Текст книги "Научи любить (СИ)"

Автор книги: Лана Черная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА 5.

Двадцать четыре года назад.

– А как меня зовут? – спрашивает тихо Печенька, когда мы выходим на прогулку. Зима уже прислала морозы. Скоро выпадет снег. Я смотрю на малявку, сидящую в инвалидном кресле. Ноги ее закутаны одеялом. Говорят, она никогда не сможет ходить. А еще она все время молчит. Два месяца как. Вздыхаю. Качу ее по дорожке. Плахин батя впервые разрешил нам погулять вдвоем, без сопровождения медсестры. И вдруг Печенька заговорила.

Я останавливаюсь, обхожу ее, смотрю сверху вниз. А она глядит куда-то за спину. Неужели показалось?

– Эй, Печенька, ты говоришь?

Она кивает. И не смотрит все равно.

– Нет, скажи.

– Что? – робкое в ответ. – Что сказать?

– Ты все-таки говоришь, – выдыхаю радостно. – Говоришь!

Хватаю коляску, поставив ее на два колеса, и кружусь на месте. Печенька визжит. А я хохочу.

Никто не верил, что это случится. Запыхавшись, приседаю напротив, беру ее за руку.

– Ты почему молчала?

Пожимает плечами.

– Я спала, – и щеки ее краснеют. А ручки-то холодные. Натягиваю на ее ладошки варежки. – Мне мама колыбельную пела и я спала.

– Ты помнишь маму? – цепляюсь за это, потому что не понимаю, о чем она толкует. Может, врачи разберутся. Все эти доктора, что день за днем осматривали и допрашивали Печеньку.

Она снова пожимает плечами.

– Голос ее помню. Она сказала, что мне пора вставать, и я проснулась. Но не знаю, как меня зовут. А ты знаешь?

Теперь пожимаю плечами я. Печенька грустнеет.

– Но это не беда. Знаешь, это даже круто, что у тебя нет имени.

– Почему?

– Ну… – подтягиваю коляску ближе, сам сажусь на скамейку. – Ты можешь сама его придумать. Вот какое тебе имя нравится?

– Не знаю. А тебе?

Задумываюсь. И тут же вспоминаю добродушную тетю Катю, повариху из детского дома, подкармливающую меня обалденными пирожками с мясом. Она частенько прятала меня от Борзого и воспитателей. И тепло становится. И я улыбаюсь отчего-то. Но Печеньке вряд ли приглянется моя история.

– Знаешь, я однажды книжку одну нашел. Хотел на растопку пустить. Зимой дело было, короче. Я тогда первый раз сбежал, на свалке жил. Она старая была, разорванная. Но интересная, знаешь. Короче, я читать и начал. Буквы тогда еще не все знал. Книжка эта моей азбукой стала. Ну вот и была там история про царицу одну Екатерину. Крутая тетка была. Сильная и храбрая. Прям как ты.

– Мне нравится, – улыбается Печенька. – Катя.

Мне тоже нравится. Катя. Катюша. Катенька. Красивое имя. И Печеньке оно очень идет, как и улыбка.

– Корф, – зовет она и смотрит просяще, как голодный кот. По имени все-таки не хочет, скривилась, когда первый раз услышала. Я-то ей много рассказывал о себе, а она лишь отмалчивалась до сегодня. – А ты мороженое можешь принести? Очень мороженого хочется…

Мороженое? Легко! Продуктовый магазин находится возле больницы. И мороженого там завались. Но вишневое – самое вкусное. Пробовал уже. В кармане находится пара монет. Печеньке хватит. Она ест, смешно морща нос и облизывая ладошки. Ест медленно, каждый кусочек рассасывая, как карамельку.

– Будешь?

Мотаю головой.

– Не спеши только. По чуть-чуть. А то горло заболит.

Она и не спешит. И на последний кусочек смотрит так, будто это последнее-распоследнее мороженое в ее жизни.

– Ешь, – поторапливаю, а то еще слез не хватает из-за какого-то мороженого. – Будет тебе еще мороженое. Сколько захочешь.

– Обещаешь?

– Даю слово.

И нет ничего лучше ее ответной улыбки и мокрого поцелуя в щеку.

А горло-таки у нее заболело.

– Ангина! – злится Плахин батя следующим утром. – Это же надо додуматься! Мороженое! Зимой! Вкусно было?

Печенька слабо кивает. Ей плохо совсем. Температура и разговаривать она совсем не может. И мне стыдно очень.

