Текст книги "Перстенёк с бирюзой (СИ)"
Автор книги: Лариса Шубникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
Глава 27
– Настя, ко мне ступай, – Ульяна манила боярышню сесть рядом на толстое бревно, какое принесли для бояр. – Чего ты там бегаешься?
А Настасье в тягость сидеть рядом с тёткой, когда на берегу красота такая. И к реке хочется бежать, и по бережку песчаному походить, и промеж деревьев поскакать. А как иначе? Народец собрался вдалеке, костерки уложил, отовсюду песни, посвист и задорные девичьи взвизги. Как тут усидишь?
– Ульяна Андревна, отпусти ты ее, – Илья устроился рядом с тёткой. – Когда ж еще молодости радоваться? Чего ж боишься? Ужель обидит кто пичужку такую?
– Завсегда боюсь, – тётка голосом понежнела, глянула коротко на Илью да скоро глаза отвела. Насте почудилось, что Ульяна румянцем залилась, но и закат ярок был. Вдруг то не стыд, а отсвет красного всполоха?
– Отчего? – пытал дядька. – Отчего боишься? Ведь ране не в Порубежном жили, в городище княжьем. Там, чай, ворога с полсотни лет не видели. Обидел ее кто? Иль тебя? – брови нахмурил.
– Кого тут обидели? – из-за деревьев показался Норов с дровами подмышкой. – Тебя, Ульяна? Кто посмел? – спросил суровенько, скинул поленья у костра да поглядел на Настю, что стояла поодаль, не знала – бежать к Вадиму иль от него.
– Что ты, никто не обижал, – тётка улыбнулась совсем по-девичьи.
– А что ж про обиды сказываешь? – Вадим, будто потянул кто, качнулся и пошел к боярышне.
– Так в жизни много чего бывало, – Ульяна вздохнула. – Через день Насте восемнадцать стукнет, так я и припомнила…
– Что припомнила? – Илья все норовил заглянуть в глаза Ульяне.
– Как ее к себе забрала… – и за платочек схватилась, утёрла слезу.
Настасья ручки к груди прижала, глядела на тётку, какую давно уж не видала плачущей. И не разумела сразу, что у самой глаза мокрые стали, не заметила, как Норов встал рядом, будто от ворога спрятал.
– Как забрала? – Вадим потянул Настю за рукав, усадил на бревно напротив тётки и Ильи. Сам рядом сел, кинул поленце в малый костерок.
– Тому уж более десятка лет, а все как вчера, – Ульяна пробежалась пальцами по убрусу, заправила под плат волосы, что выбились на волю. – О том, что Пётра, отца Настиного, и жены его не стало, узнала много дён спустя. Собралась ехать, хоть на могилку сходить, дитё их проведать. Чай, не чужие, родня, пусть и дальняя. Надел Карповых недалече от княжьего городища, вторым днем я и добралась. На подворье ступила и обомлела. Из домины песни, холопы пьяные по двору бродят, псы и те без привязи мечутся. В сенях насилу отбилась от хмельного мужика, стала девку какую нето кричать, так явилась грязная, растрепанная. Все разуметь не могла, о чем я ей толкую и какую Настю ищу. Помню, отпихнула я ее и пошла наугад. Во все двери совалась, а не сыскала. В гридню не заглянула, дюже шумно и охально. Потом по клетям полезла, в одну малую забрела, а там девчушка сидит. Ручки тоненькие, ножки худенькие. Рубашонка на ней изгвазданная, обуток и в помине нет. Помню, в руках у нее утешница тряпичная – кривая, грязная. Я поначалу подумала, что дитё холопское, потом лишь и догадалась, что Настя. Кудри-то у нее материны. Настёнушка к стене привалилась, головенку к бревну прижала и поскуливала. Да жалобно так, что я и сама заплакала. Потом руку ко мне протянула и попросила водички испить, а голосок-то тоненький, болезный. Клетуха тесная, темная. Холодно там, сыро, я и разумела, что в огневице Настя. Шагнула ближе, руку ей ко лбу прижала, так едва не обожглась. Горела девчонка-то, болела. Потом оглядела ее всю, чуть не взвыла в голос. Тощая до синевы, одни лишь глаза да космы. Я тогда себя не вспомнила, подхватила ее и бежать. По сеням летела, как дурная, а у гридни взвилось во мне. Дверь ногой распахнула и прямиком к хозяину. Дядька двоюродный Карповский надел принял, сундук заграбастал, видно пировал по такому случаю да не один уж и день, а то и седмицу. Не помню, что говорила, только ругалась ругательски, кричала, а напоследок сказала, что девчонку себе заберу, – умолкла, слезу утёрла зло.
