Текст книги "Научи любить (СИ)"
Автор книги: Лана Черная
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА 16
Сейчас.
…Корф приехал среди рабочего дня: взъерошенный, озабоченный. Вломился в кабинет, бросив Катиной клиентке, что у него вопрос жизни и смерти, вытащил ее из-за стола, за руку вытянул из салона и усадил в новенький джип.
– И что это значит? – спросила Катя, когда Корф плюхнулся на водительское сидение.
– Я соскучился, – ответил, довольный собой.
Катя лишь раскрыла рот от удивления, но так ничего и не произнесла. Да и что она могла сказать, если сама скучала до одури. Каждый день, каждый час, каждую минуту, что они проводили не вместе. Она ловила себя на мысли, что ждет его звонка или прихода. Что вот он появится на пороге, и Катя забудет обо всем: о своих неотвеченных звонках, о своей ревности и его бесконечных подружках, пестрящих на обложках глянца. И он приходил. И она забывала. А утром снова ревновала и тосковала по его рукам, губам, его нежности и неистовой страсти. Она растворялась в нем и ощущала себя непозволительно счастливой. Разве что…
– А я подумала, ты решил меня замуж позвать, – и сощурилась, выжидая. – Даже машинку приобрел…семейную такую, – и она демонстративно погладила светлую кожу салона.
– А пойдешь? – спросил, выворачивая руль на повороте. – Замуж? – и глянул весело. И в серых глазах его сияло солнце. Катя аж засмотрелась и расплылась в улыбке.
– А если соглашусь? – поддерживая его игривость, продолжала играть в их давнюю игру. – Неужели женишься?
– А ты проверь, – подначивал он. – Одно простое слово из двух букв. Это же так просто, Печенька.
Катя смотрела во все глаза. Помнится, тринадцать лет назад он не был так настойчив. Что же с ним стряслось сегодня? Не заболел часом? Коснулась ладонью его лба – горячий.
– Я так и думала, – покачала она головой в ответ на его вопросительно изогнутую бровь, – перегрелся. И мозги наверняка закипели, – нахмурилась. – То-то я гляжу, что с тобой не все в порядке. Ухойдокали тебя в твоем офисе, месье миллионер.
А он взорвался хохотом. Даже машину остановил. Долго смеялся, запрокинув голову. А потом враз посерьезнел: и глаза его потемнели, а рыжая окантовка померкла.
– Это значит: нет? – и в голосе его прозвучала обида. Или показалось?
– Нет, Корф, – Катя и головой покачала для убедительности. Только кого больше пыталась убедить сама не знала. – Тебе нужна хорошая девочка, неиспорченная.
– Ууу, – протянул с присвистом, завел машину. – А ты, следовательно, попорченная уже, да?
Но Катя промолчала.
– Ну что ж, плохая девочка, – вздохнул Корф, уводя тему в другое русло. Катя выдохнула. – Облагородить вряд ли смогу, а вот развратить, – и подмигнул, – это запросто. Это я люблю, – и облизнулся, как кот, слопавший миску сметаны. Теперь смеялась Катя.
– Я надеюсь, на разврат-то ты согласна? – и глянул так, что ее щеки вспыхнули. А тело отозвалось мучительным желанием.
– Разврат с тобой? – Катя закусила губу и придвинулась ближе, опаляя его шею своим дыханием, ощущая, как он напрягся и как усилился запах смородины. – Это я люблю.
А Корф обхватил ее затылок, слегка запрокинув голову. Другую руку положил на шею. Прочертил линию вдоль пульсирующей жилки, вверх, большим пальцем коснулся губ. Обвел контуры обеих и надавил на нижнюю, заставляя приоткрыть их, впустить его. У Кати сбилось дыхание, и тело стало податливым и остро чувствующим каждое прикосновение. Она жадно глотнула воздуха, обхватила его палец губами, языком коснулась подушечки. Корф рыкнул, пожирая ее голодным взглядом.
– Моя… – выдохнул. – Только моя…всегда…
И поцеловал, грубо сминая ее губы, прижимая к себе так, что Катя задыхалась. И кровь закипала от такого неистовства, от его грубых движений: его пальцев, накручивающих на кулак ее волосы; его языка, властвующего в ее рту; его сдавленного рычания в самые губы. И Катя вжалась в него, желая только одного – почувствовать его всего. Только его.