– Вот теперь лежи и подумай, как плохо не слушать старших, Катя Вишневская. Вишню любишь? Будешь Вишневская. Все. Ты, – хватает меня за шиворот как нашкодившего кота, – марш отсюда. И чтобы я тебя здесь не видел, пока она не поправится. Поймаю – подружку свою не увидишь вообще. Понял?

Киваю.

Меня хватает на полдня. За это время успел переделать всю работу в приюте: полы в комнате вымыл, в столовке отдежурил и даже похвалу от воспитательницы заслужил. Зима разгулялась, насыпала снега. Малышня уже и снеговика вылепила. И теперь радостно кружит по залитому во дворе приюта катку. А мне скучно. И думается, как там Печенька? Она ведь совсем одна там? Страдает. По моей вине, между прочим. И я не выдерживаю. После обеда сбегаю в город. И хоть попадет потом снова – плечо до сих пор болит после прошлого побега – но Печенька важнее. А я стерплю, не в первый раз. Бесцельно брожу по оживленным улочкам. Люди толкаются в магазинах в поисках подарков. Раскрасневшиеся и ничего не замечающие, ломятся в очередях за рождественскими распродажами. А в самом центре богатеи скупляются к ежегодному балу-маскараду во дворце Ямпольских. Магазинчики украшены цветными огоньками и сверкающими игрушками. Скоро Новый год. В приюте нарядят елку, и богатые дяденьки и тетеньки начнут раздавать подарки, улыбаться, а у самих в глазах одна брезгливость. На меня всегда так смотрят. Противно. Сплевываю себе под ноги. Иду. До больницы осталось совсем немного пройти. На пути попадается цветочный ларек. Витрина пестрит цветами. И лишь один из них так похож на Печеньку. Одиноко ютится в коричневом горшке, забитый роскошными букетами. Захожу в лавку. Продавщица не обращает на меня внимания. А я хватаю сиреневый цветок в горшке и рву со всех ног. Продавщица вылетает следом.

– Держите его! Вор! Держите! – орет она во след. Но никто не останавливает. И я теряюсь в толпе.

Прячу шар под курткой, не выпуская тонкую ленточку. По пожарной лестнице, что как раз рядом с окном Печеньки, взбираюсь на второй этаж. Смотрю через стекло.

Печенька спит и, кажется, будто и не дышит совсем. Бледная. А на лбу капли пота. Привязываю к зазубрине на подоконнике шарик так, чтобы ей было видно, когда проснется. И смотрю, повиснув на лестнице. Воспитатели поговаривают, что ее отправят в дом инвалидов, в тот самый приют Святой Марии, о котором говорил следак с графом. Все потому, что в обычном приюте ей нельзя: нет ни условий, ни людей, чтобы ухаживать за ней. А я не в счет. Сам еще ребенок. Только я все равно ее не брошу! Ей нельзя самой! Одной нельзя. Она же такая беззащитная. Малявка. Сжимаю кулаки и спускаюсь вниз, где уже поджидает Плахин батя.

Тот качает головой сердито.

– И чего это за выходки, а? А если бы сорвался?

Опускаю глаза, переступаю ногами.

– Ох и дурень, – и не понять: одобряет или осуждает.

– Дядь Саш, заберите Катю, – выдаю хрипло. – Пожалуйста. Вы же можете. Вам же отдадут. У вас семья. А ей семья нужна, понимаете.

– Крис…

– Она не сможет одна, понимаете. Пожалуйста… Пожалуйста…

– Крис, – Плахин батя обнимает за плечи. – Все будет хорошо. У Кати будет семья. Я тебе обещаю.

…Не сдержал обещания – умер. Через неделю после. Разбился на машине. И Катю так и не забрал. А ведь обещал. И непонятная злость мешает дышать. А Печенька храбрится, щебечет о всяких пустяках.

Сегодня ее забирают в приют. Сегодня ее заберут от меня. А я все никак не могу придумать, как сбежать. Планы рушатся один за одним. Нам не дают побыть вдвоем. Рядом все время люди: то медики, то эти, из приюта. И снег белыми хлопьями падает с неба.

– А у меня сегодня день рождения, – говорю, чтобы не думать о предстоящей разлуке.

– Правда или ты специально, чтобы я не плакала? Так я и не буду. Честно-честно, – а у самой слезы вместо снега по щекам.