– А он что? – Вадим вызверился, кулаки сжал до хруста.
– А что он, – Ульяна брови свела зло. – Хмыкнул довольно и кинул мне под ноги пять серебрушек, мол, Настина доля от отцовского наследства. Я ему в морду плюнула и ушла. Все Настю к себе прижимала, она легонькая, тощенькая, боялась поломать ей чего. На подворье догнала меня хмельная хозяйская жёнка, стала в руку пихать узелок, Настины пожитки. Я ее облаяла и вошла вон. Унесла Настеньку как есть, без всего, подале от сатанинской домины. Иду, прижимаю ее к себе, а она, видно, совсем плоха сделалась. Я и шагнула в первую избу, там с хозяином уговорилась за малую деньгу и зазвала знахарку местную. Три дня боялась, что умрёт девочка моя, вся слезами изошла, на молитвы голоса не осталось. Выжила. Бог помог, не иначе, – и умолкла.
– Боярскую дочь в клеть? – Голос Норова – злобный, тяжкий – вспорол тишину.
– Дверей-то не запирали, – Ульяна и сама серчала, слезы утирала. – Забыли об девке во хмелю, вот и ходила одна по дому не кормлена, не поена. Не иначе сама забралась в клетуху, угол себе выискала, как кутёнок издыхающий. Вот с той поры тесноты и пугается. А я по сей день боюсь, что захворает и покинет меня.
– Тётенька, голубушка, – Настя вскочила, кинулась к Ульяне, рухнула перед ней и голову положила на колени. – Не плачь, хорошая, не надо. Ну что ты? – гладила тёткины руки. – Живы все, в здравии. Зачем о плохом? Ты посмотри вечер-то какой, солнце какое нарядное. Завтра тепло будет, птицы щебетать станут. Не помни плохого, не надо!
– Настенька, как не помнить, – Ульяна целовала кудрявую макушку боярышни. – Едва тебя не лишилась.
Потом уж обнялись крепенько, да так и сидели, покачивались.
– Дай тебе бог, Ульяна Андревна, – Норов встал и поклонился Ульяне поясно. – Сберегла.
– Ну что ты, Вадим, – тётка только рукой махнула. – Почто поклоны бьешь? Чай, не чужие мы, а самые что ни на есть близкие люди. Дай тебе бог, приютил нас, не выкинул.
– Вадим, – Илья голос подал, – а не наведаться ли нам к Карповым? Как мыслишь? Поучить бы.
– А то как же, – Норов уселся и, по всему видно, старался злобу унять. – Если все сложится, как задумали, к середине лета будем в княжьем городище. Как там Ульяна сказала? Вторым днем доберемся?
– Спохватился, – Ульяна снова стала прежней, чуть ворчливой и разумной. Подняла Настасью с земли и подтолкнула в спину к Норову. – Думал, я не нажаловалась? До князя дошла, едва ноги не стерла. Дядька Настин помер, удар его разбил. Надел разделили, потом еще раз, и еще, пока от него и лоскутка земли не осталось. Людишки домину растащили на бревна. Была я там вдругоряд, правды для боярышни искала, а нашла только ворону. И ведь сидела, окаянная, на старом заборе, каркала на меня.
