова о Глаше несчастной, только вот не разумела – откуда смелости набраться.

– Настя, что ты? – Норов брови свел. – Глядишь так, будто я сотворил чего.

– Вадим Алексеич… – Настасья насмелилась. – Ты скажи мне…

Договорить-то не дали: подошел тот самый в чернючем кафтане и поклонился:

– Здрав будь, Вадим, – глянул на Настю: взгляд цепкий, тягучий.

– И тебе здравия, Илья, – Норов руку протянул, черный кафтан – ответил. – Чего ж воевода не пришел в Порубежное?

– Позже обскажу, – Илья снова глянул на Настасью, мол, чужачка.

Боярышня уж было сделала шаг уйти, но все глядела на воя, удивлялась редкой стати, крепким рукам, а промеж того и глубокой складке меж бровей. Виски седые, борода темная. Поживший, но не старый еще.

– Постой, Настасья Петровна, – обернулся к Илье: – Свои. То дочь боярина Карпова. В моем дому с тёткой живет. Говори смело.

– Можно и сказать, – Илья склонил голову к плечу. – Воевода в иное место десятки повел. Князев указ. Я в Порубежном останусь.

– Князю виднее, – Норов кивнул. – Рад, что ты тут, Илья. Спокоен буду.

– Не подведу, Вадим. Помню, как вытащил ты меня из сечи у Симовинского озерца.

Норов промолчал, положил руку на плечо воя. Тот кивнул и отошел.

– Вадим Алексеич, – Настя любопытничала. – А кто ж это?

– Это боярин Головин. Бездомный.

– Как это? – боярышня едва рот не открыла от удивления и шагнула ближе к Вадиму.

– А так это, – Норов хохотнул. – Расскажу, если на реку со мной пойдешь после игрища.

– Так… – Настя растерялась, – тётенька осердится.

– А мы и ее с собой возьмем, – Вадим подмигнул и пошел к воям.

Все оборачивался на Настасью, а она, дурёха, улыбкой цвела.