– Когда меня нашли, в пеленках была записка, – варежкой вытираю ее щеки, улыбаюсь. – На ней фамилия и дата рождения. Я родился в рождество, двадцать пятого декабря.

– Поздравляю, – улыбается она робко и вдруг суетится. – А у меня даже подарка нет для тебя. Я же не знала. Почему ты раньше ничего не сказал? Я бы придумала что-нибудь…Я бы…

– Я твои рисунки заберу, можно? И приезжать к тебе буду.

– Конечно. Я дарю их тебе.

И протягивает потрепанную папку с рисунками. Она рисовать начала после ангины. Плахин батя ей карандаши и бумагу принес. У нее здорово получалось: цветы там всякие, птички. Они будут напоминать мне о ней. А я…я найду способ с ней увидеться. Обязательно.

И я сбегаю после первого письма Печеньки, где неуверенным детским почерком на конверте выведен адрес дома инвалидов. Она не жалуется, но ей там плохо. Я знаю! Без меня плохо. И вытащить из кармана кошелек – дело легкое. А мне много и не надо, только чтобы на билет хватило. И электричка тарахтит колесами по рельсам. А мимо пробегают дома, деревья, платформы. И я считаю каждую, внимательно слушаю голос в динамике, объявляющем станции. И все-таки чуть не пропускаю нужную. Выпрыгиваю из вагона в последний момент.

И тут же попадаю в снежный вихрь: снег забивается в нос, лезет в рот, налипает на ресницы. Ничего не видно! Еще и темнеет так быстро, что становится не по себе. И я прячусь в старом здании вокзала. Растираю руки, дышу на них. А внутри пусто. Подхожу к кассе, у недовольной тетки спрашиваю, как добраться до дома инвалидов. Она смотрит как-то странно и головой качает. Оказывается, туда ходит автобус, вот только я опоздал на последний. И следующий будет аж завтра. Спрятав нос в воротнике куртки, сажусь переждать ночь. Но злой мент выгоняет на улицу, ругается и грозится отправить в «приемник», но я туда не хочу. Я уже там был. Оттуда сразу в детдом отправят, а я должен добраться до Печеньки. Выхожу на дорогу. Ветер толкает в спину, а в лицо – снег. Колючий и холодный. И я замерзаю почти сразу. Кутаюсь в куртку и иду. Впереди ничего не видно. Огромная машина выныривает из метели. Я отпрыгиваю в сторону и валюсь в снег. Падаю на что-то твердое. Как же больно! Зажмуриваюсь, скручиваюсь клубком.

– Эй… – кто-то зовет глухо. – Господи, да ты же ребенок совсем. – Голос мягкий. И руки теплые ощупывают. И боль куда-то пропадает. Я вздрагиваю, не открывая глаз пытаюсь отползти. Но меня останавливают. – Да погоди ты. Я не причиню тебе вреда.

И я почему-то верю. Открываю глаза. Снег по-прежнему сыпется, как манка. А среди него на меня смотрит женщина. Она улыбается и протягивает мне руку. Помогает подняться, но нога подворачивается. Больно!

– Болит? Где? – спрашивает женщина. Она ведет меня до машины. Дорогущий джип мигает фарами.

– Не волнуйтесь. Жить буду, – огрызаюсь. Вырываюсь и иду вперед вдоль дороги. Нога болит, и наступать на нее невыносимо.

– Замерзнешь же! – доносится вдогонку.

– Послушай, – она идет следом, уговаривает. – Позволь мне помочь тебе. Я врач. Я осмотрю тебя и отвезу, куда скажешь. Да остановись же ты!

Она загораживает мне дорогу.

– У меня сын такой же как ты упрямец. Его Марком зовут. А я – Юлия Антоновна. Но если хочешь, можешь меня Юлей звать.

И руку мне протягивает. Пальцы тонкие, как у Печеньки. Оборачиваюсь на машину. Стемнело уже совсем. И вряд ли ночью меня пустят к Кате. А тетка вроде не опасная. Может, и правда подвезет?

– Крис, – пожимаю ее ладонь. И она тут же тянет меня в машину. Я хромаю и почти прыгаю из-за боли в ноге. Юля усаживает меня в машину, приседает на корточки и быстро, но осторожно ощупывает ногу. В самом низу больно так, что в глазах темнеет. Сжимаю кулаки.

– Тебе сейчас ходить нельзя. Отлежаться лучше пару деньков. Ушиб – штука опасная. Нога может распухнуть, что месяц ходить не сможешь. Как же ты тут оказался, Крис? Один. Ночью. А? Родители твои где?

