Текст книги "Перстенёк с бирюзой (СИ)"

Автор книги: Лариса Шубникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Глава 17

– Никеша, вот ответь мне, кто тебя так сопеть учил? – Вадим встал с лавки и двинулся к писарю. – Если б своими глазами не видел, подумал бы, что тебе в сопатку две свистелки засунули. Ведь на все лады пищишь, аж плясать охота.

Дедок голову со стола поднял, проморгался и принялся отлаиваться:

– Взял бы да сплясал, распотешил меня. Чую, было бы веселье. Харя изуверская, кулачищи пудовые, ножищи заплетаются. Давай, Вадимка, зачинай пляску-то. Сей миг хозяйку кликну с боярышней, им тоже поглядеть надобно, чтоб знали, боярин у них с глузду двинулся.

– Не пойдут, – Вадим головой покачал и сделал жалостное лицо. – Как услышат твое пищание, так и сомлеют.

– Тебе откуль знать, сомлеют иль возрадуются? По себе-то не суди, – Никеша чихнул потешно.

– Будь здоров, дед, – Вадим улыбнулся. – Ты вставай, отлепись от лавки. Пойдем к Семёну подарки торговать для хозяек наших к празднику.

– К Сёмке? – дедок завозился, накинул кафтанец. – А и пойдем. На улице, чай, отрадно. Хоть продышаться, с людьми поговорить. Чего встал? Ноги прилипли?

На подворье-то суета: боярыня принялась к празднику уготавливаться. Норов радовался хозяйскому пригляду, да примечал – народцу тоже по сердцу. Такие хлопоты завсегда отрадны. С того и бегали работные, перешучивались промеж себя, и дело спорилось.

– Лепот-а-а-а... – дедок поднял лицо к небу, вздохнул глубоко. – Вадька, глянь, вёдро. Вскоре ладей ждать, а с ними и прибытка.

– Всякий год ты вещаешь, и всякий раз не в бровь, а в глаз, – Норов глядел на писаря. – Никешка, какой же тебе подарок?

Сошли оба с приступок и двинулись к воротам, за ними безо всякого указа потянулись два ражих воя. На улицу вышли чин чином, да пошагали промеж домков, глядя на зелень, что едва проклюнулась, взвилась дымкой над деревами, украсила городище.

– Какой подарок, Вадим... – дедок пошамкал губами. – Женись, то и радость мне будет.

Норов кивал людишкам, какие встречались по пути, кланялись, а сам раздумывал. Время спустя, ответил писарю:

– Женюсь к осени.

Никеша едва не споткнулся, но оправился быстро и подскочил козлом к боярину:

– Иди ты! На ком? Где сыскал дурищу, чтоб за тебя, изувера, пошла?

– Где надо, там и сыскал, тебя не спросил, – Вадим поглядел на дедка сверху вниз.

– А зря не спросил! Я всяко поумнее тебя буду! – дед от любопытства едва не подскакивал.

– Да ну-у-у-у, – Норов остановился и взялся за опояску. – Ты вот, умный, чего ж не оженился? Никешка, а ведь и теперь еще не поздно, ты вон проворный, скачешь лягухой. Ты шепни, есть кто на примете? Я б сватать для тебя пошел.

– Далече ходить не надо, – писарь поправил шапку. – Я б Настасью Петровну сватал. Жаль, годами мы с ней разошлись, а так бы я ух! Ведь девица добрая, умишком проворная. Счет ведет так, что не поспеваю за ней. И ко мне с уважением. Тоскливо ей тут, уж сколь дён улыбки от нее не видал. Не захворала, нет? – дед глядел на Норова жалобно. – Ты спроси у тётки-то, чай, расскажет, что стряслось.

Норов кулаки сжал до хруста, зубы стиснул:

– Спрошу, – только и сказал, да двинулся к подворью Семёна-торговца.

Домок его стоял близ крепостных ворот бок о бок с ратной избой. Двор невелик, хозяйство мало, да и сам хозяин куда как незаметен. Но знал Норов, что богаче Сёмки в Порубежном не было. Скупал добычу у воев после походов, да торговал со всей округой, добирался и до княжьего городища.

