Текст книги "Перстенёк с бирюзой (СИ)"

Автор книги: Лариса Шубникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Глава 11

– Настька, что ты копаешься? – Ульяна притоптывала ногой в нетерпении. – Сколь еще ждать?

– Иду, тётенька, – Настя приладила поясок.

– И чего боярину вздумалось приодеть нас? – оглядела девицу. – Серебра отжалил, не поскупился. Видно пришлись ему, приглянулись. Жаль, не спросила почему один живет, жену в дом не ведет. Детишек бы наплодил, все легше бы было, отраднее. Хотя, какой же родовитой захочется в крепости сидеть, от стрел прятаться, – тётка наново оглядела боярышню, прищурилась. – Настасья, вот бы тебе такого жениха. Богатый, сильный и смирный. Чего уставилась? Самое то для тебя, растяпы. И что с того, что ты рода худого, у него, чай, злата в достатке. Да и сам изверг*, кого ему еще, ежели не сироту боярскую?

Настасья обомлела и с размаху уселась на лавку. Знала, что тётка просто так словами кидаться не станет и, если уж чего удумала, так тому и быть.

– Тётенька, да как же? Не пара я Норову, не пара, – пропищала, испугавшись. – Ты на меня-то посмотри. Какая ж из меня хозяйка Порубежному?

– Не наговаривай на себя. Все ты можешь, когда хочешь, мне ли не знать, – Ульяна уселась рядом с боярышней, в глаза заглянула. – Тебе Норов-то как? Не противен?

Настя сей миг и захотела крикнуть, мол, противен, постыл! Но смолчала, разумея, что боярин Вадим ни единого разочка не обидел ее, сироту, еще и привечал, помогал, укрывал от тёткиного гнева.

– Тётенька, голубушка, не о том я мечтала, не того ждала… – призналась. – Миленькая, не могу я в крепости, душно мне, грудь сжимает. Не улицы, закутки малые! За ворота не выйдешь, в окошко смотреть не на что, кругом заборы, стены крепкие. Христа ради, не сватай Норову! Если обуза я тебе, так пусти к отцу Иллариону. При церкви жить стану, работать, как и другие, – заплакала тихонько.

– Дурища, – Ульяна и не сердилась. – Ты знаешь каково простой-то жить? Спину гнуть с утра до вечера, да и всякий день ждать, что обидят иль похолопят. А тут на всем готовом и при сильном муже. Настя, ты сама помысли, он же парень-то неплохой. Что непростой, так не спорю, но не душегуб, не самодур.

– На что я ему? – Настя утерла мокрые щеки. – Он вон какой, а я кто? Нужна ему такая жена?

– А чем это ты плоха? – тётка аж перстами хрустнула. – И при уме, и при теле. Девочка ты сердечная, хорошая.

– Сама же говоришь, что растяпа я, – Настя уж разумела, что тётка от своего не отступится.

– Так я в назидание, чтоб нос ты высоко не задирала, – Ульяна будто оправдывалась, а вот Настя не поверила.

Знала, что тётка к ней с прохладцей, а временами и вовсе с лютым морозом. Разуметь не могла, почему так? И от себя не отпускает, но и к себе не приближает.

– Воля твоя, – Настасья говорила тихо, покладисто, но уж чуяла за собой гневливость, что просыпалась в ней редко, но метко. – Хочешь сватать, сватай, но знай, тут жить не смогу.

Ульяна кулаки сжала, смотрела и тревожно, и сердито:

– Уперлась? Опять? Настасья, ты головой своей пустой помысли, кому еще тебя отдать? – злилась. – Купчине мелкому? Десятнику из крепости? А тут боярин, разумеешь?

– Сгину я здесь, – Настя говорила негромко. – Лучше чернавкой при отце Илларионе. Да и с чего ты взяла, что Норов на меня глянет? Быстрей леденец купит, чем колечко на палец взденет. Он и смотрит-то на меня, как на сестренку младшую. Видно, своих не было, а тут я попалась….

Тётка встала с лавки, походила по ложнице и остановилась у образка в углу. Стояла долгонько: то ли молилась, то ли вопрошала о чем.