Самому узнать охота. Но не рассказывать же ей, кто я и зачем здесь. Сдаст еще в «приемник».

– Дома, наверное. Мы поссорились. Я и ушел из дому. Сел в электричку, сошел на первой попавшейся станции. И вот…

– Заблудился?

Киваю. А она смотрит внимательно, аж стремно. Оценивает, вру я или нет.

– Что же вы бестолковые такие, – качает головой и захлопывает заднюю дверцу. Сама за руль садится. – Родители наверняка волнуются. С ног сбились, ищут тебя. Говори адрес. Я отвезу.

– Не поеду я домой. Не нужен я им, – врать так врать, чего уж.

– А может ты не от родителей сбежал, а? – и снова так смотрит странно, что хочется все ей выложить как на духу.

Пожимаю плечами. Пусть что хочет, то и думает. Правду я ей все равно не скажу.

– Ладно. Не хочешь правду говорить – твое дело, – мысли читает, что ли? – Но я думаю, что ты из приюта сбежал. Верно?

Говорит, что я могу ничего не говорить, а сама выспрашивает. Отворачиваюсь и не отвечаю.

– Значит, все-таки из приюта, – соглашается сама с собой. Хотя мне какая разница-то? Вздыхаю.

– Мне обратно нельзя, – заговариваю тихо. – Я к сестре приехал.

Юля поворачивается ко мне, смотрит внимательно. Я вдруг вижу, какие у нее добрые глаза. Как у тети Кати из нашей столовки. Она вот тоже всегда так на меня смотрит – по-доброму.

– К сестре, говоришь? – хмурится. – Ладно, поступим так. Переночуешь у меня. А утром поговорим. Идет?

– А не боитесь? Беспризорника в дом тащите. Вдруг украду чего-нибудь.

– Не украдешь, – уверенно возражает она. Так, будто каждый день помогает таким, как я.

И что мне делать теперь? Хмурюсь, обдумываю варианты. А вдруг она живет далеко? И как мне потом искать Печеньку?

– Не переживай, я тебя не съем. Да и живу недалеко. Так что утром отвезу тебя к сестре, если расскажешь, куда. Но если ты против – я тебя не держу. Иди куда шел.

Вот это да! Сама же только что уговаривала пойти с ней. А теперь выгоняет? Обозлившись, открываю дверцу и задыхаюсь холодным ветром. Идти ночью самому в метель – гиблое дело. Окоченею – кто тогда за Печенькой присмотрит. Захлопываю дверцу. Юля слабо улыбается.

– Вот и славно, – и заводит машину.

Она и правда живет недалеко. Всего пять минут на машине – засекаю по часам на приборной панели – и два поворота: направо в пролесок с трассы, и снова направо к дому.

У нее тепло и печка топится. Огонь в ней выплясывает что-то. Сижу на табуретке, смотрю на пламя. Юля разговаривает со мной. Что-то рассказывает. О сыне, который так на меня похож. Говорит и говорит.

– А где он? – спрашиваю, и она вдруг замолкает, смотрит на огонь. Но так и не отвечает на мой вопрос. Усаживает за стол, пытается кормить. Но есть совершенно не хочется. И я сербаю горячий суп, чтобы не расстраивать Юлю. Мне кажется – она хорошая. А потом кто-то стучится в дверь. В такую-то погоду! Она выходит на улицу, в снежную завируху. А я отодвигаю тарелку и встаю. Изучаю просторную комнату: стол, шкаф, диван. Ничего особенного. В следующей комнате только кровать и тумбочка. Третья вообще пустая. Странно. Дом будто нежилой, хотя в нем тепло и пахнет выпечкой. Вхожу в комнату с кроватью. Пахнет чистотой. На окне тонкие занавески, а на тумбочке лежит что-то плотное, как картон. Оглядываюсь, прислушиваюсь к голосу на улице: Юля все еще разговаривает с кем-то. Ссорится!

А я беру кусочек картона и выхожу на свет. У меня в руках фотография, а на ней…Не может быть! На фотографии хмурый пацан держит на плечах улыбчивую малявку. И она так похожа на мою Печеньку, что в горле пересыхает. Не может быть!

Хлопает дверь. Роняю фотографию, но тут же поднимаю. Быстро кладу обратно и возвращаюсь за стол, но в дверях сталкиваюсь с Юлей. Она расстроена и даже кажется, плачет.