– Семён, здрав будь, – Вадим ступил на крыльцо справного домка. – Дело к тебе.

– Здрав будь, – хозяин поклонился, обрадовался. – Ступай в гридню, боярин, всякое дело сделаем.

В сенях Норов столкнулся с девкой-холопкой: та метнулась с пути. В гридне перекрестился на образ в углу, да сел на лавку, зная повадку Семёна не идти за гостем, а сразу товар доставать из схрона.

– Вот, гляди, – Сёмен вошел, поставил коробок хитрый на стол. – Боярыне к празднику? Так сыщешь. Много разного. Да и боярышне светлой подарок найдешь.

– Светлой? – Норов и спрашивать не хотел, само с языка соскочило.

– Светлой, – Семён уселся напротив, заулыбался. – Намедни видал ее, шла в церкву. Глаза светят, сама светится. Малость печальная, но у девиц завсегда слезливое на уме.

Если Норов не взвыл, то только по воинской выправке, что учила терпению да воле. Насупился, потянулся открыть коробок, а там чего только нет: навеси, колечки, бусы. Средь прочего в глаза бросились тяжелые колты* литого золота. Норов и думать не стал, указал на них:

– Эти.

Потом взялся за серьги с бирюзой, а под ними увидал....Настасьин перстенёк.

– Откуда? – Норов взял колечко небогатое и протянул Семёну.

– Боярин, так уговорились мы, ты не пытаешь откуль, а я тебе мзду за всякий месяц, – хозяин привстал с лавки.

– Сядь, – Вадим лишь бровь изогнул, и Сёмен к лавке прилип. – Говори. Иной тут случай.

Дед Никеша, что устроился на сундуке возле двери, крякнул, но смолчал. А Сёмен утер пот со лба и принялся рассказывать:

– Ну, коли иной... Лёха Журов проигрался Кузину в зернь, тот должок мне перепродал, а утресь Лёшка и расчелся, еще и в прибытке остался. Прискакал с рассветом, морда довольная.

Норов вздрогнул, но лицо удержал, даром, что по спине холодок прошелся. А как иначе? Вечор видел на Насте перстенёк, а утром он уж у Алексея. Ночью отдала? Или выкрал? А как скрал, если кольцо завсегда на руке?

Скрутило злобой, обидой, да так, хоть круши все вокруг! Но сдержался, разумея – хозяин-то ни при чем.

– Колты возьму, серьги с бирюзой и вот его, – собрал все в горсть и потянулся к опояске за деньгой. – О разговоре нашем молчи. Вызнаю, что языком чешешь, не взыщи.

– Боярин, да когда ж я трепался? – Семён наново утер пот со лба.

– Тебе в расчет, – Вадим кинул на стол злата. – Будет с тебя иль мало?

– Будет, Вадим Алексеич, не обидел, – хозяин поклонился.

Норов едва дверь не сшиб, пока шел вон. На подворье остановился и обернулся к Никеше:

– Молчи.

– Молчу, Вадим, – вздохнул дедок.

За воротами боярин без раздумий повернул к ратной избе, взошел по приступкам, принял поклоны воев:

– Журов где?

– Тут, – Алексей выскочил из большой гридни, выпрямился, глядя на Норова.

– Ступай за мной, – и повел парня в проулок, туда, где две глухие стены сходились с большой крепостной. В углу остановился, огляделся, и никого не приметив, ухватил пригожего одной рукой за грудки: – Откуда? – сунул в нос перстень.

Алексей затрепыхался, взялся скинуть боярскую руку, что крепко держала за рубаху.

– Вадим Алексеич, ты что? – хрипел.

– Откуда? – Норов прихватил сильнее.

Журов сглотнул, огляделся тревожно.

– Подмоги не жди, – Норов давил голосом.

– От боярышни... – признался вой.

– С чего подарок такой?

– Боярин, пощади, – Алексей сник.

– Скажешь все, пощажу.

– Сама отдала, просила свезти ее в княжье городище к попу тамошнему.

– Почему тебя просила? – Норов ответа слушать не хотел, боялся порешить парня на месте.