Настасья не мешала, сидела смирно, сжимая кулаки. Все думала, сможет ли прожить одна без Ульяны, да примет ли ее добрый Илларион, не погонит ли, не упрекнёт ли в строптивости. Думок своих боялась. А как иначе? Едва ли не впервой задумалась, чтоб тётку оставить.

– А если б Норов не тут жил, а в княжьем городище? Тогда б послушалась меня? – Ульяна глядела строго.

Вот тут боярышня призадумалась и крепенько. Боярин Вадим чудился ей добрым и щедрым. Промеж того и здоров был, и крепок, и спокоен. Насте нравилось говорить с ним, да и просто слушать, видеть глаза его добрые и с хитринкой.

– Ну что молчишь?! Отвечай, окаянная! – Ульяна прикрикнула, тем и удивила Настю.

– Тётенька, не пойму я, с чего ты вдруг принялась меня выспрашивать? Раньше сама за меня думала.

– Раньше… – опять уселась на лавку рядом с боярышней. – Раньше ты девчонкой была, а ныне – невеста. Умом-то знаю, что Норов лучшее для тебя, а вот… – замялась, вскочила и заметалась по ложнице, а после опять остановлась под образом.

– Тётенька, голубушка, ты не захворала? – Настасья затрепыхалась, затревожилась.

– Здорова… – помолчала. – Я б отдала тебя за Норова. Хочет он, не хочет – дело второе. Захочет, коли я возьмусь сватать. А вот ты, Настька, поперек мне… Не трепыхайся, не сержусь я. Ты не обуза, но и любить тебя не могу.

Настасья задохнулась, руку к груди прижала, дожидаясь слов тёткиных.

– Что смотришь? Правду сказала, давно уж надо было, да все ждала чего-то. Мать твою прокляла бы если могла, а отца…Петрушу…по сию пору люблю, хоть и в могиле он. Молчи, молчи, окаянная, не говори ничего, инако и я замолчу, – тётка прислонилась спиной к бревенчатой стене, руки опустила, да и сама поникла. – Меня Петру сватали, и все б сложилось, но на беду он мать твою встретил. Бедная, гордая, а он уперся, вот прямо как ты. Женился вскоре, а я так и осталась с дырой на сердце. В злобе пошла за боярина Суворова. Намаялась так, что тошно вспоминать. Знаешь ли ты, как гадостно, когда всякий день немилый подваливается? Да откуда тебе, девице, знать…

– Тётенька, милая, – Настя бросилась к Ульяне, обняла, погладила по голове.

– Дурочка, – тётка и сама обняла боярышню. – Дурочка… Настька, гляжу на тебя и Петрушу вижу. И глаза его, и ямки на щеках. Ты и улыбаешься как он. А вот кудри твои видеть не могу. Материны о начала и до конца. Как в дом тебя взяла, так и маюсь. И люблю, и злобой исхожу, глядя на тебя.

– Хочешь, плат завсегда носить стану? – Настя плакала.

– Ой, дуреха, – улыбнулась Ульяна. – Думаешь, спрячешь, а я и не вспомню? Да и не об том я сей миг. Ты мне заместо дочери, как бы я не упиралась. Ближе тебя никого и нет. А потому неволить не стану, помню, как с постылым жить. Но и упредить должна, что глупость творишь. Норов для тебя лучшее. Раздумывай, гляди. Знаю, что в Порубежном тебе тошно. Тесно тут, а ты сызмальства тесноты не любишь, боишься. Но ведь хоромы боярские куда как просторны. Да тебе-то на хоромы плевать, была б рощица, лужок да отец Илларион под боком. Так ли?

– Так, тётенька, – Настя поцеловала Ульяну в висок. – Дай тебе бог за доброту твою.