Корф с трудом оторвался от поцелуя, тяжело дыша. Отпустил Катю. И ей сразу стало холодно и одиноко, и она не сдержала разочарованного вздоха.
– Потерпи, Печенька, – произнес Корф хрипло, трогая машину с места. – Скоро приедем. Потерпи…
А через полтора часа Катя распласталась на кровати, полностью удовлетворенная и счастливая. А Корф лежал на боку, привстав на полусогнутой руке, и хмуро рассматривал ее спину. И Катя знала, что ему так не нравилось. Свежая татуировка на левой лопатке.
– Ну и нахрена? – и тихая злость пробиралась в каждом слове.
– Фраза красивая, – слукавила Катя. Корф не знал – эту цитату из пьесы Шекспира Катя набила в честь дочери. Машка всегда любила бабочек. И она до одури скучала по ней. И фраза родилась сама: «Мы все будем смеяться над золотыми бабочками». Каждый раз, смотря на эти витиеватые буквы в зеркало – Катя думала о дочери. А потом закутывалась в пуховое одеяло и звонила. Просто, чтобы увидеть, как она там без нее.
– Красивая, – помедлив, согласился Корф. – Как и эта, – и его губы коснулись строк на правом боку. – И кто же разбил сердце моей маленькой девочке? – уже не в первый раз его вопрос остался без ответа. А Катя перевернулась на спину, притягивая Корфа к себе, целуя и утопая в безумстве страсти…
Катя открывает глаза и садится на кровати, пытаясь разогнать сон-воспоминание. Ее дыхание сбито. По вискам течет пот, а внутри будто пожар горит. Поднимается. Пол приятно холодит босые ноги. Волоча за собой тонкое одеяло, Катя усаживается на тумбочку, придвинутую к окну, прислоняется лбом к стеклу. Это единственная палата во всей больнице, где окно забрано решеткой с улицы – Катя уже знает.
Корф снова появился в ее жизни пять лет назад, когда Катя искала деньги на операцию Алисе, по дурости сломавшей себе шею и угодившей в кому. Она попросила у него денег. Корф дал, правда, сперва наорал на нее и выгнал взашей. Тогда Катя не знала, что у него был распорот бок после очередного покушения. Теперь ей холодно и она плотнее закутывается в одеяло. Он пришел через четыре дня и больше не уходил.
Катя достает из верхнего ящика старую книжку, добытую санитаром Вовкой, раскрывает посередине, где вместо закладки – некогда рыжая голова подсолнуха. Катя наклоняется к высушенному цветку, втягивает носом запах старой бумаги и тонкие отголоски лета. Прикрывает глаза. Она помнит их первые подсолнухи…
…Они провели на базе отдыха неделю. Семь потрясающих дней и ночей, наполненных только природой и друг другом. Их домик находился на отшибе, поэтому с отдыхающими они пересекались крайне редко, даже купались в укромном уголке. Только Катя и Корф. Оказалось, что ему нравится купаться голышом, а она и не представляла. Столько лет знала его, а он по-прежнему ее удивлял. Он плавал, а Катя загорала на песчаном бережку и любовалась его роскошным телом. Косая сажень в плечах, перекатывающиеся под загорелой кожей мышцы, упругая задница и сильные ноги. И все это идеальное тело принадлежало только ей.
Корф умудрялся каждый раз поймать Катю за ее любованием ним и выходил из реки, как Аполлон, широко улыбаясь и демонстрируя себя во всей мужской красе, смешно отряхивался от воды и падал рядом, подставляя себя Катиным ласкам. И она ласкала пальчиками каждый его шрам, которые знала наизусть, каждый клочок его истерзанного тела. Любила до сумасшествия и изнеможения.
А на обратном пути таки приключились подсолнухи. Кате просто захотелось сфотографироваться в красавцах, рыжими полями раскинувшихся до самого горизонта. Одна фотография переросла в целую фотосессию, потому что увлекшегося Корфа уже было не остановить.
