Текст книги "Перстенёк с бирюзой (СИ)"
Автор книги: Лариса Шубникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Перстенёк с бирюзой
Глава 1
– Пошла! Пошла, родимая! – Тощий дядька нахлестывал лошаденку. – Ваньша, ступай, выведи!
Парнишка в мохнатой шапке проворно соскочил с соседнего возка и метнулся помочь животине: та послушалась, и, угнув шею, потянула свою поклажу – сундуки, мешки и людишек.
И не сказать, что груз велик – баба, да девка, да пара сундуков, да мешки с мягкой рухлядью – но в распутицу и такое тяжко, иной раз неподъемно. По ранней весне да по лесной дороге – завсегда трудно. Тут и грязи, и снега рыхлого в достатке, а промеж того и крупчатой наледи под полозьями.
Хочешь, не хочешь, а ехать надо. Вот и шел последний перед теплом обоз в пяток возков, шел тяжко, неторопко: лошаденки упирались, люди кутались в одежки, чтоб не зябнуть по лесной сырости.
– Ваньша, ты иди на задок, – щербатая тётка, что сидела на самом краю соседнего возка, манила парнишонка. – Вона, кожух на себя кинь, простынешь. Видал зима-то? Лютая, весну не пускает.
– Вот дурья башка, – хохотнул незлобливо тощий возница. – Была б теплая, куда б ты уехала? Потонули в грязи и делов-то.
– Ты не потонешь, – отбрехивалась лениво бабёнка. – Чай, такое-то не тонет.
– Вона как, – хохотал тощий. – И куда ж такая языкастая едет? Кому докука в дом?
– Брехун, – баба хмыкнула. – К сыну еду. Прошлым месяцем женка его опросталась четвертым, вот и позвали в подмогу. Он в Сурганово своим домком живет. И надел немалый, и от Порубежного далече.
– Что далече, это хорошо, – дядька оправил худой пояс на зипунке. – Место тяжкое. А ведь и там людишки живут.
– А почему тяжкое, дяденька? – подала голос пригожая молодая девица.
– А потому, красавица, – тощий обернулся и заулыбался, глядя на милаху. – В Порубежном всякий день страшно. То из-за реки напасть, то сбоку из Гольяново. В крепости почитай все вояки. И бабы, и старики, и детишки. О мужиках и разговору нет, голову откусят и прощай белый свет, медовуха и блинки ноздрястые. Ты, никак, в Порубежное? Почто? Иных мест мало?
– Ты вожжи-то крепче держи, болтун, – осадила говоруна баба со стылым взором. – Не пугай да и напраслину не возводи. В Порубежное мы к боярину Норову.
– Да ну-у-у, – мужик сдвинул шапку со лба и смотрел малость испуганно. – К боярину Вадиму? Силён мужик, слов нет. Уж сколь годков ворога кромсает. Покамест далее Порубежного никто не прошмыгнул. Знакомец он тебе? Или родня?
– И не так, и не сяк, – баба отвернулась, потуже стянув концы теплого платка. – Не видала его досель, а вот позвал к себе на житье, в дому хозяйствовать.
– О как, – мужик удивился. – Взял и позвал? Боярин Вадим? У него в крепостице случайного люда нет. Все наперечет и всех по имени.
– Чего прилип, смола? – злая баба отругивалась. – Мужа моего покойного он знал. По боярскому сословию знакомство водили на подворье у князя Бориса.
– Дяденька, а какой он, боярин-то? – девица подалась ближе к тощему, выспрашивала. – Старый? Лютый? В Шорохово говорили, что недобрый.
– Как и обсказать не знаю, – вздохнул мужик. – Молодой, а как старик. Глазюки стылые, лик мертвый. Однова только и видал, как он улыбкой ощерился, так тому уж года три, не меньше.
– Настасья, сядь ровно, – одернула баба. – Языком не мели, космы прибери, растрёпа.
