Текст книги "Научи любить (СИ)"
Автор книги: Лана Черная
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА 2
ДВУМЯ НЕДЕЛЯМИ РАНЕЕ
Уходить тяжело. Катя долго не решается выйти за дверь. Снова и снова возвращается в спальню, где до сих пор пахнет Корфом. Смятые простыни, сброшенное одеяло, разбросанная по полу одежда. Только его. Свою она затолкала в чемодан. Потом, наверное, придется выбросить. Потом. Все потом. Уже через неделю она будет далеко. Снова сбежит. Начнет новую жизнь, пока прошлое вновь не оставит в покое. Если оставит. Нашло же спустя столько лет. Катя встряхивает головой, отгоняя тягостные мысли. Потом. Сейчас ей хочется курить. Возвращается в коридор, в куртке находит примятую пачку, зажигалку и обратно в спальню. Садится на разобранную постель, прикуривает сигарету. Сизый дымок вьется тонкой струйкой, по щеке ползет слеза, а перед глазами – урывки прошлой ночи.
Благотворительный вечер. Приятная музыка. Ловкие руки, ведущие в танце. Не такие сильные, как у Корфа. Не такие обжигающие, как его бешеный взгляд, не отпускающий весь вечер. И хотелось спрятаться, сбежать, но нельзя – ее выступление важно. Она поднялась на сцену, говорила что-то. Потом много пила, и в голове шумело от шампанского и коктейлей. Улыбалась, старательно избегая хищного прищура серых глаз. Любовно смотрела на сокурсника Мишу, не отказавшего ей в маленькой услуге. Он прекрасно подыгрывал. Но ему не противостоять Корфу. Поэтому ему удалось выкрасть ее: перекинул через плечо и увез в ночь. И двое его «бульдогов» остались на приеме караулить ее «жениха», чтобы она вела себя правильно. Она вела. И терпела тихое помешательство Корфа на грани безумия. Покорно принимала его крик, разорванную одежду, обвинения. И не обращала внимания, как хитрой крысой прокрадывалось в сознание прошлое. И как ее начинало потряхивать от давно забытых воспоминаний. А она лишь улыбалась полубезумно, по-прежнему молча и покорно принимая его уже далеко не тихое бешенство. И уже не видела, что остановило Корфа. Не чувствовала, как он прижал ее к себе, прошептал что-то. А потом ушел, оставив ее одну. Она не помнила, как провалилась в болезненный сон. Проснулась затемно, долго слонялась по квартире, не находя себе места. Позвонила Мише. Тот долго не брал трубку и она начала нервничать, что Корф убил его или покалечил. И когда она почти довела себя до безумия, Миша сонно ответил. И Катя едва не разревелась от облегчения. Оделась, хотела уйти, но ее тоже караулили. До утра.
А теперь она сидит и не может уйти, вспоминая все в мельчайших подробностях. Докуривает сигарету, сминает окурок о зажигалку. Подхватывает чемодан и, оставив ключи на кровати, уходит, захлопнув за собой дверь.
Сразу на работу. Связывается с нотариусом, готовит документы на продажу салона. И начинает поиски покупателя. К обеду, измотанная переговорами и отказами, выходит подышать свежим осенним воздухом.
Машину она замечает сразу.
Старый «Фольксваген» грязного цвета стоит у моста. Утром Катя курила на крыльце, наблюдая, как по мосту бегут люди, и никакой машины она не видела. А теперь та стоит. К тому же, очень удобно. С его точки открывается отличный вид на ее салон – водитель мог видеть оба выхода: парадный и служебный. Слежка? Вполне вероятно. Катя спускается по полукруглым ступеням парадного крыльца и направляется в сторону моста. Это наблюдение не сулит беды, потому что она знает хозяина старенького «гольфа». И знает, кто сидит за рулем, слушая джаз. Подходит к машине и стучит в водительское окно. Но не ждет, пока оно откроется. Присаживается на капот, закуривая. Хлопает дверца. Рядом приседает мужчина. От него пахнет лесом и лошадьми.
– Гонца прислал с прощальным подарком? Или с уговорами вернуться? – выдыхает вместе с облачком дыма. Перед ее глазами появляется широкая загорелая ладонь с пухлым конвертом. – Фантазия иссякла? Я разочарована, – с трудом подавляет подкатившие слезы. Нет уж, плакать она не станет. Сама все затеяла, знала, что будет хреново. Теперь будет терпеть. Медленно поворачивает голову в сторону мужчины. Рыжие волосы зачесаны назад, легкая небритость и тоска в слегка прищуренных голубых глазах.