Впрочем, увлеклись они оба, не заметив, как фотоаппарат был отброшен в сторону, а их руки уже торопливо сдирали друг с друга одежду. Они спешили, будто не виделись целую вечность, а завтра уже расставаться. И все было прекрасно, но подсолнухи оказались шершавыми и назойливыми: листья все время лезли то в рот, то в ухо, то царапали кожу, – и Корф не выдержал, сгреб Катю в охапку и унес в машину. Внутри они снова заспешили, и все получилось так замечательно и так правильно, что захотелось остановить время и никогда не возвращаться обратно в прежнюю жизнь. Но через минуту мысли испарились под очередным натиском Корфа, а когда все закончилось, Катя бессовестно заснула. Разбудили ее подсолнухи, щекочущие нос. И злой голос Корфа, устраивающего очередной разнос своим подчиненным. Катя вздохнула, приводя себя в порядок. Сказка закончилась. Единственным напоминанием о ней остались рыжие подсолнухи в ее руках и солнце в любимых серых глазах…
С тех пор Корф дарит ей только подсолнухи. Иногда – шишки, как напоминание о той рождественской ночи восемь лет назад. Катя открывает глаза, захлопывает книгу и возвращается в кровать. В эту ночь ей больше ничего не приснится. А завтра придут новые сны.
И они приходят, и растворяются с рассветом, перетекают в пасмурную реальность с дождями и первым, робким снегом. Тянут за собой в водоворот воспоминаний, от которых не избавиться. И Катя вспоминает. А еще она много думает после того, как ей прочистили мозги бесконечными капельницами, истыкавшими обе руки. Места уколов болят, но это не мешает размышлять.
Неделя одиночества и тишины – достаточный срок, чтобы пересмотреть всю свою жизнь и осознать, что делала неправильно. Что она всегда могла быть рядом с Корфом и только никому ненужная гордость толкала туда, откуда нужно было бежать без оглядки. Только глупая детская обида не позволила попросить помощи у Егора, когда граф пригрозил Кате абортом и замужеством. А надо было вместо Загорского просто прийти к Плахотскому и все ему рассказать. Но тогда Кате казалось, что ему, из-за нее лишившемуся работы – было не до ее проблем. Глупая, что тут скажешь. Впрочем, он так и сказал, когда приезжал два дня назад. И Катя с ним согласилась, как и с Корфом. Она действительно была виновата. Она знала, что удержать его не смогла бы. Ничем, даже ребенком. Но он никогда бы не бросил ее и Машку, знай он о ней. Он не знал – и в этом Катина вина. И это единственное, о чем она жалеет.
Теперь нужно поступить правильно и не мешать Корфу. Он найдет Машку – Катя знает. Только он и сможет. Потому что у Кати в жизни больше никого не осталось, лишь он и дочь. Ее семья. Жаль только, что не простит он ее никогда. И горечь растекается по венам. Не спасают и воспоминания. Но они упорно приходят, воруют сны, напоминают о важном. И почти каждую ночь Катя проводит на подоконнике, вдыхая уже давно выветрившийся аромат подсолнуха, а с первыми лучами солнца усаживается на полу и рисует, выплескивая на бумагу свое прошлое.
И на девственно белых листах из небрежных мазков углем рождается маленькая девочка в инвалидном кресле, которую катит по одетому в золото парку хмурый мальчишка. А следом вырастают трое здоровяков, преградивших ребятам путь. И злость мальчика, заслонившего собой перепуганную девочку. И ярость в его серых глазах. И перевернутая коляска, упавшая на стылую землю девочка. Смех здоровяков, даже сквозь годы рвущий барабанные перепонки. И страх, въевшийся под кожу, давно и безнадежно ставший частью меня. Страх за мальчика, укравшего мое сердце. В то осеннее утро Корф дрался, как обезумевший. Катя впервые видела его ярость и неистовство, с какими он защищал ее. И то, что его противников было больше. И один подкрался со спины. И ее отчаянный крик: «Крис!!!» И боль в негнущихся ногах, когда Корф упал. И страх, перетекший в бешенство. И палка, идеально легшая в маленькую ручку. И адреналин, вспенивающий кровь, толкающий драться. И силы, взявшиеся в хрупком тельце, когда Катя на себе тащила Корфа и молила о спасении. И его неуверенную улыбку, и радость в серых с золотом глазах, когда он пришел в себя и увидел, что Катя может ходить.