– Я тебе постелю здесь, возле печки, хорошо?

Киваю.

– Ты ничего не бойся, Крис. Все будет хорошо.

Спорный вопрос. Кому хорошо? У нее наверняка, а у нас с Печенькой – вряд ли. В детдомах хорошо не бывает. Но я не возражаю, снова киваю.

Она укладывает меня на диване. Но я не сплю. Не привык спать в незнакомых местах. Смотрю в потолок и думаю. Вспоминаю ту фотографию и ничего не понимаю. Если тот пацан – сын Юли, то кто тогда та девочка, так похожая на Печеньку? На обороте фотографии написано: «Марк и Ирена. 16 июля». Получается, Ирена – это настоящее имя Печеньки? Вздыхаю. Тру лицо. Подхожу к печке. Огонь стух, лишь тлеет по чуть-чуть, но все равно тепло очень. Даже жарко. Сажусь рядом, прислонившись к теплому боку, и не замечаю, как задремываю.

А утром шум, громкие голоса. Подскакиваю и тут же шиплю от боли в ноги. Выглядываю в окно: Юля ругается с каким-то дядькой. Тот кажется мне знакомым. Хмурюсь, пытаясь вспомнить. И когда он замечает меня – вспоминаю графа.

Злой, он влетает в дом, хватает меня за шкирку, вытягивает на улицу, едва дав обуться. Юля кричит. Я брыкаюсь. Но граф сильнее. Вталкивает меня в свою машину, садится за руль и рвет с места, оставляя позади брызги снега и Юлю.

Я растираю ноющую ногу, натягиваю куртку. Граф молчит. И я молчу, только запоминаю дорогу. Днем она совсем другая: не мрачная, сверкающая разноцветным снегом, засыпавшим зеленые елки.

Граф тормозит на автобусной остановке, вылезает из машины. Я тоже выбираюсь на улицу, пока граф не вытащил силой. Кутаюсь в куртку, переступаю с ноги на ногу, пережидая боль.

– Через полчаса будет автобус. Доедешь до конечной. Ты же в приют приехал, верно?

– Почему вы так ненавидите ее? Она же ваша.

Граф щурится, сжимает кулаки. Злится. Я отступаю назад.

– Я очень надеюсь, что больше не увижу ни тебя, ни ее. Иначе в один прекрасный день она просто исчезнет. Понял?

Как тут не понять? Мне все понятно. Только я теперь не отступлю. Пусть этот граф думает, что победил. Он не один у Печеньки. Есть еще Юля. И я найду способ вернуть Кате семью.

Граф дожидается, пока я сяду в автобус, и еще долго курит на остановке. Я выхожу на конечной. У водителя спрашиваю, как дойти до приюта. Тот кивает в сторону леса, где за верхушками елок виднеется серая крыша.

За высоким забором огромный двор. Сейчас он пуст. Обхожу территорию по-над забором, ищу лаз. Не может быть, чтобы его не было. И я нахожу. Со стороны леса в заборе нет нескольких прутьев. Протискиваюсь в дыру. Ногой цепляюсь за что-то, падаю на колени в холодный снег. Больно! И слезы из глаз. Лежу немного, поскуливая. Загребаю снега, жую. Зубы сводит. Перестаю плакать. Поднимаюсь. Нога болит, будто гвоздем тыкают. Я однажды наступил на огромный ржавый гвоздь – на пятке шрам остался. Мне тогда уколов кучу кололи, а воспитательница причитала, что от меня одни неприятности. Я потом долго на пятку ступить не мог – ходил, как балерина на носочках.

Здание детдома старое, с темными пятнами на боках. Медленно обхожу его, заглядываю в окна, ищу свою Печеньку. Дергаю трухлявые рамы – может, повезет, и я внутрь проберусь. Но все законопачено наглухо. От обиды снова лезут слезы. И вдруг я вижу ее! Она сидит в инвалидном кресле у окна. На коленях у нее альбом, на подоконнике краски, а кончик кисточки она закусила. Касаюсь ладонями стекла, улыбаюсь непослушными от холода губами – все-таки я страшно замерз. Стучу тихонько. Она вздрагивает, роняет кисточку и смотрит на меня. Сначала не верит, а потом улыбается счастливо. Льнет к стеклу, говорит что-то. А потом вдруг начинает суетиться, просит не уходить и исчезает из виду. Да и куда мне идти? Замерз так, что зуб на зуб не попадает. Сползаю по стене на снег. Кутаюсь в куртку. И жду, жду, жду. Не знаю, сколько проходит времени, как из-за угла появляется хмурая тетка. Она ведет меня внутрь. Там тепло. Она ничего не спрашивает. Усаживает в большой столовой, ставит миску с кашей и чашку с горячим чаем. Наверняка уже граф предупредил. Пусть. Я ем молча. От чая становится хорошо.