– Почему ты, Егор?
– Взгляни, – предлагает он, кивая на конверт. – И расскажи, с тобой ничего не происходило в последние несколько дней?
– Твой друг решил, что я его собственность. Унизил меня, – «а я отплатила ему его же монетой», добавляет Катя мысленно. – Этого достаточно?
– Катя, ты умная и красивая женщина. Но сейчас в тебе говорят эмоции…
– В психологи заделался? Тебе это не идет, Плахотский, – она качает головой и все-таки берет конверт. Толстоват для денежной благодарности. Или Корф так дорого ее оценил? Заглядывает внутрь. Фотографии? Катя озадаченно смотрит на Егора. Тот молчит, предлагая самой найти ответы. Фотографий много. И на всех она. Кафе, театр, клуб. Разные люди, разные мужчины и она везде. Боль скользит по венам горьким ядом, выбивает дыхание. Фотографии выскальзывают из пальцев, рассыпаются по влажной брусчатке, подхватываются ветром. Катя безучастно смотрит на яркие картинки, запечатлевшие отрезки ее жизни. Жизни без Корфа. Он где-то за кадром. Там, где нет места искренним чувствам. Там, где осталась свистящая ветром скорость и ярость в стальном взгляде. Там, где ей казалось, что она снова научилась любить.
– Неужели Корфу нечем…
– Крис не следил за тобой, – перебивает Егор.
– А кто? – спрашиваю, и дрожь сводит позвоночник.
– Я думал, ты подскажешь…
Подсказать? И на мгновение появляется желание рассказать Егору о записке и прошлом, которое вернулось. О том, что мне страшно. Впервые за столько лет страшно ошибиться и потерять все. Снова потерять Корфа. На мгновение остро захотелось, чтобы хоть кто-то знал, что сейчас творится в моей душе. Как тяжело принимать решения и делать каждый шаг. Как по минному полю. Всего на мгновение. Потому что спустя пару ударов сердца я понимаю: он не станет присылать фотографии Корфу. Даже если следит – никто его не увидит. Я уверена: он уже все знает обо мне. И теперь выжидает. Он придет за мной – даже не сомневаюсь. И никто не спасет, потому что от него нельзя спастись. Никто не поможет, потому что я никому не нужна. Потому что тот, кому принадлежит сердце – не хочет, чтобы я его любила.
– Катя…
– Извини, Егор, но мне нужно идти.
И не дожидаясь, пока Плахотский решит меня остановить, ухожу. Прячусь в салоне за фальшивой улыбкой, встречающей новую клиентку. Но неспешная беседа не помогает забыться. Боль противно тянет прочь из душного салона в прохладу осени. И я сбегаю, сбросив дела на ассистентку. Ветер радостно обнимает за талию, скользит холодом под распахнутым пальто, подталкивает вперед, будто приглашает. Хохочу, запахивая пальто. Принимаю приглашение. Из кармана выуживаю телефон, набираю номер.
– Зацепина, привет, – одноклассница звонко отвечает, радуясь моему звонку, как девчонка. А ведь в школе мы никогда не дружили. Время меняет людей, наверное.
– Ямпольская, какими судьбами? – и ни тени наигранности или недовольства, только искреннее непонимание. Сколько мы не виделись? Много. Почти что целую жизнь. Не мою.
– Лизка, хочу расслабиться, – выдыхаю, остановившись напротив своей машины.
– Напиться, что ли, не с кем? – язвит Зацепина.
– Я хочу танцевать, Лиз. Можно?
– Когда будешь? – уже деловым тоном спрашивает бизнес-леди.
– Часа через два домчу, – улыбаюсь, плюхаясь в водительское кресло, завожу мотор.
– Я жду, – короткий ответ, – если не передумаешь.
Не передумаю, потому что не вижу другого выхода стряхнуть с себя выворачивающие наизнанку воспоминания. Выдрать сжигающую нутро боль.
И дорога сама стелется под колесами моей машинки, торопит, возвращает в город детства. Город разросся высотками и сложенными из сплошного стекла офисными центрами, заматерел торговыми центрами и пестрыми клубами, заковался в бетонную броню, потеснив некогда роскошные парки и зеленые аллеи. И я чувствую себя инопланетянкой в некогда родном городе.