Пальцы сминают листы, отшвыривают их в угол. Забыть. Не вспоминать. Слишком тяжело. Слишком больно. Но прошлое не спрашивает разрешения, расчерчивает черными линиями листы. И спустя время Кате смущенно улыбается маленькая девочка в бальном платье. А рядом, держа ее за руку, стоит тот же сероглазый мальчик в рваных джинсах и потрепанной куртке. Принцесса и беспризорник.
Катя откладывает лист бережно, прикрывает глаза.
Они прятались на старой конюшне, выжидая начало ежегодного бала в графском поместье. Бушевала зима. Укрывала снежным покрывалом все вокруг. Злым ветром завывала снаружи. И холод просачивался сквозь щели ветхих стен. И было страшно, но совсем чуть-чуть. Потому что рядом был Корф. И когда Катя вздрагивала от воя метели, путая его с волчьим, Корф прижимал к себе и говорил, что он сам – злее любого волка. И никому никогда не даст ее в обиду. И Катя верила и совсем переставала бояться. Корф добывал еду, питье. Уходил на несколько часов днем, в тихие часы сна метели, а возвращался с горячим чаем или ароматным супом, совсем еще теплым. На вопрос: откуда? – он привычно отмахивался. Спали они здесь же, на куче соломы, крепко обнявшись. А перед самым балом Корф откуда-то притащил фиалковое платье. Пышное, с большим бантом на поясе – оно было сказочным. И надевая его, Катя ощущала себя настоящей принцессой. И пахло от нее весной, а Корф хмурился и говорил, что Катя пахнет конфетами. Катя смеялась, кружась в платьице. А когда из-за пазухи Корф вытащил туфельки, Катя от счастья бросилась ему на шею, шепча спасибо и расцеловывая под его приглушенный смех. А потом он привел ее в расцвеченный цветными гирляндами старый замок. Они пробирались через служебный вход, прячась за грузчиками с огромными коробками, плутали по широким коридорам, пока неожиданно не очутились в огромном зале. В самый разгар вальса. Катя стояла, широко раскрыв рот, а мимо них проплывали пары: мужчины в строгих костюмах и дамы в бальных, будто срисованных со страниц старых романов, платьях. Они отражались в огромных зеркалах и блестящих глазах партнеров. Зал слепил светом тысяч свечей. Ни единой современной лампочки, светильника. Сплошь свечи, даже в огромной, какой-то замысловатой люстре под самым потолком. Катя рассматривала огромный зал с восторгом: пестрые ленты, столы с угощениями и напитками под широкой лестницей. А на ее верхней ступени стояла пара. Высокий, худощавый мужчина в сюртуке и черной полумаске. Строгий. От взгляда на него становилось не по себе, и как будто снова выла зима за спиной. А женщина была другой: светлой и мягкой, как весна. В светлом платье и с распущенными волосами, темными волнами падающими на плечи, в такой же полумаске, она держала под руку мужчину и о чем-то рассказывала ему, пряча грусть. И вместе они выглядели как сказочные король и королева.
– Вспомнила что-то? – спросил Корф в самое ухо. Постоянно допытывал Катю этим вопросом, но она, как ни старалась – не могла вспомнить даже собственное имя, давно привыкла к тому, как называл ее Корф.
Но Катя не успела ничего ответить, как Корф потянул ее туда, наверх, к той до невозможности красивой паре. Катя шипела, пыталась выдернуть руку и в итоге столкнулась с кем-то за спиной. Мужчина наверху обратил на них внимание, и Катя почувствовала, какая волна ярости обожгла их. Захотелось тотчас сбежать. Но Корф был упрямым. И через минуту Катя пряталась за его спиной, когда им преградили путь двое здоровяков. Музыка смолкла. Стало тихо. Очень. И Катя слышала стук собственного сердца.
– Пропустите нас! – потребовал Корф. – Я привел Ирену Ямпольскую.
И вытащил Катю из-за своей спасительной спины. Она глянула на него в недоумении, а он лишь подмигнул весело.
– Пропустите, – прозвучал ласковый, как вода, женский голос. И здоровяки расступились, и Катя встретилась с внимательным синим взглядом. Минуту ничего не происходило, но когда мужчина сделал шаг, чтобы забрать, увести женщину, Катя все вспомнила.