– Я звал, – задыхался Журов. – Венчаться хотел.

Вадимово сердце пропустило удар, другой, а уж потом заволокло все кровавой злобной пеленой:

– Как посмел? – шипел змеем. – Боярышню? Ты, паскуда, Гуляевскую дочь чести лишил, так на моем подворье новую искать принялся?

– Боярин, – зашептал Алексей сбивчиво. – Не трогал, вот те крест. Сама она просила свезти ее!

– Тебя, гнида, просила венчаться? – Норов не удержался и сунул под дых вою.

– Христом богом клянусь, не просила, – выдохнул Алексей, скривился от боли. – Отлуп дала.

Норову чуть полегчало, но злоба вилась в нем нешуточная:

– Отвечай, как на духу, с чего полез к боярышне? Врать не моги.

– Приданое... Слыхал, что тётка сулила за ней деньгу дать, кто б не посватался. Я в сенях караулил, подслушал. Звал ее в окошко выглядывать, не стала. А вечор сама окликнула и согласилась ехать.

– Когда везти обещался? – Вадимова рука крепче сжала горло паскудника.

– Сегодня по темени, – Алексей обмяк, едва по стене не сполз.

– Где уговорились?

– В закутке у дальнего сарая.

Норов глядел на парня, все порешить не мог, что с ним сотворить, а сердце-то само подсказало. Ударил крепенько по ребрам за Глашку и добавил что есть сил по сопатке – за Настасью.

– За ворота иди и не возвращайся. Вызнаю, что трешься у Порубежного, подвешу за ногу на забороле, – смотрел, как парень кровью умывается, сползает по стене в грязь. – Коня брать не дозволяю, меч тут оставишь, опозорил ты воинское братство. И помни, я тебя везде настигну, если вздумаешь паскудства творить. Пшёл! – и добавил сапогом под бок, будто пса шелудивого выгонял.

Алексей поднялся и пошел, шатаясь, к воротам, Норов – за ним. Поравнялись с дозорными, те если и удивились, то слова не сказали: боярин бровь гнул, а то страшно. Когда уж скрипнули запоры за паскудником, Вадим очухался, оправил опояску, за которой спрятал подарки, и пошел к Бориске Сумятину. Домой не хотелось, боле того, опасался Норов не удержаться и призвать к ответу кудрявую.

По пути отпустил ратных, которые дожидались на улице, да Никешке высказал:

– Упредишь Настасью, приятельству нашему конец. То мое последнее слово.

– Смолчу, Вадим. Но ты уж прежде вызнай, что и как. Не казни боярышню нашу. Не таковская она, чую. Тут иное, а чего, разуметь не могу.

– Я могу, – сказал и запечалился, голову повесил и побрел к другу.

На подворье Сумятиных напросился Вадим помогать справлять новый забор. А как иначе? Тяжкая работа – оберег от скверных думок. Провозились до вечера, в баню сходили согреться и все молчком, тишком.

Бориска, друг верный, ни о чем не спрашивал, ходил хвостом за Норовым, да подносил квасу. По ночи, когда домашние спать улеглись, высказал:

– Помочь чем?

– Сам, – Норов накинул чистую рубаху, что прополоскала холопка, прихватил кафтан. – Борис, ты как оженился? По сговору иль по сердцу?

– По сговору, – Сумятин брови поднял изумленно.

– Стерпелись?

– Не сразу. Привыкала ко мне долгонько, а потом, помню, сено ворошили, запели вместе в один голос. Дурость, конечно, но отрадно стало. С тех пор душа в душу. Я за Алёнку порву, а она за меня горой.

Норов кивнул и вышел в ночь. У приступок остановился, поглядел под лавку, а там кошка с котятами. Один промеж них – лупатый, пушистый – глядел прямо на боярина.

– Ей, видишь, из Порубежного сбежать надобно. Тут ни коты, ни злато не помогут. Ей поп дороже, его любит... – коту высказал, вздохнул поглубже и пошел к своим хоромам.