– Сейчас, тётенька, сейчас, – Настя принялась убирать кудряшки, что так не ко времени повылезали из-под теплого плата.
– Стало быть, племянницу в Порубежное везешь? Не жаль девку? – завздыхал тощий.
– И чего ты выспрашиваешь? Вон на дорогу гляди, чай, не сухота, увязнем, – ворчала злая тётка.
– Так всю дорогу и молчать? Глянь, вокруг грязи-то, ужель на такое любоваться? А тут и людей послушать, и самому рассказать. Чего злобишься? Ай обидел кто? – мужик тоскливо глядел на ворчунью.
Та никакого ответа не дала, нахохлилась, а вот Настя обняла злую тётку, прижалась головушкой к ее плечу и зашептала тихонько:
– Тётенька Ульяна, не печалься. Ужо мы с тобой не пропадем, управимся. Я подмогой буду, веришь? Все сделаю, как ты скажешь.
– Молчи уж, помогальщица, – завздыхала Ульяна. – Как еще сложится… Слыхала, что про Норова говорят? Суровенький. Такому, поди, и не угодишь. Ты вот что, Настасья, помалкивай, где надо стерпи, язык за зубами удержи. Иного места для житья у нас нет. Не придемся ко двору, тяжко нам будет.
– Тётенька, так боярин сам позвал к нему жить, неужто выгонит? – Настя брови изогнула горестно, вздохнула тяжко.
– А кто его знает? Вожжа под хвост попадет, и выкинет. Ну да ладно, чего ныть-то? Чай, не впервой с большим хозяйством управляться. Тут я любому нос утру. А ты, Настька, при мне неотлучно до той поры, пока не обживемся, не принюхаемся. Работу свою делай и воздастся.
– Чего шепчетесь? – тощий никак не унимался, крутил башкой. – Ты вот не обижайся, но сказала, что боярского сословия, а сама в приживалки подалась. Как это?
– Ты кто есть, чтоб меня выспрашивать? Умойся допрежде, пёс шелудивый, с боярыней говоришь, – тетка Ульяна сказала тихо, но так, что тощий вжал голову в плечи и отвернулся поскорее.
Подлеток Ваньша услыхал и вовсе рот открыл, захлопал глазами, что твой теля, а вот щербатая баба не испугалась:
– А и непростая ты, – изогнулась с соседнего возка оглядеть тетку Ульяну. – Видать, вправду, боярыня. Повадку-то не скроешь. Споетесь в Норовым. А вот девка твоя дюже улыбчивая, холишь ее?
– Твоя какая печаль? – Ульяна смотрела горделиво. – Хочу холю, хочу хаю, – и отворотилась.
Никто и слова поперек не сказал, а вот Настя тихонько улыбнулась, укрывшись меховым воротом простой шубейки.
Возок покачивался на ухабах, лошаденка месила льдистую жижу копытами, людишки помалкивали. И то сказать, вокруг-то не радостно: ельник темный после зимы, набрякший влагой, клонил ветки тяжкие, снежная крупка летела с неба, стукала по головам и падала в телегу мелкими льдинами. Снег – грязный, унылый – с хрустом ложился под полозья и делал дорогу муторной. Народец кукожился, кутался в одежки: изморозь оседала на шапках и зипунах; заметало людишек, будто к землице гнуло. Конца и края не видно тому пути, все сплошь по темной и разбитой дороге.
– Боярыня, – подал голос тощий, – вон на просвет гляди. Не вас ли встречают? Вои конные с возком. Аккурат на повороте к Порубежному.
– Доедем, узнаем. Чего гадать-то? – ответила Ульяна тихо, запахнула потуже полы шубы и оправила теплый плат. – Настасья, добрались никак. Кудряхи-то подбери, сколь раз говорить.
А Насте не до кудрях, ни до тётки сердитой. Подалась вперед на возке, прищурилась, все углядеть хотела – кто ж встречает? Какие такие люди? Едва на месте сидела, чуть не подскакивала от любопытства.