– А ты что ж? – Илья улыбнулся. – Обругала ворону и ушла?
– Как угадал? – Ульяна кинула на дядьку взгляд искристый. – Так и было. Слов скверных ей наговорила и отправилась восвояси.
Настя уселась тихонько рядом с Вадимом, прыснула легким смешком. За ней хмыкнул дядька Илья, а потом и Ульяна засмеялась. Норов держался, но недолго, головой помотал и заулыбался. А через малый миг послышался ехидный смешок зловредного писаря, а вслед за тем и сам он вылез из кустов:
– Благодать-то какая, – начал елейным голоском. – Все радуются, на ворон лаются. Сидят сиднем, веселье пропускают. Видать, гордыня боярская мешает к честному люду пойти, слово мудрое кинуть.
– Никеша, – Норов изогнул бровь потешно, – ухи у тебя больше, чем ты сам. Все услыхал, все с ног на голову поставил. Чего тебе, коряга старая?
– Кому коряга, а кому дедушка Никеша, – писарь подмигнул Настасье. – Там вон Захарка на дуделке играть принялся, девки скачут довольные, а вы тут.
– Никифор, какая такая дуделка? – вскинулась тётка. – Страстная неделя!
– А я об чем? – дед закивал, затряс бородёнкой. – Бесстыдство творится, а бояре хохочут.
– Ну я им покажу дуделку, – Ульяна взметнулась с бревна и зашагала туда, куда указывал зловредный. – Игрища невместные затеяли, скакать принялись, – вскоре голос ее сердитый затих, а сама она затерялась средь кустов.
Настя обернулась на Норова, взглядом спрашивала, мол, что теперь? А тот сидел, прищурившись и все глядел на Никешу.
– Схожу, пригляжу за боярыней, – Илья и сам подскочил, бросился вдогонку за тёткой.
– Вот теперь благодать и наступит, – писарь довольно зажмурился. – Батюшки, закат-то какой. Такого и не припомню, – двинулся к реке, потешно всплескивая руками. – Надоть полюбоваться, инако когда еще такое узришь? – у самой воды обернулся и подмигнул Норову, а потом ушел подале.
Настасья глянула на Вадима, а тот глаза прикрыл ладонью и смеялся:
– Змей хитрющий, – Норов провздыхался.
– Это деда тётеньку выманил, да? – разумела боярышня. – Ты так велел?
– Верь, любая, ни словом ему не обмолвился, – Вадим взял Настю за руку и прижал ее к груди. – Так или иначе, рад, что писарь у меня такой. Когда б еще нам выпало вот так посидеть?
– Вадим, – Настя и сама улыбалась, – так тётенька вернется вскоре. Она ужо быстро порядок наведет.
– Нет, – Норов покачал головой, – дуделка-то еще пищит. Если б шла она ругаться, так уже ни песен не услыхали, ни свиста, ни смеха.
Боярышня прислушалась и разумела – правый Вадим. Одного не поняла, где ж потерялась Ульяна, отчего не настигла охальников и порядка не навела?
– Пойти, глянуть, куда тётенька запропастилась? – Настя заглядывала в серые глаза Норова и разумела – идти не хочет, двинуться не может.
Рука Норовская греет ее руку, взгляд его – обжигает. С того в самой Насте огонёк затеплился – малый, но жаркий. Сидела, глупая, силилась понять с чего все это, а думки-то врассыпную, как девки дворовые, каких поутру гоняла боярыня Ульяна.
– Что ты? – Норов убрал кудряху Настину с лица, заправил за ушко. – Отчего так смотришь? Впервой увидала? – и ответа ждал.