У ворот замер, но не надолго, а уж потом пошагал к дальнему сараю, зная, что вскоре Настю увидит. Схоронился в закутке, стараясь злобу унять, а потом увидал боярышню.

Шла торопко, прижимая малый узелок к груди. Одежка на ней старая, та, в которой явилась в Порубежное. Ни навесей, ни бус, что покупала тётка по его указу.

Остановилась Настя, будто споткнулась, но потом снова зашагала и вошла в закут, где прятался Норов. Малый свет, что лился из ложни боярина освещал бледный лик Настасьи, причудливо ложился на долгие ресницы, глаза ее бирюзовые глубже делал, краше.

– Здрава будь, – выдохнул. – Что, днем недосуг было гулять? – злости не сдержал, прорвалась окаянная.

– Боярин... – Настя узел обронила, попятилась.

Норов не пустил, прихватил за руку и втянул в тесный закуток:

– Боярин. А ты кого ждала? – шептал, злился.

Она смолчала, только ухватилась тонкой рукой за ворот рубахи, потянула.

– Молчишь? Надо же, и кольцо обронила. Так не печалься, сыскал я, – достал перстенёк и протянул кудрявой. – Бери пропажу. Иным разом думай, кому дарить. Алёшка твой разлюбезный продал его, с долгами расчелся. Что смотришь? В зернь он проигрался, порешил, что ты за него расплатишься, так и вышло.

Настя глаза распахнула широко, качала головой, будто не верила ему. С того Норов вызверился:

– Не веришь? Ему, паскудышу, поверила, а мне нет? Настя, за что? – подвинулся ближе, навис над девушкой. – Что сделал тебе дурного? Обидел? Вся вина моя в том, что полюбил, так разве за то казнят?

Она потянулась взять перстенёк, оглядела его и уронила, потом замерла ненадолго, но уж более не молчала:

– Нет твоей вины, Вадим Алексеич. Если кого и казнить, то лишь меня, – голову подняла и смотрела прямо на Норова, тем и душу его переворачивала. – Прости за нелюбовь. Злишься, так наказывай, слова поперек не скажу, все приму. Алёксея сманила, я виновата.

– Вон как, выгораживаешь? Ответь, люб он тебе? К нему бежала?

– Не к нему, боярин, а отсюда, – прошептала, но глаз не отвела.

Вадим поверил:

– От меня?

Молчала, окаянная, взором своим тревожила! Не снес Норов обиды, зашипел, что змей:

– Ни злата тебе не надо, ни нарядов, ни любви моей. Ему, подлому, доверилась. Настя, он на приданое твое рот разинул, не нужна ты ему, разумеешь?! Признался мне, да схлопотал по ребрам! Гляжу на тебя и хочу догнать ирода и добавить!

Она задрожала, поникла. На миг показалось Норову, что упадет, с того и руку ее крепче сжал, боялся:

– Настя, почему мне не сказала, что хочешь к отцу Иллариону? Сколь раз говорить, не ворог я тебе. Почто обижаешь неверием? – говорил, будто умолял о чем-то. – Хочешь, сам к попу свезу? Или его сюда притащу?

Настасья глаза подняла на боярина, тем и добила. Во взгляде усмотрел Норов и жалость, и свет теплый, и иное что-то, чего не разумел.

– Жалеть принялась? Меня? – склонился к ней, все разглядеть хотел.

– Прости, боярин, прости, миленький, – заплакала, положила ладошку ему на грудь, приласкала. – За что ж терзаешься? Зачем я тебе? На что сдалась глупая такая? Выгони, накричи, не мучай добротой.

Норов и вовсе обезумел. Нет бы, соврала, выгораживать себя стала, так правду молвит, жалостью убивает!

– Выгнать? – обнял плаксу, положил ладонь на кудрявую головушку. – А жить-то как? Дышать чем?

Настя затрепыхалась, руки его скинула и пошла вглубь закутка, будто слепая. Все ворот рубахи дергала, будто продышаться хотела. Как забрела в угол, прислонилась к стене, так и сползать начала. Норов насилу успел подхватить, на руки поднять.

– Настя, Настя, – шептал в душистые волосы. – Да что ж ты... Настя, любая, очнись.