– Уймись, – осадила тётка Настасью. – Не простая какая, а боярышня. Уряд забыла?
– Точно, из Порубежного, – тощий кивнул и поправил шапку. – Вижу десятника* тамошнего, Бориску Сумятина.
Суть да дело, доехали до небольшого отрядца на повороте.
– Сто-и-и-и, – протянул большущий вой в темном доспехе. – Боярыня Суворова тут ли?
– Здесь, – Ульяна сошла с возка и встала перед конным. – Кто спрашивает?
Конный спешился неторопливо, поклонился с ленцой:
– Десятник Сумятин от боярина Норова. Тебя, боярыня, встретить и на подворье свезти. Поклажа есть ли?
– Сундуки и мешки, – Ульяна указала на скарб. – До Порубежного далече?
– До темени долетим, кони справные, – Сумятин кивнул двум ратным и те проворно соскочили с седел, взялись носить поклажу с возка обозного в другой – богатый и крепкий.
Настасья смотрела во все глаза! Шутка ли, впервой увидала порубежных воев при мечах.
– Что встала, растяпа? – шипела Ульяна. – Ступай в возок, глаза опусти, бесстыдница.
Настя и пошла, а куда деваться?
– Давай пособлю, красавица, – молодой вой протянул руку да улыбнулся милахе.
– Дай тебе господь, – улыбнулась и Настя.
– Ох ты, ослепила, – парень замер, заморгал. – Откуда белозубая такая?
Девушка уж и вовсе собралась рассказать, приветить красивого, но встряла тётка, да не ко времени, некстати:
– С боярышней говоришь. Рук не тяни, – Ульяна вмиг остудила и горячий взор воя, и улыбку.
Возок – широкий, укрытый шкурами – тронулся легко. Крепкий конь тянул справно, вои шли ходко, не отставали, оглядываясь по сторонам.
– Встретил, – радовалась Ульяна. – Не позабыл. Ничего, Настька, не пропадем. Теперь ужо поглядывай, ушами не хлопай. Слушай много, говори мало. Авось приживемся в новом дому.
А Насте опять не до тёткиного учения! Лес-то густой расступился, река показалась широченная вся в сером льду. На пригорке увидала Настасья крепость, да такую, какой еще не встречала: частокол высокий, заборола* крепкие.
– Тётенька, нам туда, нет ли? – прошептала девица.
– А я знаю? – Ульяна и сама поглядывала с опаской на крепостицу. – Впервой тут-то, – потом уж обернулась к десятнику: – Долго нас выжидали?
– Дня два стерегли. Боярин велел встретить, сам-то на дальней заставе*, завтра обещался быть в Порубежном. Мне наказал привезти и поселить в хоромах. Ждут тебя, боярыня, – Сумятин подкрутил долгий ус и поглядел на Настю: – А это дочь твоя?
– Племянница, сирота, – тётка бровь изогнула, указала десятнику место его, и то, что неурядно с боярами в разговоры пускаться, когда не спрашивают.
– Настасья, дочь боярина Петра Карпова, – Настя улыбнулась крепкому вою, голову склонила, привечая. – При боярыне Ульяне, ее добротой жива-здорова.
Десятник замер, а потом и заулыбался в ответ:
– Таких белозубых еще не видал. Здрава будь, боярышня, на долгие лета, – склонил голову в поклоне, да не простом, а сердечном.
– И ты здрав будь, вой, – Настя и сама головой кивнула, а уж потом получила тычок в бок от сердитой тётки.
– Скажи, а поля все Норовские? – Ульяна принялась пытать десятника.
– Да, – сказал вой и отвернулся. – Репища у реки и за горушкой.
– А сколь людей в крепости? – тётка не унималась.
– Дворы у ратной сотни, да с семьями. Кто на заставах дозор несет, кто у засеки*. В Порубежном-то редко, когда вся сотня стоит.
– Хозяйство немалое, – Ульяна задумалась и умолкла.
А вот Насте все интересно!