Усмехаюсь, сворачиваю с трассы на центральную улицу. Нужное мне место расположено в самом сердце города. Паркуюсь и взбегаю по ступенькам, мельком отмечая название, прописанное яркими витиеватыми буквами: «Инь-Ян». А раньше здесь алела: «Роза любви», – и все невольно сравнивали этот стрип-клуб с кварталом красных фонарей Амстердама.
Любопытно, сколько изменилось с тех пор?
Охранник встречает приветливо, помогает снять пальто, жестом приглашает в кабинет директора. Отрицательно качаю головой. Я приехала сюда не для досужей болтовни с одноклассницей.
– Ди-джей на месте? – охранник растерянно кивает. Отлично. На ходу сбрасываю сапоги, пересекаю зал с вип-столиками и круглой сценой. Ди-джея, молодого парня в майке и джинсах, нахожу за пультом за кулисами. Здесь не клуб для молодежи и ди-джей лишь дарит музыкальное сопровождение танцовщицам. Сегодня – мне. До открытия клуба еще пара часов, мне хватит.
– Я на танцпол, – улыбаюсь немного растерявшемуся ди-джею. – Музыку сообразишь?
– Что-то конкретное? – голос у него совсем не юношеский, низкий, бархатистый. Должно быть, девчонки от него просто млеют. Качаю головой.
– Просто, чтобы я забыла обо всем. Сможешь?
– Легко, – и возвращается к пульту, а я – на подиум.
Круглый подиум расчерчен символом Инь и Ян, в самом центре круга – пилон. Но сегодня я обойдусь без него. Сегодня – я не звезда подиума, не мегасексуальная стриптизерша, одна из популярных в «Крейзи-меню», а просто девушка с улицы.
И гаснет свет, разделяя сцену на черное и белое. Разделяя мою душу. Закрываю глаза.
Нежная мелодия рождается из-под потолка, струится, лаская и журча, как река с ее водоворотами и всплесками. А потом застывает на одной ноте, и я замираю, прислушиваясь к биению сердца, к боли, что растекается по венам горьким ядом. Сегодня я заставлю ее разбиться к чертовой матери! И будто в унисон где-то из глубины зала льются низкие звуки, печальные они как будто рвутся изнутри меня, увлекая за собой в непрерывном токе движений. А под ногами стелется туман, укрывая светлую половину подиума серебристой тканью. И вместе с туманом по залу растекается тихая музыка, словно солнечный летний день. И легкий ветер раздувает волосы, втирая в кожу неистовый запах свободы и гул ветра и мотора. И боль бьет под дых, а музыка вдруг взмывает вверх, разрастается, накаляясь до грозной и безумной. И я шагаю во тьму, прячусь от взрывающих мозг воспоминаний, адреналином выжигая яд из крови.
Шаг, пируэт, выпад. Короткая остановка. И…столкновение со светом, как с хищником на арене. И я забываю, как дышать, остаются только рваные движения и борьба с невидимым противником, как эхо давнего прошлого. И свет побеждает, а музыка стихает, и я открываю глаза, спиной упершись в прохладный пилон. И ядовитую боль затапливает кристально-чистый восторг. И улыбка растягивает губы.
– Это… – женский голос выдергивает из танца, который все еще живет внутри яростным пламенем. – Ямпольская, ты ненормальная, – Зацепина глазеет на меня широко распахнутыми то ли от ужаса, то ли от восхищения глазами.
– А вы опасная женщина, – замечает покинувший свой пост ди-джей. И в его глазах, и в тоне – истинный, ничем незамутненный восторг. Пожалуй, именно так смотрят ценители на произведение искусства.
– Опасная? – переспрашиваю, спускаясь с подиума. Он протягивает мне стакан с водой. – Почему? – отпиваю глоток.
– Потому что вы непозволительно прекрасны, а значит – притягательны и опасны.
И его слова не дают покоя всю обратную дорогу. И как будто окрыляют. И я напеваю странную, но такую потрясающую музыку, до самого вечера. Но телефонный звонок сталкивает с небес на землю.
– Плахотский, – выдыхаю недовольно, и старая боль показывает свою противную морду. А я не хочу больше, чтобы было больно. Надоело. Можно и трубку не брать, но тогда этот рыжий черт припрется на порог. – Если ты будешь читать мне нотации, то сазу вешай трубку.