От автора:

Колты – древнерусское женское украшение XI-XIII вв., полая металлическая подвеска, прикреплявшаяся к головному убору

Глава 18

Настасья глаза распахнула, увидала ложницу свою, окошки открытые и солнца свет нестерпимый. На улице пташки щебетали, небо синело, а промеж того виднелись деревца зазеленевшие. Весна пела, теплом радовала.

На лавке лежалось боярышне тепло и мягко, шкура новая мехом ласкала пальцы: уютно, покойно.

– Настя, деточка моя, – в углу ворохнулась тётка Ульяна. – Напугала до смерти. Как тебя в закут занесло? На двор ночью побежала и заплутала? Боярин-то вовремя подоспел, принес тебя в ложню, да девок кликнул. Дочушка, куда ж ты одна пошла, – тётка слезы утирала. – Напугалась? Голова-то не болит? Не ударилась?

Боярышня поднялась с лавки, свесила босые ноги, откинула с лица волосы долгие. Не знала, что ответить тётке, но разумела – не выдал боярин, смолчал о позоре.

– Тётенька, голубушка, не тревожься. Ничего не болит, – утешала Ульяну, что подошла обнять. – Я встану сей миг.

– Куда, дурёха, – тётка укладывала обратно на лавку. – Продышись, оправься. Голодная? Прикажу каши подать. Тебе взвару с медом иль с ягодой? Полежи, Настя, полежи. Сейчас я.

Тётку вынесло в сени, а Настя, оставшись одна, сникла. Улеглась и отвернулась лицом к бревенчатой стене, принялась пальцем выводить на ней узоры. Тем себя унимала и гордость свою подраненную. Стыд душил, совесть грызла, но больнее всего то, что знал Норов о ней, все ведал и не оттолкнул, пожалел.

– Господи, мне посылаешь испытания, так принимаю все, но ему-то, боярину, почто? Мается, сердешный, болеет мной... – слез не лила, видно, кончились все. – Пойти за него? Стерпеть? На все воля твоя, Господи. Если уж суждено мне тут задохнуться, пусть так и будет. Видно, не всем счастья отмеряно, иные в мир явились, чтоб страдать и тем душу свою спасать.

Малое время спустя, в ложницу вошла Зина, принесла снеди, за ней следом – тётка. Принялись хлопотать вокруг Насти. Та сносила покорно: кашу жевала, не чуя, что ест, взвару пила.

– Зинка, вот открутить бы тебе ухи, – ругалась Ульяна. – Тебя почто приставили к боярышне? Где была, окаянная?

– Виновата, – деваха плакать удумала. – Уснула, не углядела.

– Тётенька, не вини ее, – Настя говорила, да голоса своего не узнавала: горький, сухой, что ветер по унылой осени. – Я встану, вышивку хочу закончить для боярина.

– Да? – Ульяна глядела, будто не верила. – Ну коли так, вставай. Оно, может, и на пользу. Садись к окошку. А хочешь, в светелку сведу? Иль во двор? Там на лавке и вышивать станешь.

– Ты не хлопочи, голубушка, сама я, – Настя крепенько тетку обняла. – У тебя дел невпроворот, а я на шее твоей повисла. Все сделаю, а Зина поможет. Ступай, милая, не тревожься, – улыбку из себя давила, но тётку не провела.

– Батюшки святы, – Ульяна перекрестила Настю. – Ты будто мертвая. Настька, не пугай. Ныне схожу в церкву, святой воды взять. Надобно ложню твою окропить, а ну как сглазили? Зинка, глаз с боярышни не спускай!

– Не отойду, – девка кланялась. – Стеречь буду, спать у порога.

Ульяна оглядела Настю, погрозила пальцем и ушла, Зинка уселась на лавку и глаз не спускала, а боярышня поднялась и взялась за гребень, косы чесать.

И вроде дело простое, обыденное, а нынче стократ тяжелее. Ноги словно каменные, руки неподъемные, в груди заледенело, а на душе опустело.

Боярышня себя пересилила, оделась, умылась водицей холодной, какую принесла Зина, насухо вытерла личико рушником. А уж потом и двинулась в сени искать дела.