И ответить нечего, и смолчать сил нет. Вздохнула и высказала:
– Впервой, – безо всякой робости посмотрела прямо в глаза боярину, а вслед за тем говорить принялась да так, как всегда говорила с Илларионом, от сердца, как на духу: – Всякий день смотрю на тебя, как впервой. Утром ты сердитый, днем – добрый, а ввечеру такой, какого и угадать-то неможно. Иной раз думаю, какой ты есть? Муж бо ярый иль парень дурашливый. Чего ждать от тебя? Одно знаю наверно, с тобой рядом ничего не боюсь. Ни ворога, ни тесноты, ни темени. Ты все можешь, всех одолеешь.
– Настя, – Вадим качнулся к ней, едва лбом к ее лбу не прислонился, – если б не ты, был бы я Норовым, всяким днем бездушным Порубежненским боярином. С тобой ожил, разумеешь ли?
– Что ты, – глаза прикрыла, чуяла, как под ее ладонью бьется сердце Вадима, – не говори так. Кто я есть, чтоб слова такие от тебя принимать? Ты всегда таким был, инако откуда что взялось? Так не бывает, чтоб враз все появилось или исчезло, – задумалась на малый миг: – Иль бывает?
– Бывает, – потянулся, поцеловал гладкий лоб боярышни. – Мне одного взгляда на тебя хватило, чтоб вся моя жизнь перевернулась. Увидал в гридне своей, так и... – наново целовал в висок, в щеки. – По сию пору помню, как на косу твою глядел, когда ты ушла с теткой.
Настя и не рвалась от Норова, сидела, прикрыв глаза, и радовалась, дурёха, поцелуям его легким и словам горячим. А потом и вовсе руки протянула и положила на крепкие плечи Вадима. Тот вздохнул глубоко и обнял, обвил руками, прижал к себе:
– Кудри твои люблю, – прижался щекой к ее макушке. – Век бы любовался.
Настя прижалась к крепкой груди Норова и разумела, что счастливой стала в тот миг. Видно, потому и слов не сдержала:
– Вадим, верю тебе. Бывает...враз.
– Настя... – боярин прошептал, будто выдохнул, но более слов не кинул и все через окаянного писаря.
– Кхе, – послышался скрипучий его голос. – Ульяна Андревна порешила народец не печалить. Оставила девок скакать и Захарку-дударя не пришибла. Вон сама идет и Илью Семеныча за собой ведет.
Боярышня опамятовела и выпуталась из теплых Вадимовых рук, уселась на бревне урядно, только голову опустила низко. Не хотела, чтоб счастье ее увидали и спугнули, не желала отпускать отрадный миг, берегла малый огонёчек, что разгорался жарко в груди, согревал и радовал.
– Чего ж сидим? – Норов поднялся, потянул Настю за собой. – Идем, встретим их и воротим обратно. Дудку послушаем, а свезет, так и сами поскачем.
Боярышня и потянулась за ним мотыльком неразумным и легкокрылым, полетела к жаркому его пламени. Шла за Вадимом, ждала, что обернется, он и не подвел: оглянулся и взором ожёг. Ее едва не спалил, да и сам, чуяла Настя, сгорал.
– Что вы тут? – Ульяна, чуть растерянная, спрашивала невпопад. – Куда?
– Так веселье, боярыня, – влез дед Никеша, что шагал поодаль. – Когда еще случится?
– Да? – Ульяна оглянулась на Илью: тот стоял за ее спиной, прикипевши к ней взглядом. – Ну пусть...Ступайте...
– И ты с нами ступай, – сказал Вадим тётке, а проходя мимо Ильи, хлопнул его по плечу легонько. – И ты, боярин, не оставляй нас. Правый Никешка, когда еще доведется.
На поляне большой хороводы: девки румяные, парни удалые. Люд постарше у костерков расселся, беседы вел: где шутейные, а где и поядовитее. Промеж иных и споры случились, но дурости никто не творил. А как иначе? Свои же, порубежненцы. С ними плечом к плечу ворога встречать, дома свои оборонять и семьи сберегать.