А потом привозят Печеньку. Синие глаза блестят от слез. Она улыбается.

– Корф, – только и говорит. Ждет, пока тетка оставляет нас одних. А потом дергает меня за рукав. И я обнимаю ее крепко-крепко. Она вцепляется в мою куртку и ревет.

– Все хорошо, Печенька, – глажу ее по спине, волосам. Они совсем короткие. Обрезали. И злость сводит скулы. – Не плачь. Я рядом. И больше никуда не денусь. Слышишь?

Заглядываю в ее бледное личико. Она растирает слезы по раскрасневшимся щекам, не отпускает моих заледеневших пальцев. И смотрит, смотрит. Будто запомнить хочет.

– Верь мне, Печенька. Все будет хорошо, – пытаюсь улыбнуться.

– Я верю, – всхлипывает она.

ГЛАВА 6

Сейчас.

– Ну и кем я должен быть на этот раз? – стягиваю куртку и беру со стола чашку с кофе, принесенную пару минут назад секретарем. – Бдительным телохранителем или неуемным бывшим?

Все это время моя собеседница не произносит ни звука, только пристально рассматривает фотографию.

– Кто эта девочка, Крис? – спрашивает чуть дрогнувшим голосом, но не смотрит на меня.

– А что? – отпиваю еще горячий кофе.

– Просто ты так легко согласился, – слегка пожимает плечами. – Всегда все сто раз обдумываешь, взвешиваешь, а тут не раздумывая: «Я весь твой». Значит, эта девочка много для тебя значит. Или не она, а кто-то ей близкий.

Ее мать, да и девочка. Только как это объяснить взбалмошной и избалованной дочке богатых родителей?

– В который раз убеждаюсь, что ты не зря выбрала свою профессию, – усмехаюсь, отвечая совсем не то.

– Ты не ответил.

– Полагаю, это моя дочь, – и снова глоток кофе под ошеломленный взгляд серо-голубых глаз. – А ты сама займешься или отцу позвонишь?

Она встает из-за стола, садится рядом со мной, кладет голову на плечо. От нее едва уловимо пахнет жасмином.

– Все так серьезно, братик? – в голосе сочувствие.

– Я не знаю, Карин, – слова даются непросто. Не так и легко, оказывается, признавать свою беспомощность. – Но сам я не справлюсь. Но если ты не можешь или…

– Фи, – и кулачком бьет в плечо. Охаю от неожиданности и проливаю на себя кофе.

– Карина! – прожигаю ее гневным взглядом.

– Ничего, постираешь, – бросает небрежно, не поддаваясь на мою злость. Стягивает резинку, пропускает меж пальцев волосы. – Я думала, для тебя семья – это святое.

– Так и есть, – соглашаюсь, не совсем понимая, к чему она клонит.

Моей семьей всегда была Катя. А сейчас ее нет. И ощущение, будто из меня кусок выдрали. Больно до судорог. И на месте не усидеть. Потому и приехал, а не позвонил. В квартире я сойду с ума. Да и слежку не мешало проверить. «Хвоста» не притянул, а проверил не единожды.

– Так вот для меня, знаешь ли, семья тоже не пустой звук, – злится. – А ты, – снова толкает в плечо, – моя семья. И эта девочка тоже. И я все и всегда могу для своих близких. Уяснил?

Киваю, улыбаясь, и притягиваю Карину к себе. Как же я забыл, что с недавних пор эта взбалмошная и избалованная девчонка тоже моя семья. Родная сестра, как-никак.

– Спасибо тебе, – целую ее в макушку.

Она устраивается поудобнее в моих объятиях, шмыгает носом и в одну секунду становится похожа на маленькую беззащитную девочку.

– Что у тебя стряслось, братик? – снова жалостливые нотки. Да что же она взялась сегодня меня жалеть?

– Да это у тебя не все в порядке, – всматриваюсь в ее лицо. Кривится, как будто лимон проглотила. – Откуда столько сострадания на мою седую голову?

Она проводит пальцами по моим волосам, как струны перебирает на гитаре. Кивает.