– Катя, так нельзя, – возражает Егор. – Он любит тебя, понимаешь? И боится…
– Я знаю, – усмехаюсь. Да, любит. Но эта любовь делает его слабым. А Крис Корф ненавидит быть слабым, потому что слабость разрушает.
– Тогда зачем все это? Я не понимаю. Ты любишь. Он любит. Зачем причинять друг другу боль?
– Потому что нам не нужна эта любовь, – выдыхаю, смахивая вылезшую наружу боль, заталкивая ее как можно глубже. Сейчас ей нет места. Потом, когда Катерина Вишневская исчезнет, я снова дам волю чувствам. Не сейчас.
– Так не бывает, – хмуро выдыхает он.
– Плахотский, ты просто никогда не любил того, кого не надо, – хмыкает и я уверена, что сейчас он усмехается лишь правым уголком губ.
– Отчего же? Я и сейчас люблю. И знаю, что я ей не пара. Но мы не вместе сейчас лишь потому, что я пока не придумал, как это изменить.
Как хорошо говорит, правильно. И наверняка он придумает. Он всегда все придумывает, находит выход из тупиковой ситуации. Нашел же способ вытащить Корфа. Только иногда я ловлю себя на мысли, что лучше бы тогда с ним была не я. Может, Лиля, но не я.
И эхом в голове хриплые слова Корфа: «Почему ты? Почему ты?», – и пьяные слезы по острым скулам. Тогда я промолчала, хотя слова рвались с языка. Как ему объяснить, что он был нужен только мне. Только мне он нужен до сих пор. Как воздух. И только потому, что я знаю – он свободен и дышит – дышу и я.
– И вы все делаете неправильно, – говорит Егор совсем близко, как будто рядом сидит.
Я вздыхаю.
– Егор, сколько тебе лет? – спрашиваю, выныривая из тоски.
– Сорок три, – он удивлен.
– Взрослый мужик, а до сих пор веришь в сказки.
– А то, – теперь в голосе улыбка, – я же Золушка в галстуке.
Я смеюсь. А он молчит. Странный. И такой непохожий на своих друзей. Светлый. Наверное, такой друг и нужен Ямпольским.
– Ладно, Егор. Спасибо за заботу, но я действительно ничем не могу тебе помочь. И передай своему другу, чтоб не волновался. У меня все зашибись, – и поднимаю вверх большой палец, как будто он может меня видеть.
Мрачные мысли приходят ночью, мешают спать, холодным потом морозят кожу. И снова бессонница усаживается на подоконнике. И снова горячий кофе в чашке, и калейдоскоп воспоминаний.
И так две недели. Четырнадцать незапланированных дней в попытке продать салон. Покупатель, с которым готовилась сделка, вдруг отказался. И пришлось в спешном порядке искать нового. И вот у меня в руках договор купли-продажи, на счету круглая сумма, а в кармане паспорт на другое имя и билет на дневной рейс. Присаживаюсь на бильце кресла, набираю номер. Не знаю, зачем. Захотелось вдруг услышать ее голос и желательно счастливый. Как надежду, что все будет хорошо.
– Катька, привет! – звонкий голос, но за напускной веселостью слышится тоска. Что же они с Марком никак не поладят? Вздыхаю едва слышно. Надежда таяла, как предрассветный туман. – Как я рада тебя слышать. Как ты? Куда пропала? Почему не приезжаешь?
– Алиса, не тарахти, – невольно улыбаюсь, и собственная тоска откатывается в сторону, пугливой крысой прячется в углу, дожидаясь своего часа. – Я не успеваю за тобой. Когда ты стала такой щебетухой?
– Ой да ладно, – смеется в трубке подруга. Подруга? Скорее, хорошая знакомая. Странно. Она ведь многое обо мне знает, как и я о ней. Когда же случилось так, что я перестала с ней откровенничать? После Антона? Или раньше? Не знаю. – Так у тебя все в порядке, Катя?
– Да, все хорошо, – ложь дается легко, а пальцы сжимают ручку чемодана. – Марку вот не дозвонилась. Хотела разведать, как вы?
– Ты знаешь, неплохо. Думаю, мы поладим.
Я улыбаюсь.
– Это хорошо. Это очень хорошо. А я вот салон продала.
– Как? Зачем? Ты что, сдурела? Это же…
– Надоело, – снова ложь? Я уже и сама запуталась. – Я ведь художница. А уже не помню, когда в последний раз кисти в руках держала. Хочу вот прокатиться по Европе, развеяться.