– Я б снялась с места, увезла тебя, но… – замялась. – Нравится мне тут, разумеешь? Здесь все по мне. И люди, и боярин, и хозяйство. Впервой живу отрадно. С лавки утром вскакиваю и улыбаюсь. Настька, сколь дён уж боряина нет? Седмицу как увел отряд в Гольяново? Я все веселее, а ты – тоскливее. Думаешь, не вижу, как маешься? Я тут поспрошла у девок, так по теплу ворота отворяют и отпускают баб в лесок. И на реку можно, особо, когда ладьи мимо идут. Перетерпишь, нет ли?

– Перетерплю, голубушка, – Настя закивала. – Тебе хорошо и мне будет хорошо. Привыкну. Вот ей-ей привыкну.

– А привыкнешь, пойдешь за Норова? – тётка захохотала.

– Он сам меня не возьмет, – и Настя засмеялась. – Кому ж нужна растяпа?

– Ох, Настька, дитё ты еще малое, – тётка пригладила непокорные волосы боярышни. – Всякому мужу своя жена. Для кого растяпа, а для кого – птица райская. Ну что ж так-то сидеть? Идем нето, навеси сторгуем для тебя. Да в кожевенную сторону заглянем, чай, обувка новая готова.

– Идем, голубушка, – Настя засуетилась, да второпях опрокинула кувшин с водой.

– Растяпа, – тётка вмиг озлилась и отвесила подзатыльник. – Настька, хоть и дочь ты мне, а косорукости не спущу. Да что ж за беда-то с тобой!

– Я Анютку кликну, приберет, – Настасья опустила голову, потерла затылок: рука-то у тетки крепкая.

– Иди уж, дурёха, – Ульяна шагнула из ложни, Настя – за ней. – Ладно, сдюжим. Приданого за тобой дам, кто б не посватался. Что смотришь? Боярин щедро одарил. Ты молись на него, молись.

Пока топтались на пороге, навстречу вышел Алексей. Настя запнулась, встала как вкопанная, и было с чего. Взор у парня огненный, едва не дикий, а все одно – отрадно. Боярышня давно не видала пригожего воя, и теперь глядела во все глаза, румянилась и себя не помнила.

– Ты что здесь? – Ульяна смотрела на Алексея суровенько. – Бабья половина, так что тут вою делать?

– Зинка сказала, что в городище собрались. Боярин велел повсюду с вами ходить, – Алексей поклонился урядно. – Нынче мой черед стеречь.

– Вона как, – тётка улыбнулась. – Ну пойдем, охранитель. – Прошла вперед, за ней двинулась Настя, да едва шла, боялась упасть, так коленки тряслись.

Поравнялась с воем и вовсе дышать перестала, а тот как нарочно, за руку взял и да ожёг горячими пальцами. Правда, выпустил скоро, чтоб тётка не приметила.

Насте бы упрекнуть парня, взглядом суровым упредить, а не смогла. Радость девичья пересилила, затуманила головушку.

С подворья вышли и встали в воротах полюбоваться на небушко. Уж сколь дней дразнило, окаянное, долгожданным солнцем, то серело, то светлело, то дождем поливало.

– По прямой ступайте, – Алексей указывал. – По мощеному. Инако потопнете, снег потаял.

И пошли: впереди Ульяна с боярышней, позади Алексей. Шагали торопко, опасались скорого дождя.

На подворье кожевника забрали обувки богатой, а на торгу нашли навесей долгих из тяжелого серебра. Сыскали и шелка на платки да выходные рубахи.

В боярские хоромы возвращались под дождем, едва не бегом: ливнем окатило спорым и частым. У крыльца тётка увидала девок, что принялись болтать с ратными, и поспешила разогнать бездельников, оставила Настю одну рядом с Алексеем.

– Боярышня... Настя... – вой шагнул ближе, навис над девушкой. – Сколь дней не виделись, хоть взглядом подари.

– Что ты, что ты, – Настасья шагнула на приступки. – Зачем говоришь такое? Уходи.

– Уйти? Куда? Разве только в прорубь прыгнуть. Без тебя жизни нет. Постой, не уходи. Дай хоть миг малый на тебя полюбоваться, – шел за ней, упрямый, не отступал.