– Действительно, седая. Стареешь, братик.

– Не молодею, это точно.

– Ладно, – выворачивается из объятий, одергивает пиджак, завязывает хвост. – Папе позвоню, если ты не против? Все-таки у него служба безопасности круче меня.

Качаю головой, соглашаясь.

– Ты бы тоже ему позвонил, а? Он будет рад.

– Нет уж, хватит с меня отцовской любви. Сыт по горло. Давай ближе к делу.

– Ну как знаешь, – возвращается в свое кресло и в одну минуту становится собранной, внимательной и жесткой. А еще недавно была капризной девчонкой. Куда что девается – неизвестно. – Скажи, ты уверен, что она жива?

Киваю. Не думаю, что меня стали бы шантажировать мертвым ребенком.

– Присмотрись, у нее на куртке брошка интересная в форме монеты, – Карина наклоняется над снимком. – Эмблема нового фильма. Их раздавали на премьере, которая была полтора месяца назад, – мы с Катей успели сходить. И я достаю из кармана точь-в-точь такую же монету, кладу рядом с фотографией. – Так что снимок сделан недавно.

– Я все вижу, Крис, – она задумчиво смотрит на фотографию. – Но где гарантия, что ее не убили сразу после?

Нет никаких гарантий, только странная уверенность, что эта девочка, кем бы она ни была, жива. К тому же вряд ли похититель вывез Машу за границу – слишком хлопотно. Прячет где-то, где всегда может иметь возможность увидеть ее без лишних вопросов. Я озвучиваю свои мысли вслух. Карина лишь кивает.

– Ты ведь понимаешь, что она может быть где угодно?

Понимаю.

– И что ее поиски могут занять много времени, очень много?

– Я потому и пришел к тебе, Карина, – киваю. – Знаю, ты справишься гораздо быстрее. И никто не узнает. Никто посторонний не должен знать, кого ты ищешь. Договорились?

Теперь кивает она.

– Я сделаю все возможное, Крис. И если она жива и в нашей стране – я ее найду.

Хочется верить. Впрочем, ничего другого мне и не остается. А пока нужно дождаться звонка Плахи и забрать Катю.

Прикрываю глаза, думая о Кате.

«Ты только потерпи немного, родная моя. Всего полтора дня. Я просто должен подготовиться к встрече с противником. Я должен быть готов. Больше я не позволю ему застать меня врасплох. Хватит. Больше я не отдам ему ничего своего. И тебя не отдам. Главное, дождись меня».

– Так что я тебе должен? – спрашиваю, медленно вытягивая себя из мыслей о Кате.

– Через неделю намечается благотворительный вечер. Какой-то фонд организовывает. Снова спасают больных детей, – легкая усмешка трогает губы, но тут же сменяется растерянностью. – Сможешь пойти со мной?

– Если буду жив и в сознании, то без проблем.

– А можешь не быть? – и страх прокрадывается сквозь спокойствие. И в серо-голубых глазах блестит тревога.

– Как повезет, сестренка.

И снова улыбка касается ее ярко накрашенных губ.

– Тебе повезет. Обязательно повезет, – и взгляд снова ясный, а в тоне – уверенность в сказанном. – По-другому и быть не может, уяснил?

– Уяснил, – перегибаюсь через стол, чмокаю ее в щеку и, подхватив куртку, выхожу на улицу.

Снова дождь серой пеленой затянул ночной город. Натягиваю перчатки, застегиваю куртку, вставляю наушники в уши, врубаю музыку на всю, надеваю шлем, завожу мотоцикл.

И впервые не знаю, куда ехать. Просто колешу по опустевшим дорогам, нарушая правила, не замечая светофоров, вспенивая адреналином кровь. Чтобы ни о чем не думать, кроме невесомой скорости и чувства свободы. Той, что песней рвет барабанные перепонки. Резко торможу, мотоцикл заносит на мокрой дороге, кренит, и я из последних сил удерживаю его на весу. Ставлю на подножку. Выдыхаю. Дрожащими пальцами стягиваю шлем, к черту наушники. Дыхание срывается. И пульс разбивает затылок. Сажусь на бордюр, подставляя лицо колючему дождю.

Плаха звонит, когда я промокаю до нитки.