– Настасья Петровна, айда с нами! – заманивала старшая Ольгина дочка, красивая деваха в расшитом очелье.
Настя оглянулась на тётку, а та лишь рукой махнула и встала в стороне, склонив голову, будто прислушиваясь к Илье, что опять стоял за ее спиной.
– Иди, – Вадим кивнул. – Настя, об одном прошу, не гляди ни на кого. Только на меня.
И послушалась. Пошла за красавицей, встала в хоровод, все оглядывалась на Вадима, будто боялась, что он исчезнет и огонёчек ее драгоценный с собой унесет. Тот и сам глядел неотрывно, однова только и отвернулся, когда поманил его за собой верный Бориска.
Потом и песни пошли – заунывные и повеселее, а вслед за тем крик поднялся: парни сцепились в рощице. Вот туда и двинулись Норов да пара ратных покрепче.
Настасья улучила миг и сама с поляны шагнула в сумеречную рощу. Там прижалась спиной к шершавому стволу, голову подняла к небу и прошептала:
– Господи, это твой дар? – утерла светлую слезу. – Принимаю. Хранить буду, как самое дорогое. Ведь не просила любви, сама явилась. Как угадал ты? Как понял, что счастлива стану с ним?
Вздохнула легко и уж повернулась снова идти на поляну, но услыхала голос любимый и опять потянулась к нему, как мотыль на свет. Шаг сделала, укрылась за деревом.
– Ну и что с того? – злобился Вадим.
– Боярин, ты ж ведь за Глашку мою порешил, – Настя признала голос Гуляева. – Ты ж ее спровадил подале от Порубежного. Мыслю, не первая она да и не последняя.
– Не первая и не последняя.
Потом тишина повисла, слышалось лишь тяжкое дыхание Гуляева – злобное, отчаянное.
– Обидел ты меня, боярин. Деньгой стыд ее прикрыл и мне об том ни полслова. Ты мне скажи, много таких девок порченных в Порубежном? Всех откупил?
– Тебе легче станет, коли узнаешь сколь их? – голос Норова уж слышался издалека.
Настя постояла еще малый миг, шагнула уйти, а потом рухнула в траву аккурат у ствола той березки, где благодарила Бога за дарованную любовь. Все продышаться не могла, рвала ворот рубахи, слезы сдерживала:
– Бывает....враз.... – шептала. – Господи, одарил иль покарал? За что?
Более ничего не сказала, сидела, покачиваясь, и укутывалась горькой тугой тоской. Тяжелее всего думалось о том, что Вадим вот так же, как и ее обнимал других, дарил поцелуи огневые и шептал те же самые слова.
Глава 28
– Ума лишилась? Куда? Зачем?! – Ульяна металась по Настиной ложнице, хваталась за голову, едва не рыдала. – Настасья, что в голову твою окаянную стукнуло?!
– Тётенька, отпусти, – боярышня головы не клонила, глядела прямо в глаза Ульяне.
– Настя, дочка, ты как мыслишь, у мужей завсегда совесть чиста? – боярыня унялась, присела рядом с девушкой на лавку. – Подумай, дурёха, может, разумеешь. У всякого за спиной девка есть, баба. У иного и десяток. И с того волосы на себе рвать? Бежать, сломя голову? Вадим любит тебя, только слепой не заметит. Чего там у него было, то быльем поросло.
– Сказал, что не последняя, – Настя и слезы не уронила, сидела будто мертвая.
– У каждого свой грех. Кто-то хмельное любит, кто-то руку поднимает на жену, у Вадима неуемность парнячья. Так не самое еще и зло, уж поверь мне, – тётка снова за голову схватилась. – И ведь надо было тебе услыхать такое.... Настя, я Норову верю. А даже если и были у него девки, так то простить можно. Ты ведь и сама его полюбила! Что смотришь? Думала, не вижу ничего?