– А как тебя по батюшке величать? – улыбалась, глядя десятника.
– Так…эта…Фролов сын я, – вой оробел, видно, не всякий день об таком говорил.
– Борис Фролыч, а торг есть ли в крепости?
– Два ряда, пяток лотков, смех, а не торжище. Ладьи мимо идут, откуп дают, иной раз торгуют прямо на подводы. У крепости какой же торг, боярышня? Налетят и пожгут. Тут только мыт брать, сваливать товарец на возки и вести до Шорохово, а то и в княжье городище.
– А ладьи? Ладьи-то откуда? – Настя и вовсе запрыгала в возке, любопытствуя.
– Есть от северян*, – вой наморщил лоб, вспоминая. – Царьгородцы* бывают. Соседи ходят. Прошлым годом ляхи* проходили высокой водой. Ох и чудные. Все выпытывали и на свитках царапали.
– Борис Фролыч, а за какой надобностью ляхи шли? – Настя и вовсе подалась к вою, едва из возка не вывалилась.
– Настасья, – прошипела тётка, – а ну сядь. Не позорься.
Десятник нахмурился на теткины слова, а потом едва приметно улыбнулся Насте. Девушка низко опустила голову и уж более не говорила до самых ворот крепости.
Уже под заборолами Настасья вновь ожила и закрутила головой! Дома-то крепкие, проулки узенькие, а дороги устланы струганным бревном: ни грязи, ни земляного месива. Одна беда – уж слишком высоки заборы и малы оконца в домишках. Будто схоронились людишки да поджидали беды.
– Порубежное, – промолвил тихо десятник. – Крепость. Ты, боярышня, чай и не видала такого в княжьем городище.
– Не видала, Борис Фролыч. А чего ж проулки-то малые? Не дороги, щели, – печалилась боярышня.
– Иначе нельзя, Настасья Петровна, – десятник говорил охотно. – Людишки сами просились в городище, ворог набегами измотал, пограбил, иных похолопил*. С окрестных весей прибыло немало, вот и расселились тесно. Да ты не робей, уж сколь лет Порубежное стоит, а никто его еще не пожёг и людишек не тронул. Боярин наш вой хваткий. Ворог токмо задумался, а он уж и почуял. Раньше о таких говорили – Перунов вой.
– Это который огневой птицей осенён? И меч в Перуновом пламени опален? – Настя рот открыла, ответа ждала.
– Знаешь, однако, – хмыкнул вой. – На месте Порубежного раньше капище было. Идолища стояли в два человечьих роста. Потом их в лесок сволокли и врыли на Кривой поляне.
– О чем речь ведете, окаянные? – взвилась Ульяна. – Побойтесь бога!
Десятник нахмурился и отвернулся, а Настя умолкла и принялась смотреть по сторонам: и подворья приметила небедные, и чудных девок в плотных запонах*, и бабу-лучницу. Вот на нее боярышня и уставилась, как на диво какое. Шутка-ли, баба, а оружная.
– Стой, – подал голос давешний парень. – Приехали.
Настя смотрела вокруг и дивилась: дом-то большой, крепчайший, овины кряжистые, сарайки приземистые. Забор новый, ворота широкие, двор просторный. И вроде справное все, а смотреть на эдакое богатство – тоскливо. Будто и хоромина, и забор, и даже овины уготовились к рати, поджидали ворога и загодя давали отпор напасти. Два больших дуба на задке двора – черные по ранней весне – тянули ветки к небу, словно молились, ждали подмоги.
Возок остановился у крыльца, тётка Ульяна полезла выйти, за ней потянулась Настёна. Не успела ногу выставить на приступку, как подлетел молодой вой и руку протянул:
– Помогу, Настасья Петровна, – и улыбался, будто ждал чего.
– Ты, боярышня, его не слушай, – шепнул десятник, покручивая ус. – Лексей у нас дюже влюбчивый. Не успеешь оглянуться, как окрутит.