Оказывается, Загорский отсидел почти восемь лет и вышел на свободу три месяца назад. И срок отбывал всего в двухстах километрах от города. Плаха перечисляет статьи. В совокупности их набирается прилично, вот только основную часть составляют финансовые. Хотя было и другое дело, за похищение дочери. Главной свидетельницей и обвинителем выступала жена Загорского Ирена. Но до суда это дело так и не дошло. Жена внезапно забрала заявление, отказалась от собственных показаний. И когда Загорского «взяли» за другое – в суде так и не появилась. Загорского посадили, а через неделю погибла его дочь: утонула в реке, куда обычно ходила с мамой. Тело девочки так и не нашли. Да, Катя говорила, что у нее дочь погибла. Тогда, после моста.

Вот только тот мост случился намного раньше трагедии, да и Ирена Ямпольская тоже «умерла» по словам Плахи. А на самом деле переехала сюда и снова стала Катей Вишневской. Той, кем знал ее я, Плаха и еще Марк, пожалуй. Но если Катю похитил Загорский, то как он узнал, где она прячется? А если не он, то кто? Плаха говорил: кто-то из своих, кто знает о моих отношениях с Катей. Таких всего трое: Лелик, Василий и сам Плаха. Кто из них?

Сжимаю кулаки.

– Самурай, я договорился с местными, – голос Плахи вырывает из раздумий, – тебе организуют встречу со смотрящим зоны. Думаю, ему найдется, чего тебе рассказать.

– Спасибо, – сажусь на байк. Двести километров не так уж и много. К полудню обернусь. Плаха диктует адрес. Обещает, что на месте меня встретят.

– И поаккуратнее там, – выдыхает после короткой паузы, но имеет в виду совсем не то, о чем говорит следом. – Хрен его знает, что за фрукт этот Загорский и какие у него связи.

– Я понял. До связи.

А через четыре часа уже паркуюсь у проходной колонии. Здесь уже пахнет зимой. И мороз кусается не на шутку. Снимаю шлем и долго смотрю на серое здание за высоким забором с колючей проволокой. И пальцы немеют от страха. Сжимаю и разжимаю кулаки. Надо же, думал, давно отпустило. А стоило увидеть, как призраки из прошлого в гости нагрянули. Встаю с мотоцикла, закуриваю. Красный огонек то вспыхивает, то гаснет. А я стою и смотрю на бетонный забор и железные ворота, из которых появляется грузный мужик в длинном пальто. И не могу отделаться от мысли, что стоит мне туда войти и все повторится снова. Те два года ада без надежды и веры, два года выживания на тупом, ничем не объяснимом упрямстве: справлюсь, выберусь и докажу всем, что я не груша для битья, а человек. И чувство это подпитывалось таким логичным и острым желанием отомстить тому, кто похоронил заживо.

Закрываю глаза, выдыхаю струю дыма. Я справился и выжил. Выбрался и доказал всем, кто я. Отомстил. Только легче ничерта не стало. И прошлое никуда не делось.

– Ямпольский? – прокуренный голос заставляет открыть глаза и посмотреть на подошедшего: мужик невысокий, с пузцом и наверняка лысый. Обычный зажравшийся чин. Хотя странно видеть такого в колонии. Да еще, судя по полковничьим погонам – в начальниках. У меня был другой: озлобленный, ломающий заключенных, делающий их своими «шестерками» в лучшем случае. Гончая, запертая за колючей проволокой. На мне начальник зубы обломал, а я схлопотал свой первый шрам.

Щурюсь от сигаретного дыма и киваю.

– Доброй ночи, значит, – и протягивает руку для пожатия. Отвечаю. В конце концов, вежливость еще никто не отменял. Этот полковник мне ничего не сделал и в моем прошлом совершенно не виноват.

Хотя мужик неприятный и затея приехать сюда не кажется такой уж правильной. Отвык я от собственного прошлого. Черт бы его побрал. А может Плаха намеренно отправил меня сюда? Напомнить, кто я? Или пустить по ложному следу? Морщусь, прогоняя неприятные мысли.

– Егор попросил устроить вам встречу с Макаром. Вор в законе, – поясняет торопливо, хотя мне по большому счету все равно: детей мне с ним не крестить, лишь бы о Загорском поведал, – на нем пробы ставить негде. Он из колонии не вылезает. Только выйдет на волю и снова обратно. Романтика, – протягивает весело и ржет над собственной шуткой.

А я выбрасываю наполовину скуренную сигарету, вынимаю ключи из зажигания.

– Я бы рад поболтать, но хочется побыстрее убраться отсюда, – произношу хрипло. Горло саднит нещадно. Прокашливаюсь в кулак.