К вышивке не притронулась, как сулилась Ульяне: руки заняты, а думки одолевают. Взялась помогать Анютке: прихватила половицы и понесла на двор трясти. После воду таскала стряпухе Полине, а вслед за тем ушла полы скрести в девичьей.

Работой себя маяла, усталостью донимала и все для того, чтоб думок своих не слышать. И в том тоже была наука Илларионова, какую помнила Настя хорошо: всякое дело – вода живая, леность – вода мёртвая. Так и лечила себя боярышня до самого вечера, а там уж, помолясь, упала на лавку и забылась тяжким сном.

А утром с рассветом наново взвалила на себя дел, вздохнула лишь в церкви, когда пошла с тёткой к заутрене помолиться Боженьке, чтоб дал послабление Норову, а ей, никчемной, забытья.

Тётка ругалась, пугала, что захворает, коли себя не будет беречь, да Настя будто и не слыхала. Сновала по двору, по хоромам металась, по ложням бегала, пока не разумела – не отпускает тоска, поедом ест и конца и края той пытке не видно.

Пыталась себя уговаривать, наново поминала Иллариона и слова его, что вечного за свете ничего нет, кроме Бога, что минует все, проходит, остается лишь свет Господень, он и указывает путь отчаявшейся душе.

– О свете и не помышляю, мне б хоть малый просвет, хоть лучик тоненький, – жалела себя, пока исподнее полоскала. – А лучше смирения, чтоб не помнить ничего и ни на что не надеяться.

Одно только и тянуло из тоскливого омута – боярин Норов. Настасья в хлопотах своих встречала его и на подворье, и в хоромах. Всякий раз вздрагивала, чуя, что сердце бьется сильнее и окатывает то ли злостью, то ли еще чем, но горячим и таким, что хранит в себе малую толику жизни.

И жалела Норова, и сердилась. А как иначе? Не поймал бы, так уж была бы в княжьем городище, в церковном домке при святом отце. А там и простор, и отрада, и воля. Про Алексея не думала, стыдилась глупости своей и доверчивости, но хотела верить, что свез бы ее пригожий, не обидел бы.

Вадим не подходил, разговоров не заводил, но взглядом жёг и, по всему видно, злобился. Так Настя и думала, пока ввечеру не напоролась на взгляд его: в нем и тепло, и жалость, и вина. Последней более всего, вот то и подкосило кудрявую.

Три дня просидела в ложнице, держа в руках пяльцы и иглу. Делала два стежка, а потом надолго упиралась взглядом в бревенчатую стену и себя слушала. Ведь и беды не случилось, а горя добавилось. Опозорена, заперта в крепости, а хуже всего – к отцу Иллариону дороги более нет.

Настя слёз ждала, они, солёные, омывали душу, в беде пособляли, а их-то и не было. Будто высохло все и подернулось пеплом. Себя боярышня не разумела, но чуяла, что в омут попала, и до дна уж совсем близко.

К концу седмицы Настасья будто провалилась в долгий сон: руки сами по себе работу правили, ноги носили куда надобно, да хозяйку не спрашивали. Только ввечеру садилась боярышня на лавку в ложнице и, глядя в оконце, заставляла себя дышать.

В один такой вечер дверь в ложню распахнулась и на порог ступил боярин Вадим. Настасьино сердечко привычно трепыхнулось при виде него, а вот слов не отыскалось.

– Надо же, – выговаривал Норов. – Жива еще, не истаяла? Одни глазищи остались и кудри. Держи-ка, вдруг поможет, – с теми словами вытащил из-за пазухи котейку пушистого: глазки серенькие, шёрстка светленькая.

Положил Насте на коленки и ворчать принялся:

– Теперь весь кафтан в шерсти, – отряхнулся. – Уж прости, утешницы* не сыскал, но пряник сторговал. Ешь, не опасайся, постный. Завтра леденцов насыплю сколь захочешь, только чтоб съела все, проверю, – пряник протянул огромадный, а потом еще и орехов в руку вложил. – Настя, ты одно помни, жизнь недолгая, и всякий миг оборваться может. Так надо ли ее в тоске коротать? Из-за Лёшки своего печалишься? Или на меня злишься? – ответа ждал, да не дождался. – Ладно, молчи, коли охота.