Настасья смеха не сдержала, одно отрадно – тётка того не приметила: уже шла по приступке к дородной бабе, что встречала гостей на пороге.
От автора:
Десятник – ратник, у которого под началом десять воинов (воев)
Заборол – бруствер в древних крепостных оградах в городах Руси (с XI века)
Застава – сторожевой (сторо́жа) или наблюдательный укреплённый пункт отряда служивых людей с начальником
Засека – это старинное оборонительное сооружение из надрубленных деревьев. Их располагали рядами или крест-накрест и укладывали кронами в сторону противника
Северяне, царьгородцы, ляхи – викинги, византийцы, поляки
Похолопили – сделали холопами (рабами)
Запона – большой кусок ткани с вырезом посередине. Надевали его через голову поверх рубахи.
Глава 2
На широком крыльце встречала гостей баба в расшитом зипуне. Стояла прямехонько головы не клонила, глазами зло высверкивала, но улыбалась, будто поднесли ей пряник на золотом блюде:
– Здрава будь, боярыня, – едва кивнула. – Давно уже поджидаем. Боярин Вадим велел поселить и обиходить. Ступайте в дом, передохните. А тем временем баньку истопим, чай, с дороги употели. Да и одежки грязные, – наглая скривилась, мол, приехали, приживалки.
В тот миг Настасья и разумела – кто б ни была эта баба, в дому она не задержится. Если кто и мог одолеть злоязыкую, так только Ульяна. Не помнила Настя, чтоб тётка спускала такое, да еще и прилюдно. А народцу-то у крыльца прибыло: с пяток девок жались к углу хоромины, смотрели жадно на приживалок. Вои, что спешились, тоже поглядывали не без интереса.
– Ты чьих будешь, хозяюшка? – Ульяна едва не пропела: голос тихий, медовый, а взгляд льдистый.
– Дарья, Серафимова дочь. У боярина Вадима хозяйкой в дому уж три месяца, – подбоченилась баба, приосанилась.
– Ну коли так, хозяйка, укажи снести нашу поклажу в дом. Вели одежки сушить, чистое исподнее достать и взвару теплого дать, а ужо баню после. Да девку к нам приставь, не самим же обживаться, – Ульяна улыбалась, будто псица щерилась. – Дай тебе бог за теплый привет.
Дарья обомлела и лица не удержала: насупилась, едва руки в боки не уперла:
– Вот сколь землю топчу, не видала еще, чтоб в чужом дому так-то указывали.
– Век живи, век учись, хозяюшка, – Ульяна взошла по приступке и поравнялась с Дарьей. – Ступай, милая, ступай. Чего ж бездельем маяться? – и пошла в хоромы, будто к себе домой.
Настя двинулась за тёткой Ульяной, все удерживала себя, чтоб не обернуться, не глянуть на хозяйку. Уж очень любопытно было, хлопает та ресницами иль нет? Злобится иль потешается?
– Тётенька, а куда идти? – Настя замялась в просторных сенях. – Батюшки, дом-то какой…
И вправду, дом велик да богат: двери распашные, гридницы просторные, ставни широченные. Кругом сундуки да лавки – новые и крепкие.
– Не торопись, Настька, сей миг и узнаем куда, – Ульяна злобно улыбалась, глядя на двери в сени. – Сейчас очухается хозяйка наша бедовая да девку пришлет.
И ведь вышла правой тётка Ульяна! Через малый миг в сенях показалась девица – приземистая, плечистая – подошла и поклонилась:
– Дарья Серафимовна велела при вас быть. Зинка я, сирота.
– Как? – Ульяна осмотрела девку с ног до головы. – Зинка? Чего ж себя принижаешь, козье имя на себя прикладываешь? Зинаида ты, работница у боярина. Как прибилась на подворье?