В темных сенях догнал бедняжку, за руку ухватил, к себе дернул и зашептал горячо:

– Не по нраву я тебе, так гони, кликни ратных, но не отпущу, пока не скажу... – прижался щекой в курдявой макушке. – Настя, люба ты мне. Сон потерял, все о тебе думаю. Знаю, что неровня мы, а сердце иное шепчет. Только слово скажи, заберу тебя и увезу, куда захочешь. Обвенчаемся, место сыщем. Я узлом завернусь, а бедовать не станем. Меч при мне, силы есть, стяжаю для тебя и злата, и почета.

Насте бы гнать от себя парня, а не смогла. Руки подняла оттолкнуть, а уронила их да прижалась щекой к крепкой груди. Замерла и глаза закрыла.

– Любая, милая... – шептал Алексей, целовал в теплый висок. – Как стемнеет выгляни в окошко, ждать буду хоть всю ночь.

– Алёша, нельзя нам... – шептала, слезами умывалась. – Ступай, ступай. Увидят, так плетьми тебя засекут.

– Пусть секут... – и гладил шелковые косы.

Боярышня вздохнула глубоко и толкнула парня от себя:

– Не подходи больше, себя не печаль и меня не тревожь. Не будет ничего, не дозволят. И не отпустят никуда, – слезы утерла рукавом. – Увязла я тут, застряла, как в силках... Уходи, уходи, Христом богом прошу.

И побежала по сеням, себя не помня. В ложнице упала на лавку и залилась слезами, сама не разумела горькие слезы-то иль сладкие. На виске чуяла огневой поцелуй пригожего ласкового парня, а в головушке кудрявой лишь одна думка и билась: "Увезу, куда захочешь...".

От автора:

Изверг – отвергнутый кем-либо или чем-либо, выброшенный, изгнанный откуда-либо человек. Так на Руси называли людей, которые покинули свой род, изверглись из него.

Глава 12

– Боярин! Сбоку, гляди! – Бориска кричал, как чумной, секся с дородным воем. – Обернись!!

Вадим и сам чуял, что ворог близко, а потому, не глядя, чиркнул воздух мечом, да угодил: чужой захрипел и рухнул на землю. Да вот передышки Норову не дали! Насели двое, секлись, как черти и не боялись ни смерти лютой, ни Господнего суда.

Боярин сразу разумел, что вороги неумелые, но злые и лютые. В том и уверился, спустя мига три, когда оба рухнули на окровавленную твердь: один без головы, второй с распоротым от горла до пупа туловом.

– Борис! – крикнул ближнику. – Гони их посолонь! Митрохин десяток где?!

Сумятин спихнул мертвяка с меча, треснул сапогом по бездыханному и указал в сторону, где сеча еще кипела, но уж начала угасать.

Малая весь на подступах к Гольянову пылала: домки искрили, исходили черным дымом. Заборцы попадали, перегородили узкие дорожки. На земле, куда не кинь взгляд, мертвые: посеченные, побитые стрелами, задушенные. У сгоревшего подворья на земле лежала баба брюхатая с вывернутой шеей, обнимала мальчонку со стрелой в горле. В десятке шагов от нее – мужик с отрубленными руками.

Вадим злобу в себе душил, но выть хотел, как пёс издыхающий. Знал, что слабины дать не может, а потому дело свое делал, разумея – поперек горла ему набеги чужаков, которых жадность толкала на изуверства. Лезли, безбожники, на спорные земли, за поживой – златом и дармовыми холопами.

– Боярин, согнали их, – подскочил десятник Зуев. – Митрохе в плечо стрелой угодили, Афоньке ухо начисто снесли, а так все живые.

– Живых чужаков есть сколь? – Вадим пробирался промеж пожженных домков.

– Один остался, токмо руку отсекли, – Зуев не отставал.

Норов завернул за покосившийся забор и встал, не нашел в себе сил шага сделать. Чаша переполнилась, приняла в себя последнюю горькую каплю беды.

На земле девчонка лежала мертвая: молоденькая, коса светлая. Лицо к небу поднято, руки в стороны раскинуты. Рубашонка на ней изодрана, запоны и в помине нет. В груди стрела торчит: глубоко увязла, не вытянуть.