Боярышня голову опустила, оглядела котейку маленького, что цеплялся за ее летник, выискивая тепла, посмотрела на орехи в ладошке и на пряник. Слова в горле застряли, да слезы на глаза навернулись.

– Что ж, донимать боле не стану, но утром, чтоб в гридне моей была. Не придешь, сам за косу притащу. Завтра ладьи первые пойдут, так ты на берег ступай с писарем, подмогой ему будешь. И не перечь мне, – пригрозил и ушел, хлопнув напоследок дверью.

Настя всхлипнула раз, другой и зарыдала едва не в голос. Котейка запищал жалобно, орехи просыпались, застучали по полу, пряник вывалился из руки да так и остался лежать на лавке.

– Ут-е-е-е-шн-и-и-ц-у-у-у... – рыдала. – Я же-е-е не-е дит-ё-ё...

Выговорила и разумела – дитё дитём. И с Алексеем опростоволосилась, и боярина сердиться заставила, и тётке хлопот добавила, а сама сидит в ложне, тоску свою глупую нянькает. С того и озлилась:

– Тебе поперечишь, – утирала слезы рукавом. – За косу таскать... Ведь невестой хотел назвать...

И снова рыдала, прижимая к груди теплого котейку, да долго, громко, едва не до икоты. К темени – вот чудо – унялась и уснула сладко, будто боль свою излила, отпустила.

А вот утро началось с сердитой тётки Ульяны, что влезла в ложницу и начала выговаривать Настасье:

– Чего удумала? Какие ладьи? Там, чай, иноверцы. Чего на них глядеть? Норов настрого указал, чтоб тебя пустила с писарем, а как пустить, коли на берегу ветер гуляет. А ты хворая, исхудавшая, – чесала Насте волосы, туго косу метала, накидывала на плечи расшитую душегрею. – Да где ж видано, чтоб боярышня писарем заделалась?

А Настасье любопытно стало, да так, что тоска унялась и будто муть перед глазами рассеялась. Терпела боярышня тёткину заботу, стояла смирно, а вот ножкой притоптывала от нетерпения. Насилу дождалась, пока Ульяна оправит поясок и пригладит кудряхи у висков:

– Тётенька, пойду я. Вечор боярин велел в гридню к нему идти, – Настя пошла к дверям. – Не хочу, чтоб дожидался.

– Ступай, – перекрестила. – Ты себя не замай, как устанешь, сразу домой иди. Зинку с тобой отправлю, чтоб приглядела.

Насте только и осталось, что вздохнуть и принять удушливую тёткину заботу, да то, что глаз с нее не спускала и будто козу на веревке водила. Но все ж радовалась Ульяниным хлопотам, зная, что та ее любит и тревожится о ней.

По сеням шла неторопко, раздумывая. А как иначе? Боялась Норова, а пуще всего того, как встретит? Вечор добрым был, а нынче не осердится ли? Не станет ли попрекать ее, глупую, что сбежать хотела? Подошла к дверям и одним глазком заглянула. Увидала боярина Вадима за столом, испугалась чего-то и отпрянула.

– Страшно тебе? – Голос Норова послышался. – Входи, не опасайся. Я девиц поутру не ем, вот разве что к вечеру.

Пришлось идти:

– Здрав будь, – поклонилась и голову опустила низко: стыд донимал.

– Я-то здрав, а ты? – голос боярина потеплел. – Если так дальше пойдет, тебе к поясу надобно камень потяжелее привязать, инако унесет ветром. Где потом искать?

Настя головы не подняла, но почуяла, что Норов смотрит горячо и неотрывно. Не хотела боярышня наново его печалить и себе тоски добавлять, потому и в глаза не глядела. А миг спустя, вздохнула легче: в гридню влез писарь, чихнул и принялся жаловаться на болячки.

От автора:

Утешница – тряпичная кукла для детей. Считалось, что она могла унять детские горести.