– Так…эта… – девка, по всему видно, изумилась таким речам, – батька мой воем был на ближней заставе. Порубили его ратники князя Вячеслава. А через седмицу и домок наш погорел. Боярин Вадим меня сюда взял, не кинул бедовать. Боярыня, ты не думай, я рукастая, – Зина заторопилась. – Все могу. Промеж того и лучница, тятенька сам пестовал, а он ратник справный был. И отец его, и дед…
– Лучница, стало быть? – Ульяна виду не подала, что удивилась. – Ну добро, ступай, показывай куда нам.
– А вот туточки, – девка заторопилась, двинулась по сеням, свернула на бабью половину*, – Ложница большая. Я сама вечор убирала и шкуры новые на лавки кидала. Вот, боярыня, вот тут.
Настя обомлела, когда вошла в ложню. А и было с чего! Лавки широкие, окошки большие, ставенки резные. Пол выскоблен чистёхонько, а стол – и того лучше. В красном углу икона царьгородского письма и шитый рушник: Настасья приметила кривые стежки и улыбнулась: сама-то вышивать мастерица.
– Зина, говоришь, ты чистила ложницу? – Ульяна придирчиво оглядела пол, лавки и даже бревенчатые стены. – Молодец, справно. Скажи, а в дому кто метёт?
– Так кого Дарья Серафимовна покличет, тот и делает. Утресь Анютка Ружниковых хлопотала.
– А кто стряпает? – Ульяна спустила с головы теплый плат, скинула шубейку на лавку.
– Тётка Полина. Боярин Вадим ее с собой привез, когда взял Порубежное под свою руку, – Зинка суетилась, тянула с Насти шубку.
– Ой, Зина, рукав оторвёшь, – хохотала Настасья. – Сама я, ты не хлопочи. Вот бы теплого испить. Взвару или еще чего?
– Принесу! – девка бросилась к дверям. – Мигом обернусь!
– Проворная, старательная, а сноровки нет, – Ульяна глядела в спину убегавшей Зины. – Ничего, выпестую, будет наилучшей девкой на подворье. Вот бы узнать, чем она насолила Дарье.
– Тётенька, а чего вдруг насолила? – Настя пошла к ставенкам и распахнула их пошире.
– Ближницу свою она бы к приживалкам не пустила. За Зинкой пригляжу, человек новый, что у нее на уме неведомо, – Ульяна устало опустилась на лавку, прижалась головой к бревенчатой стенке.
Настасья оглянулась на тётку да вздохнула тихонько. С Ульяной жизнь непростая: суровенькая она, неласковая. Иной раз казалось боярышне, что та ее недолюбливает, а то и вовсе с трудом терпит возле себя. Бывало, примечала теплый Ульянин взгляд – тоскливый такой, жалеющий. Но тем все и кончалось: тётка близко к себе не подпускала, не голубила, но боярышню пестовала, следила и за одежкой, и за повадкой.
– Взвару пить не станем, еще нашепчут, – Ульяна хлопнула себя ладонями по коленям. – Ну чего ж так-то сидеть? Собирай исподнее, в баню пойдем. Зину с собой не пустим, еще сглазит чужих-то. Сначала я в парную, а ты постережешь. А ужо потом сама сбегаешь. Ну чего, чего встала столбом? Торопись!
Настя проворно прихватила плат из сундука, увязала в него чистое, потянулась к своей шубейке, но раздумала и подала одежки тётке. Потом накинула теплое и пошла за Ульяной по просторным сеням.
Подворье встретило неласково: косые взгляды девок, работных, что суетились по хозяйству и льдистый снежок. Настя сжалась, запахнула полы одежки и опустила голову пониже, только потом и спохватилась, что плат на волосы не накинула.
– Ой, мамоньки, откуль такие кудряхи-то? – Шептала одна деваха другой, стоя за углом хоромины. – Глянь, Палашка, не коса, а шкура баранья.
– Помолчи, – отшептывалась другая. – Зависть точит? Твои три волосины и ейный сноп. Вона как блестят, аж без солнца слепят.