– Мама…
– Доченька…
Сорвалось с губ одновременно, и Катя очутилась в теплых объятиях матери. Зал аплодировал. А Корф исчез…
Уже взрослая, Катя узнала, что Корф готовился к их побегу целый год. Работал по ночам, сбегая из детдома, на ферме в соседнем поселке, выполняя самую грязную работу. Но накопленных денег ему хватило, чтобы кормить ее три дня – при этом он сам ел крохи – и купить платье с туфлями. А когда он отдал ее матери, два дня просидел в темном подвале поместья, мучимый бесконечными вопросами старого графа. И если бы не Марк, тайком высвободивший приятеля, Катя могла бы никогда больше не увидеть своего Корфа.
Тогда же она просто была самой счастливой десятилетней девочкой, которой Корф подарил сказку
ГЛАВА 17
Сейчас.
Марк приезжает часто. Он злится. И смотрит на Катю так, что становится тошно. А еще он хочет забрать ее домой, но ему не удастся. Крис наверняка позаботился, чтобы никто, кроме его самого, не смог забрать Катю. Она тоже пытается объяснить, что так надо. Что так она не мешает Корфу. Но Марк не понимает, и злится еще больше. И Катя перестает ему объяснять.
Марк приносит бумагу и тушь. И Катя рисует. Сама не замечая, как пролетают дни. Черным по белому, вырисовывая такие знакомые и любимые черты. А сердобольная медсестричка дважды в день приносит таблетки, которые Катя растирает в порошок и смешивает с тушью. И портреты неуловимо пахнут лекарствами. Она же подкладывает глянцевые журналы, пестрящие снимками такого счастливого Корфа. Даже не верится, что все это игра. А может, и не игра. Но Кате плевать. Лишь бы он отыскал Машку. Но новостей никаких и ожидание выворачивает наизнанку, мучит бессонницей и воспоминаниями.
И чернота портретов тяготит, и Катя просит Марка о цветных мелках. Их приносит Алиса. И от ее жалости и непоколебимой уверенности в Корфе Катю накрывает.
– Любит? – и собственный голос дерет горло, будто обжигающий песок. Катя видит, как вздрагивает Алиса. Но ей уже все равно. Она решила поучить Катю жизни. Она, та, что ничерта не смыслит ни в жизни, ни в любви. Та, что ничегошеньки не знает о Кате. Та, кому всегда было плевать на всех, кроме себя и своего ненаглядного Антошки. И Катя уже сто тысяч раз пожалела, что свела ее с Марком. – Что ты знаешь о любви, пташка? – выплевывает на волне собственной ярости. – Ты же не видишь ничего дальше своего носа. Тебя же не волнует никто, кроме тебя самой. Ты же…ты…– отворачивается, сжав кулаки. За окном сереет снежными тучами небо. – Уходи, – шепчет Катя, в один момент выдохнувшись. И злость откатывается, как будто и не было. Зато приходит осознание нелепости ее нахождения тут. Она устала прятаться. И план побега рождается сам.
– Катя, я… – голос Алисы звенит слезами. И сердце на мгновение сжимается от желания обнять ее пожалеть, утешить. Даже когда Катя рассказывала ей о Загорском и попытке самоубийства, утешать хотелось Алису. У Кати тогда пустота была внутри. Огромная дыра, которую так неумело залатал Корф, сняв с того моста. Залатал грубо, и швы эти кровоточили до сих пор. А он, сволочь, так легко отпускал. Хотя до одури хотелось, чтобы сгреб в охапку и никогда не оставлял. А он, даже когда сбежала Катя, просто приехал в общежитие и привез ее вещи. Молча курил, подперев плечом дверной косяк, и не сводил с нее стального взгляда. В нем больше не было солнца. А через неделю Марк рассказал Кате, что застал Лильку в постели с Корфом.
И злость раскатывается горечью, душит. Катя утыкается лбом в решетку, прикрыв глаза. Стараясь дышать. Раз. Два. Три. Получается с трудом. И Алиса отвлекает. Своей неуместной жалостью.
– Убирайся, – хрипит Катя, со свистом вдыхая воздух. – И Марку передай, чтобы не приходил больше.