Вадима будто ледком окатило, а внутри огнем занялось! Почудилось на миг, что видит перед собой Настасью, взвыть хотел, да горло будто узлом стянуло. Так и стоял столбом, глядел на жизнь загубленную.

– Измывались, сильничали, – Борис подошел. – Девчонка ведь совсем.

Теми речами и добил Норова, будто под дых сунул.

– Ну и хватит, – злобно выдохнул Вадим. – Потерпели и довольно. Борис, живого ко мне, – более не сказал ни слова и пошел к уцелевшему домку, куда уж тянулись людишки, которым посчастливилось выжить.

Такое Вадим видел и не раз, и не два: народец сбился в кучу, голов не поднимал, да и слов не кидал. Знал Норов, что через малое время поднимется вой, плачь начнется, когда войдут люди в разум и вспомнят об убиенных родных.

Взошел на крыльцо, оглядел меч свой, но в ножны прятать не стал. Потом приметил, что ратники его волокут окровавленного вражину.

– Вот, – Бориска глядел, как кидают изувера под ноги боярина. – Как ты велел.

Норов сжимал зубы до скрежета, себя унимал, помня о замученной девчонке в разодранной рубахе. Сошел с крыльца и без слов ударил рукоятью меча в зубы ворогу. Выбил все подчистую.

– Культю перетянуть чем есть, посадить на коня и отправить домой, – Вадим вытер меч о спину кричащего. – Как в разум войдет, мне скажи.

Потом шагнул к крыльцу и уселся на приступку, стал слушать тот вой, которого ждал. Люди заметались, иные на землю уселись за голову схватились.

Через малое время подвели коня, на нем увидал Вадим безрукого:

– Сколь протянет? – спросил Бориску.

– Как свезет. День, другой, много пять. Ежели лекаря сыщет, то выживет. Боярин, может, сразу его порешим? Что ж так пытать-то?

– Два дня сойдет, – с теми словами двинулся к вражине: – Ты, пёс, к хозяину своему доберешься, так передай, что боярин Норов велел сказать, не будет более пощады. Кто к нам полезет, сгинет. Ни одного холопа с земель князя Вячеслава не возьму, всех порешу. Всякий, кто попадется мне, простой смерти не обретет. Резать буду, как свиней, да по частям, – говорил спокойно, голоса не поднимал, но с того все вокруг и притихли: страшен был и сам Норов, и речи его.

Безрукий заходился воем, разевал окровавленный рот.

– Что орешь? Руку жалко? – Норов и ликом не дрогнул, обернулся к Борису: – Руку-то его сыщи и к седлу привяжи.

– Боярин....так...как же... – Сумятин глазами хлопал. – Не по-людски.

– Да ну, правда? – Вадим и бровью не повел. – Ты пройдись по веси и скажи мне, где тут по-людски. Пока мы с ними по-людски, они нас, как скотину. Ты вон девке той, что за поворотом лежит, пойди и расскажи, что по-людски надо. Иль мужику, что семейство не смог оборонить, лишился рук по самые плечи. Говорю, привесь ему на седло.

Сумятин брови свел, но через миг, оглядев воющий народ, кивнул, мол, правый ты, боярин.

– До Гольяново дойдем, погорельцев свезем, – Норов взял поводья из рук Зуева, поднялся в седло. – Потом в Порубежное.

Тронул коня и поехал, дороги не разбирая. Но отчаяния себе не позволил, ухватил думку и надолго пропал. Много времени спустя, когда догнал его верный Бориска, высказал:

– Не будет боле спорных земель. Рать соберу и откину изуверов подальше. Подсохнет, тронусь в княжье городище. Стану просить князя Бориса о помощи. Он, чай, не дурень, сам разумеет, что пора дело решать. Сколь еще будем хоронить молодых? Сколь еще ребятишек в землю зароем?

– Давно пора, Вадим Алексеич. Вместе все осилим. Сотня за тебя в огонь и в воду, – Сумятин будто вздохнул легче.