У ворот увидала Настя знакомца своего, десятника Бориса, тот поклонился и едва приметно улыбнулся, а боярышня – в ответ. Из-за угла хоромины показался влюбчивый Лексей, просиял, глядя на Настю, дернул с головы шапку и прижал к груди, мол, рад тебе.
– Настасья, лясы точишь? – ворчала Ульяна. – Только приехала и позорить себя принялась? Ступай уж, бесстыжая, – тётка пнула боярышню в спину. – А вон и Зинка наша бежит, раскрылетилась.
– Куда ж вы? – запыхавшаяся девка глаза пучила. – Я взвару принесла, остынет.
– После, – махнула рукой Ульяна. – Веди мыться.
А та что, повела. Вслед за ними двинулась и Настя, старательно отводя взгляд от красивого Лексея, что так и стоял без шапки, так и высверкивал взором на боярышню.
Баня – душистая, жаркая – приняла хорошо: парок легкий, водичка прозрачная. Настя с Ульяной попарились, согрелись и уж потом, надев чистое, расчесав косы, быстро ушли в ложницу. Там поели сторожко то, что притащила Зинка, а по глубокой темени, после молитвы улеглись на широкие лавки под теплые шкуры.
Настасья все вертелась, уснуть не могла. Шутка ли, сколь всего повидала, сколь разговоров разговаривала. Как тут сну прийти, когда в голове от думок тесно? Да и тоска накатывала. Тяжко на новом-то месте, неприютно. Вспоминался домок прежний, маленькая ложница и образок в углу, котейка, что любил спать рядом с боярышней, мурчал и бок согревал.
Молодость свое взяла, а как иначе: уснула боярышня, да крепко, сладко. Так бы и проспала хмурое, муторное утро, если бы не окрик тётки:
– Вставай, засоня, – Ульяна крепенько ухватила плечо Насти и трясла почем зря. – Хозяин пожаловал.
– Ой… – боярышня подскочила, заметалась по светелке, не зная за что хвататься: то ли косы чесать, то ли одежки накидывать.
– Не суетись, обождем, – Ульяна стояла у окошка и смотрела на подворье через малую щель ставенки. – Сразу бежать и кланяться – только гневить боярина. Пусть передохнет с пути, взвару испьет, умоется. Там, глядишь, добрее будет. Ты, Настька, не наряжайся особо. Очелье попроще, летник нешитый.
– Тётенька, а если не по нраву придемся? По миру идти? – Настя опомнилась, накинула на рубаху старую запону и собралась на двор.
– Болтушка, – Ульяна и не сердилась, а будто вслух раздумывала. – Не нищие мы, так и знай. Ежели боярин Норов даст отворот поворот, осядем возле Тихоновой пустыни. Там и братия крепкие, и торг рядом. Малость накоплено у меня, не пропадем. Ты вон писать примешься за мзду малую, ну, а я найду дело. Там, глядишь, жениха сыщем. Боярского сословия тебе не видать, а купчину какого почище – можно. Ты девка справная, лицом пригожа. Не красавица, но мила и кругла там, где надо. Косы вот… – тётка оглядела простоволосую Настю, – как нарочно кто в кольца сворачивал.
Настасье только и осталось тяжко вздохнуть и опустить голову. Уж сколь годков над ней потешались за кудряхи-то. И вот что чудно – девки злобно, а парни – с огоньком во взоре. Боярышня хоть и молодая, а уж догадалась, что одни от зависти, а другие – от любования.
– Я на двор, тётенька. Кликнуть Зину?
– Ступай, кликни. И на глаза Норову не попадайся покамест.
По сеням Настя шла сторожко, все прислушивалась, не идет ли хозяин. Дошла до двери и выскочила на крылечко, вздохнула глубоко, приняла в себя сырой морозный дух ранней весны. По приступке сошла проворно, кинулась за угол хоромины и дальше до высокого забора.