– Тётенька, – Настя сползла с лавки, на колени упала перед Ульяной, – отпусти, Христа ради. Ты ведь обещалась мне, если не сладим, увезешь меня. Так я сама уеду, сама! Ты тут счастлива будь, а мне, видно, в ином месте жизнь свою творить.
Тётка положила руку на макушку Настасьину, глянула в окно на темное небо, вздохнула:
– Не поверила бы про Норова, коли не твои слова. И ведь как ходил вкруг тебя, какие речи вёл. На взгляд сухарь сухарем, а на деле соловей. Настя, – тётка взглянула странно, – ведь помню я ту Глашку. Говорила с ней, так знаешь, что вызнала? Девка в петлю сунулась не по стыду, а потому, что не любил ее, бросил. Мужики-то всякие, один ввечеру сманил, дело свое сделал, отряхнулся и ушел, а другому надо, чтоб любили его без оглядки. Вот что страшно-то. Всю душу вытрясет и оставит горе мыкать.
– Отпусти, помоги, – Настя поднялась с колен, выпрямилась. – Не пустишь, ищи меня в реке. Вот тебе слово мое самое распоследнее.
– Дура! – тётка боязливо перекрестилась на икону. – Об том мне даже не заикайся! Я сама буду говорить с Вадимом, пусть мне все в глаза обскажет!
– Нет, – Настя говорила твердо, глядела без страха. – Ты не говори и я не стану.
– И так все оставить? Разбежалась! Ты дитя мое, в обиду не дам! – колыхалась тётка, сердилась.
– Милая, а что ему скажешь? И я что скажу? Ведь уговорит меня, словами запутает, речами сладкими наново заманит, – не сдержалась, зарыдала. – Люблю я его... Люблю...
– А любишь, так почто бросаешь? – и Ульяна заплакала.
– Не могу... Милая, голубушка моя, как стерпеть? Ведь речи его не только для меня, и слова для всех одинакие. И целует так же.... Не могу....
– Он тебя за себя возьмет, женой сделает. Ужель не удержишь? Ты боярышня, не дурища какая, – Ульяна выговаривала зло. – Что уставилась? Думала, замуж вышла и все на том? Э, нет, милая, вместе жить трудно. Сколь сил надо жене, сколь терпения, чтоб в дому лад был, знаешь? Прощать придется многое. Ноша тяжкая. Ты любишь его, вскоре все мысли его знать будешь и без слов. По вздоху угадывать станешь. Не ной, не скули, мужика удерживай возле себя. Сына подари, дочь ему роди, куда он от тебя денется?
Настя кулаки сжала, огрела тётку тяжелым взглядом:
– Прощать? – говорила тихо, зло. – Ты отца моего простила за нелюбовь? Чего ж отдала другой, а? Ты ж боярского рода.
– Что?! – Ульяна вскочила, встала супротив Настасьи. – Ты чего мелешь?!
– Вадима ничто и никто не удержит, если он сам того не захочет. Натешится мною и на сторону уйдет. Ты ж сама мне говорила, сама берегла от парней, стращала. Ай не правая я? – Настя и взгляда не отводила, будто сама с собой спорила, а не тётке выговаривала.
– Настька, ты ж жена будешь перед богом и людьми. Он с тобой в одном дому жить будет, на одной лавке ночевать. Куда б не занесло его, к тебе станет возвращаться. Размысли головой своей дурной, – Ульяна говорить-то говорила, да будто сама себе и не верила.
– А пока не будет его, мне рубахи для него вышивать? Хлеба печь? Слезы глотать? Тётенька, не смогу я его удержать, нечем. Кто я есть? Ни красоты, ни ума. По сию пору не ведаю, чем приглянулась Вадиму... Не пара мы, то сразу видно. Он вой славный, муж бо ярый, мудрый не по годам. А я кто? Сирота безвестная. Если и есть что во мне, то лишь любовь к нему, – Настя поникла, слезу уронила. – Нет во мне ни силы твоей, ни гордости, ни упрямства. И седмицы не пройдет, как отворотится и сыщет иную.