– Ты права, Катя, – говорит Алиса невпопад. – Я отвратительная подруга. Но я знаю, что Крис любит тебя. И он отомстит.
– К черту его месть вместе с ним, – бросает Катя устало, и дышать становится легче. – Не нужна мне его любовь, – с легкостью врет. Его любовь ей нужна больше воздуха. Без нее Катя не может нормально дышать, ощущая себя жалким астматиком, потерявшим ингалятор. – Ничего не нужно. И жизнь эта гребаная! – кричит, саданув кулаками по решетке. Такая жизнь ей действительно не нужна.
– Катя! – перекрикивает Алиса рядом, но Катя резко разворачивается, задев ее плечом, отталкивает. Наступает. В синих глазах стоят слезы. Алиса боится и медленно отступает. Пусть бежит. А Кате просто нужен повод, чтобы успокоиться, чтобы добрый санитар вывел на улицу – порисовать.
– Я сказала – убирайся, – она подхватывает рисунки с кровати, швыряет в подругу, морщась от скрутившейся узлом боли. Алиса зажмуривается, втягивая плечи и вжимаясь в дверь. – И его с собой забери. Ненавижу!
Она выскальзывает в коридор. И Катин старый приятель запирает за подругой дверь.
– Кто вас просил лезть в мою жизнь?! – орет она, не сдерживая себя. – Ненавижу! – и боль расправляет узел, судорогой выворачивая мышцы. Катя сползает по стенке, шмыгая носом.
А через несколько минут возвращается санитар Вовка: высокий, худой и рыжий, вечно хмурящийся и теряющий ключи от машины. Он смотрит на Катю сверху вниз, а в руках у него лоточек с успокоительным. Врач подсуетился. Катя усмехается понимающе, на негнущихся ногах поднимается. Вовка подхватывает Катю, когда она, слегка покачнувшись, путается в собственных ногах. Усаживает на застеленную кровать. Катя закатывает рукав тонкой водолазки. Спасибо хоть больничную пижаму не нацепили. Протягивает ему руку с потемневшими синяками на сгибе локтя. Но Вовка неодобрительно качает головой, садится рядом, стянув с головы медицинскую шапочку.
– Вы же не истеричка, – говорит, будто анализирует. – А подругу обидели зачем-то. Кричали на всю больницу. Устали?
Катя кивает. Она здесь устала. Домой хочет, но домой нельзя. А вот к Егору на конюшни – запросто. И пусть он звонит своему другу и срывает его из Копенгагена. Все равно он там только и занят, что светит до безобразия счастливой физиономией перед журналистами. А Катя больше не может и не хочет сходить здесь с ума от неизвестности и бессилия. Даже волосы остригла. Вовка тайком ей ножницы принес – так и сдружились. Но это стоило того, чтобы на следующее утро увидеть вытянутые в изумлении лица старшей медсестры и врача, делающего осмотр. Ножницы нашли у Кати в подушке, и она покаянно призналась, что стащила их с дежурного поста, когда ее в туалет водили. Врач поверил, устроил выволочку медсестре, зато от Вовки подозрения отвела.
– Сбежать хотите, – выдыхает Вовка, и Катя смотрит во все глаза. Да, она хочет. Уже целый план придумала, но Вовка все переиначивает. – А я опять ключи в машине забыл. Хорошо, что она стоит не у главного входа, а за лесочком, а так уже угнал бы кто-нибудь. Она хоть и старенькая, но…
– Вовка, ты чего? – спрашивает Катя шепотом.
– Я помню вас. И вашего мужа, – добавляет после короткой паузы. А Катя напрягается. Какого такого мужа он помнит? Загорского? Почему раньше не говорил? И липкий страх клубится в животе. – Помню, как вы навещали мою сестренку. Вы – хорошая. И муж ваш – настоящий боец.
Катя задумывается, пытаясь вспомнить хоть что-то из Вовкиных слов, но безуспешно. К тому же, она отчетливо помню, что, будучи замужем за Загорским – редко ходила по гостям. А уж от такой шикарной характеристики ее бывшему – просто теряется. И невольно отодвигается дальше от Вовки, взглядом ощупывая, чем можно будет отбиться в случае чего. Если Вовка действительно считает ее бывшего бойцом и настоящим мужиком, то нужно бежать со всех ног, пока Загорский не заявился сюда лично. И дернул же ее черт задружиться именно с ним! Но Вовка удивляет снова.