– У тебя точно все в порядке?
– Конечно. У меня все зашибись, – улыбаюсь, чувствуя, что пора сворачивать разговор, пока не наболтала чего лишнего. – Ой, Алиса, ко мне тут пришли. Я вечером заеду, все расскажу. Все. Пока.
А в дверь действительно звонят. Я вздрагиваю отчего-то. И сердце заходится в бешеном ритме. Осторожно подхожу к двери, выверяя каждый шаг, едва дыша. Как по минному полю. Но голос консьержа успокаивает.
– Катерина Владимировна, там такси у подъезда ждет. А у вас занято все время, вот я и решил предупредить.
– Да, спасибо, – благодарю и открываю двери. – Поможете? – подаю ему чемодан.
– Конечно, – улыбается, подхватывая чемодан.
Я в последний раз окидываю взглядом квартиру-подарок брата. Свое убежище. Место, куда я сбегала, когда хотелось выть от тоски и забыть обо всем, даже о том, что я – это я. Надеваю пальто, застегиваю, завязываю пояс, закрываю двери на все замки. Ключи оставляю у консьержа – брат заберет. Прощальный взгляд на невысокий дом.
И вот такси трогается с места, оставляя позади прошлое и настоящее. И не верится, что больше ничего не будет. Прикрываю глаза, сдерживая рвущиеся слезы.
– Не время плакать, крошка, – мужской голос выдергивает из полудремы. Вздрагиваю, в один момент напрягаясь всем телом, готовая…К чему? Такси стоит в переулке. А водитель оборачивается, и я натыкаюсь на неживой взгляд выцветших глаз. Лед сковывает позвоночник и из темного угла вылезает мерзкая крыса, радуясь моему ожившему страху. Пальцы дрожат, и сердце застревает где-то в горле, перекрывая дыхание. Передо мной мое прошлое и мой персональный ад.
– Соскучилась, крошка? – шепчет он, плотоядно улыбаясь. – Вот он я, дорогая. Пришло время отдавать долги.
ГЛАВА 3
Сейчас.
Три недели. Три недели неизвестности. И где искать? Что делать? В каком направлении рыть – неизвестно. Бессилие душит. И сигареты не помогают. Сколько я уже выкурил? Плаха ругается с кем-то по телефону. А я открываю новую пачку, снова варю кофе и читаю, читаю, читаю. Я каждую строчку этих идиотских стишков выучил. И не продвинулся ни на шаг. Не понимаю ничерта. И Плаха каких-то шифровальщиков или расшифровщиков – черт их разберет – подключил. Пока без толку. Марк еще без конца названивает, переживает. И телефон не отключить. А вдруг позвонят?
Три недели тишины. Напрягает. Пугает. Не угрожают, условий не выдвигают. Странно. Одна только фотография. И я раз за разом всматриваюсь в нее. Ищу что-то новое, хоть какую-то зацепку. Ничего. Каждый раз ничего. И стишки эти глупые, про клоунов. Колющая боль смешивается с яростью, долбит затылок. Нужно делать что-то. Но что? Плаха говорит, что если требований нет, это еще ничего не значит. Могут позвонить в любой момент. Выжидать могут. Или же похитителям сама Катя нужна. Она их главное требование. Но кому? Кому так она понадобилась? Зачем? Злость растекается по венам, выжигает, оставляя тупую боль и острое непонимание ситуации. Отвык я, когда не понимаю чего-то. А сейчас я определенно не владею ситуацией.
Сдавливаю голову. До боли и кругов перед глазами. Отпускает немного и ненадолго. Но думать помогает. Пойдем другим путем. Если похитителю нужна Катя, то зачем? Кому она перешла дорогу? Кто мог так сильно обидеться, чтобы начать мстить? И на кой мне фотографию прислали? После ее помолвки она могла уехать куда угодно, и я не стал бы ее искать. А так ищу вот, землю носом рою, да толку? Значит, дело не только в Кате.
– Самурай, – Плаха трогает плечо. Я оборачиваюсь. В руках у него мой телефон, а на дисплее скрытый номер.
– На связи, – отвечаю, и голос сипит. А на другом конце – тишина и частое дыхание. Чье? Выжидаю. Одна секунда, две, три…
– Привет, – так тихо в ответ и сердце пропускает удар. Сглатываю. Закрываю глаза. Вдох. Выдох.