– Вон как... – Ульяна глянула не без интереса. – Характер твой проклюнулся. Не зря говорят, любовь нас иными делает. Откуда чего взялось в тебе, не пойму, – улыбнулась печально. – Настя, себя не принижай. И ума, и красы в достатке у тебя. Еще и Илларионова наука впрок пошла. Вроде соплюха еще, а в людях разумеешь. В том и сила твоя, про то помни, крепко заруби на носу.
– Сила? – Настя плечи опустила, сгорбилась. – Нет ничего. Не знаю, как быть.... Останусь, так задохнусь. Уеду, по живому себя полосну. Тётенька, голубушка, что делать мне? Совета прошу, помоги.
Замолчали обе, поникли. Ульяна голову опустила, утирала щеки рукавом, а Настя в окно глядела, туда, где река текла за высоким забором. Все бережок хотела увидать, тот, где враз полюбила и утратила Вадима.
Долгонько еще молчали, но потом тётка очнулась:
– Как порешила, так и сделаешь. Езжай к Иллариону. Вскоре сотня уйдет из Порубежного, так до того времени ты молчи. Любит он тебя, не любит, то нам теперь уж неведомо. Но коли тобой дышит, так в бою должон смелым быть и о другом не мыслить. Люди под ним ходят, судьбы многие в его руках, не можем мы так народец наказать. Пусть не ведает, что оставила ты его. Уедет, так и ты поезжай. Помогу.
– Ехать? – Настя вздрогнула, продернулась холодком тоскливым.
– Любит, вернет тебя. Не любит, так все и останется. Я ни слова ему не скажу, да маслица в огонь подолью. Вернется с рати, скажу, что не люб тебе, что уехала ты подале от свадьбы проклятой. Тем и накажу его, кобелину, за все наши с тобой слезы и за всех девок порченых. А ты езжай, размысли вдалеке. Может, не так и любишь его, как кажется. С глаз долой, из сердца вон.
– Как дни эти вытерпеть? Как? – Настя глаза прикрыла.
– Сама на себя беду взвалила, терпи теперь, – тётка сердилась. – Дура ты, Настасья. И я с тобой дурой делаюсь.
Не успела вымолвить, как грянул набат: крепостной колокол вдарил громко, оглушил.
– Батюшки! – тётка метнулась к дверям. – Что стряслось?!
В сени уж вбежал Бориска Сумятин, на ходу прокричал:
– Ворог полез, наскочил через засеку, пошел на дальнюю заставу! Опередил нас! – и бросился в гридню к Норову. Выскочил вборзе обратно и метнулся на подворье.
Тётка замерла, потом обернулась к Насте и взглядом напугала темным:
– Видно, судьба. Нынче сотня уйдет, а ты завтра собирайся. Теперь многие дочерей из крепости отправят, и ты с ними уйдешь. Чай, обоз соберут скоро.
А Насте беда! Затрепыхалась, услыхав тревожный бой колокола, испугалась за Вадима, заплакала, не желая отпускать на смерть любого!
– Господи, только бы живым вернулся! – вскрикнула и бросилась в сени, оставив тётку стоять в изумлении.
Бежала к гридне, в дверях столкнулась с Вадимом: в бронях уж был, при опояске и мечах.
– Настя, – подхватил боярышню, прижал к себе, – любая, не бойся ничего. Крепость тебя сбережет, никто сюда не войдет. Дождись меня.
– Вадим, – шептала, обнимая, – живым вернись, – выдохнула будто и прижалась губами к его губам.
Целовала в последний раз, весь огонь свой отдала, всю любовь вложила. Цеплялась, дурочка, за крепкие плечи, за шею, отпустить не могла, но уж чуяла, как тоска подкатывает, укутывает сизой своей горечью.