У широкого овина на задке двора зачерпнула из тугобокой кадушки водицы и умылась радостно. Любила холодок на лице, видно с того и заулыбалась, и обнадежилась. Миг спустя услыхала голос Зинки:
– Боярышня, что ж ты, – сокрушалась девка. – Я б метнулась и принесла водицы-то.
– Полно, Зина, я и сама не без рук, – улыбалась Настасья. – Ты вон тётеньке снеси, она обрадуется. Ох, а чего ж зипун на тебе продранный?
– Вечор на подворье опять серый прибегал, – Зинка глаза выпучила и подалась к боярышне. – Пёс тут бродит, Дарья говорит, что сатана в обличии. Я на двор побежала, а он из-за сарайки как прыгнул, да как за рукав меня ухватил. Насилу отмахалась, хорошо рядом палка лежала.
– Как это сатана? – Настя едва не рассмеялась. – А глаза какие? Как адский пламень?
– Не, – помотала головой Зинка, – серые, блесткие, вот такие здоровущие, – изогнула руки, мол, вот какие.
Настасья задумалась на малый миг, но не смолчала:
– Вранье, Зинушка, не слушай. Был бы сатана, так не кусал, а подманивал, душу твою в темень уводил. Сулил бы много и расплату просил непомерную. Пёс он и никто иной. Может, голодный, как мыслишь?
Зинка почесала бок, поразмыслила:
– А пёс его знает, – и прыснула смешком.
Настя и сама захохотала, а чего ж не посмеяться? Смех-то лучше, чем слезы, да и в такую хмарь от него теплее да уютнее.
– Ох, – Зинка провздыхалась, – боярышня, дай тебе бог, хоть душу отвела. Со мной тут и не говорит никто, токмо шпыняют. А ты вот… – девка оглядела Настю, – добрая. Стерегись, народец тут суровый, обидят. Ежели что, помогу, чем смогу. А и белые у тебя зубы, отродясь не видала такого. И ямки на щеках дюже отрадные. Вечор девки шептались, что косы у тебя, что шерсть овечья, так ты не слушай, то от зависти.
Настя по доброте душевной едва слезу не обронила, сунулась к девке обнять, а та и замерла. Потом уж опомнилась и сама обняла боярышню, хоть и не по уряду.
– Зинушка, ты ступай к тётеньке, она ждать-то не любит. А я скоренько.
– Пойду, а куда деваться? – улыбнулась девка и ушла.
Настя огляделась: высокий забор частоколом, сарайки плотно друг к дружке. Хоромина виделась горой, чудилась неприветливой. Муторно, темно и слезливо стало боярышне. Уж на что любила новые места, но тут совсем запечалилась.
– Как в темной клети. Грудь давит, дышать нечем, – прошептала тихонько. – Вот бы к Тихоновой пустыни, там рощи светлые и отец Илларион близехонько. Я б колечко продала… – Настя подняла руку и оглядела перстенек с тощей* бирюзой, то малое, что осталось ей в наследство. Едва не заплакала, так вдруг жалко стало колечка, ведь одна только память и была о батюшке с матушкой.
– Боярышня! Торопись, тебя тётка кличет, – Зина манила из-за угла.
– Иду, Зинушка, – Настасья сглотнула непрошенные слезы и пошла к хоромам.
Там взяла ее в оборот тётка Ульяна: сама одежки выбрала, сама косу сметала и надела очелье на гладкий белый лоб.
– Ну с богом, – Ульяна оправила шитый бабий плат и двинулась к гридне, куда уж позвали перед очи хозяина, боярина Вадима Норова.
От автора:
Бабья половина – чаще всего самая высокая часть дома. Бабью половину еще называют – терем. Мужчины старались не заходить туда. А в поздней феодальной эпохе Руси – в терем не пускали никого, кроме мужа, отца или брата. Женщины жили практически в заточнии. В книге автор допустила более свободные нравы по причине только зарождающегося неравенства между мужчинами и женщинами после Крещения Руси.
Тощая бирюза – просто маленький камешек. Худой, тощий, невзрачный.