– Борис, буду просить боярина Щурова посадить тебя в Гольянове. Ты раздумай, сдюжишь ли. В помощь дам полтора десятка наших, боле не могу, сам знаешь. Кроме тебя некому оборонить. Крепостица эта, как заноза. Щуров не шибко умный, один не управится. Ну, а я слово даю, что рубеж отодвину, чтоб ни одна тварь не сунулась.

– Раздумаю, – Сумятин кивнул и более слов не кидал.

В Гольянове время тянулось, будто тощая лошаденка воз волокла, и до того тоскливо, что Норов согласился пойти в гридню боярина вечерять с ним. Пошел и едва не взвыл: Щуров говорливый, смешливый и пустословный. Вадим возил ложкой в мисе со щами и глядел по сторонам. Догляделся…

В гридню вошла жена хозяйская, боярыня Анна. Поклонилась урядно, да улыбнулась, глядя на мужа. Щеки у боярыни румяные, да с ямочками, сама она ладненькая и плат бабий уж очень к лицу.

Вадим голову к плечу склонил и смотрел, как пошла боярыня к мужу, как положила руку на его плечо, как встала за его спиной, будто опорой сделалась. В том Норов увидал знак, а миг спустя и благословение Божье, иначе и не скажешь.

Вадим, глядя на боярыню, да щеки ее с ямками, порешил, что и ему бы надо, чтоб кто-то стоял за его спиной, улыбался и смотрел ласково. Норов задним умом разумел, что и не кто-то вовсе, а кудрявая боярышня Настасья. Покосился, дурилка, на свое плечо, будто там сей миг и лежала тонкая девичья ручка с худым перстеньком на пальце. Малость повздыхал, очухался, а тут как назло, солнце проклюнулось вечернее, кинуло луч свой прямо в гридню, да угодило туда, где чудилась Норову Настина рука…

И будто легче вздохнул, заулыбался, а потом и вовсе обрадовался. Еще и себя укорил, что так долго не замечал простого, того самого, что под самым носом обреталось.

– Боярин, благодарствуй за хлеб-соль, – Вадим встал из-за стола. – Пора в дорогу.

– Ты куда к темени-то? Ночуй, а поутру тронешься, коли невтерпеж, – Щуров, по всему видно, удивился.

– Недосуг, – только и сказал.

Поклонился боярыне, кинул ей улыбку счастливую и пошёл вон из гридни, разумея, что уряд порушил. Но шагал быстро, не оборачивался и вскоре выбрался на крыльцо боярских хором. Встал, расправил плечи и поднял голову к вечернему небу, а там и закат яркий, и синь весенняя, и птиц стайка.

– Борис! – кричал, как полоумный. – Собирай отряд! В Порубежное идем!

Ратные, что поблизости копошились, забегали, Сумятин подгонял их крепким словцом, а потому и через малое время собрались и пустились в дорогу.

Шли по берегу реки: Норов впереди, за ним десятки. Вадим глядел в сумерки вперед себя, подгонял коня, не жалел животину. Себе же и удивлялся, как быстро все для себя порешил, как скоро счастлив стал. С того и понукал коня, хотел скорее добраться до дома, но более всего – заглянуть в глаза Настасьи, увидеть улыбку ее сердечную. Задумался уж и обнять ладную боярышню, но себя одернул: невместно к девице руки тянуть.

Думки Вадимовы перекинулись на леденцы и пряники: обещался гостинец привезти для Насти. Огляделся Норов, а вокруг лишь река, лес, а стало быть, никаких торговых лотков и в помине нет. В задумчивости и не заметил, как сбился конь верный с шага, как встал, не чуя более хозяйского указа. Глядел Норов на реку, да не видел, все чудилась боярышня и светлый ее взгляд.

На сердце потеплело, а так-то поглядеть – загорячело, обдало огнем и согрело. А миг спустя послышался треск громкий. Вадим тряхнул головой, очнулся и поглядел на реку; лёд вздыбился и хлынула из-под него водица, смыла грязь и серость. Вот прямо как кудрявая боярышня стерла ласковой рукой печаль с неприкаянного сердца Норова.