– Вернусь, – Норов не без труда отоврался от Насти, дышал тяжело. – Теперь мне все нипочем, слышишь? Вернусь, – ухватил за боярышню за руку и стянул с пальца перстенёк с бирюзой. – Чтобы о тебе вспоминать. Не отдам, пока женой мне не станешь.
– Как скажешь, – голову опустила: повисли вдоль щек кудри шелковые, печально звякнули долгие блескучие навеси.
Настя отступила от него, дала дорогу, а он ушел, на пороге только и обернулся, ожег взглядом и улыбкой одарил отрадной. Потом ступил на приступки и отправился на подворье, где уж метались ратные, работные бегали, коней выводили.
Боярышня так и стояла в сенях, глядела на отсветы огня, какого принесли работные, все поверить не могла, что видит Норова в последний раз. Но и молилась Господу, чтобы сберег его, не оставил в беде, не дал погибнуть, отвел беду, избавил от ран.
Позже хлопотали с тёткой едва не до рассвета: ходили по улицам, народец перекликали. В крепости остались два десятка воев под рукой Ильи, да Ольгин бабий отрядец. Ульяна унимала жен, отпустивших так поспешно мужей, увещевала, успокаивала. Настя за спиной стояла и силилась помочь тётке, но свое горе едва удерживала, потому и молчала и не искала ласковых слов для порубежненских баб.
Спозаранку и тётка, и боярышня вскочили с лавок. Сном едва забылись, а тут по крепости суета пошла: обоз наскоро собрали, пожитки сметали и усаживались по телегам. Все больше девок увозили, девчонок, парни оставались в Порубежном, зная свое место и то, что надо уберечь дом от напасти, какая может случиться.
– Настенька, деточка моя, не заставляй себя скучать, не кручинься, – Ульяна обнимала боярышню, все отцепиться не могла. – Обратно возвращайся, коли тошно будет. Я ужо не дам тебя в обиду!
– Милая, хорошая моя, себя сбереги, – плакала Настасья, держалась за тётку.
– Я сберегу, – подошел Илья, встал за спиной Ульяны. – Ты весточку пришли, как домой захочешь, так я живо отряжу за тобой ратных. Вадим просил беречь, я слово сдержу. Слышишь ли?
– Дяденька, милый, благодарствуй, – Настя кланялась. – Тётеньку сбереги!
– Не тревожься, – и обнял крепкой рукой рыдающую тётку.
– Зина, глаз с нее не спускай, – наказывала Ульяна, грозилась. – Не сдюжишь, из-под земли тебя достану!
– Все сделаю, боярыня, – Зинка подскочила к Насте, потянула за собой. – Боярышня, идем. Вон уж возок готов. Сядем, укрою тебя. Поспи хоть малое время.
Настя застыла, да так бы и стояла, если б не крепкая Зинка: обхватила и повела. Как в возок садилась боярышня не помнила, как вышел обоз из крепости – тоже как в дыму. Да и потом всю долгую дорогу сидела Настя молча. Послушно жевала то, что подавала Зинка, спать укладывалась в лесу, да глаз не смыкала. Слёз не лила, кончились. А уж потом и долгий пусть подошел к концу.
С исходом седмицы, аккурат на третий день после Пасхи светлой, обоз вошел в княжье городище. Ратники, которых отрядил Илья, свели возок к церкви большой на высоком берегу. У ворот остановили уставших коней и помогли боярышне сойти на землю.
– Настя? – высокий чернобородый поп двинулся от церковной калитки. – Настюшка?
– Батюшка, – Настасья кинулась к Иллариону, себя не помня, – благослови! – выкрикнула птицей раненой и упала ему в ноги.
– Что ж ты? Как же? – Илларион склонился поднять боярышню. – Беда? Беда какая?
– Батюшка... – Настя крепко держалась за руки попа, заглядывала в глаза дорогие. – Не гони меня... Некуда мне идти....
– Ну что ты, что ты, – поп обнял дрожащую. – Пойдем в дом, расскажешь.