– Катя, это ты? – и страшно услышать ответ. И шрам на груди напоминает о себе, зудит. Чешу, сжимая в кулаке футболку.
– Я, Крис, я, – говорит, будто сама себе не верит. Еще и по имени называет. Сроду мое имя терпеть не могла – девчачьим обзывала. То ли дело фамилия. До сих пор Корфом называет и никак иначе. Привык уже. А сейчас. Что-то не так. Что, Катя, что? Что ты хочешь мне сказать? И не спросить ведь. Наверняка, слушают. Значит…
– Как ты? – на выдохе. И чтобы не выдать собственной злости и отчаяния, тлеющего вместе с сигаретой. А она молчит. И, кажется, будто плачет. Да что же это? – Катя?
А она отвечает холодно, убедить пытается, что все у нее хорошо. И злость скрипит на зубах, прорывается.
– Кто, Катя? Скажи мне, кто? Имя, прозвище. Что угодно! Катя!
– Ты ослеп, Крис, и не замечаешь меня, – почти шепотом. – Ничего не замечаешь. Давно. Как тот тигр на арене.
Что за чушь? И хлесткий звук в трубке режет слух, как удар. Убью, тварь!
– Не трогай ее! – ору в трубку. И ярость рвет на части. Бью кулаком в подоконник. Пепельница слетает на пол, разбивается. По паркету рассыпается пепел.
Плаха материализуется рядом. Показывает, чтобы тянул разговор. Отследить пытается? Только вряд ли меня надолго хватит. Но попытка – не пытка. Пусть использует все возможные средства. Вдох. Выдох. И выслушать условия.
– Через два дня тебе позвонит девушка. Представится Алиной и передаст от меня привет. Ты заключишь с ней выгодную сделку, в результате которой ты назначишь ее куратором твоих европейских филиалов. А еще через месяц у вас должна состояться пышная свадьба. Вы подпишете брачный контракт…
Все-таки бизнес?
– По которому я отпишу счастливой невесте все свое состояние, – мрачно перебиваю. – Нехило, однако, – и облегчение глушит злость. Значит, дело не в Кате. Значит, она будет жить. Это хорошо. – Только к чему такие сложности? Давай, я сразу перепишу бизнес на эту Алину и дело с концом.
Я действительно могу это сделать и даже жалеть не буду – сейчас мне нахрен не нужен весь этот бизнес. Только Катя. Живая и здоровая рядом. А деньги заработаю как-нибудь. Первый раз, что ли. Но Кате не нравится моя идея.
– Нет, так не пойдет, – возражает она. Не своим голосом, чужими словами. – Все должно выглядеть естественно.
И я не сдерживаюсь, смеюсь нервно, зажимая рот кулаком.
– Естественно? То есть, по-твоему, мой нежданный уход из бизнеса будет выглядеть естественно? – понимаю, что ей все равно. Что не ей нужна вся эта игра. Понимаю, но не могу сдержаться. Он ведь тоже слышит стопроцентно. А Плаха пусть пытается, хотя сам не верит в эту затею. – Естественно, что вместо Марка я отдам все какой-то безмозглой кукле?
– Ну ты же никогда не любил этим заниматься, – и тон ее меняется, ломается как лед под ногами. – А Марку никогда это не нужно было, – слышу дрожь в голосе. – Крис, пожалуйста, – не верит мне. Думает, я ее брошу. Дурочка. – Я…я не хочу умирать.
Опускаю руку с телефоном, стискиваю зубы, и пальцы немеют в сжатом кулаке. Дышать. Сейчас главное дышать. И я дышу. Сквозь боль и огонь в горле. Дышу. Вдох.
– А ты и не умрешь, Катя. Верь мне, – на выдохе. – Только все так быстро не делается. Тебе ли не знать. Мне нужно время. И как я должен объяснить появление этой Алины. Кто она? Откуда? – выравниваю голос. Он должен поверить, что ради Кати я готов на все. Готов сотрудничать. Все правильно. Правильно? Но пауза в трубке напрягает. Смотрю на Плаху, тот лишь качает головой. Злится. Мечется по комнате, как зверь в клетке. От собственного бессилия. Ничего, мы все равно справимся.
– Крис, тебя же никогда не волновало мнение других. Ты же можешь все, – уговаривает Катя. Тоже что-то почувствовала? Что же у них там происходит?