– А вы не помните, да? – Катя отрицательно качает головой, отодвинувшись в угол кровати. Если что – и пнуть можно со всей дури. – Это пять лет назад было. Моя сестренка получила травму на выступлении, она гимнастка, и ее не взяли в юношескую сборную. А она так мечтала! И врачи сказали, что дорога в спорт ей закрыта. А ваш муж нашел лучших врачей, даже специальный тренажер привез Алишке в палату, – он глядит на Катю с улыбкой. – Сейчас моя сестренка – чемпионка Европы по гимнастике.
– Мамочки, – шепчет Катя, прикрыв рот ладонью. – Алина Шубина, верно?
Вовка радостно кивает.
А Катя смотрит на него и совершенно, абсолютно ничегошеньки не понимает. Девочку Алину Шубину со сломанным позвоночником Катя вспомнила. И неистовый огонь бойца в ее черных раскосых глазах. И Корфа, диким зверем орущего на врачей и их некомпетентность. И ее первые шаги, и работу до седьмого пота на тренажере, привезенного Корфом из Германии – сам лично подбирал. А еще Катя помнит его улыбку и сияющие солнцем глаза, когда он показывал ей свои спортшколы, и как вдохновенно делился своими планами. Он не просто развивал спорт, он давал шанс спортсменам, по каким-то причинам ушедшим из спорта и забытым на задворках бедности, приглашал тренерами. Он давал будущее детям. Всем без исключения. Но особенно беспризорникам, выгрызающим свою жизнь у улиц, как он сам когда-то.
Но это был Корф. Его мечта. Его душа. А Корф никогда не был Катиным мужем.
«И не будет», – добавляет она мрачно сама себе.
– С чего ты взял, что Ко…сэр Ямпольский – мой муж? – осторожно спрашивает Катя, придвинувшись ближе к санитару.
– Документы видел, – охотно отвечает Вовка. Документы? Какие такие документы? Но на этот вопрос ее приятель не отвечает. Хлопает себя по ногам.
– Идемте-ка проветримся, Катерина Владимировна, – и берет под белы рученьки, выводит из палаты. По коридору, к служебному выходу. К их прогулкам (в отсутствии главного врача, естественно, который лично наблюдал за вип-пациенткой) и заморочкам «чокнутой» Кати тут уже привыкли.
На улице холодно и снег валит крупными хлопьями. Катя передергивает плечами от пронизывающего ветра, прячет руки в карманы брюк.
– За углом в метрах пятидесяти начинается тропинка, – говорит Вовка торопливо, прикрыв входную дверь. – Пойдете по ней через пролесок. Там недалеко и стоит машинка моя. Ключи внутри. Что уж поделать – такой я вот рассеянный, – и улыбается. – Водить умеете хоть?
Катя кивает.
– Тебя уволят, – говорит Катя хмуро. – Сестры сдадут с потрохами и уволят.
Вовка лишь пожимает плечами.
– Не велика потеря. Вы главное берегите себя.
А Катя порывисто обнимает его.
– Спасибо. И мужу моему лучше на глаза не попадайся. Он когда злой – буйный очень.
Вовка отмахивается. А Катя сбегает.
К дому Егора подъезжает, не таясь. Даже, если за ним и следят – вряд ли кто догадается искать Катю в видавшей виды «девятке». Сумерки молочным туманом стелятся впереди. В деревянном двухэтажном доме горит свет. Значит, дома. Это хорошо.
Катя тормозит у ворот, сигналит. Из калитки выходит Егор с ружьем наперевес. Внимательно осматривает машину, щурясь в свете фар. Катя гасит свет и выбирается из машины.
– Сбежала все-таки, – фыркает Егор и тут же уводит Катю с улицы.
У него в доме тепло и уютно, как-то по-особенному. Егор варит кофе, ставит передо мной большущую пузатую кружку Корфа с ароматным напитком.
– Ты же понимаешь, что я должен ему рассказать, – не спрашивает, утверждает. Катя кивает. – И он очень разозлится.
– Ну и пусть. Я не диковинная зверюшка, чтобы в клетке сидеть. Пусть и такой комфортабельной.