– Я знаю, сейчас ты пытаешься отследить мой звонок, – усмехаюсь проницательности похитителя, использующего Катю переговорщиком, – хоть это и глупо, – и это я понимаю, как, впрочем, и Плаха. – Но ты сам напросился. На твою почту только что пришло письмо. Если ты не сделаешь все, как он хочет, – еще одна уловка? – она умрет. До связи.
И тишина в трубке.
– Прости, Самурай, – Плаха сжимает плечо.
– Ты рассчитывал на другое? – друг отрицательно качает головой.
Вот и я не рассчитывал. Было бы слишком просто. На телефоне открываю почтовый ящик. Одно входящее, а в нем – две фотографии. Первая – свидетельство о рождении. Имя ребенка, родители. В графе отец мое имя. Что за ерунда? Всматриваюсь. Все правильно. Мать: Ямпольская Ирена Давыдовна. Отец: Ямпольский Кристиан Давыдович. И дата рождения. Запоминаю каждую цифру. И только потом открываю второй снимок. На нем озорная девчонка лет двенадцати. Темные кудрявые волосы собраны в хвост. Светлая улыбка и маленькая ямочка на левой щеке. Девочка сидит на старых качелях и смотрит на меня взрослым взглядом.
Дыхание перекрывает. Что за хрень? Эта девочка…Точная копия Катьки в детстве, только глаза серые, с рыжей окантовкой. Мои? Всматриваюсь в снимок. И голову слегка наклонила, смотрит внимательно. А в памяти всплывают Катькины слова: «У тебя глаза красивлющие: как будто солнце спряталось за тучами. Но оно есть, солнце в твоих глазах».
– Самурай, только не говори, что это…
Поднимаю глаза на растерянного друга. И снова на фото. Девочка, маленькая девочка, так похожая на Катю. И ямочки смешные. Прикрываю глаза и ощущаю, как теплые пальцы касаются моей щеки. Открываю глаза и всматриваюсь в собственное отражение в оконном стекле. Кривлю губы в улыбке, и на левой щеке проступает ямочка. Как у девочки. И глаза. Редкие, как у меня. Мои глаза. Качаю головой. Я не могу. Нет. Этого не может быть. Катя не могла. Нет. Она бы никогда так со мной не поступила. Осторожно кладу телефон на подоконник. Встаю, сжимая кулаки. Нет. Она не могла. Нет. Я не верю, нет. И воздуха не хватает. Легкие горят, и сердце ломает ребра. А я места себе не нахожу. Растираю лицо ладонями, ерошу волосы. Пульс барабанит в висках, а перед глазами улыбчивое лицо девочки и дата ее рождения. Все сходилось.
– Нет, – кулак врезается в стеклянную столешницу. Боль взрезает мышцы, осколками вгрызается в кожу, темными каплями опадает на осколки.
– Самурай, – рука ложится на плечо. Стряхиваю ее резким движением.
– Уйди, – рычу, тяжело дыша. – Уходи!
Плаха отступает. Через минуту хлопает входная дверь, а я падаю на колени, роняю голову на ладони. И ору. Зажимаю ладонями рот, давя крик. Ору. И боль выворачивает наизнанку. Она родилась в католическое Рождество, как я. И жива. Жива! Что это? Насмешка или подарок? Что это, черт подери!?
Вдох. Выдох. Поднимаюсь. Ноги не слушаются. Ватные. И в ушах звон битого стекла. Отряхиваюсь. Бреду в ванную. Сую голову под кран. Ледяная вода обжигает, но дарит ясность. Сажусь на холодный кафель, затылком прислоняюсь к стене.
Я вернулся в марте. Прожил у Кати месяц. За это время у нас был секс лишь однажды. Потом я ушел. А она…Она же приходила ко мне. Уже после. Просто приходила. Ничего не спрашивала. А я, придурок, замуж ее отправил. Тогда она мне ничего не сказала. Не знала или не было тогда никакой беременности?
Вот только перед глазами та девочка стоит. Маша, кажется. И она есть. И Катя рассказывала о ней, вернее о ее смерти. А она, выходит жива и Катя мне соврала тогда? Зачем? Боялась? А эта Маша – моя дочь? Моя? И она сейчас у этого ублюдка, кем бы он ни был. Злость душит. Ее нужно найти. Найти раньше, чем явится эта Алина.
Перевязываю руку, возвращаюсь в гостиную, к разбросанным на полу листкам. Закуриваю. И не замечаю, как за окном сгущаются сумерки, а в дверь звонят. Открывать не хочется, но в унисон дверному звенит телефонный, высвечивая имя брата, и я тащусь к двери и открываю. На пороге Марк с Алисой.
Возвращаюсь обратно. Слова не вяжутся в единое целое. Все бессмысленно. Но ведь должен быть какой-то смысл во всем этом. Должен ведь?! Закуриваю снова.
Стекло хрустит под ногами.
– Крис, что у тебя здесь творится? – Марк хмурится. Я и сам не прочь узнать, что у меня творится. Как так вышло, что Катя скрывала от меня мою дочь двенадцать лет? Почему? Почему не сказала еще тогда? Почему не нашла меня потом, когда узнала? Зачем соврала о ее смерти?
Сизый дым заполняет легкие, туманит разум.
– А я знаю эту песню, – звонкий голос Алисы встревает в серый туман.
– Песню? Какую?
Она протягивает мне помятый листок. Всматриваюсь в строки о грустном клоуне, слезах и маленькой девочке в заброшенном цирке.
– Я в универе для нее музыку писала. И я играла на скрипке, а Катя пела. У нее красивый голос. А песню эту Катя сама сочинила. Шутила еще, что она ею тигра укрощала.
– Тигра? – Марк изумленно смотрит на жену. – Какого тигра?
Зато я, похоже, знаю, какого. Только что это дает?
– Понятия не имею, – отвечает тем временем Алиса. – Она всегда отшучивалась. И странно это – Катя цирк и зоопарк терпеть не могла. Ни разу с курсом не ходила, хотя мы частенько бывали и там, и там.
– А о дочке она рассказывала?
Теперь чета Ямпольских смотрит на меня, как на идиота.
– О какой дочке? – изумляется Алиса. – Разве у Кати была дочь?
Киваю. Была и есть. Вопрос только, где она ее прятала, инсценировав смерть? Или же она сама верила, что дочь погибла? Тогда, выходит, смерть инсценировал кто-то другой? Муж? И если так, то зачем?
Алиса молчит недолго, а потом говорит уверенно.
– Катя жила в общаге вместе с нами. И никакой дочери у нее не было. Ты что? Она всегда была равнодушна к детям. Хотя… – она задумывается ненадолго, словно вспоминает что-то. – Мы однажды с курсом на выставку ходили детского искусства. Дети из детских домов выставляли свои работы. Так Катька тогда скупила все картины одной девочки. Маша Ярцева.
Маша, значит? Та девочка с фотографии тоже Маша. Совпадение или нет? Но если та Маша – дочь Кати, почему девочка жила в приюте? И…собственно, ту Машу-художницу и найти можно.
– А ты не помнишь, что за выставка была? Как называлась?
– Да ты что, столько лет прошло. Но я помню, что после той выставки Катя ожила как будто. До этого мы ее только силком вытягивали на лекции и не оставляли одну. Она уже потом рассказывала, что замужем была. И что даже с собой покончить пыталась. Мы тогда еще незнакомы были. Катя говорила, что ее спас лучший друг. Только я так никогда его и не видела. И кто он был…
– Я… – голос хрипнет, и сигарета дрожит в пальцах. – С того чертова моста Катю снял я.
И она тогда рассказала мне, что у нее дочь умерла. И жить она больше не хочет. А что она рассказывала подруге? И я спрашиваю.
– А почему – не рассказывала? Что привело ее на тот мост?
И снова отрицательное качание ошеломленной Алисы. Да и Марк, похоже, поражен не меньше. И в его черных глазах ярится злость. Наверное, дай ему волю – убил бы. Да и плевать. Не до него сейчас.
Стоп! Катя сказала, что я слеп, как тот тигр с арены. В моей жизни был только один тигр, что она видела, и одна арена. Но она не может быть там. Тогда где она? Где еще есть тигры и арены? Где? Напряжение скручивает в спираль позвоночник, и шрам снова зудит. Клоуны, тигр и арена. Ну конечно! Цирк!
И по имени она меня называла только когда боялась. И сегодня Катя неспроста называла меня по имени. Боится наверняка. Но про тигра напомнила, всколыхнула давнее прошлое не просто так. Понимает, где находится? Может быть. И если все так, как я думаю, то я тоже знаю, где она.