Егор фыркает.
– Упрямцы оба. Запереть бы вас вдвоем в такой клетке.
– Мы же убьем друг друга, – усмехается Катя.
– Это вряд ли, – не соглашается Плахотский. – Ладно, мартышка, дуй спать. И не думай, что сможешь и отсюда сбежать, – говорит серьезно, хотя в глазах по-прежнему искрится смех.
– Да я и не собиралась. Устала.
Егор провожает Катю до спальни, дожидается, пока она примет душ. Убеждается, что с ней все в порядке. И уходит лишь тогда, когда Катя начинает проваливаться в сон.
Корф приходит ранним утром, когда сонное небо только-только окрашивается розовым. Он стоит у окна, красивый и потерянный какой-то. Широкая спина затянута льном рубашки, волосы в идеальном порядке. Но все какое-то ненастоящее. Будто в совершенную обертку упакован двойник Корфа, а он сам запрятан где-то глубоко. И Кате отчаянно хочется растормошить его. Или хотя бы взъерошить волосы. И она поддается порыву. Откидывает одеяло. На цыпочках подкрадывается к нему и ощущает, как он напрягается. Хотя казалось бы, куда еще больше. Но он даже дышит иначе, когда Катя касается пальчиками его спины, пересчитывает его позвонки, щекочет шею и добирается-таки до черных с проседью волос. Ерошит. И он откидывает голову на ее ладонь, подставляет ее пальцам, позволяя гладить себя. Катя с удовольствием портит его идеальную прическу. И горячий комок поселяется в солнечном сплетении. И невыносимо хочется обнять его, прижаться всем телом, вдохнуть его аромат. И Катя утыкается носом в его плечо, втягивая терпкий аромат мужского парфюма без единой нотки смородины. Чужой запах. И Корф совершенно чужой. Когда он таким стал? Почему?
– Прости меня, – выдыхает Корф шепотом. Катя замирает и, кажется, забывает, как дышать. – Прости, что бросил вас. Я… – и голос его хрипнет, – я очень виноват перед тобой. И перед Машкой виноват. И я очень устал, Кать. И ты мне ничем не помогаешь. Воюешь со мной. Зачем?
Он смотрит на Катю, и она теряется под его внимательным взглядом. Что за глупости?
– Я не воюю, – качает головой. – Ты не прав.
Он улыбается. Большим пальцем проводит по ее щеке, обводит контур слегка приоткрытых губ. И целует. Мягко, едва касаясь губами. И Катя задыхается от его дразнящей близости.
– Выходи за меня замуж, – выдыхает в губы. И застывает, всматриваясь в ее лицо. А Катя отводит взгляд. Он хмыкает. – Почему, Катя? Ты всегда мне отказываешь. Почему?
Она пожимает плечами. Наблюдает, как на светлеющем небе рождаются золотые мазки встающего солнца. Катя с двенадцати лет мечтала, как выйдет замуж за Корфа. Тайком рассматривала модные журналы, представляя себя в роскошном свадебном платье. Катя наряжалась для него. Мама только радовалась, что ее любимая девочка так рвется быть леди. О, как она рвалась! Как старалась! И оставалась для Корфа лишь маленькой занозой, младшей сестренкой, Печенькой. Да кем угодно, только не возлюбленной. И она настолько привыкла к этой роли, что примерять другую не хочет. Не хочет играть в его жену. Ему бы идеально подошла Лилька.
Катя помнит, как она появилась в их жизни. Это случилось летом того года, когда Корф нашел родителей Кати. Она не видела угрозы в новой воспитательнице. Та была хорошей, с младшими носилась, будто была такой же, как они. Кате нравилось наблюдать, как Лилия Матвеевна придумывает веселые игры для малышни. Она сама ей нравилась. Пока однажды Катя не увидела, как Корф дарит Лилие Матвеевне цветы. У нее был день рождения и ей все дарили в тот день цветы. Но Корф смотрел на нее иначе, что-то говорил, нахально улыбаясь, и она краснела под его взглядом. А еще через два месяца Катя застукала их поздним вечером: они целовались в кладовке. Она тогда набросилась на Корфа с кулаками, называла его предателем. Тогда они впервые поссорились.
